Предисловие

Причины, побудившие меня написать эти записки, конечно есть. Попытаюсь их изложить.

Думается, что всякому человеку свойственно, пройдя немалый жизненный путь, оглядываться и давать оценку этому пройденному этапу. Так мой отец любил вспоминать войну. Стоило мне приехать в отпуск, как воспоминания о фронтовых делах и людях снова и снова пересказывались мне. Я долго не мог понять, почему это происходит. Наконец, мне кажется, что я прозрел. Видимо, дело в том, что будни и рутина мирной жизни, вечные мысли о заработке, желании купить мотоцикл с коляской или легковой автомобиль, были ничем не примечательны. Невысокая должность на заводах, где он работал (начальник смены, заместитель начальника цеха), небогатое и даже скудное житье, не возвышали человека. А вот война – дело другое. Трудно, опасно, – что говорить! Но ведь участие в боях, собственная значимость командира, хоть и невысокого ранга (лейтенант, старший лейтенант, капитан пехотный), признание заслуг (ордена и медали) возвышали человека в глазах людей и особенно в собственных. Это не было хвастовством. Это было нечто другое.

Теперь и я (какие мотивы были у других – не знаю), достигнув преклонного возраста, оглянулся и увидел, что наша служба на ракетном полигоне ГЦП-4 МО в Капустином Яре и есть то самое, что явилось главным в нашей жизни.

Ведь с Анатолием Григорьевичем Гринем мы долгие годы не встречались, а тут – на тебе: встреча, презент своей книги и приглашение написать свои воспоминания. Это, по моему, значит, что возникла потребность заявить о нас, сделав упор при этом на службе в Капустином Яре, первом ракетном полигоне Советского Союза. Совершенно очевидно, что при этом никак не удастся оторваться от «себя». Мы, пузатая мелочь, не можем подняться выше себя, как это сделал бы настоящий писатель. О людях великих биографии пишут другие люди, помельче. Ну а мы вынуждены делать это сами. Напрашивается и аналогия с героями басни Крылова, где «кукушка хвалит петуха, за то, что хвалит он кукушку». Пусть так. Но ведь и после службы на ГЦП-4 МО была и другая служба. У меня, например, свыше 32 лет общий офицерский стаж, из которых пять лет пришлось на полигон в Плесецке и 14 лет на службу в Генеральном штабе Вооружённых Сил СССР. Тоже есть о чём рассказать, но это уже другая песня и, по-моему, не такая интересная.

Итак, своими рассказами-воспоминаниями мы заявляем о своей причастности к стремлению нашей Родины занять подобающее место в мире ценой строительства ракетных войск.

* * *

Всякому ясно, что человек родится на белый свет не для того, чтобы его превратили в пыль ядерным ударом, но и не для того, чтобы убивать других. Противостояние двух великих держав в мире потребовало весомых аргументов для сдерживания угрозы III Мировой войны. Ракеты…

Это был передовой край, там были воплощены в реальное «железо» сверхпередовые достижения науки и техники. Новые принципы построения летательных аппаратов, сверхточная аппаратура и приборы, новые технологии. Спрашивается, какой же инженер не захочет приобщиться к этому? Нам, офицерам-спецнаборовцам, было оказано доверие и честь участвовать в этом. Полагаю, что мы оправдали это доверие.

Кроме того, своими рассказами мы пишем о своем окружении, о людях, с которыми довелось и посчастливилось вместе работать и служить. Рассказываем о них

 – упоминаем себя, рассказываем о себе – вспоминаем о других, своих друзьях, товарищах и сослуживцах, воздаем должное их доброй и светлой памяти.

Я старался вспомнить и записать наиболее значительные события, хотя и вне хронологии, наиболее важное в судьбе полигона и людей. Но, думается, что мелочи житейские и эпизоды только дополнят и оттенят это важное.

Гринь А.Г. предлагал мне сделать воспоминания о спецнаборе еще год назад, но я все не решался. Думалось, ну напишу, ну даже напечатают если…, а кто читать станет, кому это нужно проявлять интерес к полигону…

Книгу Гриня я прочитал внимательно, она мне понравилась. Есть в ней некоторые неточности, но это уже и несущественно. То ли его пример повлиял на меня, не знаю, но записки о спецнаборе и полигоне ГЦП-4 МО я – таки написал.

 Спецнабор

Говорили, что набор студентов старших курсов в армию проводился по личному распоряжению Сталина. Его так и назвали – сталинский спецнабор Призыву в спецнабор подлежали относительно здоровые и обязательно хорошо успевающие студенты. Конечно же без «хвостов» в анкетных данных (был ли в зоне оккупации, есть ли родственники за границей и т.п.), комсомольцы и члены КПСС.

Спецнабор в ракетчики составил в двух потоках около полутора тысяч человек: мартовский около 800 и августовский около 700. Зачем это было сделано? Видимо не хватало армейских офицеров-инженеров, да для государства и Вооруженных Сил СССР это оказалось выгодным делом. До нас это дошло позже. Ведь что получалось? Кадровый офицер проходил две, а то и три стадии обучения: среднее училище, академия или высшее училище, а для некоторых еще и Академия Генштаба. При этом время обучения входило в офицерский стаж. На все обучение уходило 7–8 лет. Наше же обучение в институтах в стаж не включалось, так как мы тогда не имели воинских званий. Доучивание студентов в Артиллерийской академии длилось всего 15 месяцев.

Получалась такая картина: пока кадровые «правильные» офицеры учились, мы работали в поте лица своего, с полной отдачей сил. Такова арифметика спецнабора, такой вот экономный и эффективный ход Правительства. Но мы в ту пору ни о чем подобном не размышляли. Думали о другом: куда распределят после учебы, будет ли там жилье и детский садик и т.п. Жизнь любого из нас складывается и из мелочей тоже. Наши личные судьбы на фоне такого явления как спецнабор значили не много.

Основная часть призванных в спецнабор были люди одного возраста, 1929-1931 года рождения. Но были и исключения. В нашем «потоке» (термин академии) оказались и такие, которые были старше нас и даже успевшие в офицерском звании побывать на фронте (капитан Семенов). Парадоксально, что  и им было присвоено первичное для всех воинское звание «техник-лейтенант». Конечно, они подали рапорта с просьбами восстановить справедливость. Спустя немалое время им вернули прежнее звание. Самолетов стал старшим лейтенантом, а Семенов капитаном. Это произошло еще во время нашего обучения в академии, но обидная ошибка ущемила не только их честь, но и кошелёк.

Среди призывавшихся в спецнабор студентов нашего института (ЛПИ – Ленинградский политехнический институт) оказался и такой, который, послужив уже в армии сержантом, категорически отказался от призыва, считая его не совсем законным. Это был Володя Свешников, чуть постарше нас, веселый и жизнерадостный, отличник. Как с ним поступили? Его исключили из комсомола и из института! Потом, через год, оказали милость: и   в институте восстановили и позволили закончить обучение.

Павел Андреевич Самолетов по окончании академии служил с нами на поли гоне у «головастиков» (прозвище специалистов, занимавшихся испытаниями головных частей ракет). Уволился в звании подполковника.

Я лично никогда не жалел, что попал в эту кампанию. Мне ведь изначально можно было отказаться от такого приглашения в спецнабор по причине слабого зрения (близорукость –5,5Д). Сказать точнее – оказать сопротивление на медицинской комиссии. Моя близорукость образовалась с блокадных времен, то ли с голоду, то ли из-за того, что читать приходилось при свете коптилки или печки. Но, поразмыслив, что в 24 года (после окончания института) буду иметь невысокую зарплату и сомнительные перспективы, и что вообще пора слезать с шеи далеко не богатых родителей, я не стал упираться и дал свое согласие на зачисление в спецнабор. И позже я не поднимал вопрос о своем слабом зрении, хотя и мог бы освободиться от некоторых неприятных видов работ (работа на высоте и в противогазе). Тогда бы меня перевели на какую-нибудь бумажную работу, далекую от живого дела, вдали от полюбившегося мне подъемно-транспортного оборудования ракетных комплексов.

Вкратце о себе. Родители из простых и небогатых. Деды – мастеровые: один – гальваник, второй – гравер-чеканщик. Отец, Васильев Николай Викторович, потомственный питерец, женился, когда был рабочим, токарем. Окончил вечерний техникум и работал всю жизнь на производстве. Фронтовик-доброволец, прошедший с боями путь от Лисьего Носа Ленинградской области через всю Прибалтику, до Румынии.

Мама, Анна Николаевна (до замужества Гречникова), малообразованная, уроженка города Осташкова Тверской губернии. Русская самоотверженная женщина, не давшая во время блокады Ленинграда нам с сестрой умереть с голоду. Дважды дала нам с сестрой жизнь. Нет таких слов, чтобы выразить свое восхищение ее подвигу, выразить свою признательность. Только если молиться…

Школа. Один год обучения был пропущен из-за блокады, школы не работали. Во время войны нас, школьников, прикомандировали на летние периоды (весна – поздняя осень) на огородные работы в подсобное хозяйство шефа школы. Это послужило основанием для признания нас «рабочим классом» и награждением в 1944 году нас медалями «За оборону Ленинграда». Горжусь этой медалью по сию пору.

Учился плохо, средний балл в аттестате 3,5. С трудом поступил в Ленинградский Политехнический институт на механико-машиностроительный факультет. Со второго курса, после хорошей головомойки, учинённой мне за двойку по теоретической механике заместителем декана Гордеевой, стал хорошо успевающим студентом и средний балл поднялся до 4,5.

С пятого курса был призван в ряды Советской Армии и направлен вместе с другими студентами в Москву, в Артиллерийскую академию имени Дзержинского для продолжения образования, уже военного. Ехали поездом. В пути нас настигло сообщение о смерти Сталина. Это был шок…

С нашего факультета в поезде ехали, помнится, Капитанов, Быков, Серов, Султанов, Миленко.

Нам, слушателям Артакадемии, по прибытии выдали положенное офицерам обмундирование, разместили в спортзале, переоборудованном под общежитие. Было присвоено воинское звание «техник-лейтенант», а по окончании курса обучения, после сдачи госэкзамена, «инженер-лейтенант».

Так я в числе других стал ракетчиком и был направлен для прохождения дальнейшей воинской службы на ракетный полигон ГЦП-4 МО в Капустин Яр. Там я был определен на должность «инженера-испытателя наземного оборудования» в отдел I Управления, занимавшегося испытаниями баллистических ракет средней дальности (РСД). Начальником отдела в то время был инженер-подполковник Носов Александр Иванович. Замечательный был командир и человек, жаль, что под его руководством мы прослужили недолго.

Обучение в Артакадемии

Темп обучения, надо сказать, был сумасшедший. Нам пришлось, надо признать, туговато. Науки были насыщены математикой и термодинамикой. Преподавали нам и совершенно новые для многих науки: теорию вероятностей, аэродинамику, расчеты на прочность тонкостенных оболочек, а также специфическую матчасть ракет и наземной ракетной техники. Насколько трудно пришлось бывшим студентам показывает то, что по утрам в раковинах после умывания оставался порядочный слой выпавших с наших заучившихся голов волос.

Многие науки нам нравились, интерес к ним был большой и их освоение шло успешно. Но были и неприятные для меня: изучение на грани зазубривания громоздких схем автоматики борта ракеты и управленческой наземной аппаратуры.

Теория вероятностей тоже не подарок. Вроде бы все понятно пока читаешь, а закрыл книгу – темнота. Вот и на экзамене пришлось понервничать… Заглянул в щелочку двери и увидел, что мой товарищ плавает, решая задачу. Пытаюсь решить сам. Тоже не получается. Рядом оказался Паша Еремеев, очень спокойный и доброжелательный человек, обладавший светлой головой спецнаборовец. Спрашиваю его, как бы он решил эту задачу. Он за каких-то пять минут объяснил мне решение, да так, что даже я понял. Каково же было мое удивление, когда эта злополучная задача досталась и мне.

А вообще мой средний балл в академии оказался выше институтского. Диплом мы не писали ввиду сжатости сроков обучения, сдавали госэкзамен.

Свободное время. Его как бы и не должно было быть, но оно таки было. Тут мы, в стенах академии, впервые увидели игру в настольный теннис. Конечно же захотелось попробовать поиграть самим. Увлеклись, но играть научились далеко не сразу. Освоение игры продолжили уже в Капустином Яре, где в одной из комнат общежития устроили крохотный спортзал. Да и позже, уже в Генеральном штабе, этой игрой занимались в часы, отведенные на физкультуру. Очень динамичная игра, требующая хорошей реакции.

В академии я познакомился и подружился с Александром Павловичем Раевским, бывшим студентом металлургического факультета ЛПИ. Мы вместе осваивали учебу и вместе проводили свободное время. Много читали, играли в настольный теннис и шахматы. Случалось, и выпивали вместе. Саша познакомил меня с редкими и дорогими, но с настоящими, добротными грузинскими винами: «Твиши», «Хванчкара» и другие. Купить их можно было далеко не всегда.

Частенько с Сашей ходили на концерты классической музыки и в оперу. А как же было не воспользоваться возможностями, предоставляемыми столицей, зная наперед, что такой возможности дальше может и не быть? Быть в Москве и не послушать живой симфонический оркестр или орган? Мы это понимали и при первой же возможности бежали за билетами.

На симфонических концертах встречали своего собрата по спецнабору Петю Салькова. Он улыбался нам и спрашивал: «Что, ребята, опять на Гаука пришли?»

В ту пору существовал филиал Большого театра. Попасть в него было легче, да и билеты стоили чуть дешевле. Певцы же были все из Большого театра. Там не гнушались выступать и такие корифеи, как Лемешев и Кривченя, Киселев и Алексеев, Звездина и Масленникова. Очень жаль, что филиал Большого театра отдали под оперетту…

Некоторые оперы слушали по два-три раза, такие, например, как «Севильский цирюльник». Новые исполнители, новые впечатления. Моими любимыми операми были и остаются оперы Верди («Риголетто», «Травиата», «Бал-маскарад»). Красота мелодий, потрясающая полифония хоров. Русскую классику тоже не обходили вниманием – Чайковский, Мусоргский, Римский-Корсаков. Помнится, как мне повезло в 1954 году, когда на сцене Большого театра в «Онегине» Татьяну впервые спела молодая и красивая, с прекрасным голосом, Галина Вишневская.

Рестораны, ввиду дороговизны, мы посещали очень редко. Так, однажды, навестила меня в Москве сестра отца, тетя Вера. Я пригласил ее отужинать в ресторан «Арагви», где нас угостили прекрасно приготовленной форелью. Раскошелиться пришлось изрядно…

Уходили ли мы в самоволку? Конечно, да. Когда нас призвали, я весил всего 59,5 кг при росте 168 см. Это позволяло мне почти свободно протискиваться между прутьями ограды со стороны набережной Москвы-реки. Такое случалось не часто, но случалось.

Осенью 1953 года я не удержался и на пару с Борисом Пацюком купил подержанный двухцилиндровый мотоцикл ДКВ. На пару, потому что денег не хватило. Вскоре я с Борисом рассчитался, и мотоцикл стал единолично моим. Мы с Борисом успели покататься и по Москве и по пригородам. Стоянку разрешили во дворе академии, рядом с еще одним мотоциклом. Его владельцем оказался такой же спецнаборовец – Котенко Владимир Николаевич. Но познакомились мы с ним уже в Капустином Яре и подружились.

По окончании учебы пришлось мотоцикл перегнать в Ленинград своим ходом. Саша Раевский обещал мне составить компанию, но не смог поехать со мной. Среди наших из спецнабора нашелся-таки доброволец, до той поры мало мне знакомый Николай Николаевич Бачурихин, бывший студент энергомаша ЛПИ. С ним мы и поехали в Ленинград. Путь для мотоцикла немалый, занял более 20 часов. Пришлось просить приюта, добрые русские люди пустили нас в дом переночевать и не хотели брать с нас за это деньги. С этой поездки началась наша многолетняя дружба с Колей Бачурихиным. Дорога тогда строилась, и случались многокилометровые объезды по грунтовым времянкам. Мотоцикл же показал себя с хорошей стороны – устойчивым и с удобной посадкой. Не зная, что ожидает нас в Капустином Яре, пришлось мотоцикл оставить отцу, чем он был очень доволен.

Забавная история предшествовала этому путешествию. После зимовки на улице «сел» аккумулятор. В поисках нового пришлось побегать по Москве, но аккумуляторы были в дефиците и купить сразу его не удалось. В одном из магазинов удалось уговорить продавца отложить для меня один экземпляр при поступлении партии. Он пообещал, и слово свое сдержал. Когда же я его спросил, сколько нужно доплатить за оказанную услугу, то он так обиделся, что хотел аккумулятор забрать назад. Пришлось долго извиняться. Мне же был урок – не все продавцы хапуги.

От московского периода остались на память фотографии, в том числе с посетившими нас летом после окончания института молодыми инженерами, бывшими нашими однокашниками.

Здание академии уже описывалось в литературе (бегство Остапа Бендера от мадам Грицацуевой?). Здание-каре, с толстенными стенами, с кажущимися бесконечными коридорами, где можно заблудиться. Имелся и внутренний двор. Там одна из лабораторий прожигала небольшие ракетные двигатели. Двигатели ревели, а снаружи, с улицы, ничего слышно не было.

Аудиторий, классов и других помещений было столько, что поначалу мы путались и, боясь опоздать на занятия, по коридорам передвигались бегом. В каком-то из классов были стенды под стеклом, в одном из них лежал подлинный булатный литой кинжал работы самого Д.К. Чернова, основоположника металловедения и теоретика кристаллизации стали, много сделавшего для отечественной артиллерии. Кинжал имел весьма простой и даже невзрачный вид, с черной грубоватой рукояткой. Виден был четкий рисунок булата. Так хотелось подержать его в руках, что мы не удержались и, отогнув гвоздик, открыли стенд и по очереди разглядывали этот уникальный клинок. Кинжал, конечно же, был возвращен на свое место, а стенд опять закрыт на гвоздик.

Жизнь в Москве текла своей чередой. Мыться мы ходили в городские бани, перекусить заходили в кафе или столовые. Запомнилось летнее кафе «у первопечатника Федорова», располагавшееся напротив нынешнего магазина «Детский мир». Чистые столики под навесами, опрятные официантки. Можно было посидеть с порцией вкусного мороженого и стаканчиком портвейна «Три семерки». Где он теперь, этот заурядный по тем временам портвейн и недорогое мороженое?

Вообще политика властей тех времен в отношении спиртного напоминала политику меценатствующего князя Голицына, владельца крымских виноградников. Он продавал хорошие вина по низким ценам, «дабы отвратить простой люд от пристрастия к водке». В магазинах продавалось виноградное вино разных изготовителей и разных категорий. От Узбекистана, Грузии, Армении были представлены фирменные магазины, куда можно было зайти и попробовать вино на вкус, так как разрешалась торговля в розлив. Честная конкуренция, позволявшая качеству завоевать авторитет.

Москва периода социализма в последующие годы встречала нас по разному. Город непрерывно рос и для немосквича представлялся очень утомительным. Все куда-то спешили, в магазинах толчея, в транспорте еще хуже. И тем не менее, будучи проездом через Москву – в командировку или отпуск – я ухитрился в перерыве между прибытием и отправкой поезда на Ленинград попасть в Большой театр на «Русалку», купив билет не где-нибудь, а в кассе.

Контрасты в сфере обслуживания случались поразительные. Кафе у первопечатника Федорова исчезло, всеобщая суета усилилась. Однажды, переходя с поезда на поезд, с Павелецкого вокзала на Ленинградский, я зашел перекусить в какую-то забегаловку на площади. Пахло вкусно, а я был голоден. Заказал жаркое и пиво. Оказалось, что пиво разливал автомат только в маленькие кружки. Что ж, ладно. Я съел половину жаркого и пошел к автомату за пивом. Пиво зашипело, запенилось и мне налили только половину маленькой кружки. Каково же было мое негодование, когда, возвратившись к столику, я увидел, что в мою половину жаркого уборщица сметает со стола мусор…

Зато в аэропорту при пересадке на Ленинградский рейс ночью я, зайдя в ресторан, обнаружил противоположную картину. Ночью было только дежурное блюдо – бефстроганов. Я его заказал и попросил порцию коньяка, чтобы во время перелета легче дремалось. Милая женщина принесла мой заказ на четырех тарелках: беф – отдельно, строганов (гарнир, я хотел сказать) – отдельно, коньяк и лимон тоже порознь. Все было очень добротно приготовлено, запомнилось. А «содрали» с меня за это удовольствие целых 5 (пять) рублей!

Социализм наш имел, конечно, изъяны, но мы не боялись пройти ночью по улице. Люди жили бедно, но в театр и кино ходили. Образование было бесплатным и высокого качества. Я считаю, что институт плюс военная академия дали спецнаборовцам неплохое образование.

Окончание учебы в Артакадемии означало получение диплома и распределение. Естественно, что не весь спецнабор попал служить в Капустин Яр. Да и сам полигон состоял не только из испытательных управлений. Были еще войсковые части, обеспечивающие проведение испытательных работ, лаборатории и мастерские. В составе гарнизона, начальником которого был генерал Вознюк, был отдельный испытательный полигон ракет ПВО. Так что офицеры-спецнаборовцы в Капустином Яре были распределены во все эти войсковые части и подразделения. Например, Жора Маркин работал технологом в центральных мастерских, Петя Сальков и Кукушкин Валентин несли службу испытателей ракет ПВО.

Некоторая часть наших товарищей была распределена в боевые войсковые части, позже ставшие основой Ракетных войск. Из однокашников по факультету ЛПИ туда попали Быков, Султанов, Евдокимов и Зубко.

Некоторые, успевшие жениться во время учебы на москвичках, получили направления в военные приемки при московских предприятиях или КБ, кое-кого оставили при академии (Зотов, Шнырь, Ежов). Незначительная часть была направлена в НИИ-4 МО и успешно там продвигала вперед ракетную науку. Мосягину удалось туда устроиться по распределению, позже к нему присоединились другие – Казаков, Серов, Полянский, Мохов и Миленко.

Не все офицеры из спецнабора, направленные служить в Капустин Яр, получили равные или равноценные должности. Инженеры-испытатели, попавшие в испытательные управления, оказались в более привилегированных условиях. У них оклады денежного содержания были немного выше, чем у офицеров, служащих в войсковых частях обеспечения. (Имеются в виду войсковые части, входящие в состав испытательных управлений. Их офицеры и солдаты составляли боевые расчеты и команды. Они принимали на свой учет испытуемую ракетную технику и сами ракеты). Солдат в прямом подчинении у нас не имелось, а это важно, так как опыта обращения с личным составом у нас не было, да и не учили нас этому. Это ответственность и немалая.

Служба в войсковых частях обеспечения на дальнейшей карьере офицеров не сказалась, но всё же... – им было тяжелее. Эти офицеры, наши товарищи и друзья (Капитанов, Серов, Бачурихин, Гончаров и другие) позже устроили свои судьбы не хуже наших. Капитанов перевёлся в военную приёмку КБ "Южмашзавода" в город Днепропетровск, Серов – в вычислительный центр НИИ-4 МО в Подмосковье, Гончаров стал районным инженером. Коля Бачурихин защитил кандидатскую диссертацию и преподавал в одном из военных училищ в Ленинграде.

Спецнаборовцами, с которыми мне посчастливилось служить в 1-м отделе Первого управления полигона, у Александра Ивановича Носова, были: Есенков С.В., Кукушкин В.Д., Веселов В.Г., Гринь А.Г., Непомнящий А.С., Чалых Ю.Д., Иванов В.Н., Борисевич Ю.А., Зелёненький В.П., Рождественский Н.К., Гвоздков В.П., Графский В.М., Мищенко В.В., Глотин Д.П. Не могу вспомнить, куда организационно входили электроогневики (специалисты по автоматике борта ракеты и наземной аппаратуры) и прибористы. Но сейчас это, наверное, и не важно – в 1-ый отдел или лаборатории. А первые-то скрипки в испытаниях ракет играли они: Калимов Г.А., Кушаев В.А., Павлов А.А., Малышев Е.П., Патрушев В.С., Швыряев А.П., Городилов В.Н., Куделенский А.Н. и другие.

 Войсковая практика на полигоне

 Первое знакомство с полигоном ГЦП-4 МО (Капустин Яр) произошло в конце лета 1953 года, когда нас отправили туда на войсковую практику. Уже в поезде (а это был специальный эшелон из купейных вагонов), по мере продвижения на юг, нам становилось невмоготу от духоты. Все разоблачились до трусов, такая стояла жара. Во время стоянки на станции Верхний Баскунчак обливались водой из пожарной бочки.

Разместили нас в палаточном городке, который разбили в глубокой и обширной балке неподалеку от площадки № 1. На этой площадке был смонтирован стенд для прожига двигателей ракеты 8А11 (ФАУ-2) и хранилище спирта – горючего для этой ракеты. Рядом находилась и площадка № 2 – техническая позиция. На занятия ходили по форме: гимнастёрка, ремень с портупеей, бриджи, хромовые сапоги. Воротничок должен быть застёгнутым. А температура воздуха тогда, в том августе, достигала плюс 39 – 40 ⁰С.  Чтобы уменьшить жажду, мы жевали росшие тут же, в балке, ягоды терновника.

Однажды  в выходной день нас отпустили искупаться на одно из озёр близ села Пологое Займище. То-то было хорошо, то-то здорово, прямо праздник некалендарный. Купались, загорали, играли на берегу  в футбол. Когда я стал одеваться, то обнаружил, что до волдырей сжёг три пальца и пятку, таким горячим оказался песок. Другие ребята не пострадали. Там же, на берегу, впервые попробовали астраханские арбузы и дыни сорта "Колхозница".

Сразу следует заметить, что столь высокие температуры воздуха случались и позже, но после ввода в строй Волгоградской ГЭС и образования обширнейшего водохранилища произошло заметное снижение жары. Также заметно снизилось количество кровожадной и ядовитой мошки, проникавшей во все щели и щёлочки и немилосердно грызущей людей и животных. Нам объяснили, что это  произошло из-за снижения скорости течения воды в реках Волге и Ахтубе, и вследствие этого уменьшением кислородного пайка личинок этой мошки.

В палатках, укладываясь спать, проявляли бдительность – нет ли ядовитых насекомых. Нас успели напугать тарантулами и фалангами. Они, конечно, были, но в палатках мы их не видели, нами они пренебрегали.

В балке росли кусты терновника и одичавшие груши. В этих кустарниках водилось множество куропаток. В степи было полно сусликов. В удалённых от людских поселений местах встречались стайки красивейших птиц – стрепетов. Стрепеты почему-то взлетали в направлении на солнце и поэтому в полёте казались голубыми.

В округе было много степных гадюк, серо-бежевых, под цвет почвы, совершенно безобидных созданий. Они являлись, видимо, основной пищей степных орлов (орланов, орликов – не знаю точно). Много раз мы наблюдали, как огромная птица несёт в когтях извивающуюся змею.

Наша войсковая практика заключалась, в основном, в ознакомлении с материальной частью ракетных комплексов ракет 8А11 и 8Ж38, наземного оборудования и стартовых площадок. Наземное оборудование не только можно было потрогать руками, но и увидеть агрегаты в действии. Кое-где офицеры становились номерами расчётов. В жару учебный материал усваивался плохо, да и не верилось тогда, что это может пригодиться в дальнейшем. Оказалось, что мы глубоко заблуждались и многие, в том числе и я, будем заниматься испытаниями именно наземного оборудования ракетных комплексов.

Нам всем, естественно, очень хотелось увидеть живой пуск баллистической ракеты. Но пусков долго не производили. Наконец случай представился и нам показали один из пусков с расстояния в несколько километров. Близко не подпустили, обеспечивая безопасность пока ещё "гостей". Но мы были довольны и этим – хоть таким образом, но приобщились. Зрелище было эффектным и впечатляющим, обсуждалось слушателями на все лады.

 Начало службы на полигоне

Войсковая практика на полигоне Капустин Яр оставила не очень благоприятное впечатление из-за жаркого климата и непривычной пустынной местности. Мы не стремились попасть туда для прохождения "дальнейшей воинской службы". Но начальство думало иначе, и многие из нас по распределению были направлены именно туда.

Ну, а что мы? Да ничего, подчинились и прибыли к установленному сроку. Доложились командованию о прибытии.  Поселили нас в общежитии. Это был обыкновенный двухэтажный дом, в комнатах квартир которого разместили по три, а то и по четыре человека. Меня поселили вместе с Виктором Веселовым и Виталием Кукушкиным. Жили дружно. До рабочего места добирались "мотовозом", представлявшим собой поезд из 4 – 5 вагонов и дизельного маленького локомотива. Его маршрут был всего-то порядка 15 километров: площадка № 10 (городок) – площадка   № 2 (техническая позиция).

Началась служба в 1-м испытательном отделе под непосредственным руководством начальника группы майора Коршунова Аркадия Фёдоровича. Шумливый был человек и не всегда справедливый. Мне он поручил осваивать часть подъёмно-траснспортного оборудования: грунтовую тележку для транспортировки ракет и установки на пусковой стол, стыковочную машину, подъёмные краны всех типов, а также контроль технологической цепочки от выгрузки ракеты из железнодорожного вагона до установки её в вертикальное положение на стартовой позиции.

Первое знакомство с техникой проходило, естественно, с изучения технической  документации.

Грунтовые тележки и стыковочная машина находились  в  зале  МИКа. Там их можно было обследовать вживую. МИК - это монтажно-испытательный корпус. Он имел два огромных зала,  один из которых располагался в вы­сотной части;  в них проложены железнодорожные колеи для заезда вагона с ракетой; имелись комнаты-лаборатории.

Подвижные колёсные краны находились в парке под открытым небом. В каждом зале МИКа имелись мостовые краны, предназначенные для перегруз­ки ракет и их головных частей (ГЧ) с одного места на другое.

При изучении техники возникало немало вопросов: а это что за устройство, зачем оно;  почему так, а не иначе? Конструкция грунтовой те­лежки предельно проста, но и тут возник вопрос: для чего нужны штуцера с заглушками на продольных коробчатого сечения силовых балках? Коршунов посмеялся над моей наивностью и дал команду:

- Васильев, пойди к подполковнику Павлову (тогда он был начальником МИКа) и возьми у него ведро. Подойди к тележке и свинти заглушки.

-  Есть, товарищ майор.  А ведро-то зачем?

-  Сделай, как говорю, сам узнаешь.

Что ж,  пошёл к Павлову,  взял у него в каптёрке ведро. Подошёл к тележке и свинтил первую заглушку... Чёрт, что это? Из штуцера хлынула струя воды.  Так вот для чего велено было взять ведро!  Всего из балок тележки я сам слил больше двух вёдер воды. Так я узнал, что коробчатые, с виду глухие,  металлоконструкции собирают конденсат. Доложил об этом начальнику группы. Коршунов спрашивает:

Ну что, узнал теперь для чего  штуцера на балках?

Узнал, товарищ майор.

 * * *

Есть такой вид испытаний, который называют пробеговыми испытаниями. Эти испытания заключаются в том,  что какой-либо агрегат гоняют  на заданное программой  испытаний  количество  километров  по грунтовым и шоссейным дорогам. Ракеты тоже подвергали таким испытаниям.

Мне довелось погонять грунтовую тележку с грузовым макетом ракеты по грунтовым дорогам (между площадками № 2 и № 4) на  расстояние  3000 километров. Штатный  тягач  для такого вида транспортировки - артилле­рийский гусеничный тягач АТ-С (то есть средний).  Обеспечили меня тех­никой и  дали  команду "Вперёд!" Тронулись в путь с площадки № 4.  Нас было в кабине двое: водитель и я, сопровождения никакого не было. Путь в один конец составлял около 30 километров.  Едем, соблюдая скоростной режим. Вдруг на полпути за моей спиной возник огонь,  загорелся бак  с дизельным топливом. Огонь хоть и несильный, а всё же пожар! Стоп! Выс­кочили мы из кабины и приступили к  тушению  огня.  Пришлось  фуражкой черпать землю  и  забрасывать  ей  огонь.  Солдат сбивал огонь тряпкой. Огонь потушили, стали разбираться, в чём причина. Оказалось, что дизель тягача был  настолько изношен,  что "плевался" несгоревшей соляркой из выхлопных патрубков,  и эти капельки оседали через щели дверцы на баке с горючим и,  в конце концов,  подожгли потёки солярки из-под заливной горловины.

 Ладно, пожар потушен,  поехали дальше...  Как бы не так,  дизель, заглушенный при пожаре,  завести нечем: аккумуляторы "дохлые", а воздуха в баллонах аварийного запуска нет.  Вот так штука, как же так? Это ко­мандир стартовой батареи капитан Терещенко Михаил Васильевич,  получив распоряжение о выделении тягача,  определил мне,  новичку,  в качестве тягловой силы тягач,  которому до капитального ремонта осталось  всего половина моточаса. Ай да капитан! Но ведь задание-то он выполнил! Дру­гого тягача для этой цели выделить не представлялось возможным. У меня хватило ума не поднимать шум из-за этого случая,  чем и заслужил дове­рие и товарищеское отношение капитана Терещенко. А человек он был зас­луженный, фронтовик  с немалым количеством орденов,  деловой и уважае­мый. Надо признаться мне в своей неопытности,  как  испытателя,  да  и просто в непрактичности,  вернее в легкомыслии. Ведь надо было посмот­реть хотя бы моему "коню" в зубы,  проверить комплектацию тягача АТ-С, убедиться в наличии огнетушителей.

Не даром говорится: молодо - зелено.  Да, действительно, я тогда был довольно "зелёным". Однако где же был мой многоопытный начальник майор Коршунов, в прошлом опытнейший инженер-эксплуатационник танковой техники? Теперь с удивлением думаю, почему же он не проинструктировал, не предупредил об элементарных вещах, необходимых для такого марафона на стареньком тягаче. Я-то, конечно, воодушевлённый первым крупным самостоятельным заданием, как на крыльях взобрался на командирское кресло в кабине, совершенно не обратив внимания ни на изношенность материальной части, ни на меры безопасности в пути.   Набравшись опыта, узнав поближе своих начальников, я потом был убеждён, что, если бы мне это задание давал строгий, но по-настоящему заботливый командир Меньшиков, то он бы не упустил предупредить о том, чего надо опасаться и какие меры предусмотреть.

Да, тогда я по молодости лет почему-то пренебрёг мудростью  мужи­ков из гоголевских "Мёртвых душ".  Эти практичные люди крепостного ве­ка, завидев экипаж Чичикова,  рассудили так:  "Вишь ты,  – сказал один другому, – вон какое колесо!  что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?" – "Доедет", – отвечал другой. "А в Казань-то, я думаю, не доедет?" – "В Казань не доедет", – отвечал дру­гой".

Вот бы и мне задаться простым вопросом:  "А доедет ли наш  тягач хотя бы  до соседней площадки?" Хотя это расстояние несоизмеримо мень­ше, чем до Казани,  но мой водитель не стал бы скрывать правду,  и  не поручился бы за успех даже такого пробега.  

Однако тогда наше командование, чтобы не сорвать пробеговые испытания тележки, сумело в соседней войсковой части одолжить АТ-С, почти новый, да ещё и со своим  водителем.  Вот  с ним мы и ездили,  собирая пыль и грязь на свою одежду. К концу пробега АТ-С не выдержал: два поддерживающих кат­ка оторвались, гусеницы вытянулись. Но это не помешало закончить испы­тания успешно.

Я, невзирая  на  строжайшее  запрещение садиться за руль казённой техники, не имея водительских прав, всё-таки это делал. Мой солдат по­дучил меня, и я спустя время неплохо справлялся с транспортировкой те­лежки, груженной макетом ракеты.  Старшие же товарищи не  понимали  моё стремление освоить  движение  на гусеницах,  говорили:  зачем тебе это нужно? Хочешь поиметь взыскание за испорченную технику как  подполков­ник Меньшиков,  разбивший  легковушку  ГАЗ-67 неумелым управлением.  Я упорствовал и отвечал, что ругать меня будете, если что-то произойдёт, а сейчас - не за что, на то и техника, чтобы её осваивать.

Мой водитель, присмотревшись к моим действиям, настолько проникся доверием, что позволял мне заезжать в парк на место стоянки через двое ворот. Но однажды его доверие было обмануто. Уходя на обед, уже в зим­нее время,  солдат  прикрывал радиатор штатным защитным чехлом,  чтобы двигатель за время перерыва не остыл.  После обеда чехол раскрыть  за­был, а я потерял контроль за приборами,  отслеживая дорогу. Вдруг вижу трясущейся палец, указывающий на прибор контроля температуры охлаждаю­щей жидкости. Сразу понял, что мотор уже перегрелся, остановил поезд и хотел заглушить двигатель, но получил удар по руке. 

–        Глушить нельзя!                              

            Солдат выпрыгнул из кабины, открыл чехол, и мотор, работая на малых оборотах,  стал снижать температуру охлаждающей жидкости. А антифриз в радиаторе уже кипел. Ещё немного и двигатель мог бы от перегрева выйти из строя.

 * * *

            Полигон занимал огромную территорию. Имел "точки" на большом расстоянии от центра. Штаб размещался в городке, на площадке № 10.

            1-ый отдел Управления последовательно испытывал ракетные комплексы с ракетами стратегического назначения: 8А11, 8Ж38, 8А62, 8К51, 8К63, 8К65, 8К63У, 8К65У, 8К96, 15Ж45. Испытывались также космические ракеты на базе боевых: 11К63 и 11К65. Они предназначались для запуска на орбиты малых искусственных спутников Земли (ИСЗ). Кроме того, Управление занималось испытаниями, доработанных для разных целей, ракет 8Ж38, 8К51 и других. (Например, для запуска подопытных собак за пределы земной атмосферы).

            2-ой отдел Управления испытывал ракетные комплексы оперативно-тактического назначения: 8А61, 8К11, "Темп-С", 8К14 и доработанные ракеты для астрофизической аппаратуры.

            На полигоне отрабатывалась также тематика ракет морского базирования. Рядом с площадкой 4С был даже установлен качающийся стенд для пусков морских ракет с имитацией  качки на подводной лодке.

            Я принимал участие в испытаниях ракетных комплексов следующих ракет: 8А62, 8К51, 8К65, 8К63У, 8К65У, 11К63, 8А61, 8К11 и 8К14 на полигоне Капустин Яр и ракет "Темп-2С", 8К98, 8К98П и 8К99 в Плесецке. Округлённый подсчёт личного моего участия в пусках ракет показал – около 300 только в Капустином Яре. Это дало начальству основание для присвоения мне  звания  классной квалификации  "Мастер" в числе первых офицеров, удостоившихся этого почётного "титула" классного специалиста Вооружённых Сил СССР.

            Испытания каждого ракетного комплекса проводились в два или три этапа и назывались лётно-конструкторскими испытаниями (ЛКИ). На каждый из этапов выделялось для "отстрела" определённое количество ракет (20 – 30 единиц). После каждого этапа составлялся отчёт с приложением перечня выявленных при испытаниях недостатков, подлежащих устранению.

 * * *

            Технических позиций, на которых шла проверка правильности функционирования аппаратуры борта ракеты, было две: на площадке № 2 и площадке № 20. "Двадцатка" была построена под ракеты 8К63 и 8К65 и находилась от площадки   № 2 на расстоянии около 25 километров. Чтобы доставлять на неё ракеты,  другую технику  и грузы, пришлось построить железнодорожную ветку. Личный состав перевозили улучшенным "мотовозом", с более комфортабельными вагонами. Весь путь в один конец занимал уже 1 час 10 минут.

            Стартовых позиций было несколько: 4С, 4Н левая и правая, площадки №№ 86 и 87, "Маяк" и полевые. Площадки №№ 86 и 87 имели шахтные пусковые установки (ШПУ).

            Проверенную и подготовленную ракету с технической позиции на грунтовой тележке транспортировали на стартовую позицию. Там уже находился установщик и пусковой стол. Тележку с ракетой подгоняли к пусковому столу с противоположной (от установщика) стороны и состыковывали с ним. К уложенной на тележке ракете  подводили стыковочную машину и производили пристыковку головной части к корпусу ракеты. После этого блоки подъёмника установщика заводились к цапфам тележки и присоединялись к ней. От тележки отключался передний колёсный ход, и ракета была готова к установке на пусковой стол. Установщик своим подъёмником доводил тележку с ракетой до вертикального положения, после чего домкраты пускового стола переносили тяжесть ракеты на себя, и ракета освобождалась от креплений на тележке. Тележка опускалась установщиком, подсоединялся передний колёсный ход и тележку отводили от пускового стола.

            Теперь ракету установленным порядком готовили к пуску. Проводился цикл так называемых генеральных испытаний (проверка на функционирование всех бортовых систем ракеты), по положительному результату которых государственная комиссия принимала решение на заправку ракеты. Осуществлялась заправка ракеты компонентами топлива, шла предстартовая проверка и настройка аппаратуры и автоматики борта на полёт, ракета прицеливалась, настраивались и проверялись на функционирование телеметрическая  и другие бортовые контрольно-измерительные системы.

            Бортом ракеты на технической и стартовой позициях занимались специалисты-испытатели: электрики, двигателисты, прибористы и телеметристы.  Если ракета оснащалась системами радиоуправления, то, естественно, среди испытателей имелись и радисты.

            Транспортировкой, всеми видами перегрузок ракеты с одного средства на другое, пристыковкой ГЧ к корпусу ракеты, установкой на пусковой стол, заправкой и наведением на цель занимались мы – так называемые "наземщики". Отсюда ясно, что на борту ракеты мы не работали. Наша работа считалась менее престижной, "не интеллигентной". Выглядели мы "замарашками", так как трудно было не испачкаться, постоянно общаясь с агрегатами наземного оборудования, заглядывая во все "дырки" грубого по сравнению с конструкцией ракеты "железа".  Но таков был наш хлеб, и мы не роптали. Правда, в моральном плане мы  были ущемлены: продвижение по службе у "наземщиков" шло более трудно, чем, например, у электриков, то есть специалистов ведущей ракетной профессии. Ведь они были "комплексниками", а мы играли как бы вспомогательную роль, правда, без которой невозможно обойтись.

 * * *

            Описание устройства агрегатов наземного оборудования заняло бы очень много места. Вкратце опишу лишь группу подъёмно-транспортного оборудования.

            Железнодорожные вагоны для транспортировки ракет снаружи почти не отличались от обычных  грузовых вагонов крытого типа. Ракета опорными местами, на бандажах, укладывалась на ложементы вагона и там закреплялась. Крыша вагона делалась секционной, съёмной. Секции снимал на месте выгрузки обычный колёсный кран К-32 или К-51. Вскрывали вагон на технической позиции. Специальным краном (штатным), имевшим микроскорости, с помощью специальной траверсы ракету аккуратно  и "вежливо" вынимали  из вагона и перегружали на грунтовую тележку.

            Грунтовая тележка предназначалась не только для транспортировки ракет  и установки её на стол. На тележке в зале МИКа проводились проверки борта ракеты – горизонтальные испытания.  На тележке имелись лесенки и площадочки, с помощью которых обеспечивался доступ к приборам и системам через лючки корпуса ракеты.

            Стыковочная машина предназначалась для транспортировки ГЧ и пристыковки её к корпусу ракеты. Она располагала специальным подъёмником, имевшим возможность перемещения ГЧ по трём осям координат.

            Установщик перевозил на себе пусковой стол и устанавливал его на фундаментную плиту, заделанную в бетонную площадку. От опрокидывания при подъёме тележки с ракетой в вертикальное положение установщик страховался стяжками,  соединявшимися с заделками бетонного основания стартовой площадки.

            Установщик для шахтных пусковых установок (ШПУ) по конструкции напоминал пожарные машины-лестницы, где, наоборот, секции разворачивались не вверх, а вниз. Установщики ШПУ тоже страховались от опрокидывания. Они снабжались стыковочным приспособлением для пристыковки  ГЧ к корпусу ракеты, уже установленной в  шахте.

            Надо сказать, что весь цикл установки ракеты на стол, как на открытом, так и на шахтном варианте занимал значительное время, и стартовикам доставалось и пожариться на солнышке, и помёрзнуть зимой. А ведь приходилось ещё вести записи по ходу действия...

            Кроме упомянутых агрегатов было ещё много "наземки": автовышки, компрессорная станция, ресиверная машина с баллонами высокого давления, подогреватель воздуха, агрегаты электроснабжения и так далее. Была даже на испытаниях машина газового пожаротушения, не нашедшая, впрочем, применения.

            Естественно, что от комплекса к комплексу совершенствовались не только ракеты, но и агрегаты наземного оборудования. Так, например, радикальные изменения претерпел железнодорожный вагон. Он стал по схемной разработке нашего товарища – спецнаборовца Виталия Родионовича Капитанова внешне походить на пассажирский. Вагон его схемного предложения стал обладать выдвижной рамой, на которой размещались узлы крепления для нескольких видов ракет или их ступеней. Вагон стал универсальным. Погрузка и выгрузка ракет сильно упростилась, безопасность работы на ветру улучшилась. Весь характер работ приобрёл цивилизованный вид.

             Краны, штатные для перегрузки ракет и их головных частей, должны были отвечать высоким требованиям безопасности работ – надёжность конструкции механизмов, низкие скорости перемещений груза. На испытания представлялось несколько образцов различной модификации кранов, начиная с немецкого прототипа козлового колёсного крана 8Т21 и кончая краном с полным гидроприводом 8Т26. Этот был лучшим среди всех: надёжный и удобный в работе кран.

            Некоторые же агрегаты оказались настолько удачно спроектированными и добротно изготовленными, что изменений не претерпели никаких. Имеется в виду обмывочно-нейтрализационная машина 8Т311, переходящая из одного ракетного комплекса в состав другого. Машина универсальная. Она годилась для транспортировки воды, для тушения пожаров и нейтрализации проливов ядовитых компонентов ракетного топлива.

            Кроме лётно-конструкторских испытаний (ЛКИ) на полигоне проводились и другие, специфические испытания ракет и агрегатов наземного оборудования по отдельным программам испытаний. Например, испытания длительным хранением (ДХ), упомянутые уже пробеговые испытания для проверки прочности конструкции агрегатов и устойчивости к тряске ракеты, испытания на износ (ресурс), контрольно-серийные (КСИ) и тому подобные.

            * * *

             На технические позиции (площадки №№ 2 и 20) нас из городка доставлял мотовоз. А вот на стартовые позиции приходилось ездить на всякого вида колёсном транспорте. Вот с этим дела на полигоне обстояли неважно, а временами – просто плохо. Автобусов не хватало, приходилось ездить в кое-как приспособленных грузовиках. А в случаях задержки на рабочем месте, когда мотовоз отбывал на 10-ую площадку по расписанию, и вовсе на попутных машинах. Ну-ка, зимой в шинели и хромовых сапогах проехать в кузове грузовика хотя бы  15 километров с технички до городка. Деваться некуда, приходилось тер­петь и это. Надо же было как-то добираться до дома.

            На стартовую позицию 4С нас частенько возил бортовой грузовик ЗИС-150  с  установ­ленной в кузове будкой, принадлежащий стартовой команде майора Терещен­ко. Не знаю, сколько километров наездил этот автомобиль, но изношен он был основательно.  Люфт на руле был таким огромным,  что машину иногда кидало от одного кювета до другого. Как-то в начале зимы по запорошен­ной свежим снежком бетонке мы выписывали некую синусоиду,  перемещаясь в пространстве в сторону стартовой позиции.  Машина в тот  раз  виляла больше обычного и,  в конце концов, её унесло на левую обочину, колёса попали на склон,  и водитель не сумел вывернуть её  на  дорогу.  Будка накренилась, мы  вцепились, кто во что мог,  но это не помогло.  Машина завалилась набок, мы все попадали. Я пролетел поперёк будки и ударился лицом о стенку будки. Очки разбились, из глаза потекла кровь. Я, испу­ганный, громко попросил лежащих товарищей пропустить меня к  выходу  в первую очередь, так как повредил глаз. Все меня поняли и пропустили. В кабине вместе с майором Терещенко ехал врач части.  Он вместе с  Тере­щенко отвёл меня чуть в сторону и осмотрел глаз,  стерев кровь носовым платком. Тут же успокоил, сказав, что глаз цел, а повреждено всего лишь веко. Товарищи  мои  тоже вздохнули с облегчением,  хотя многие из них тоже набили синяки и шишки.  Мой однокашник по академии и  коллега  по отделу Гринь, помнится, тоже украсился шишкой.

            В другой  раз лететь в канаву пришлось на попутном легковом авто­мобиле ГАЗ-67. Нас набилось в машину шесть или даже семь человек. Была оттепель, на дороге и вокруг неё стояла грязь. Этот автомобиль достаточ­но устойчив на дороге, но по неведомой причине у него на ходу отскочи­ло переднее правое колесо,  и совладать с управлением было невозможно. Машину перебросило через неглубокий кювет и она проскользила по  грязи на несколько метров. Вывод: иногда и грязь полезна...

* * *

            Командиром батареи, обслуживавшей техническую позицию, был майор Сяйлев Юрий Степанович.  С ним довелось вместе одолевать трудности воинской службы, да и отдыхать тоже. Он не воротил нос от лейтенантов, всегда относился к нам,  как к равным. Коля Бачурихин был у него в батарее зампотехом,  как мы сокращённо называли заместителя по  технической части.  Он и сблизил наше знакомство. Юрий Степанович был прекрасным, простым человеком,  на слово его всегда можно было положиться. Очень жаль,  что он рано умер от какого-то неправильно продиагностированного заболевания. Пока лечили – отказало сердце. (В ту пору он уже стал подполковником, командиром дивизиона).

            Дефицит имел место не только в торговле. У майора Сяйлева оказался дефицит специалистов.  У него в батарее служил солдат по  фамилии Салахов, аккуратный и исполнительный человек с рыжеволосой головой. Он работал крановщиком,  прекрасно управляясь как с мостовым краном в мон­тажном корпусе,  так и с колёсным краном К-32 на автошасси ЗИС-150.  А вот штатного водителя на кране не было - водителей не хватало, вот они и были  в дефиците.  Приходилось Салахову управляться за двоих.  Он же очень не любил шоферить,  да и "прав" у него не было.  Регулярно  возникали примерно такие диалоги:

            –  Салахов, на 4-ой старой надо погрузить на машину контейнер. Поезжай туда в распоряжение майора Кубасова.

            –  Товарищ майор, я же не могу ехать. У меня прав нету.

            –  Поезжай, Салахов, ты же знаешь, что я не могу тебе выделить водителя. У меня его нет.

            –  Вы приказываете мне ехать, товарищ майор?

            –  Да, приказываю!

            Салахов, что поделаешь, вынужден был подчиняться и ехать куда было указано.  Но слово "приказываю" становилось ему защитой на непредвиденный случай.  Он  никогда не нарушал правил дорожного движения и ни­когда не ехал со скоростью выше 40 километров в час.  Я это знаю пото­му, что самому доводилось с ним ездить.  А непредвиденный случай прои­зошёл-таки... Салахов по поручению Сяйлева рано утром ехал по  бетонке на одну из стартовых площадок. Дорога была в это время пустой, но вда­леке показался встречный автомобиль ГАЗ-67.  Ехал он странно - его но­сило от  одной  обочины до другой.  Салахов насторожился и снизил ско­рость, помигал фарами.  Это не помогло. Тогда Салахов съехал на обочину и остановился.  Но пьяный водитель легковушки отыскал его на обочине и врезался в кран. Итог был плачевный: водитель газика распорол себе живот и разбил голову о крюк крана.  У крана от удара лопнула рама шасси и при доставке его в парк  он  развалился  на  две  части.  Салахов,  к счастью, не пострадал.  А водителя ГАЗ-67, говорили потом, спасти врачам удалось.

            Юрий Степанович солдат уважал и умел их понять, стремился скрасить их нелёгкую участь.  Однажды он попросил меня взять его с собой на ры­балку. Я, конечно, согласился. Но он сказал, что будет не один. Ладно, договорились о месте встречи.  В выходной день я прибыл к условленному месту на мотоцикле.  Каково же было моё удивление,  когда увидел,  что меня уже поджидает грузовик ЗИС-151,  вдоль бортов которого на скамей­ках сидели солдаты его подразделения.  Я понял, что это был акт поощ­рения. Подумалось,  а хватит ли на всех рыбы в том водоёме, куда собирались приехать? Неспешно прибыли к нашему озеру и расположились. Опасения, что рыбы на всех не хватит,  не оправдались.  Солдаты  наловили рыбы достаточно, варили уху и вдоволь наелись. Загорали, играли в мяч. Уверен, что о таком командире у них память осталась на всю жизнь.

 * * *

            Знакомство с  офицерами стартовой и технической команд,  конечно, не могло не состояться.

            На техничке служили два офицера, оба старшие лейтенанты, но очень несхожие характером и поведением. Это Жердев (техник), спокойный, нес­колько вяловатый,  добросовестный  исполнитель и Левченков (командир), твёрдый, требовательный,  с хорошо поставленным командирским  голосом, любителем чёткости и дисциплины.  Оба позже поступили учиться в высшие военные училища.  Жердев - на инженерный факультет, Левченков - на командный.

            Довелось испытывать штатный по тому времени колёсный козловой кран 8Т21  с усовершенствованным приводом  разворачивания его из походного положение в рабочее. Инженеры Новокраматорского машиностроительного завода заме­нили ручной  привод  этого механизма на электропривод.  При испытаниях параллельно действовали два расчёта на двух кранах,  с ручным приводом и электромеханическим. Первым руководил Левченков, вторым – Жердев. Хро­нометраж, к моему великому изумлению, показал время перевода из поход­ного положения в рабочее в первом варианте (ручной привод) – 7,5 мину­т, а во втором  – около 12 минут.  Чёткие команды, слаженная работа рас­чёта под  руководством Левченкова посрамили электропривод и дали осно­вание для отрицательного заключения по этой доработке.  Да и сами  эти краны вскоре были сняты с вооружения, нашлись им на замену другие, более современные.

            Как-то мы с Левченковым возвращались со стартовой позиции на тех­ническую с пустой уже грунтовой тележкой на прицепе.  Тягачом был грузовик ЗИС-151,  мы ехали в кабине. Изрядно стемнело.  Навстречу нам несутся огни фар.  Мы забеспокоились, велели нашему водителю принять правее, ближе к обочине, и помигать фа­рами, предупреждая встречного об опасности.  Но тот не внял нашим пре­дупреждениям и скорость не сбавил,  лихо объехал наш тягач и, не заме­тив в темноте прицепа, резко дал руля влево и врезался в задний колёс­ный ход грунтовой тележки. Наш автопоезд вздрогнул, и мы остановились, а самосвал с грузом бетона от удара слетел в  канаву  правой  обочины, где и перевернулся,  высыпав бетон на грунт, а не на вылетевших из ка­бины двух солдат-строителей.  Ещё не осознав случившегося Левченков  с пистолетом наизготовку  выпрыгнул  из кабины.  Но никто бежать с места происшествия не собирался,  да, наверное, и не мог. Солдат арестовали, а тележку  пришлось  списать.  Я  после этого случая немедленно принял свои меры, включив в перечень замечаний отчёта по этапу испытаний тре­бование о  необходимости оснащения всех агрегатов наземного оборудова­ния габаритными фонарями (как это уже давно было сделано  в  авиации). Замечание было принято и реализовано. С тех пор требование о снабжении агрегатов габаритными фонарями включалось в техническое  задание  на  разработку агрегата.

            Грунтовая тележка, имевшая также функцию обеспечения горизонталь­ных испытаний уложенной на ней ракеты, проверялась на предмет удобства работы с ракетой в монтажном корпусе.  Если что-то было  неудобно  или затруднено, то  у испытателей бортовых систем ракеты возникали претензии или предложения по улучшению конструкции. Тогда они вызывали меня:

            –  Слава, иди-ка посмотри, нельзя ли здесь сделать ещё одну площадочку?

            –  Слава, а вот эта лесенка коротковата...

            Обычно на место событий я приходил не один,  а вместе со  старшим военпредом Брянского  завода дорожных машин (завода-изготовителя) Оло­вягиным, которому не терпелось из первых уст узнать,  что же там  неу­добно. Согнувшись,  подлезал Борис Борисович под тележку, осматривался и оценивал ситуацию. Поняв суть претензии, вылезая из-под тележки, как правило, стукался  лысой головой о её полую балку.  От этого в гулком зале раздавался громкий "бум". Смеяться было неудобно, но и сдержаться от улыбки невозможно.  Впрочем, Борис Борисович и не обижался, если ло­вил наши улыбки.  Замечание или предложение обсуждалось и  принималось решение внедрить  или отвергнуть.  С этой простой с виду грунтовой те­лежкой скучно не было.

* * *

            Среди рядового состава не все были столь законопослушны как крановщик Салахов.  В подразделении (уже майора) Терещенко  служил  рядовой Цыганов – отличный водитель гусеничного тяжёлого тягача АТ-Т.  Его ма­шина всегда была ухожена и отличалась чистотой.  Говорили, что Цыганов был из пастухов,  но,  попав в армию,  так привязался к своему тягачу, так полюбил эту гусеничную машину, что это стало почти патологией. Сам Цыганов был  порядочный хулиган и нарушитель режима,  хотя задания ко­мандования всегда выполнял чётко.  За свои провинности неоднократно си­живал на гауптвахте. Вот тут-то и начиналось самое интересное. Собира­ясь на отсидку, Цыганов требовал от своих коллег-водителей не садиться за рычаги его машины, а то... Это "а то" он уже практиковал на водите­ле, который поездил на его тягаче и плохо потом  почистил.  Его  снова после этого  посадили под арест,  но он от своего не отступился.  Зная его неукротимый нрав,  другие водители просто отказывались садиться  в тягач Цыганова.

            С другим  водителем  такого же тягача из той же команды произошла дикая история.  Писарь проболтался,  что пришёл  приказ  на  "дембель" группе солдат. А это, между прочим, большой секрет, разгласить который имел право только командир.  Те на радостях решили сгонять в ближайшее село за  водкой.  Увели  из парка АТ-Т и на нём поехали в село Пологое Займище. Там основательно выпили и отправились обратно, в часть. Но на свою беду  на  обратном пути их АТ-Т заглох как раз на железнодорожном переезде. Астраханский поезд вынужден был остановиться и  ждать,  пока вызванная из  войсковой  части подмога стащит тягач с полотна дороги и освободит путь.  В итоге происшествия вместо увольнения из армии солдат пошёл под суд и получил один год штрафбата.  Дослуживать 1 (один) день он вернулся в свою часть,  привезя из штрафбата кучу благодарностей за службу и примерное поведение.

            Среди офицеров части был старший лейтенант Шипов Иван  Фёдорович, тоже влюблённый в гусеничные машины.  Он виртуозно управлялся с ними и иногда (после того,  как начальство уезжало с площадки) в зимнее время демонстрировал своё  умение,  выписывая на ледяной площадке немыслимые пируэты. Тягач под его управлением закладывал лихие  виражи,  крутился волчком, делал  "дорожку"  и бог знает что ещё.  Трудно было поверить, что тяжеленная гусеничная машина может это выполнить. Но это было, сам восхищался, увидев виртуозные пируэты на обледенелом поле. Да, неплохо готовили будущих офицеров в Рязанском автомобильном  училище,  которое дало путёвку в армию Ивану Шипову.

 * * *

            Вспоминая "рабочих лошадок" нашей войсковой части обеспечения,  с огромным уважением и чувством восхищения отдаю дань  памяти  зампотеху части подполковнику Михальчуку Денису Григорьевичу.  Погоны он носил жёлтые, командирские, но в технике разбирался хорошо.  Работяга!  Расторопный, коммуникабельный и деловой офицер,  не терпящий любителей многословных указаний по телефону,  и из-за этого враждовавший с главным  инженером полигона полковником Карповым.  Будучи постоянно занятым,  он во время разговора с этим начальником клал трубку на стол и периодически подда­кивал. Карпов узнал об этой уловке каким-то образом и затаил обиду... 

            Законное правило в армии – получать указания и приказания от своих прямых  начальников.  Михальчук не был моим прямым начальником,  но когда он поднял меня с постели среди ночи и попросил прибыть в срочном порядке на  2-ую площадку для контроля за выгрузкой ракеты из железно­дорожного вагона,  то я, не медля, оделся и сел с ним в его машину. Сог­ласовывать поездку  с начальником отдела ночью не стали  (утром разберемся). Приехали,  благополучно выгрузили ракету,  и поехали обратно  в городок досыпать.

            Михальчук часто посматривал на часы и, наконец, приказал водителю остановить машину. Спрашиваю:

            –  Зачем остановились, Денис Григорьевич?

            –  Сейчас узнаешь. Смотри на небо, на тот край.

            Стало светать. И вдруг в лучах солнца, ещё не поднявшегося над го­ризонтом, появилось нечто, что забыть невозможно. Возникла вначале яр­кая точка,  которая очень быстро стала расширяться во все стороны. Бе­ло-голубое, яркое,  мерцающее сияние, подобно северному сполоху заняло чуть ли не четверть видимой части неба.  Эффект от того  эксперимента, кто заранее знал о нём,  наблюдали даже в Москве. Ракета, запущенная с космодрома Байконур,  подняла в космическое  пространство  специальный заряд вещества на основе соединений натрия, пары которого, рассеиваясь в безвоздушном пространстве,  и создавали эффект северного  сияния.  Это было сделано для расчётчиков Сергея Павловича Королёва, планировавшего тогда впервые в мире достичь поверхности Луны и доставить туда  памят­ные металлические жетоны - вымпелы Страны Советов.  В том эксперименте изыскивалась возможность корректировки траектории полёта ракеты.

            Если не  ошибаюсь,  явление происходило осенью 1959 года.  Первая искусственная комета была названа "Луна-1".  Согласитесь, что подобное зрелище явилось великолепной компенсацией за бессонную ночь.

* * *

            На полигоне  проходили  также частные испытания отдельных агрегатов. Виктору Веселову поручили испытания подогревателя воздуха 8Г27 на ресурс, то  есть  до его полного износа.  Меня к Веселову определили в помощники. Когда испытания закончились,  то отчёт пришлось писать мне, так как Виктора перевели на Байконур с повышением. Отчёт был написан и утверждён, надо было на его основании списать  израсходованный  бензин Б-70. Начальник склада ГСМ старшина-сверхсрочник Андрей Митусов заранее про­сил меня показать расход "с походом".  Я так и сделал.  Каково же было моё изумление,  когда  разгневанный старшина предъявил мне претензию о заниженном в отчёте количестве израсходованного бензина. Вот тут и вы­яснилось, что  мои знания о бензинах,  с которыми я связан с юношеской поры как мотоциклист,  совершенно недостаточны. Пришлось и акт переде­лывать и  перед старшиной извиниться.  Я был вынужден пристально почитать соответствующую литературу, чтобы ликвидировать такой постыд­ный пробел в знаниях. Оказалось, что бензин Б-70 содержал значительный процент ароматических углеводородов,  и по этой причине обладал  более высокой плотностью,  чем  автомобильные бензины.  Отсюда и произошла эта досадная ошибка. С Андреем Митусовым мир был восстановлен, он по-преж­нему заправлял мой мотоцикл (бензоколонки тогда ни в городке, ни в селе не было).

            Старшина –  было  тогда  такое воинское звание.  В Кап.Яре когорта старшин (они были все сверхсрочниками, то есть служив­шие в армии после срочной службы) у нас была изрядная.  Это были,  как правило, хорошие специалисты в своём  деле:  механики,  компрессорщики, авторемонтники и строевики. Мы не чурались младших по воинскому званию сослуживцев и дружили с ними.  Двое старшин были моими друзьями, а они дружили между собой.  Это Подгорный Михаил и Комаров Константин.  Оба, конечно, заядлые мотоциклисты.

            Комаров был строевик, каких надо поискать. Любил дисциплину и порядок в казарме,  но "держимордой" не являлся. Учил солдат собственным примером.

Подгорный был начальником  подвижной  авторемонтной   мастерской (ПАРМ). Мастер "золотые руки". Умелый и любознательный механик. У него тогда был трофейный тяжеленный мотоцикл "Слон" (БМВ Р-75), военный не­мецкий мотоцикл повышенной проходимости.  Мотоцикл, конечно, старый (в ту пору ему было более десяти лет),  поношенный,  но стараниями умельца всегда был на ходу.  Подгорный не признавал ни охоту,  ни рыбалку,  но отдыхать на Ахтубу ездил, по-семейному - с женой и сыном. Я иногда тоже присоединялся к их компании. Подгорные на речке любили устроиться основательно. Брали с собой подстилки и даже сетку от комаров, чтобы никто не тревожил отдых, не мешал душевно подремать.

            Оба эти старшины жили в деревянных сборных финских домиках с кро­хотными двориками.  Подгорный приютил меня с моим мотоциклом для приве­дения в его порядок и наладки механизмов. Там я мог спокойно оставлять инструмент и запасные части.  Дело было в том,  что я купил мотоцикл в недоделанном состоянии,  прельстившись установленным на нём мощным мо­тором в  750  кубических сантиметров.  По паспорту - БМВ Р-51.  Мороки оказалось достаточно:  пришлось заменить  слишком  жёсткую  спортивную (для кросса)  переднюю вилку на нормальную,  настраивать карбюраторы и коробку передач.  Возни - не оберешься,  а времени мало - вечерами и в выходные дни. Но таково было моё хобби, как теперь говорят.

            Мишина жена,  Тоня,  не возражала против такого вторжения в  свой дворик, и вообще относилась ко мне по матерински.

            Мотоцикл мой получился не очень красивым,  но сильным по тогдашним временам, около 35 л.с.,  и позволил мне экономить время на поездку из городка на работу и обратно.  Бетонная дорога,  по которой  надо  было ехать, оставляла желать лучшего: довольно уз­кая, с многочисленными выбоинами.  Как-то раз майор Сяйлев упросил меня прокатить его по этой трассе на максимально возможной скорости.  Приш­лось его уважить.  Но максимальной скорости мы всё же  не  достигли – на скорости около 130 км\час, бетонка казалась уже не узкой,  а узенькой, как тропинка. Но Сяйлев всё равно остался очень доволен нашей поездкой.

            Примечательно, что Подгорный и Комаров частенько обращались  друг к другу не иначе, как "пан". На вопрос – почему так, ответили: слушали какую-то радиопередачу (телевизоры в ту пору только-только начали появ­ляться в  городке)  о двух украинских панах,  из которых при управлении машиной один восклицал: "Я рулюю, пан газуе. Едимо..." Им это понрави­лось, они смеялись,  и словечко прилипло к друзьям. Тем более что это самое "едимо" кончалось трагикомически, подвыпившие друзья оказывались: "кум – на плоти, я на дроти – весимо". Это словечко "пан" тоже ста­ло невольно моим.  Со временем и я стал обращаться к друзьям: пан Под­горный, пан Комаров.

             Среди наших друзей,  не спецнаборовцев,  был Владимир  Алексеевич Танкиевский. Он был старше нас на одну звёздочку на погонах,  пришёл в ракетчики из авиации,  и носил лётную форму одежды. Полнова­тый, добродушный человек,  друживший почти со всеми,  как и многие лю­бивший компании и застолье. Он в отделе работал двигателистом в группе майора (правильнее – инженер-майора) Катеринича Михаила Михайловича. Володя был  хорошим специалистом, его уважали, в том числе специалисты-разработчики. Он подружился и с нами, не побрезговав младшими по званию.  Был закоренелым холостяком, жил в селе, где снимал комнату в одном из домов. Позже он перебрался к нам, в общежитие, и мы с ним жили в одной комнате. Здесь жить было всё-таки сподручнее – дорога к мотовозу короче, да и грязи в распутицу поменьше. Когда же Владимир Алексеевич получил, наконец, свою комнату в городке, то уступил её мне, уже женившемуся, но пока не имевшего своего жилья. Мы с Ниной до сих пор вспоминаем с благодарностью его  жест  доброй  воли.

            Танкиевский  тоже имел мотоцикл марки БМВ, но одноцилиндровый (Р-35). Эту модель Германия поставляла в СССР по репарациям. Владимир Алексеевич считал свой мотоцикл настолько надёжным, что не возил с собой даже гаечные ключи. Долго ездил он на нём, но потом поддался нашим уговорам и купил новый мотоцикл М-72 с коляской. Случалось на нём гонять в степи ночью зайцев из-под фары. Занятие азартное, но мне оно не понравилось из-за того, что раненого длинноухого зверька приходилось добивать. А это уже не азартно и неприятно. По этой же причине я отказывался от охоты на сайгаков – там добивали подранка совсем уж неприемлемым способом (топором).

            Владимир Алексеевич дослужился до подполковника, женился наконец-то и перевёлся в военную приёмку ракетного завода в городе Воронеже. Мы встречались с ним последний раз уже здесь, в Москве, когда он приезжал в командировку.

            Вообще вспоминать друзей и писать о них трудно, связи утрачены и точит мысль – как они сейчас, живы ли.

Наши  начальники

             Можно ли быть объективным, рассказывая о своих начальниках? Это не менее трудно, чем повествовать о своих друзьях и сослуживцах. Поэтому начну с официальной справки о генерале Вознюке, помещённой в книге "Хроника основных событий истории РВСН. 1996 г.". Цитирую.

            Когда мы, спецнаборовцы, прибыли на полигон ГЦП-4 МО для прохождения службы, Вознюк Василий Иванович был в звании генерал-лейтенанта и являлся начальником полигона  и начальником Капустиноярского гарнизона одновременно.

            Начальное знакомство наше с генералом было заочным, по рассказам старослужащих. Личное общение произошло позже, на одном из служебных совещаний.

           Отличала нашего генерала высочайшая требовательность к себе и подчинённым, неприятие лжи и обмана, принципиальность в деле отстаивания интересов армии. Поражала эрудиция генерала.  На служебных совещаниях и заседаниях Госкомиссий он был всегда на высоте. Активно и целенаправленно проводил политику, обеспечивающую совершенствование ракетной техники. Он не "плавал" ни в каких технических вопросах. Одинаково хорошо  разбирался в проблемах и технических тонкостях, как борта ракеты, так и наземного оборудования ракетных комплексов. Требовал от других чётких однозначных ответов на поставленные вопросы.

            "Поплавка" не носил, так как высшего образования не получил. Но это никак не значило, что он уступал в чём-либо офицерам, имевшим законный "поплавок". Он, говорили, много работал дома, постоянно учился. Содержал большую библиотеку и следил не только за новинками художественной литературы, но и техническими  материалами в области ракетной и космической тематики, был в курсе последних достижений науки. Это ощущалось, например,  по его репликам. Так, он однажды просветил нас всех относительно лазеров и мазеров, о которых большинство от него впервые и услышали. Генерал же разъяснил нам  область возможного их использования в военном деле, в частности для решения некоторых задач в системах управления и наведения ракетно-космической техники.

            Василий Иванович был, безусловно, смелым человеком. При пусках всем, оставшимся для осуществления старта ракеты, полагалось укрываться в бункере. Там имелся перископ, через который было удобно наблюдать момент старта ракеты. Генерал следил за тем, чтобы все до единого человека  были в укрытии. Сам же стоял у выхода и сразу после старта выходил наружу проследить полёт ракеты. На упрёк в свой адрес, как говорили, он ответил, что не желает смотреть на старт ракеты через "пердископ".

              Его служебная "Волга" летала по дорогам, а не ездила. Генерал высоко ценил своё время, не позволяя себе опозданий, быстро перемещался от площадки к площадке. Водителей ему подбирали, каким образом, не знаю. Но это были асы. Молчаливые и сосредоточенные. Не раз доводилось ездить с генералом или даже без него (по его, разумеется, разрешению). И всегда чувствовалась какая-то скованность, если не страх, когда "Волга" вылетала на поворот обледенелой дороги.

            Генерал был принципиальным и в мелочах, о чём свидетельствуют случаи передачи выписываемых им журналов в переплётную мастерскую. Когда подполковник Плетнёв П.И. приносил ему переплетенные в мастерской полигона журналы, начальник полигона всегда требовал вычесть из своей зарплаты стоимость работы. А вот другой пример того же характера. За сыном, прилетевшим к нему на побывку, он прислал по его просьбе казённый автомобиль на аэродром в Волгограде. Когда сын приехал, он при нём позвонил в автохозяйство и приказал по пройденному пробегу определить стоимость пробега, и опять-таки вычесть из своей зарплаты. В следующий раз сын не просил уже прислать за ним машину.

            Многие подчинённые опасались его, особенно из вспомогательных служб: энергетики, хозяйственники,  из квартирно-эксплуатационной службы и т.п. Он был беспощаден к разгильдяям, бездельникам и лгунам. Любил во всём чёткость и определённость. Доставалось "на орехи" тем, кто на технических совещаниях не мог дать однозначный и твёрдый ответ. При всём честном народе отчитывал за это, например, тогдашних подполковников Кулибанова А.В. (за систему телеметрии)  и Баврина В.А. (за состояние испытаний приборов ракеты). Да и других специалистов не оставлял без внимания. Воспитывал инженеров-то.

            Сурово наказал виновника неуставных отношений в одном из подразделений. Там солдат по фамилии Метревели в затеянной им же драке применил ремень с бляхой. Генерал отдал его под суд, который и препроводил этого драчуна на исправление в штрафной батальон. За рукоприкладство уволил из армии одного из наших техников, переведенного ещё раньше из испытательного управления в часть.

            Также сурово обходился Василий Иванович с виновными в попытке скрыть происшествие или обманом выгородить себя. За правдивый доклад мог и помиловать, а вот, если обман раскрывался, то пощады не жди... Произошёл такой случай с майором Кожиным. Донат Иванович считался хорошим, перспективным  офицером в Учебном центре. В тот злополучный раз Кожин выступал в роли технического руководителя подготовки и пуска ракеты. Случилась беда. При заправке ракеты 8К63 не вовремя сделанный перевод режима работы насоса на тихий ход привёл к забросу поплавка датчика уровня заполнения бака ракеты горючим и ложному сигналу срабатывания указателя наполнения. Заправку по этому сигналу прекратили. Ракета же дала солидный недолёт, а телеметрия чётко показала, что горючее закончилось раньше полётного задания. Расчёт заправки сам обнаружил, что остатки в цистерне оказались не по расчёту большими и,  чтобы скрыть такое несоответствие,  Кожин приказал слить излишки горючего недалеко от старта, прямо в степи. Был, правда, слух, что Донат, прежде чем слить остатки горючего, консультировался с  баллистиками, то есть с расчётчиками полёта ракеты, которые составляли полётное задание на пуск. Эти специалисты, якобы, и предложили вариант с избавлением от излишков топлива. Мне не верится – зачем бы это было им нужно. По итогам обработки телеметрической информации в результате расследования была доказана вина Кожина. Его разжаловали из майора в  капитаны, и Кожин был уволен из армии без пенсии. Он уехал в свой родной город Электросталь, в Подмосковье. Работая в "гражданке",  бывал в командировках на родном полигоне, навещал старых знакомых и друзей, унынья от прерванной воинской службы у него не наблюдалось.

            Со мной тоже приключилась подобная история года через два после случая с Кожиным. Но я поступил иначе. Тогда на площадке № 87 (ШПУ "Чусовая") под моим руководством ракету 8К65У с грунтовой тележки перегружали на установщик. Сразу отмечаю, что за правильность проведения штатной операции отвечали мы, инженеры-испытатели. Нам, то есть мне, расчёту и его командиру, мешал сильный боковой ветер. Как мы все ни старались, но удержать ракету в нужном положении при порыве ветра не смогли. Ракета не сильно, но всё же ударилась о выступающую часть рамы стрелы установщика, и на баке окислителя осталась небольшая вмятина и продольная царапина около 10 – 12 сантиметров длиной. Ракету на установщик положили и закрепили, как полагается. Вот тут-то настал момент истины: что делать дальше? Я сразу отверг предложение замазать царапину и, поразмыслив, пошёл  к руководству доложить о случившемся. Сделал соответствующую запись в бортовом журнале ракеты. Ракету, не без колебаний, общим решением командования и представителей промышленности к старту допустили.  И что же? При пуске ракета в шахте взорвалась. Эту картину я наблюдал издалека, через окошко отъезжающего от площадки автобуса. Внутри у меня похолодало.

            На следующий день меня вызвали на стартовую площадку. Там уже был генерал Вознюк. Он стоял возле ещё дымящейся шахты и оценивал, видимо, последствия этой аварии. Мне сказали, что генерал Вознюк ждёт моих объяснений – ему уже было известно о полученной при перегрузке царапине, как о предполагаемой причине разрушения бака окислителя и, как следствие, взрыва ракеты. Я подошёл к нему и, как положено, представился. Генерал спросил:

–        Вы были ответственным за перегрузку ракеты?

–        Так точно, я, товарищ генерал.

–        Расскажите всё подробно, как это произошло.

            По его знаку мы отошли в сторонку и я ему всё подробно изложил. Генерал не перебивал меня, внимательно выслушал и в заключение дал команду:

            – Возьмите мою машину, поезжайте на 20-ую площадку и чтобы к завтрашнему утру у меня на столе лежало письмо главному конструктору с соответствующими предложениями. За моей подписью.

–        Слушаюсь, товарищ генерал.

            Я помчался исполнять, медлить было нельзя. С документацией главного конструктора я был немного знаком и быстро нашёл нужное место. На моё счастье поблизости оказался Виктор Бородаев, которого я быстро посвятил в суть вопроса. Он подтвердил правильность моих соображений и помог найти в документации аэродинамический коэффициент, необходимый для расчёта парусности ракеты при боковом обдуве.  Письмо было подготовлено в срок, и генерал Вознюк подписал его без замечаний.

            Каковы же были последствия? Благодарности, естественно, не последовало, но не было и взыскания. Моё начальство, как мне показалось, стало ко мне относиться более уважительно. Что касается ракеты, то когда вытащили из шахты её обломки, то с удивлением обнаружили – бак окислителя, на котором мы сделали злосчастную царапину, цел. Ракета взорвалась по причине неисправности двигательной установки. По итогам рассмотрения главным конструктором нашего письма были внесены изменения в эксплуатационную документацию, ограничивающие и уточняющие проведение перегрузочных работ при ветре, допустимый предел которого был значительно снижен.

            К нам, представителям спецнабора, генерал Вознюк, можно сказать, благоволил и почти в каждом видел перспективу роста в науке. А поэтому многим в аттестационных характеристиках писал пожелание сдавать кандидатский минимум и двигать вперёд военную и техническую науку. Пожелание-то хорошее, а для начальства поменьше рангом это уже указание, и некоторые из офицеров, не сдавших кандидатский минимум, поимели задержку в присвоении очередного воинского звания "подполковник". У меня в аттестации это пожелание тоже имелось, но я перебрался на полигон в Плесецке, и меня это не коснулось.

            Генералу Вознюку, в отличие от многих других крупных руководителей, видимо, было приятно иметь в своём подчинении много грамотных людей с инженерной подготовкой выше средней. Не полностью, но всё же его мечты сбылись. Со временем на полигоне появились не только кандидаты технических наук, но и доктора: И.М. Хомяков, Ю.А. Борисевич, А.М. Мишин. Из них Хомяков Илларион Мартемьянович являлся представителем старшего поколения. Его диссертация стала основополагающей для выработки доктрины о необходимой степени готовности ракет к пуску в условиях войны.

            Мне сдача  кандидатского  минимума представлялась каким-то кошмаром. Всегда у меня были трудности с математикой (как отвлечённой  наукой), а  тут  ещё  надо сдавать и иностранный язык,  и основы марксизма-ленинизма. Я - пас.

* * *

            Генерал Вознюк приезжал на стартовые позиции и по ночам. Приедет, осмотрится, вникнет в ход работ,  и вдруг спрашивает:  "А где  Занин(" (подполковник Занин,  заместитель командира части по тылу).  Появлялся Занин. Генерал теперь обращается к нему: "Занин, почему я не вижу Маш­ку?" Тот отвечает:  "Сейчас вызову, товарищ генерал". Привозили сонную Машку с продуктами:  мясо, лук, хлеб. Солдатик в сторонке разводил па­яльную лампу и накалял противень,  на котором Маша жарила шашлыки,  не жалея ни мяса, ни лука. Стоил такой деликатес в степи немало, но ведь ночь на дворе,  а впереди ещё столько работы на позиции. Съев аппетит­ную и калорийную еду, уже не думали, когда ещё придётся перекусить.

            На одном  из  совещаний в Доме офицеров под руководством генерала Вознюка один из наших,  будучи патрульным, пришёл в зал с оружием. Пос­реди заседания  вспомнил,  что пистолет заряжен и решил его потихоньку разрядить. Грянул выстрел! Хорошо, что в пол! Генерал быстро разобрал­ся,  почему это произошло, и не стал наказывать виновного.  Офицер этот в звании старший лейтенант был на отличном счету, умница и серьёзный человек. Я его тоже уважаю и поэтому  фамилию не указываю.  Ведь он не был каким-то рохлей и несоб­ранным.  Однако у нас,  спецнаборовцев,  явно не хватало общевойсковой подготовки.

            Были у начальника полигона и недоброжелатели. Нашлись и такие, которые пожаловались в столицу, что генерал жи­вёт один с женой в отдельном домике с садом,  а в гарнизоне  жилья  не хватает. На жалобу Вознюк ответил, что это - его единственная привиле­гия, и она  согласована с командованием.

            Отношение генерала Вознюка к службе и труду подчинённых было специфическое. Он на совещаниях открыто заявлял, отвечая на жалобы офице­ров по  поводу  иногда  непосильной  нагрузки и использовании выходных дней в качестве рабочих, что офицер имеет право на отдых только в двух случаях: во  время  очередного отпуска и на пенсии.  И то с оговоркой, что офицера в случае необходимости можно из очередного  отпуска  отозвать. Тем не менее, генерал понимал,  что люди не могут постоянно находиться в состоянии большого напряжения,  и на тех же совещаниях  умышленно, желая допустить разрядку, умело и обязательно к месту рассказывал анекдот.

            Один из них попробую пересказать:

            Лейтенант ухаживал за девушкой, а предложение делать не торопился. Её родители огорчались этим и решили выяснить наконец, в чём причина. Открыто задали вопрос о женитьбе и серьёзности намерений ухажёра. Тот задумался и ответил, что смущается сказать правду. Родители девушки настояли, и тогда лейтенант сказал, что хотел бы увидеть девушку обнажённой.

            –  Ты с ума сошёл! Мы этого не допустим.

            –  Как хотите, тогда я ухожу.

            Пришлось согласиться и смотр состоялся. Родители спросили:

            –  Ну как, понравилась она тебе?

            –  Хороша, нет слов!

            –  Так ты будешь на ней жениться?

            –  Нет. Глаза не понравились.

            Кстати сказать,  если генерал  и  допускал  некоторую  вольность, рассказывая анекдоты, то в жизни никто из нас не слышал от него ни одного матерного слова.

            Не раз,  по слухам, генералу Вознюку предлагали достойные посты в центральном аппарате,  но он своего согласия не давал. Зная его, в это можно поверить.  Видимо он слишком высоко ценил возможность самостоя­тельной работы, руководить таким интересным полигоном, возникшим в го­лой степи в такой короткий срок,  и успевший немало сделать для Воору­жённых Сил СССР.  Председателем скольких Госкомиссий он только не был! Сколько сил отдал становлению и совершенствованию ракетной техники. Он любил своё детище – полигон.  Настолько,  что завещал похоронить  себя там.

            Московское начальство высоко ценило деятельность генерала  Вознюка.  Кроме звания Героя Социалистического Труда, при штатной категории  должности "генерал-лейтенант" ему,  в виде исключения,  присвоили звание генерал-полковника.

             У меня есть хорошая фотография генерала в армейской форме при орденах. Её,  по моей просьбе, подарил мне на память младший сын Василия Ивановича, Владислав Васильевич.  Он служил в аппарате заместителя министра обороны по вооружению, куда я по служебной надобности частенько наведывался и имел возможность встречаться со Славой Вознюком. Кстати, там же меня познакомили с внуком легендарного комдива Гражданской войны Василия Ивановича Чапаева -  Валентином  Александровичем,  скромным полковником,  спокойным и вежливым. А усы у него таки были похожими на усы деда.

* * *

            Носов Александр Иванович. Полковник, наш первый начальник отдела. Начальник 1-го  отдела  Первого  испытательного  управления  полигона. Опять  процитирую справку из брошюры "Хроника основных событий истории  РВСН".

            Мы прослужили под руководством Александра Ивановича совсем немно­го,  всего около года.  Но не забыли.  Наше знакомство  состоялось  на службе и продолжилось в общежитии.  Он заходил во все комнаты,  знако­мился с каждым,  смотрел как мы разместились,  давал житейские советы. Он был тихим, негромким человеком, но его почему-то все слышали и слу­шались. Кстати сказать, в ту пору Носов был беспартийным. Случай край­не редкий для старшего офицера да ещё на таком секретном тогда полиго­не. И это обстоятельство, возможно, кому-то не давало покоя. Наверное, всё  же  было  заурядное  подсиживание,  чтобы по службе избавиться от сильного, авторитетного конкурента. Этот кто-то настрочил на Александ­ра Ивановича донос о многих пустых бутылках,  находящихся в его дровя­ном сарае. Это надо же! Ведь этот "кто-то" из тех, кто близко общался с Носо­вым. Мы прочитали этот донос значительно позже в архиве полигона, куда нас направили по приказу генерала Вознюка для розыска отчётов по науч­но-исследовательским работам. Во время перекура один из нас открыл де­ло "Политдонесения",  а там мы и прочитали донос на  Носова.  Впрочем, генерал Вознюк оставил этот донос без внимания,  правда, я не запомнил резолюции читавших эту пасквильную бумагу.

            После гибели  Александра Ивановича в газете "Красная Звезда" появилась статья, в которой рассказывалось о нём и продолжателях его дела двух сыновьях-офицерах.

* * *

            Меньшиков Виктор Иванович, ещё майор в то время, являлся замести­телем Носова и одновременно начальником стартовой  команды.  Стартовая команда состояла  из  офицеров-испытателей отдела и расчётов войсковой части обеспечения испытаний и пуска.  Расчёты (солдаты и их командиры) непосредственно "крутили  гайки" - управляли агрегатами и механизмами, выполняли все вспомогательные работы.  Офицеры- испытатели контролиро­вали правильность  выполнения  технологического графика и несли за это ответственность. Правда, не чурались, когда это диктовалось условиями, работать вместе с номерами расчёта и офицерами части.

 Аппаратурой подготовки ракеты к пуску управляли только  офицеры.  Агрегаты  наземного оборудования принадлежали  войсковой части обеспечения и расчёты отве­чали за их содержание.

            Виктор Иванович Меньшиков нёс ответственность за всё, происходившее на стартовой позиции.  Он был весьма  требовательным  начальником, отлично знающим своё дело инженером.  Находчивый и остроумный человек. На стартовой позиции неукоснительно требовал подачи  чётких  команд  и таких же чётких докладов об их выполнении.  Любил Виктор Иванович чёт­кость и порядок и не допускал на службе обращения к себе по имени, от­честву. Только - товарищ майор (подполковник).

            Среднего роста,  лысоват, с чёрными пронзительными глазами, акку­ратно одетый и подтянутый - таков внешне был Виктор Иванович.  Командированные из высоких московских инстанций штабные  офицеры, слабо разбиравшиеся в ракетной технике, но желающие постичь её, к тому же поскорей, не обращаясь к кропотливому изучению технической докумен­тации, жались  поближе к Меньшикову и задавали ему иногда нелепые воп­росы. Меньшиков,  которому они явно мешали и надоедали,  иногда  давал такие ответы, что мы давились от смеха, но виду, конечно, не подавали. Например, на технической позиции,  на одной из площадок тележки  стоял солдат и в ожидании команды от скуки вращал штурвальчик, которым гонял туда-сюда опорный клин бандажа крепления ракеты. Высокий военный гость спрашивает:

            –  А что это он делает?

            –  А это он датчик тарирует.

            Действительно, при подготовке системы телеизмерений производилась тарировка датчиков  на нулевой уровень,  но,  конечно,  это был не тот случай.

            На стартовой позиции при стыковке ГЧ к корпусу ракеты капитан Ца­ренко не успел убрать ладонь из зазора и её придавило головной частью. Раздался хруст,  у Царенко лицо побелело от боли, но он молчал. Спраши­вает у Меньшикова другой любознательный:

            –  Что это произошло?

            –  А это защёлкнулся штепсельный разъём.

            Нас Виктор Иванович воспитывал нещадно, требуя образцовый внешний вид и безусловную дисциплину.  Регулярно,  по понедельникам, устраивал короткие строевые смотры. Придирчиво оглядывал каждого, и, делая заме­чание, назначал срок для доклада об устранении этого недостатка. Чисто ли одеты офицеры, как отутюжена гимнастёрка, надраены ли до блеска пу­говицы на кителе, хорошо ли пострижены, не сбиты ли каблуки на обуви.

При этом такие, примерно, возникали диалоги:

            –    Качанов, почему вашего подворотничка не видно?

–        А он, товарищ майор, постепенно опустился.

–        А вы его постепенно поднимайте.

            Наш Качанов, что называется, впоследствии не подкачал: он закончил очную адъюнктуру, защитил кандидатскую диссертацию, преподавал в Серпуховском ракетном училище, а затем в Москве.

            Подходит к следующему, стоящему в строю офицеру:

            – Гринь, у вас денег нет на парикмахерскую или вы в монахи собрались?

            – Не успел. Схожу сегодня постригусь, товарищ майор.

            – Завтра утром доложите об исполнении.

            Примечательно, что Толя Гринь (по словам Коли Иконникова),  оставив военную службу, будучи на пенсии,  хотя и не стал монахом, однако всей душой обратился к христи­анской вере.

            А вот  и я предстал перед начальником,  стою-то я в шеренге пред­последним, за мной лишь один Толя Непомнящий, самый низкорослый из нас офицер. Меньшиков  осматривает внимательно меня с головы до ног,  вроде бы всё в порядке. Оказывается, я тоже  не без греха:

            –  Васильев, а почему вы академический значок не носите?

            –  Пропал значок, товарищ майор.

            –  Как это пропал?

            –  В общежитии один знакомый одолжил на вечер, да и не вернул,  товарищ майор.

            –  Плохо. Заказывайте в академии дубликат.

            Однажды Меньшиков  вызвал меня к себе в кабинет и стал расспраши­вать о каком-то агрегате, стараясь вникнуть в суть вплоть до мелочей. А в это время неоднократно звонил у него на столе телефон, кто-то требо­вал немедленного прибытия на совещание. На том совещании одним из вопро­сов должен  был  обсуждаться и тот,  ради чего он меня и расспрашивал. Виктор Иванович хотел выглядеть на обсуждении полностью в курсе  дела. А сам продолжал расспросы. Когда раздался очередной звонок, он,  протянул было руку, но отдёрнул её и велел трубку поднять мне:

            –  Васильев, скажите, что я уже ушёл.

            –  Есть, товарищ майор.

            Он выяснил  тем  временем последнюю подробность и буквально бегом отправился на совещание.

            Надо сказать,  что  начальником  стартовой команды мог стать лишь тот офицер, кто отлично знал работу системы управления ракеты, автома­тику борта и наземки,  а также весь технологический цикл предстартовых и стартовых операций. Меньшиков таким специалистом был. Но были и дру­гие офицеры, тоже прекрасно знавшие своё дело. Один из спецнаборовцев, Патрушев В.С., поработавший с Меньшиковым на стартовой позиции и хоро­шо себя зарекомендовавший, сделал предложение подполковнику Меньшикову поработать вместо него, однако под его контролем. Меньшиков сперва бы­ло опешил, но, поразмыслив, что молодым нужна перспектива, согласился. Предложение было сделано при всех на стартовой  позиции,  это  слышали многие. А вот консультировался ли Меньшиков с командованием нашего ис­пытательного управления - не знаю. Только с какого-то времени Патрушев стал  нами  руководить на стартовой позиции,  и у него это получалось. Так было положено начало дальнейшей карьере Патрушева.  Он получил пе­ревод  с  повышением на космодром Байконур,  где позже стал генералом, начальником испытательного управления,  того самого,  которое осущест­вляло запуски ракет по лунной программе. Наш спецнаборовец Виктор Ве­селов был начальником отдела в Управлении,  которым руководил Патрушев и,  когда мы встретились с ним на Байконуре,  где мне случилось быть в командировке,  очень уважительно отзывался о Патрушеве Владимире Семё­новиче. Авторитет Патрушева был настолько высок,  что он был переведен в Москву тоже на генеральскую должность.

            Меньшиков тоже  получил  перевод,  уехал  из Кап.Яра на Байконур. Дослужился до генеральского звания.  Те, кто знал его поближе, говори­ли, что  в неказённой обстановке он был простым и компанейским челове­ком.

            С отъездом  Меньшикова  строевые смотры по понедельникам сошли на нет. Их стали проводить гораздо реже, только лишь в порядке подготовки к инспекторским проверкам и во время самих проверок. Нас при этом, как и раньше,  строили возле МИКа,  делали осмотр внешнего вида. Проверяли строевую выправку и заставляли маршировать.  В качестве инспектирующих выступали офицеры из штаба полигона и  даже  комендатуры.  Комендантом гарнизона тогда был подполковник Кавелькин.  Мы его, естественно, опа­сались - как же,  комендант.  Позже,  в Плесецке, я познакомился с ним поближе и он оказался совершенно незлобивым и добродушным человеком. А тогда мы знакомы не были...

            Однажды на инспекторской проверке Кавелькин подошёл ко мне и пот­ребовал предъявить носовой платок и расчёску.  Платок я предъявил, оту­тюженный и аккуратно сложенный, а вот расчёски не оказалось. Инспекти­рующий спрашивает:

            –  Как же так, товарищ лейтенант, у вас нет расчёски?

            –  А мне уже причёсывать почти нечего, товарищ подполковник.

            –  Как это?

            Пришлось снять фуражку и показать лысеющую голову.  Кавелькин был смущён, а товарищи по строю едва сдерживали смех.

            В другой раз во время строевого смотра вдруг мы услышали крик пе­туха, вроде бы издалека, негромко. Но поблизости никакого жилья не бы­ло. Откуда мог взяться петух?  Головы,  чтобы  осмотреться,  повернуть нельзя, в  строю  стоим  по команде "Смирно!" А петух кричит, явственно кричит. Потом разобрались,  что кричал вовсе не петух,  а какая-то  из птиц-пересмешников, то ли скворец,  то ли дрозд, поселившаяся на крыше высотной части МИКа.

* * *

            Коршунов Аркадий Фёдорович.  Начальник группы в 1-м отделе нашего Первого испытательного   управления.   Руководил   "наземщиками",   то есть специалистами-испытателями заправочного, подъёмно-транспортного и прочего  вспомогательного  оборудования ракетных комплексов,  а также аппаратуры наведения ракеты на цель.  В эту группу входили старшие  по воинскому званию и опыту офицеры и мы, молодые, из спецнабора. Вот кто был в группе из офицеров старшего поколения: майоры Яцюта П.П., Байков В.Д.,  Потапенко А.П.,  Жигунов Л.П., старший лейтенант Прохоров Б.Д., подполковник Петрущенко С.В.  (временно – потом он стал  парторгом,  и отошёл от техники).  И мы, грешные: лейтенанты Гринь А.Г., Чалых Ю.Д., Графский В.М.,  Веселов В.Г.,  Есенков С.В.,  Мищенко В.В., Непомнящий А.С.  и я, Васильев В.Н. Все перечисленные имели воинское звание с до­бавкой "инженер":  инженер-майор,  инженер-лейтенант,  за  исключением Петрущенко.

            Поначалу у меня с Коршуновым отношения не сложились, чем-то я ему не понравился.  Открытых конфликтов не случалось, но скрытую неприязнь я ощущал. Однажды она выразилась более открыто. Неудачно схваченный на рыбалке судак проколол мне палец, и началось какое-то  заражение,  при­ведшее к образованию фурункулов под мышкой. На службу я ходил, но рукой двигать было  больно.  Коршунову  однажды захотелось что-то уточнить в конструкции стыковочной машины, и он послал меня в зал МИКа, где стояла машина,  велев на месте посмотреть какой-то узел. Я сослался на боль и просил отменить приказание.  На что он со злостью  ответил:  "Исполняй, если вышел на службу. Или принеси справку от врача". Пришлось, превоз­могая боль,  лезть на машину,  исполнять. Позже наши отношения налади­лись, но товарищескими не стали.

            Все мы,  наземщики,  располагались в одной огромной комнате МИКа, где, кроме нас, разместилась группа аналитиков майора Кабакова А.Я. Это Борисевич Ю.А. и Зелёненький В.П.

            Столы стояли вплотную,  было тесно, а в жару невыносимо. Весной и в начале  лета во время разлива рек нас заедала мошка (по  местному,  а по науке – мокрец),  проникавшая и в рабочую комнату.  Утром  уборщица сметала с подоконников слои сдохших мошек.  На улице их появлялась так много, что они образовывали туман над землёй.  Мошки, казалось, не ку­сали, а  грызли  нас.  Стоило почувствовать мошку на губе,  как тут же возникала боль от укуса.  Наблюдая в зеркальце, можно было видеть, как губа вздувалась в считанные секунды. А каково было на старте в эту по­ру, когда некогда было их давить и отмахиваться. Потом они внезапно ис­чезали, до следующего разлива.           

            В соседней комнате разместилась группа двигателистов майора Кате­ринича М.М.  Это полковник Попов В.Е.,  майор Мухинский Г.Д., старший лейтенант Танкиевский В.А.

            Василий Егорович  Попов стал полковником во время становления по­лигона, в первые годы,  когда должность  старшего  инженера-испытателя имела категорию "полковник". Он был постарше других по возрасту. К мо­лодым офицерам из спецнабора относился столь благожелательно, что час­тенько вступал в споры с начальством,  принимая нашу сторону и защищая наши интересы.  Пример тому - его протест против задержки  присвоения нам очередных воинских званий. Наше начальство посчитало, что присваи­вать звание  старших  лейтенантов  столь  "сырым"  офицерам  рановато, пусть де ещё  малость оботрутся и проникнутся офицерским духом.  Какие могут быть офицеры из вчерашних студентов? Мы узнали, что Василий Его­рович выступил на служебном совещании с резкой критикой таких взглядов и этим вынудил командование подписать представления на очередное  зва­ние "старший инженер-лейтенант".

            Надо заметить, что вообще с присвоением этого и последующих воин­ских званий произошла метаморфоза: разницу в сроке выслуги вместо двух лет для младших офицеров министр обороны сделал на год  больше  -  три года. Мало этого, так ещё и местное начальство нас притесняло, задер­жав представление на присвоение очередного звания.  Вот Попов  Василий Егорович за нас и заступился, спасибо ему за это.

            Не думаю,  что начальник полигона генерал Вознюк не знал об этом. Другие же прямо утверждают, что это была установка начальника полиго­на.

            У каждого  офицера  группы был свой круг обязанностей,  своя под­контрольная испытуемая техника. Толя Непомнящий вёл заправочное обору­дование и  отвечал за правильность проведения заправочных работ компо­нентами топлива,  Гринь - установщик и пусковой стол, Чалых - прицели­вание ракеты и так далее.  Все мы были обязаны вести журналы испытаний каждого из  агрегатов.  Выявленные  в  процессе  испытаний  недостатки (конструктивные недоработки, заводские дефекты, отказы и поломки) фик­сировались, обсуждались и предъявлялись промышленности для устранения. Для этого предназначалось приложение к отчёту по этапу испытаний,  так называемый "Перечень замечаний" (весьма серьёзный документ, при согла­совании которого  с  представителями  промышленности  возникало немало споров). Промышленность обязана была к следующему этапу испытаний уст­ранить отмеченные недостатки,  доработав и конструкцию и откорректиро­вав техническую документацию.

            Вменённые нам обязанности мы восприняли с энтузиазмом и старались их выполнять самым добросовестным образом. Как-то само собой произошло разграничение понятий "работать" и "нести службу".  Говорили, что имел место такой случай,  когда  приехавший  высокопоставленный  на­чальник спросил кого-то из офицеров полигона:

            –  Вы что делаете, товарищ подполковник?

            –  Как что? Службу несу.

            –  Это я вижу. Работать надо!

            Вот все мы и работали.  За этот труд многие наши товарищи награж­дались медалями и орденами.  Вадим Кушаев был награждён орденом "Крас­ная Звезда", Дмитрий Горошников – дважды, а Алик Павлов – трижды. Али­ком его называли друзья и близкие товарищи ещё с института,  правильно - Александр Алексеевич.

            Инженеры и командиры подходили к решению поставленных  задач  всё же несколько  по  разному.  Инженеры  больше внимания уделяли технике, стремясь к доскональному её познанию,  командиры были озабочены выпол­нением работы в заданный срок,  рабочей и строевой дисциплиной. Но ан­тагонизма, конечно, между инженерами и командирами не было.

            В испытательных управлениях полигона, кроме инженеров-испытателей и их начальников, тоже из инженеров, служили и техники. Их должностная категория не превышала воинского звания капитан.  Таких техников в от­делах было немного – один, а то два или три. Они выполняли, можно ска­зать, второстепенные задачи: следили за технической документацией, вы­полняли отдельные технически несложные поручения и задания  организа­ционного характера.  Были и такие техники как Женя Резниченко, которому поручался контроль за качеством сжатого воздуха,  подаваемого на  борт ракеты при испытаниях на технической позиции. Он всегда был при сосуде Дьюара,  заполненного жидким кислородом, и был занят сушкой силикаге­ля.  Техники сами придумали дразнилку по поводу наименования своих во­инских званий, которым полагалось представляться при докладе начальст­ву: "старший техник-пиротехник младший техник-лейтенант (Иванов, Сидо­ров, Петров)".

            После отъезда Коршунова в военную приёмку власть в группе перешла к подполковнику Яцюте. Я к этому времени был уже прикомандирован к от­делу подполковника Иоффе.

* * *

            Наш МИК был построен для испытаний ракет разработки ОКБ  главного конструктора С.П. Королёва - 8А11 и 8Ж38. Пригодился без больших пере­делок и для последующих образцов ракет.  Для  этих  ракет  применялись традиционные, ещё немецкой разработки,  компоненты топлива:  горючее – ­спирт, окислитель – жидкий кислород. Компоненты не самовоспламеняющи­еся.  Для их зажигания имелось специальное устройство – ЖЗУ, вставляе­мое перед стартом ракеты в камеру сгорания двигателя. Мы, спецнаборов­цы, приобретали  свой  опыт испытателей именно на этих ракетах: 8А62 и 8К51.  Более старые ракеты (8А11 и 8Ж38) считались прошедшими испытания и отстрели­вались  на  полигоне приезжающими для сдачи "зачётов" расчётами боевых войсковых частей.

            Анатолий Гринь писал в своей книге "Спецнабор в Ракетные войска", как мы отреагировали на аварийный пуск ракеты 8А62. Действительно, ка­залось,  что  поднявшаяся  в небо ракета после хорошо видимого с земли отключения двигателя,  вот-вот упадёт на наши головы. Но этого не слу­чилось, ракета упала в стороне от стартовой площадки,  да и ожидаемого взрыва не было.  А в академии нас уверяли, что взрыв неизбежен, даже в числах  подсчитывали  эквивалент по тротилу.  Но на практике произошёл просто пожар,  так что я зря падал в  снег,  ожидая  сильную  взрывную ударную волну.  Это вообще-то удивительно - на борту ракеты был жидкий кислород,  а с ним шутки плохи. Так, Виктору Веселову поручили однажды обследовать изнутри кислородную цистерну,  разумеется,  пустую. Вскоре после того, как он из неё выбрался, ему захотелось покурить. В курилке он  зажёг  сигарету,  но затянуться не успел - сигарета,  пропитавшись кислородом, сгорела быстро и без остатка. Виктор заметил: "Хорошо, что сигарета,  а не одежда".  Бдительность на испытательной работе никогда не была лишней.  Нам всем везло до поры,  до времени - за этот  период испытаний не погиб ни один человек.

             Несколько комичный случай произошёл при пуске ракеты 8А62. Ракета в полёте остановилась и стала падать, Все попрятались в бункер, а наш, тогда штатный, бортжурналист Коля Иконников, выронил журнал и не скреп­лённые листы выпали.  Их понесло ветерком и чтобы не потерять листки с грифом, пришлось их собрать с  земли,  невзирая  на  падающую  ракету. Обошлось и на этот раз.  Надо сказать, что Иконников впоследствии стал писателем-графоманом, как он  себя  величает,  а  также  генеральным директором фирмы "Икониздат", выпустивший и отредактировавший произве­дения Анатолия Гриня. Иконников, как мне известно, помимо своей книги "Капустин Яр. Памятное и сегодняшнее", написал и другие воспоминания, а также исследования на историко-лите­ратурные темы специально для внучки Насти Грачёвой.  Анатолий Гринь, например,  в своей книге прямо указал, что "настоящая брошюра (им написанная) не увидела бы свет без решающей помощи в редактировании, насыщении фактами, фамилиями, оформ­лении материала Николаем Васильевичем Иконниковым,  ветераном Ракетных войск и Капустина Яра".  Так что навык, полученный бортжурналистом под руководством Меньшикова,  в написании бумаг не пропал втуне. Бросается в глаза также,  что воспоминания Анатолия Гриня и  Юрия Толкачёва о Ка­пустином Яре, созданные авторами спустя год-два после Иконникова, выстроены по той же схеме, которую первым проложил именно Иконников. Так  что  надо  только  поблагодарить  нам бывшего "писаря" Меньшикова за его первопроходческую книгу  воспоминаний  о  Капустином Яре, которая увидела свет в мае 1998 года.

            Я тоже прямо указываю на то обстоятельство, что если бы не активная помощь Николая Иконникова, то вряд ли бы мои "Записки" преодолели стадию черновика. Сомневаюсь, что мне удалось бы выпустить "в свет" более двух – трёх экземпляров. Николай Васильевич в настоящее время усиленно жмёт на меня и всячески старается сделать графомана и из меня. Похвалой и конструктивной критикой побуждает улучшить текст "Записок", редактирует отдельные места, дополняет и уточняет текст.

            Я присоединяюсь к ранее поблагодарившим его, Иконникова Н.В., за оказанную помощь и желаю ему новых успехов на поприще графоманства.

* * *

            На стартовой позиции всегда царил строгий порядок.  Сергей Павлович Королёв лично следил за ходом работ, не упуская никакой мелочи. Не терпел присутствия  женщин  на старте.  Перед пуском всегда подходил к пусковому столу,  как бы прощаясь или напутствуя ракету на благополуч­ный полёт. После чего уходил и он в бункер, последним. В бункере нахо­дились только самые необходимые  для  осуществления  пуска  офицеры  и представители промышленности.  Все  другие-прочие  по  установленной и громко объявленной "готовности" были обязаны покинуть стартовую  пози­цию и  занять место в укрытии.  Чтобы избежать путаницы предусматрива­лась система разноцветных нарукавных повязок.  Красный цвет  соответс­твовал пятиминутной готовности, они и имели право на укрытие в бункере.  Но... Это же был приказ...  Иногда его хотелось нарушить.  И  вот однажды мы  с Вадимом Кушаевым его нарушили.  Мы с ним воспользовались темнотой и спрятались.  Когда все ушли в бункер,  мы подошли к  ракете поближе и залегли на земле на расстоянии порядка 50 – 70 метров.  Ночной пуск ракеты 8К51.  Вот видим пламя:  предварительная. Главная – старт! Рёв двигателя обрушился на нас такой,  что мы фактически ничего не ви­дели, так как невозможно было оторвать голову от земли. До нас долета­ли комочки земли и мелкие камушки.  Только когда ракета взлетела и нем­ного поднялась над землёй,  рёв уменьшился и  мы  смогли  смотреть  ей вслед. Больше мы так не делали. Повзрослели, наверное.

            Стартовые работы – особые.  И пока мы  обеспечивали  пуски  ракет Сергея Павловича Королёва он не забывал о нас,  офицерах, и из средств своего ОКБ доплачивал нам в виде премий за каждый день работ на  стар­товой позиции  пятьдесят  процентов  от  оклада  (в пересчёте на один день). Если оклад составлял тысячу рублей, а офицер работал на старто­вой  позиции  двадцать  дней в месяц,  то добавка составляла четыреста рублей. Мы были очень благодарны ему.

Научно-исследовательские работы (НИР)

            Кроме испытательных работ полигон был обязан проводить научно-исс­ледовательские работы.  Занудная работа, если это обязаловка. Не жаловали мы такую работу,  но приходилось выполнять, коли приказывали. Са­мой значительной НИР того времени была, конечно, НИР-123. В ней необходимо было разработать систему программ и методик испытаний вновь создаваемых ракетных комплексов. В поисках материалов, поскольку свое­го опыта полигон к тому времени  не накопил, посылали офицеров в коман­дировки. Привезли  материалы  из  центральных научно-исследовательских институтов Военно-воздушных сил, ещё откуда-то. Анатолий Гринь не сов­сем прав,  что полигон сделал запрос на полигон Центрального автотрак­торного технического управления Минобороны с просьбой прислать матери­алы. Это  не  так.  В командировку на полигон этой организации послали меня. Оттуда я привёз тетрадь с записями полезных для нашей НИР сведе­ний. Заместитель  нашего полигона по НИР полковник Семенцов был удов­летворён этими материалами и рекомендовал ими  воспользоваться.  Дейс­твительно,  привезенные материалы явились основой для разработки нашей НИР в части наземного оборудования.  Мне пришлось плотно потрудиться в этой  НИР,  объём работы оказался значительным.  Когда же по поручению командования наши старшие товарищи по службе  рецензировали  наши  уже готовые материалы,  то мне не повезло – я получил от подполковника Иоффе, которому поручили контроль над выпуском уже готовой НИР,  замечания и пожелания такого рода,  что принять их отказался и настоял на своём.  Итог был печальный. Всех участников НИР наградили хорошими подарками и премиями,  мне  же  всего-навсего  была объявлена благодарность. Время с тех пор прошло много, но обида по по­воду вопиющей несправедливости не забылась.

            Приходилось участвовать  и в других многих НИР:  написаниях руко­водств службы по эксплуатации агрегатов наземного  оборудования,  сос­тавлении графиков подготовки ракет к пуску и другое.

            Должность, которую я тогда занимал,  была "рядовая" – инженер-ис­пытатель (с  категорией  майор).  И  вот  настало время продвижения по службе и меня прикомандировали ко  2-му  отделу,  командовать  которым после полковника  Нахамчика  Александра Соломоновича назначили подпол­ковника Иоффе Григория Ильича.

Представители промышленности

            Самым значимым представителем промышленности в начале нашей служ­бы на  полигоне  был,  естественно,  Сергей Павлович Королёв – главный конструктор ракет 8А62 и 8К51.  По сути же - генеральный  конструктор. Ему были подчинены все другие главные конструкторы: двигательной уста­новки ракеты, системы управления и наземного оборудования.

            Посещали полигон  и  более  высокопоставленные в административном отношении персоны, такие как Ванников Борис Львович, тогда заместитель министра среднего машиностроения, то есть атомного производства; Устинов Дмитрий Фёдорович, министр оборонной промышленности и другие, но о них мы знали очень мало.

            Авторитет Королёва был огромен,  его слово в решении  технических задач  было решающим.  Уважали Королёва все без исключения.  Человек, облечённый огромной властью,  был строг,  любил и ценил порядок и дис­циплину.  С виду был несколько угрюмым и всегда сосредоточенным. Мы ни разу не видели его хотя бы улыбающимся.  Правда,  другие рассказывали, что  видели его улыбку,  но она почти всегда носила саркастический характер по отношению к собеседнику или в лучшем случае снисходительную.  В необходимых с его точки зрения  случаях принародно, не стесняясь, отчитывал как гражданских, так и военных. Он чувствовал себя и был полным Хозяином с большой буквы.

            Удивительно, но  генерал Вознюк,  сам человек независимого склада характера, ладил с Королёвым, находил с ним общий язык.

            О Сергее Павловиче Королёве и книги написаны, и фильм снят. Можно только добавить кое-какие эпизоды, мелочь, неизвестную другим.

            Первое личное  знакомство лейтенанта Васильева (как и других моих товарищей) произошло на стартовой позиции.  Сергей Павлович всегда  здо­ровался с  приветствующими  его офицерами и пожимал руку.  Был вежлив.

            Летом 1955 года его ракета 8А62 проходила совместные (военные и промышленные) лётные испытания (СЛИ).  Встреча с Королёвым произошла в обстоятельствах несколько неожиданных и даже комических. Чтобы не ску­чать в  вагоне  мотовоза по дороге из городка на площадку № 2 я взял с собой книгу Диккенса "Дэвид Копперфилд".  Не дойдя до рабочей комнаты, получил указание  немедленно ехать на стартовую позицию на стыковочной машине с головной частью. Ракета туда была доставлена накануне.

            Стыковочная машина,  приехав  на  стартовую позицию,  остановилась около ракеты.  Сергей Павлович,  уже прибывший  на  стартовую  позицию раньше нас, стоял возле неё. Я выпрыгнул из кабины машины, держа книгу под мышкой, и направился было к каптёрке отнести её туда, чтобы не по­терялась. Но  Королёв,  увидев  книгу,  остановил меня и требовательно протянул к ней руку.  Я,  конечно,  поздоровался с ним и с чистой  со­вестью протянул ему книгу, полагая, что он заинтересовался ей. Он дейс­твительно заинтересовался, только не так, как я полагал.

            Сергей Павлович  только глянул на обложку и лицо его нахмурилось. Тут же он устроил мне нахлобучку, предупредив, что если ещё раз увидит меня на стартовой позиции с художественной литературой, то мне не поз­доровится. Я был растерян, не поняв сразу, за что он сердится. Следова­ло знать, что на стартовой позиции уместна только техническая докумен­тация. Спросив разрешения, я взял книгу и быстро положил её на сиденье в кабине  - бежать в каптёрку времени уже не было,  пора наступила для работы с головной частью,  операцию с которой я должен был контролиро­вать.

            Инцидент был исчерпан и забыт, Сергей Павлович никогда не напоми­нал об этом.  Сказанного один раз было достаточно. Знал ли он нас, мо­лодых лейтенантов? По фамилиям вряд ли, а вот в лицо, наверное, помнил.

            Книгу эту после работы я,  само собой, забрал и со временем осоз­нал, что  она стала почти реликвией.  Как же!  Сам Королёв держал её в руках! Берегу и сейчас.  Конечно,  получить от Королёва нагоняй  штука неприятная, но ведь это был и урок: при выполнении важного дела нельзя отвлекаться, любая мелочь может дорого обойтись впоследствии. Встречая этот том Диккенса на полке книжного шкафа,  всегда вспоминается то не­повторимое время, трудных, но и интересных дней.

            Мы много работали,  много претерпели,  многому научились.  Многое делалось впервые - испытывалась сверхпередовая техника,  и  мы  знали, что за  ней  настанет  черёд испытаний ещё более совершенной техники и ждали этого.

            Когда мы узнали,  что Королёв свои новые разработки будет испыты­вать на другом полигоне (Байконуре),  мы почувствовали себя  обделёнными, хотя и понимали,  что наш полигон для испытаний межконтинентальных ра­кет не подходил.

            Требовательность Сергея  Павловича  доходила  до скрупулёзности. Характерен такой случай на стартовой позиции, произошедший при присты­ковке головной части к корпусу ракеты. После пристыковки ГЧ стык между корпусами ГЧ и ракеты полагалось закрыть спецобмазкой и покрасить стык белой краской.  Эта краска входила в ЗИП стыковочной машины. Но по не­досмотру расчёта краска в баночке засохла,  а запасной  не  оказалось. Как быть?  Доложили по команде, спросили: нельзя ли покрасить стык по­хожей эмалью,  только другого цвета. Дошло до Королёва. Он разгневался и потребовал  доставить  на старт свежую краску из ЗИПа,  имевшуюся на площадке № 2, даже назначил ограниченное время доставки.

            Наше военное  начальство забегало - дали указание по телефону,  и вот на старт Коля Бачурихин на грузовой машине ЗИС-151 везёт  малень­кую баночку белой эмали. Другой машины не нашлось. А нам всем попало ­из-за такой мелочи, произошла задержка предстартовой подготовки.  А за­держка в графике подготовки ракеты к старту чревата последствиями, так как в процессе подготовки,  пуска и полёта ГЧ была задействована масса людей: пуск завершался получением "квитанции" с места падения ГЧ.

            Вот такой урок с краской преподал нам всем Сергей Павлович  Коро­лёв. Теперь,  с высоты сегодняшнего дня, должен сознаться, что решение Королёва тогда носило скорее  воспитательное  значение  (мол,  никаких отступлений от конструкторской документации не должно быть),  чем дик­товалось технической необходимостью.  Ведь мог же  он  в  документации дать  "добро" на другой цвет эмали,  и мы бы не потеряли столь ценимое им и нами время на подготовку ракеты к пуску.

            Припомнился ещё  один несколько комичный случай.  Ракету с техни­ческой позиции транспортировали (не везли!) на грунтовой тележке  обя­зательно в составе автопоезда:  головная машина с офицером сопровожде­ния, тягач с тележкой на прицепе и машина прикрытия тоже  с  офицером, следовавшая последней.  У офицеров были сигнальные флажки и нарукавные повязки, и это несмотря на то,  что участок дороги от площадки № 2 до площадки  №  4 заранее перекрывался,  движение другого транспорта запрещалось.

          Мы двигались по бетонке с установленной скоростью.  Я устроился в кузове машины прикрытия на ветерке. Вдруг нас нагоняет какая-то "Победа", явно руководящего состава,  и сигналит,  требуя дать обгон.  Инструкция не разрешала такого,  обгон запрещался. Я дал этой наглой "Победе" отмашку красным флажком, показывая, что обгон не дам. Поезжайте, если хотите, по грунтовой дороге, проложенной рядом с бетонкой. "Побе­да" подчинилась и через обочину съехала на грунтовую дорогу, стала нас обгонять уже по ней. Когда эта машина проезжала мимо, я приложил левую руку к глазам,  защищаясь от солнышка, чтобы лучше разглядеть пассажи­ра,  кто же в ней?  Батюшки-светы!  Опять влип! Там сидел сам Королёв. Сергей Павлович посмотрел в мою сторону, решив, что я козыряю ему (ле­вой-то рукой!),  вежливо снял соломенную шляпу,  помахал ею – дескать, всё идёт как надо,  и слегка кивнул головой. И я понял, что он одобрительно отнёсся к тому,  что ему не дали сделать обгон. Его же требование было соблюдено и он остался доволен.  Комичность ситуации не сразу дошла до меня.  Только потом,  в своей компании добродушно  посмеялись надо мной.

            Отмечено уже было, что с виду Сергей Павлович был суров и малообщителен. Однако  он  умел  ценить деловые качества своих сотрудников и поощрять их деятельность не только премиями. Так, при нехватке жилья в Подлипках (теперь  город Королёв) он,  рассказывали,  на свои средства построил жилой дом и заселил его очередниками. Да и о нас, военных, он тоже позаботился:  на площадке № 2 в тупиковой ветке железной дороги стояло несколько купейных вагонов,  в которых задержавшиеся на  работе могли переночевать. Доводилось и мне там отдыхать. В вагонах было чис­то и опрятно, "проводница" устроила в купе без каких-либо расспросов – ­ночуй,  коли пришёл.  Выспался хорошо,  несмотря на выскочившую из-под подушки фалангу.

         Из заместителей Королёва все помнят вездесущего Леонида Александровича Воскресенского. Вот уж был, как говорится, рабочая лошадка. Его можно было встретить повсюду. Всегда был занят и озабочен. На работе горел. С тем и ушёл в мир иной, преждевременно.

            Со вторым его заместителем Мишиным Василием Павловичем наземщикам общаться не довелось.

            Главного конструктора наземного оборудования ракетных комплексов и технологического оборудования для них Бармина  Владимира Павловича я не встречал ни разу. Зато его заместитель по испытаниям Троицкий Ювеналий Леонидович был своим в нашей компании наземщиков. Ярый спорщик. Всегда ругался (шуточно, конечно) с нашим начальником группы  майором Коршуновым из-за оценки агрегатов наземного оборудования, но и ценил его как специалиста. Почти всегда возражал против улучшения конструкции какого-либо агрегата, если  она изначально обеспечивала выполнение своих функций. Его постоянный девиз гласил: "Лучшее – враг хорошего". В этом девизе, конечно же, много правды. Но нам, военным, хотелось как раз именно лучшего.

            Как уже отметил в своей книге Анатолий Гринь, действительно возникла однажды проблема с бандажами ракеты. Возможно, он запамятовал, но это произошло не на стартовой позиции (там подобные перегрузки ракеты не были нужны), а на технической. При выгрузке ракеты из железнодорожного вагона выяснилось, что ракету невозможно уложить на грунтовую тележку – стыковочные узлы не желали совмещаться: клинья заднего бандажа ракеты не входили в гнёзда опор тележки. На глаз было видно несоответствие наружных размеров. В начальный момент этой истории меня почему-то не было. Я застал на месте перегрузки такую картину: ракета находится в подвешенном состоянии, под ней стоит тележка, а кругом озабоченные гражданские и военные люди с недоумённым выражением лиц. Лицо же Троицкого было окровавлено. Оказывается, он дал команду расширить прямоугольник отверстия в  опорах тележки  с помощью зубил. А сам от нетерпения подошёл слишком близко, и соскочившая от удара зубилом стружка металла срезала кусочек кожи с его носа. Ракету с огромными трудностями удалось перегрузить.

         Что же оказалось? Выяснилось после того, как просчитали размерную цепочку. Бандаж с внутренней стороны обклеивался полосками войлока заданной толщины.  Между полосками имелись щели, и какой-то лихой военпред для устранения этого "недостатка" велел эти щели закрыть кусочками войлока. После такой процедуры внешний вид бандажа стал более опрятным, но наружный диаметр его увеличился и это привело к несовпадению посадочных размеров. Военные инженеры  не умели считать размерные цепочки, так как курс "допусков и посадок" им не читали в ВУЗе. Я сумел объяснить суть дела Петру Петровичу Яцюте, и проверку размеров делал он. Кстати, понял он мои объяснения очень быстро.

            Каким же опасным оказалось необоснованное стремление сделать лучше, чем уже сделано. В случае с бандажом ракеты в полной мере проявилась правота девиза Троицкого:  лучшее – враг хорошего.

             Представителей промышленности приезжало к нам в командировки великое множество. То были представители конструкторских бюро, испытательной службы главного конструктора наземного оборудования Бармина, заводов-изготовителей и научно-исследовательских институтов. Их задача во время испытаний была почти противоположной нашей. Они всячески защищали свои конструкции от всевозможных улучшений, но принимали к реализации замечания очевидные, объективно позволявшие устранить недостаток конструкции или дефект изготовления.

            Все они дружно не любили подполковника Яцюту, ставшего вместо Коршунова начальником группы наземного оборудования, за его принципиальность и украинское упорство. Считали его тугодумом, которому трудно что-либо доказать. Это было явно несправедливо, Пётр Петрович не был тугодумом – он, прежде чем дать своё суждение, любил хорошенько поразмыслить. В этом мы имели возможность убедиться неоднократно, и отношение у подчинённых к своему начальнику было хорошее. Тем не менее, и среди военных у Петра Петровича были недоброжелатели.

            Мы с представителями промышленности воевали и спорили, нападали и отступали под натиском аргументов в пользу той или другой стороны. Но делали это по мере сил корректно, не переводя спор в ссору. Иногда наши отношения принимали характер товарищеских и даже дружеских. Некоторые из конструкторов иногда посещали наши дома в выходные дни, ездили с нами на рыбалку и охоту. Ко мне лично заходил конструктор стыковочной машины Суцкевер Лев Михайлович. Мне он помог купить в Москве очки, заказать которые здесь было невозможно. Не только с ним, но и со многими другими сложились товарищеские отношения.

            Мы из общения с представителями промышленности старались пополнить свои знания. Расспрашивали о новинках техники, свойствах незнакомых материалов и, конечно, о перспективах ракетостроения.

            Кроме Суцкевера, профессора Московского высшего технического училища имени Н.Э. Баумана, товарищеские отношения сложились и с другими конструкторами: Кревозовым (Брянский завод дорожного машиностроения), Бодровым (КБ "Тяжмаш" главного конструктора Бармина), Елисеевым (Днепропетровский  "Южмашзавод", Зуевым (КБ завода "Большевик").

            Слава Бодров был представителем команды испытателей главного конструктора наземного оборудования Бармина. Человек умный и разворотливый, работать с ним было легко, мы быстро понимали друг друга.

            Виктор Кревозов – конструктор грунтовой тележки. Он шёл навстречу нашим пожеланиям улучшения конструкции агрегата и иногда даже сам подсказывал, какое место можно переделать, оформив рационализаторское предложение.

            Зуев – конструктор пускового стола для шахтной пусковой установки поразил наше воображение конструкцией планетарного редуктора для привода поворотной части стола при проведении прицеливания ракеты – на низшей ступени этот редуктор имел передаточное число 1:2.000.000. Для того, кто разбирается в механике – это действительно ошеломляюще, редуктор вращает многотонную ракетную махину, заправленную  компонентами топлива, можно сказать с ювелирно-микроскопической скоростью.

            Толя Гринь дружил с представителем Киевского "Арсенала" прицельщиком  Пчелинцевым.

            При испытаниях ракеты 8К65 я первое время был определён в помощь группе измеренцев, то есть специалистов, готовивших аппаратуру измерений параметров ракеты во время её старта. Это были представители НИИ-88, КБ Бармина и военного института НИИ-4 МО. В их задачу входило определение параметров разрушающего воздействия газовой струи двигателя ракеты на конструкцию пускового стола, оборудования на нём, а также на прочность бетонной площадки.

Спирт

             Страшное это вещество. Спирт, золото и карты сгубили немало жизней.

            У военных на полигоне был налажен строжайший учёт этого продукта, хотя и расходовался он в огромных количествах в качестве горючего для ракет конструкции Королёва. Но это, впрочем, не исключало утечки этой "сверхтекучей" жидкости, и она-таки попадала в частные фляжки. Спирт ведь отпускали для промывки ответственных воздушных и топливных магистралей на борту ракеты, оптических линз приборов, штепсельных разъёмов и тому подобное, а проследить его расход досконально не представлялось возможным, несмотря на жесточайшие, казалось бы, утверждённые нормы расхода.

            Особенно ушлыми в этом деле были представители промышленности, по любому поводу выписывавшие и выпрашивавшие спирт на промывку "зайчиков" осциллографов или ещё чего-либо подобного и явно надуманного. Некоторые из них безбожно злоупотребляли спиртом, губя своё здоровье. Я вынужден был подписать заявку на спирт своим измеренцам из гражданских и не рад был, что сделал это.

            Где спирт – там и кровь и криминал.

            На полигоне было огромное хранилище спирта, применяемого для заправки ракет Королёва. Расходовались десятки тонн этого продукта. Генерал Вознюк отобрал на должность начальника этого хранилища особо доверенного офицера – капитана Николая Морщагина. У него всё было предельно строго, даже друзьям не перепадало, а если он им и давал, то об этом никто не знал. Случай воровства на хранилище у него всё же случился. Один из его подчинённых сумел изготовить поддельную печать, но, в конце концов, попался и был отдан под суд.

            Историй со спиртом хватало. То караульные в охраняемой цистерне дырочку просверлят, то ещё что-нибудь, например, ослабляли сливную или заправочную  горловину, чтобы получить тончайшую струйку вожделенной влаги. Пересказывать можно долго.

            Одну из историй мы узнали из дела "Политдонесения", когда работали в архиве в поисках ранее выполненных НИР. То же самое дело, где был подшит донос на нашего начальника отдела А.И. Носова.  Нас привлекли такие строчки, где говорилось примерно так: "... в зимнее время на стартовой позиции после пуска ракеты подполковник  Пожидаев П.П., будучи начальником стартовой команды, допустил обогрев личного состава остатками спирта из бачка ЖЗУ..." (Из бачка ЖЗУ для запуска двигателя ракеты подавался 98 процентный спирт, возгорание которого от пиропатронов создавало импульс пламени для вооспламенения компонентов топлива). Последствий этого доноса из того донесения мы не узнали, а расспрашивать Павла Петровича считали неэтичным. Да и пришлось бы признать тогда, что читали нечто недозволенное.

            Вот и другой случай, когда подполковник Михальчук, замечательный человек и отличный специалист, загубил свою карьеру, будучи уличённым в хищении спирта. Его недруг, главный инженер полигона полковник Карпов И.С., инспектировал оборудование контрольно-измерительного пункта (КИПа). А там имелся наблюдательный стационарный оптический прибор (дальномер) большой кратности увеличения и высокого качества изображения.  Карпов как раз осматривал его, когда в степи заметил  колонну цистерн, двигающуюся на стартовую позицию. Он навёл туда прибор, и всё увидел, всех узнал. Колонна цистерн остановилась,  к ней подъехал подполковник Михальчук.  Командир расчёта этой колонны старший лейтенант Валентин Васильев (он  по технической части подчинялся подполковнику) стал наполнять канистру спиртом из цистерны.  Наблюдавший сцену полковник Карпов сел в машину, быстро нагнал колонну и прихватил всех с поличным... Генерал Вознюк вынужден был уволить подполковника Михальчука из армии, хотя высоко ценил его деловые качества. Старший лейтенант Васильев был разжалован в воинском звании на одну ступень, однако через два года он поступил в Ростовское ракетное  высшее училище и продолжил службу  ракетчиком.

            Уверен, что Денис Григорьевич брал спирт не для себя лично (зачем ему столько?). Да и выпивохой он не был. Полагаю, что спирт ему был нужен для  оплаты всякого рода "левых"  работ и услуг, в том числе и у промышленников (многочисленную технику надо содержать в работоспособном состоянии, обеспечивать её дефицитными запасными частями, всякого рода краской и смазкой). Спирт являлся как бы подпольной валютой, с помощью которой можно было сделать много полезного для войсковой части.

            Последний раз я встретил Дениса Григорьевича  во время  командировки в город Днепропетровск на "Южмашзавод", где он вместе с Виталием Капитановым работал в военной приёмке. Встретили меня радушно, хорошо поговорили. Выглядел опальный подполковник на новом месте неплохо, но былой удали уже не чувствовалось.

            В кабинете начальника полигона бедолага Васильев оправдывался так: "товарищ генерал, спирт берут все, только кто меньше, а кто больше". Такова сермяжная правда, которую услышал генерал Вознюк из уст Васильева.  К тому же, как мне рассказывали, стартовики, в том числе и солдаты, частенько были свидетелями, когда начальник испытательного управления в звании "генерал" приказывал после пуска ракеты, сперва тому же Васильеву, а потом его сменщику, отнести в его машину "Волга" полную канистру спирта. Тут уж явно не пахло "производственной или хозяйственной необходимостью" иметь такому начальнику столько огненной влаги.

Оперативно-тактические ракеты

            Испытаниями оперативно-тактических ракет занимался 2-ой отдел нашего испытательного управления, начальником которого после ухода полковника Нахамчика А.С. стал подполковник Иоффе Г.И. Тогда мы испытывали ракеты 8А61 и 8К11, в просторечии именуемые "керосинками" за сходство применяемого в них горючего с керосином. Чуть позже на испытания поступила новая ракета 8К14. Эти ракеты, как и их наземное оборудование, оказались достаточно интересными, но не "моими", не стратегическими. Я как-то глухо, в себе, был недоволен  переводом в другой отдел, как мне казалось, на второстепенное направление развития ракетной техники.

            На новом месте сослуживцы, мои товарищи, все были хорошо мне знакомы: Саша Раевский, Лёня Завгородний, Коля Голубцов, Коля Сергеев  и другие. Старшие сослуживцы тоже были не чужие. Начальником группы наземщиков был майор Байков Виктор Дмитриевич.

            Я был уверен, что подобное прикомандирование продлится недолго, но ошибся – прошло около трёх лет. В это время мои бывшие коллеги занимались  испытаниями новой ракеты 8К63, главным конструктором которой являлся Янгель Михаил Кузьмич. Мне всё время хотелось вернуться назад в 1-ый отдел управления.

            Тем временем в отделе моего бывшего начальника Иоффе стали происходить неприятные для моего самолюбия события. Сначала Коля Сергеев получил повышение, потом Юра Новиков... Родился внутренний протест, переросший затем в более явный.

            Случилась инспекторская проверка, от которой некоторые сумели уклониться, а я оказался в числе сдающих... Ну, я и сдал, умышленно получив двойку за физкультуру. Возник конфликт, в завершении которого я получил двое суток ареста с содержанием на гауптвахте. Противостояние от этого только усилилось. Меня вызвали на аттестационную комиссию, на которой коллективно пытались подавить меня окончательно. Но я не сдался и заявил комиссии, что больше не желаю служить в их отделе, и хочу просить отдел кадров перевести меня в 1-ый отдел управления, откуда я пришёл. Комиссия смягчилась, её члены стали уже уговаривать, но я упорствовал. Улучив момент, я пришёл в отдел кадров полигона, где меня внимательно выслушал начальник отдела кадров полковник Бобков. Он спросил об итогах аттестации и когда узнал, что комиссия в выводах написала "достоин выдвижения на должность старшего инженера", то пообещал выполнить эту рекомендацию, добавив:

            – Можешь считать себя на этой должности в отделе подполковника Яцюты (6-ой отдел).

            Слово своё полковник Бобков сдержал.

            В отделе Иоффе порученный участок был тот же: перегрузка ракет на всех стадиях работ, транспортировка, пристыковка ГЧ к корпусу и подъём ракеты в вертикальное положение. Пытались принудить меня ещё заниматься прицеливанием, но тщетно. Гринь правильно отметил в своих воспоминаниях, что я всячески уклонялся от этого занятия. Даже тогда, когда возникла перспектива перевода в Ленинград в одно из военных училищ, в лабораторию прицеливания. А сватал меня туда Григорий Ильич Иоффе приезжему из училища начальнику этой лаборатории. Он особенно был доволен тем обстоятельством, что в Ленинграде у меня была жилплощадь (вернее, у моих родителей). Выгода для всех была очевидной, но я отказался. Перспектива погрузиться на долгие годы в науку меня не прельщала. А отбывать номер "абы как" меня тоже не устраивало. Поэтому я отказался. Как видим, Иоффе, по-видимому, мечтавший избавиться от строптивого подчинённого шёл даже на такие посулы, которые с радостью другой бы воспринял с огромной благодарностью: кто же из наших офицеров не мечтал вырваться из астраханской степи пусть и во вторую, но столицу.

* * *

            Главным и основным агрегатом наземного оборудования для оперативно-тактических ракет являлась самоходная пусковая установка на гусеницах (СПУ). Её часто показывали на военных парадах, и все её видели по телевидению. СПУ смонтирована  на базе 152 миллиметровой самоходной пушки (ИСУ-152), разработки Ленинградского Кировского завода (ЛКЗ). Главный конструктор шасси – генерал-полковник  Котин Ж.Я.

            На шасси СПУ  сверху смонтирована стрела, на которую укладывалась заправленная компонентами топлива и сжатыми газами ракета с пристыкованной  ГЧ.  Стрела поднималась в вертикальное положение специальным гидроподъёмником. В кормовой части СПУ на шарнирах крепился пусковой стол, который с помощью мехнической лебёдки переводился из походного положения в рабочее. В рубке агрегата размещалась пусковая аппаратура. В рубке имелись места для обслуживающего персонала.

            Пусковой аппаратурой занимался старший лейтенант  Раевский А.П. и подполковник Золотёнков Игорь Александрович, заместитель начальника  отдела, он же начальник стартовой команды одновременно. На время пуска ракеты расчёт стартовой команды рубки не покидал. В рубке СПУ,  кроме расчёта из двух солдат, Золотёнкова и Раевского, находился и техник Коля Разумов, тогда – старший лейтенант. 

            Интересный был агрегат СПУ. На его освоение было затрачено много сил и времени, много пусков было сделано с его гусениц. Много километров пути было пройдено по грунтовым степным дорогам – ведь только перед отстрелом каждой ракеты, поступившей от серийной партии с завода-изготовителя, полагалось проехать с ней 150 километров. А для гусеничного хода это немалый пробег. Да и для личного состава тоже – шум в рубке на ходу достигал уровня выше 115 децибел, что почти  соответствует рёву двигателей реактивного самолёта, не говоря о таких "прелестях", как степная пыль, духота и немилосердная жара  внутри этой металлической махины.

            Признаюсь, что я не угомонился и на новом месте службы. С согласия представителей промышленности, с которыми быстро установились не только деловые, но и приятельские отношения (вспоминаю добрым словом испытателей ЛКЗ Рощина Евгения Ивановича и конструктора Карабанова Альберта Николаевича), я садился за рычаги управления машиной. Здесь было труднее, чем за рычагами тягача АТ-С. Давила и ответственность – ведь сверху лежала заправленная компонентами топлива ракета с пристыкованной головной частью. Первый раз я смог проехать всего лишь около пятнадцати минут, и уступил место водителю-солдату, неимоверно уставший и вспотевший (а ведь дело было зимой). Потом пообвык и мог управлять машиной уже более длительное  время. Ощущение непривычное: дизельный двигатель мощностью 750  лошадиных сил ревёт, гусеницы лязгают, рукоятки-рычаги управления тугие (чтобы выжать педаль сцепления нужно приложить усилие порядка 70 килограммов). Едешь со скоростью 20 км/час, а кажется, что мчишься, кустики травы так и мелькают. Приятно, когда такая тяжёлая машина тебе повинуется.

            Один пробег пришлось сделать на 300 километров с одним перерывом на обед. Устали все основательно. Помню, в гостинице, где пришлось заночевать, я уснул, едва успев накрыться одеялом.

            СПУ хранились в ангарах и оттуда мы начинали свой путь. Перед одним из контрольных пробегов случилось чрезвычайное происшествие. Водитель сел на место и запустил двигатель, и хотел его установить на режим прогрева. Но двигатель внезапно заглох и мне почудился посторонний звук в кормовом отсеке. Водитель запустил двигатель снова, но я подбежал и потребовал его заглушить. Подозрительный звук повторился – что-то булькало в кормовом отсеке. Похоже на то, что текла охлаждающая жидкость. Выезжать было нельзя. Прибежавший начальник отдела был разгневан, срывался график пуска ракеты. Но, поняв, что ехать действительно нельзя, успокоился и вызвал специалистов для осмотра двигателя. Отсек вскрыли и, действительно, обнаружили течь охлаждающей жидкости.

            Мне был ещё один урок: инженер должен понимать свою машину по издаваемому шуму.

            Во время службы в отделе Иоффе к нам в группу был назначен майор Михайлов Николай Семёнович, танкист, фронтовик. Запомнился своей преданностью к дизельным моторам. Он смачно вдыхал выхлопные газы нашего СПУ, его лицо излучало довольство – за время обучения в военном ВУЗе он отвык от подобного запаха и теперь им наслаждался. Он уверял нас, что дизельный выхлоп гораздо менее вреден, чем бензиновый, и вообще он "вкусный". Рассказывал нам с Раевским о войне... Горевал, когда его приказом генерала Вознюка назначили командиром войсковой части, тем самым отлучили от дизелей и понравившегося ему СПУ. Он так хотел быть инженером-испытателем... Но не сложилось. Генерал Вознюк его просьбе не внял, и ему пришлось подчиниться.

* * *

            Подполковник Золотёнков Игорь Александрович, прекрасный специалист в области автоматики управления борта ракеты и рубки СПУ, всегда во время пуска находился в рубке.  Однажды при пуске очередной ракеты главный отрывной штепсельный разъём в установленное время не "отпал" от ракеты и набор схемы на пуск прекратился. Как быть, что делать? Игорь Александрович, человек решительный и смелый, вышел из рубки, руками за кабель выдернул этот разъём и вернулся в рубку. При этом были уже подорваны пиромембраны, а топливные баки   ракеты наддуты. Кнопка "Пуск" оператором была уже нажата и на ракете пошли необратимые процессы. На всё про всё у него оставалось всего лишь 8 секунд до запуска двигателя ракеты. Золотёнков поднялся в рубку, захлопнул дверцу, и тут же раздался рёв стартующей ракеты.

            Золотёнков отлично знал своё дело, держал в памяти всю схему работы автоматики запуска ракеты, и сознательно пошёл на этот оправданный в техническом отношении риск. Начальник полигона генерал Вознюк оценил  действительно самоотверженный поступок Золотёнкова и наградил его именными часами. Специалисты, конечно, понимали, что Золотёнков в соответствии с технической документацией не должен был идти на такой риск, но в данном случае Игорь Александрович блестяще  сыграл роль в системе человек-автоматика, избавил себя и других от многих неприятных последствий несостоявшегося старта ракеты.

            На службе Золотёнков был с нами строг, не стесняясь ругал провинившегося, вопреки науке управления, при всех. Требовал опрятного ношения формы одежды, любил дисциплину. В неслужебное время это был простой, дружелюбный и компанейский человек, очень любивший свою семью. Его дружбы с начальником отдела мы не заметили, к нам он был ближе.

            Работы было много. Как-то под Новый год, чтобы не сорвать премии для промышленников (план надо было выполнить в истекающем году), пришлось за двое суток подготовить и осуществить пуск трёх ракет. Нам, военным, премии тоже достались, хотя мы об этом и не думали, выполняя приказ командования.

            Позже, когда Золотёнков от нас перешёл в промышленность, начальником стартовой команды стал подполковник Байков Виктор Дмитриевич. Как командир он не уступал Золотёнкову, но по образованию и опыту работы являлся механиком, и, разумеется,  до тонкостей работу автоматики ракеты не знал.

            Нелепый конфуз произошёл при его участии на 4-ой площадке при подготовке к пуску ракеты.  Наша СПУ запускала ракеты не с центральной  бетонированной части площадки,  а в сторонке, как полагалось, с  грунта. Неподалеку от нас, метрах в 50 – 70, остановились двое в гражданской одежде. Байков забеспокоился, сказав мне:

            –  Васильев, сходи и узнай, кто такие и что им нужно. Пусть отойдут. Наверное, у них нет допуска к нашим работам.

–        Есть, подойду.

            Я подошёл к ним и попросил их отойти. Старший из них возмутился, показал мне свой пропуск и представился:

–        Я академик Благонравов, а это мой коллега...

            Я готов был провалиться сквозь землю: сам Благонравов, генерал-лейтенант, известный учёный, дважды Герой Социалистического Труда! –  а мы? Вернулся к Байкову, доложил нашу промашку в отношении бдительности. Он смущённо пофыркал: "Кто ж его знал..." Однако подойти к ним вновь и извиниться у нас ума не хватило.

* * *

            Стартовые работы, как бы  они не были интересны, всё же иногда превращались в ад кромешный. Случались многочасовые задержки по различным причинам: неудовлетворительные метеоусловия для внешнетраекторных измерений, неготовности боевых полей к приёму головной части, отказы техники, сбои в автоматике борта ракеты или в телеметрических системах и так далее. Особенно досаждали задержки зимой. Зимы в степном краю весьма капризные: то частые оттепели с сыростью и великой грязью, то мороз, хотя и не сильный, но с хорошим ветром. При температуре воздуха минус 15 – 20 ⁰С и ветре 15 – 17 м/сек пробирало до костей.  Гайморит имел не один я. Танковые костюмы на цигейке, заменившие  нам старые на собачьем меху, защищали плохо. Правильно Гринь не хотел сдавать старую, дырявую и засаленную куртку – она была теплее.

            Вот как-то в такую морозную с ветром погоду  наш СПУ промёрз до такой степени, что отказала гидросистема  подъема стрелы. Все попрятались от злого ветра в бараке, который прозвали "банкобусом" (за возможность там побанковать по техническим проблемам). Барак был старым, в щели дуло, но всё же не на открытом месте. Остались на ветру двое: командир расчёта капитан Тихонов и инженер Васильев, то есть я. Что делать – не знаем, голова не хочет работать. Мысль одна: согреться бы. Тихонов, наконец, предложил вскрыть фильтр гидросистемы и осмотреть его. Может быть, там, на сетке отложился лёд. Лёд, откуда лёд в масле? Дело в том, что масло марки АМГ-10, штатное для данной гидросистемы, было гигроскопично. Я согласился.  Фильтр вскрыли и увидели, что на его сетке с обеих сторон высадился лёд толщиной на палец.  Лёд убрать просто. А вот что дальше? Вдруг при подъёме ракеты в вертикальное положение на половине пути стрела застрянет, опять лёд забьёт сетку фильтра. Решили рискнуть по крупному: пробили в сетке порядочную дыру и поставили фильтр на место. Теперь фильтр как таковой перестал быть фильтром. Мы же понадеялись на русский обычай делать всё прочным, с запасом, понадеялись, что микрокристаллики льда не принесут особого вреда гидросистеме. Действительно, русская техника выдержала такой режим, слава Богу. Доложили начальству, что готовы к подъёму ракеты в вертикальное положение. Но про дыру в фильтре умолчали вопреки правилу говорить правду. Да никто нас о причинах отказа и не спросил, настолько все  промёрзли. Подъём ракеты прошёл гладко. Тихонов потом сетку в фильтре заменил.

* * *

            Летом 1958 года в преддверии солнечного затмения к нам на полигон пожаловал академик Амбарцумян Виктор Амазаспович, астрофизик  с мировым именем, впоследствии дважды удостоенный звания Героя Социалистического Труда. Удивительно простой и скромный человек, хотя уже тогда он был президентом Академии наук Армянской республики. На аэродром за ним генерал Вознюк прислал автомобиль, но академику в голову не пришло искать персональный транспорт, и он прибыл в бюро пропусков полигона вместе со всеми и стоял в очереди. Генерал Вознюк забеспокоился отсутствием высокого гостя, и послал на его поиски  своего адъютанта. Тот и нашёл его уже в бюро пропусков.

            У Амбарцумяна была разработана программа исследования солнечной активности, для чего были изготовлены три специальные головные части для ракет 8К11 с астрофизической аппаратурой. Ракеты предполагалось запустить вертикально и на высоте примерно в 200 километров астрофизическая аппаратура должна была проводить измерения и  фотографировать солнечную корону во время затмения.

            Подготовку и пуск трёх ракет провели с трёх СПУ почти одновременно. Все ракеты стартовали благополучно и поднялись на заданную высоту. Одной из ракет (вернее, установленной на ней аппаратуре)  удались измерения и фотографирование солнечной короны. Академик Амбарцумян был этим очень доволен, всех благодарил и оставил нам, обеспечивавшим пуски этих ракет, на память значки: "1957 – 1958 гг. Международный геофизический год". На синем фоне значка Земной шар и вокруг него обозначена орбита искусственного спутника. Значок берегу как память о тех событиях и людях.

            Позже, в перестройку, когда на каком-то Всесоюзном совещании, транслируемом телевидением, первый и последний президент СССР Горбачёв отчитывал армянскую делегацию, то он обращался к учёному с мировым именем Амбарцумяну на "ты", хотя академик на 23 года старше этого горе-руководителя.  Слышать и видеть такое бескультурье было неудобно. Думалось, что Амбарцумян  оставляет после себя астрофизическую школу и открытия мирового уровня в науке, а что останется после Горбачёва? Осталось: униженная Армия, ограбленная страна и процветающие мафиози.

* * *

            Хочу сказать несколько слов в похвалу создателям шасси СПУ. Это шасси, несмотря на громкий рёв двигателя и лязг гусениц, было очень мягким на ходу. Не раз мы замечали, что оставленные на крыльях крышки штепсельных разъёмов, в пути от технической позиции до стартовой, не терялись, оставались там, где их положили. Эта мягкость хода однажды нас подвела, усыпила бдительность водителя и нашу тоже.  Нам поручили транспортировать ракету 8К11 с боевой ГЧ. Обстоятельство неординарное. Поэтому нам  был придан конвой из госбезопасности (а может наоборот, мы были приданы конвою), сопровождавший СПУ на всём протяжении пути на легковом  автовездеходе ГАЗ-69. После перерыва на обед, мы, сытенькие, сели в рубку СПУ и поехали, убаюканные плавным ходом машины.  А сориентировались не по тем телеграфным столбам и стали быстро удаляться от установленного маршрута в глубину степи. Вдруг слева появилась сильно подпрыгивающая на сусличьих норках машина сопровождения, из которой торчали перекошенные испугом лица  охраны. Остановились, осмотрелись... Едем, оказывается, не туда, куда надо. За свою ошибку принесли извинения – столбы нас ввели в заблуждение, обзор-то ведь из рубки не очень хороший. Конвой извинения принял и благоразумно шума после окончания пробега не поднимал. Всё обошлось.

            Конечно, на полигоне все знали о том, для чего предназначались ракеты и чем должны были снаряжаться их головные части. Надо сказать, что ни в рабочей обстановке, ни на "кухнях" эта тема военными не обсуждалась, совесть нас на этот счёт не беспокоила – осознанная необходимость, и всё тут.

            Были ли ядерные взрывы на нашем полигоне? Да, были. Испытатели ракет ПВО (наш соседний полигон, а военный городок был общий) неоднократно взрывали небольшие заряды при отработке поражения самолётов. Такие испытания проводились на порядочном удалении от жилого городка,  но граждане  всё равно это видели и обсуждали. А вот с рабочих стартовых площадок доводилось наблюдать ядерные взрывы с более близкого расстояния. Обычно нас предупреждали об этом.  Но не всегда. Однажды такой маленький взрыв застал меня и Вадима Кушаева на   5-ой полевой площадке, самой удалённой от жилого городка, но одной из самых близких к полигону ПВО. Светило солнце, было тепло, но не жарко. Вспышка в небе не только ярче осветила степь вокруг, но и наши щёки ощутили дополнительное тепло.

            Сами ракетчики тоже сотворили ядерный взрыв. Году приблизительно в 1962 – 1963 состоялась работа по заказу "Казбек". Ракету 8К51 запустили вертикально  и на  высоте порядка 50–60 километров взорвали заряд. Предупреждение об этом вызвало противоположный эффект, предполагаемый  командованием.  К объявленному сроку все высыпали на улицу посмотреть. Яркая вспышка, спустя время – сильный хлопок (но все стёкла в зданиях оказались целыми). В небе возник быстро увеличивающийся в размерах белесоватый тор. Позже начальник отдела техники безопасности    полковник Гусаченко объяснял мне во время совместной поездки на служебном автомобиле, что всё было хорошо просчитано и соблюдена полная безопасность, радиоактивные осколки  рассеялись на большой площади и замеры показали ничтожность заражения почвы. Насколько это справедливо – вопрос и очень большой вопрос!

* * *

            Я всё хвалил агрегат СПУ. Но оказались и недостатки у его шасси. Неожиданно выяснилось, что от манеры управлять машиной зависит работа его двигателя. До причины докопаться не удалось, но только у одного из водителей двигатель брызгал через выхлопные коллекторы капельки неполностью сгоревшей солярки, отчего после нашего проезда поджигалась высохшая за солнечный день трава и возникли пожары в степи. Останавливаться для их тушения мы не могли, так как к утру мы должны были проехать заданное количество километров. Нас в степи остановили вооружённые воины, потребовали прекратить движение и немедленно переговорить с их командиром части. Пришлось переговорить. Командир части понял, что отменить приказ старшего начальника он не может, и мы продолжили движение, а он – силами части тушить пожар. Впрочем, с наступлением сумерек температура воздуха упала и трава перестала воспламеняться. Почему-то с другим водителем в аналогичной ситуации пожары не возникали. То ли он вёл машину более уверенно, держа большие (ударение на первом слоге) обороты двигателя, то ли по причине более качественной солярки, но мотор искрами не "плевался".

* * *

            Однажды на технической  позиции необходимо было перегрузить ракету 8К11 с одного места на другое. Это была не просто серийная ракета, а специальная, которую нужно было дооснастить в интересах науки. Работа была назначена на послеобеденное время. Но получилось так, что на рабочем месте оказался я, крановщик и промышленники, заинтересованные в скорейшем окончании работ по дооснащению. Это были инженеры, кандидаты и доктора наук. А расчёт такелажников, как выяснилось, ещё к обеду и не приступал. Задержка. Огорченные промышленники насели на меня и вызвались поработать номерами расчёта такелажников. Я смутился:

–        Как же я буду вами командовать?

–        А ты командуй, мы будем выполнять твои команды.

            Что делать, пришлось согласиться. Крановщик опытный, в зале МИКа ветра нет. Я стал командовать кандидатами и докторами. Те послушно удерживали ракету чалками и старались все команды выполнить правильно. Ничего, справились. Меня благодарили за согласие. Время удалось сэкономить

Снова стратегические ракеты

            Спустя почти  три года я вновь получил возможность испытывать но­вые ракетные комплексы средней дальности (РСД).  Я стал  слу­жить  в отделе испытаний наземного оборудования,  начальником которого был назначен полковник Яцюта Пётр Петрович. Он встретил меня приветли­во, как старого знакомого.

            Начались испытания новой ракеты 8К65  класса  РСД,  созданной  на "Южмашзаводе". Главный конструктор ракеты - Янгель Михаил Кузьмич. Мне поручили курировать стартовые измерения воздействия газовой струи дви­гателя ракеты  на  пусковой  стол и прилегающую к нему часть бетонного покрытия стартовой площадки.  Измерения проводили представители  НИИ-4 МО, КБ "Тяжмаш" и НИИ-88. Аппаратуру разместили в специально для этой цели построенной и оборудованной землянке. Измерялись скоростной напор газовой струи, температура и механические напряжения в элементах конструкции пуско­вого стола. Кроме тензометрической станции и осциллографов применялись термокраски,  с помощью которых оценивалась температура бетона старто­вой площадки.

            Интересно, что над потолком землянки,  где-то в брёвнах,  посели­лась степная гадюка. Никак и никому она, впрочем, не помешала.

            В моё распоряжение был выделен новый грузовой автомобиль ЗИЛ-157. На нём иногда приходилось возить офицеров на службу (бедные наши  ниж­ние части тела!).

            В помощь измеренцам был выделен расчёт солдат, шесть или семь че­ловек. Весьма контрастные оказались ребята.  Среди них выделялся один, деловой и сообразительный рядовой Шаршаткин.  Сержанту далеко было  до него. Я его,  Шаршаткина,  спрашивал,  намерен ли он учиться. Отвечал, что нет.  Не потому что не хочет,  а потому что семья нуждалась в  его помощи, и он после службы в армии собирался идти работать. Расчёт сол­дат раскрашивал бетон площадки термокрасками, выкапывал канавки под кабели и выполнял другие вспомогательные работы по обеспе­чению измерений. Я помогал добывать недостающее оборудование и матери­алы, согласовывал организационные вопросы. Руководил делом, как предс­тавитель испытательного управления.

            Нам потребовались аккумуляторные батареи большой ёмкости и,  нес­мотря на предварительную договорённость, никак не удавалось их заполу­чить. Наконец с утра,  накануне пуска первой ракеты 8К65, аккумуляторы были получены на одной из "точек" полигона и  доставлены  к  площадке 4Н. Но дальше, через ворота КПП, на стартовую позицию нас не пропусти­ли - у водителя пропуска на площадку не оказалось.  Что делать?  Ждать разрешения? Аккумуляторы были нужны немедленно для опробования и наст­ройки аппаратуры.  Пришлось солдата высадить из кабины и самому  сесть за руль.

            Только я въехал на площадку, как, о ужас, увидел идущего навстре­чу начальника управления полковника Баврина.  Он глянул в мою сторону, узнал и поспешил отвернуться,  поправляя  папаху.  Как  отреагировать? Опять этот Васильев за рулём казённой машины,  да ещё на стартовую по­зицию заезжает.  Я немедленно разыскал подполковника Яцюту и доложил о произошедшем. А позже он объяснил Баврину,  что сложилась почти безвы­ходная ситуация,  и Васильев был вынужден это сделать,  чтобы не нару­шить график работы. Всё обошлось. Меня за участие в успешных испытаниях ракеты 8К65 даже наградили медалью "За боевые заслуги".

            Фамилии некоторых гражданских измеренцев запомнились.  Это Колту­нов и Краснов из НИИ-4 МО,  Чемодуров от КБ Бармина.  Анатолий Краснов уже на Байконуре попал в ЧП вместе с маршалом Неделиным в октябре 1960 года, но  ему повезло –  был на удалении и у него обгорело только паль­то. Рассказал нам при встрече кое-какие подробности об этой  страшной катастрофе.

            Первый пуск  ракеты  8К65  был отмечен срывом чугунной крышки люка и её полётом на много метров.  Еле нашли. Запись измерений прошла успешно. Но...  Видел  бы кто наших измеренцев после проявки осциллог­рамм. Удивительно,  как они вообще могли что-либо сработать.  Один  из них в землянке уснул, уронив головушку в кювету с закрепителем... Дело в том,  что я имел неосторожность накануне подписать заявку на  расход спирта. Так они его весь и приговорили за один вечер.

            Пытались и мы,  военные, своими силами организовать группу технических измерений,  даже разжились кое-какой аппаратурой. Но системы не получилось. Отдельные поручения прошли как эпизоды.

* * *

            Ракета 8К65, впрочем, как и 8К63, в качестве окислителя имела кон­центрированную азотную кислоту.  В паре с гептилом топливо становилось самовоспламеняющимся. Оба компонента – не подарок. Страшноватая карти­на возникает,  когда  парит  окислитель –  тяжёлые  бурые облачка или струйки паров оседают книзу.  Такие вот облачка или струйки образовы­вались при дренаже ёмкости или при случайных проливах.  При проведении дренажей (для стравливания избыточного давления  из  ёмкости  хранения или бака ракеты) всегда звучало предупреждение и люди отходили подаль­ше и следили за перемещением облачка.  Не дай Бог, вдохнуть такое... А вот воробьи  таких предупреждений не понимали,  и мы не раз наблюдали: птичка влетала в такое облако и выпадала из него  безжизненным  комоч­ком. Как  будто кто-то сбивал воробушка палкой.  Осторожные вороны эти облачка облетали стороной, чуя опасность.

            Стартовая позиция.  Ракета  –  на  пусковом столе.  Идёт заправка окислителем. Заправку осуществляет наш спецнаборовец Толя  Непомнящий, он главный в этом деле. Спокойный и уравновешенный в жизни, невысокого роста, в защитном костюме и противогазе. Заправка окончена, Непомнящий сам отсоединяет  наполнительное соединение,  и тут возникает течь,  не сильная, но окислитель змеится струйкой.  Сразу появляются бурые пары. Пары...

            Руководитель стартовых работ  подполковник  Суходольский  Евгений Порфирьевич занервничал.  Ещё бы!  Ведь вся огромная ответственность за лю­дей, за успех дела –  на нём. Он кричит:

            –  Непомнящий, остановите течь! Сделайте что-нибудь!

            Непомнящий и без его указаний делает всё,  что нужно и ему, нако­нец, удаётся течь остановить.  Все с облегчением переводят дух. Проли­тый окислитель нейтрализуют.  Здесь не надо удивляться, что офицер-ис­пытатель выполняет работу рядового номера расчёта: делается-то это впер­вые, после  чего  можно будет доверить  данную операцию штатному номеру расчёта.

            Евгений Порфирьевич  был  старше нас по годам и по воинскому зва­нию. Скромный и вежливый человек.  Офицер – лётчик,  во время  Великой Отечественной войны перегонял с Дальнего Востока на фронтовые аэродро­мы американские истребители "Аэрокобра". Рассказывал как-то, что дове­лось ему во время такого перегона столкнуться в воздухе со стаей уток. Винт порубил птицу (то ли одну,  а может больше, кто знает?) и спереди весь  фонарь оказался забрызганным кровью.  Посадка самолёта оказалась очень трудной, почти вслепую.

            Однажды под его командой мы группой офицеров выезжали на пуск ра­кеты 8К63 с полевой площадки.  Отстреливались расчёты части,  стоявшей на боевом дежурстве. Контроль и оценку работы боевого расчёта проводи­ли мы,  как представители полигона.  Всю технику они, как это принято, привезли  свою.  И надо же было им привезти за сотни вёрст для перегрузочных работ с ГЧ нештатный кран К-32.  Кран этот не имел тросоуклад­чика и  микроскоростей.  Мне следовало бы сразу запретить его примене­ние, но я на это не решился,  и оказалось зря. Выяснилось, что трос на барабане захлестнул  его  отбортовку и при опускании головной части на стыковочную машину трос рывком соскочил с бортика.  ГЧ,  клюнув  резко вниз,  ударилась о выступ конструкции машины.  Произошёл скол защитной обмазки на ГЧ размером со спичечную коробку.  Скол кое-как заделали  и приняли решение на пуск ракеты. Итог оказался неутешительным. Отклоне­ние ГЧ от расчётной точки падения вышло из пределов допустимой величи­ны. Был ли в этом виноват скол обмазки - осталось невыясненным.

* * *

            Настал период строительства и ввода в эксплуатацию первых шахтных пусковых установок (ШПУ) ракет 8К63У и 8К65У. Нас, инженеров-испытате­лей, обязали  участвовать  и  в строительстве и в монтаже оборудования ШПУ в качестве контролёров, почти военпредов.

            Положительная сторона  такого  положения  -  возможность изучения оборудования как бы изнутри, по частям, по мере монтажа. Отрицательная - незнакомая  тяжёлая  работа.  Приходилось опускаться на дно шахты по приваренным к стенке стакана ШПУ скобам.  Переходные площадочки, прав­да, имелись, но осенью, в распутицу, скобы были скользкими от грязи. Да и высота представлялась порядочной.  А если у  человека  высотобоязнь? Преодолевай.

            Однажды я "преодолевал" спуск вниз, а сварщики ещё во всю работа­ли. Израсходованные  же остатки электродов (огарки) выбивались из дер­жавки ударом об рукав и никого из них не интересовало, куда  они  упа­дут. Вот один такой огарок и угодил мне на зимнюю шапку.  Шапка прого­рела, пришлось её выбросить.  А вот за то, что этот огарок не упал мне за шиворот куртки, спасибо судьбе. Подниматься по стенке стакана вверх было намного легче, дна не видно и уверенности больше.

            Привелось на этом этапе приобрести ещё одну техническую специаль­ность. Много было закладных частей, которые перед заливкой бетоном по­лагалось испытывать на прочность двойной расчётной нагрузкой. Этим де­лом занималась инспекция "Котлонадзора", позже переименованная в "Гос­гортехнадзор". Они не всегда успевали, и я им помогал, делая поначалу только записи в соответствующем журнале. В конце концов, инспектор этой организации, принимая в учёт моё усердие и активное участие, предложил сдать зачёт и получить удостоверение внештатного инспектора. Так и по­решили, так и сделали. Это удостоверение потом пригодилось, и не толь­ко мне одному.

            Монтажные работы вели специалисты "Минмонтажспецстроя". Потрясаю­щий народ!  Прямо по Некрасову:  "... он до смерти работает, до полус­мерти пьёт".  Старшим у них был Болонкин. Его подчинённый Костя Лукин, молодой тогда парень,  только что окончивший техникум,  поражал  своим умением мгновенно  читать чертежи и вести правильный и быстрый монтаж. Монтировались ведь не только агрегаты,  целиком устанавливать  которые было не  так уж и сложно.  Но ведь были ещё кабели и провода,  великое множество труб и трубочек. 

            После монтажа  шла  проверка  правильности функционирования агрегатов,  систем,  всего  оборудования,  и тут тоже поджидали опасности.  Так однажды представитель "фирмы"  двигателистов Спирин, желая  самому убедиться в исправности и чистоте какой-то труб­ки, приблизил лицо к ней,  а в это время из неё ударила струя  сжатого воздуха –  пошла  операция  продувки.  Глаз  сильно повредило,  но,  к счастью, он остался цел.

            Работы пошли веселее когда заработал лифт, порядка стало больше, а грязи меньше.

            Когда закончились монтажные работы,  приступили к испытаниям. На­чали с отработки технологии установки ракеты в шахту на пусковой стол. Для этой цели использовали, естественно, не боевую ракету, а её макет. Громадину установщика загрузили с помощью крана макетом, подогнали его к шахте и установили на строго обозначенном реперами месте. Гидродомк­ратами установщика вывели его раму в горизонтальное положение, подняли стрелу установщика гидроприводом вертикально, и приступили к опусканию макета вниз, на пусковой стол. Но на стол макет становиться не желал:  ­опорные пяты макета не совмещались с тарелями стола.  Рабочая инструк­ция по установке ракеты  в  шахту  оказалась  неполноценной.  Пришлось вместе с конструкторами её уточнять прямо по ходу действия.  Конструк­тор Лотарев долго держался за голову прежде, чем дать своё согласие на умышленный перекос  рамы установщика с помощью опорных гидродомкратов, предложенный Васильевым, каким-то военным. Но лучше ничего не придумал и согласил­ся: перекос  не  был большим и был явно в пределах упругих деформаций. Инструкция была откорректирована,  и мы ей пользовались в  дальнейшем, не сомневаясь в её правильности.

            Я в то время был уже начальником группы в отделе Яцюты и мне ак­тивно помогали  осваивать технику и технологию молодые выпускники Ростовского высшего училища:  Герман Анатольевич Волков и Владимир  Петрович Кузнецов.

            Когда же стартовая позиция была полностью готова,  она преобрази­лась и снаружи и внутри.  Грязь исчезла, всё было покрашено и сверкало чистотой. Всюду был порядок.  Стартовая  позиция  производила  грозное впечатление.

            В центральной части стартовой позиции, между шахтами, располагал­ся командный  пункт.  Там разместилась проверочно-пусковая аппаратура, пульт управления заправкой, ресиверная и энергоблок с дизелем. Силовое электропитание курировал от нашего отдела бывший главный энергетик по­лигона, упросивший генерала Вознюка дать ему перед  уходом  на  пенсию более спокойный участок работы, подполковник Голотенко Николай Андрее­вич. Милейший в жизни человек,  простой и отзывчивый, но строгий в от­ношении подопечного энергетического хозяйства.  Любил и требовал поря­док, чтобы всюду была стопроцентная исправность и готовность к  работе. А в подчинённой нашему управлению войсковой части за эксплуатацию сис­темы энергоснабжения отвечал лейтенант Никоненко.  Все знали,  что  за малейшие упущения  в энергохозйстве Николай Андреевич строго взыскивал с младшего собрата или попросту "строгал" Никоненко.  И вот  в  недрах офицерской богемы по этому поводу родили спецчастушку на известный по­лублатной мотив.  К сожалению, я всё не мог вспомнить, но что-то оста­лось:

                                    ... Раз зашёл я в щитовую –

                                    – около щита

                                    Голотенко – Никоненко

                                    бум-та-ра-та...

                                                                                             далее шёл припев.

            Стихи, мягко говоря,  не очень складные,  но все смеялись,  когда частушку пели в отъезжающем после работы домой автобусе.  Много ли че­ловеку надо для хорошего настроения? Поехали домой, посмеялись над со­бой, сняли наклёп с нервов.

* * *

            Испытаниями защитного устройства шахты (крыши) занимался офицер Закоморный, систем сжатого воздуха – Комаров, дизельной – Любимов.

            Все тяготы испытаний систем жизнеобеспечения ракетного комплекса (водоснабжение, вентиляция, отопление, промышленные стоки) везли на себе заместитель начальника отдела подполковник Тимофеев Михаил Яковлевич, майор Лев Пруцков и ещё  один офицер. Им забот и хлопот хватало тоже, было выше головы. Интересно, что Лев Пруцков на полигоне был известен своей склонностью  к сочинительству поэтического характера.      

            Системами заправки ракеты компонентами топлива  занимались испытатели Аринушкин и Поликарпов, новички нашего отдела, а также капитан Костиков. Система дистанционного управления заправкой (СДУЗ) находилась в ведении майора Воропаева.

            Аналогично строилась и вводилась  в строй другая стартовая позиция с ШПУ для более мощных ракет 8К65У. Оба ракетных комплекса ("Двина" для 8К63 и "Чусовая" для 8К65) строились по проектам конструкторского бюро Владимира Павловича Бармина. Эти ракетные комплексы имели много общего, но были и различия. Само собой разумеется, что ввод в эксплуатацию комплекса "Чусовая" не обошёлся без участия офицеров-испытателей нашего управления. Так же мы лазили по вертикальным стенкам стаканов, контролировали заделку закладных частей, осуществляли  примерку установщика к шахте, отрабатывали технологию спуска ракеты в шахту и установку её на пусковой стол. Всё было похоже, только у нас к этому времени накопился солидный опыт, и дела пошли побыстрее и толковее.     

            Оба комплекса были рассчитаны на повторный пуск ракет. Для этой цели      предусматривались и запасные ракеты и узлы разового действия в ЗИПе комплексов.

            И вот пришло время испытаний ракетного комплекса "Двина" на пригодность к повторному пуску по заранее разработанному графику. Если не ошибаюсь,     то эти испытания происходили   летом 1963 года. По графику следовало   сделать  пуски ракет из трёх шахт, после чего две из них подготовить к повторному пуску и отстрелять ещё две ракеты. Руководителем работ был назначен наш уважаемый доктор технических наук полковник Хомяков Илларион Мартемьянович, человек умный и порядочный. Он никогда не повышал голоса, всегда был спокоен и вежлив.

            Работы по загрузке ракет в шахты и их подготовка к пуску были вы­полнены в предусмотренные графиком сроки.

            Одна за другой три ракеты благополучно  стартовали  с  небольшими интервалами по времени.  Фактически это был первый залп ракет из шахт­ных установок. Теперь надо было провентилировать шахты, осмотреть обо­рудование и  оценить  повреждения.  После этого следовало приступить к демонтажу повреждённых пуском узлов разового действия и их  замене  на исправные из ЗИПа комплекса.

            Всё шло по плану.  Заправщики осматривали рукава и  трубопроводы, по которым  подавались компоненты топлива и сжатые газы,  энергетики ­подсветку и тому подобное.  Я спустился поочерёдно во все три шахты  и осматривал пусковые столы.  Все мы одевались в защитные костюмы и каж­дый имел два противогаза: фильтрующий (обычный армейский) и изолирующий (в нём вырабатывается смесь для дыхания, он полностью изолирует от ок­ружающей воздушной среды).  Осмотрев последний стол  только  с  уровня 5-го этажа (ниже опускаться не стал,  будучи уверенным,  что там всё в порядке), я поспешил выбраться наружу.  Было жарко,  одежда прилипла к телу. Спецкостюм усугублял усталость.  Хотелось курить. Я разоблачился и с облегчением направился в курилку.  Выкурить успел только  половину сигареты, как  увидел  вдруг поваливший из двух шахт бурый туман.  Это значило только одно  –  концентрированная азотная кислота поступила в эти шахты. И действительно, в шахты попали остатки азотной кислоты из заправочных магистралей через открывшиеся заправочые  клапаны.  Прои­зошло это по вине малоопытного техника, работавшего на пульте управле­ния заправкой,  и недосмотру контролёров:  нашего офицера управления и представителя промышленности.  В  третьей  шахте выброса окислителя не произошло, так как начальник команды этой ШПУ  шахту успел обесточить.         

            Азотной кислоты в каждую из двух пострадавших шахт было выплеснуто  не так уж и много.  Но этого количества вполне хватило,  чтобы люди погибли от  отравления или полученных тяжёлых ожогов.  Пока люди одевали противогазы  шло время и многие успели надышаться парами кислоты,  кото­рая сжигает органическую ткань, поражая в первую очередь лёгкие. Пост­радавших оказалось много – сколько,  не знаю до сих пор.  Наш офицер из испытательного управления  Николай Костиков получил серьёзный ожог ли­ца. Успев подняться лифтом на поверхность,  пил молоко в большом коли­честве. Этого продукта полагалось иметь при шахтах и оно нашлось. Кос­тиков остался жив,  но лицо его даже после пластических операций стало изуродованным. Замечу также, что дежурная медсестра, как говорили, обмывая водой пострадавших, надышалась парами азотной кислоты и скончалась в госпитале от отёка лёгких.

            Последующее тщательное разбирательство выявило и причину чрезвы­чайного происшествия и виновных в нём. Страшные подробности этого слу­чая умышленно опускаю. А вот погибших осталось только помянуть. 

            Нам, офицерам, не пострадавшим от этого несчастного случая, приказали построиться и руководитель работ обратился к нам с просьбой (не приказанием) принять участие в продолжении работ  по подготовке   шахтных пусковых установок к повторному пуску ракет после нейтрализации проливов азотной кислоты. Он полагал, что такая ситуация может произойти в ходе боевых действий, и мы должны понять необходимость продолжения нашей работы (дескать, сейчас самое время проявить русский героизм). Строй ответил молчанием. Обращение отклика не нашло. Полковник Хомяков стал спрашивать поимённо:

            –  Скоробогатов, ваше мнение?

            –  Нет, товарищ полковник, я не смогу. Слишком тяжело.

            Другие опрошенные офицеры ответили аналогично: согласие дать не можем. Если прикажут – дело другое.

            Строй продолжает стоять молча. Лица людей печальны и испуганны, глаза опущены в землю. Приказа на продолжение работ так и не последовало. Работы были прекращены, никакого повторного пуска не состоялось в тот раз.  Полковник Хомяков был подавлен. Его перевели преподавателем в Пермское ракетное училище, где позже он стал начальником кафедры.

            Тогда был первый случай гибели людей на Капустиноярском  полигоне при исполнении служебных  обязанностей,  первая  катастрофа.  Она имела прямое отношение к работе нашего отдела,  так как одним из  виновников оказался наш офицер, который должен был предотвратить ошибку лейтенан­та-оператора. Парень был умный и знающий, но такой ошибки в работе ге­нерал Вознюк простить ему не мог,  дальнейшая карьера этого офицера на полигоне не состоялась.

            Генерал Вознюк  расформировал  наш  отдел.  Офицеров распределили группами по другим отделам.  Полковник Яцюта получил перевод в так на­зываемую "Экспедицию"  под  Загорском  Московской области.  Директором этой фирмы был хозяйственник Сухопалько, много лет проработавший с Ко­ролёвым С.П.  После Яцюты непродолжительное время нами командовал под­полковник Соболь Борис Моисеевич,  ранее возглавлявший железнодорожное хозяйство полигона.  Соболь  зарекомендовал  себя деловым и энергичным руководителем. Вне службы – простой и доступный для  общения  человек. Умница, каких поискать.  Жаль,  что довелось так мало поработать под его командованием. Между прочим, Борис Моисеевич был беспартийным и его назначение на должность начальника отдела – явление из ряда вон выходящее.

            Другой страшный  случай произошёл в учебном центре полигона.  Там  отрабатывали заправку наземного варианта ракеты 8К65  штатными  компо­нентами ракетного самовоспламеняющегося топлива.  На обеденный перерыв личный состав ушёл,  выполнив все требования инструкции. А после обеда вспомнили не всё,  и стали сливать компонент топлива, не сняв заглушку с дренажного клапана бака ракеты. При сливе в баке образовалось разре­жение,  атмосферное давление сдавило бак и он не выдержал, стал разру­шаться.  Ракета потеряла устойчивость и упала с пускового стола.  Возник жуткий пожар. Погибло несколько человек. В том числе хорошо нам знако­мый по его прежней службе капитан Щербина.

            О случае повреждения бака окислителя ракеты 8К65У я уже рассказы­вал раньше. Наше начальство решило взять этот вопрос под контроль и на очередную работу  по перегрузке ракеты с тележки на установщик приехал заместитель начальника нашего управления  полковник  Эйбшиц.  Вениамин Моисеевич, человек воспитанный,  вежливый и доброжелательный.  Он отозвал меня в сторонку и стал, как бы инструктировать меня,  ответственного за эту операцию. Потом посмотрел на меня и смущённо сказал:

            – Что это я? Не понимаю, Вячеслав Николаевич, зачем я вам всё это говорю. Вы  ведь  всё это знаете лучше меня.  Я отойду лучше и не буду вам  мешать.

            Так и сделал. Перегрузка прошла без замечаний и без задержек. Ра­кету опустили в шахту и установили на пусковой стол.  Эйбшиц  дождался окончания работ и предложил мне место в своей машине. По дороге в горо­док он доверительно рассказал о своей биографии,  вспомнив  и  детский дом-интернат, и как он стал офицером.  Я молча слушал и думал,  что не только у меня было тяжёлое детство. Эйбшиц, прощаясь, заметил:

            – И чего это я с вами разоткровенничался,  Вячеслав Николаевич? Я вообще-то не люблю это рассказывать.

            Спустя время покинул полигон Капустин Яр и он, получив перевод на полигон в Плесецк на должность  начальника  испытательного  управления. Позже перевёлся в Ленинград в ракетную Академию имени А.Ф. Можайского, где руководил факультетом. Дослужился до звания генерал-майор.

* * *

            С испытаниями ракеты 8К65У связано ещё одно неприятное воспомина­ние.

            Поступила на стартовую позицию новая модификация головной  части, опытный образец.  При  вскрытии  контейнера,  где  она  находилась при транспортировке, выяснилось,  что мы не можем её выгрузить. Оказалось, что узлы, к которым мы должны были подсоединить перегрузочное устройс­тво, развёрнуты от нормы на 90 градусов, и пальцы приспособления никак нельзя вставить  в это вилочное соединение.  Доложил об этом комиссии. Никто ничего путного сказать не может - ни  военные,  ни  гражданские. Полное недоумение.  Дали запрос на завод-изготовитель.  Ждём-с. Прошёл час, другой. Иду спрашиваю:

            –  Что делать будем? Может,  домой отпустите?

            –  Нет, будем ждать ответа от завода.

            Ну, думаю,  влипли.  Чешу  лысую голову.  Зову капитана Гладкова, спрашиваю:

–        Федя, ты не выбрасываешь вон всякие монтажно-такелажные мелочи?

–        Нет, конечно. В каптёрке есть кое-что.

            Пошли в  каптёрку и там среди всякого барахла нашли четыре вилки, тоже развёрнутые на 90 градусов.  Примерили их – всё подходит.  Но они же нештатные!  Применять нельзя, незаконно это. Выход нашли моментал­ьно: провели их грузовые испытания двойной  нагрузкой  и  составили  об этом акт.  Вот  когда пригодилось удостоверение внештатного инспектора Госгортехнадзора! С этим актом я явился пред светлые очи  членов  ко­миссии и доложил, что теперь можно работу продолжить. Яцюта вниматель­но прочитал акт и одобрил. Комиссия охотно поддержала, все вздохнули с облегчением. А мы получили возможность почти вовремя вернуться домой.

            Прошло всё это, между прочим, незамеченным, спасибо даже никто не сказал. И я тоже хорош - следовало бы подать по команде рапорт о поощ­рении капитана Гладкова.

            Подытоживая воспоминания  о работе отдела наземного оборудования, хочу ещё раз сказать слово в защиту Петра Петровича Яцюты.  Да, многие его недолюбливали. За что? Он отличался прямотой и недипломатичностью в высказываниях, за что промышленники его тихо ненавидели. Он обладал немалым ростом, ясные синие глаза выражали спокойствие и уверенность. С нами он обращался по-человечески, не панибратствуя, но и без попыток строить в одну шеренгу. Торопливость не одобрял. Мы с ним не спорили, спокойно подчинялись, понимая необходимость выполнения. Не вступали мы в споры с ним, прекрасно зная, что он свою позицию всегда отстоит в аргументированной и убедительной форме. Наш начальник придирой не был, но требовал чёткости в изложении. Читая сигнальный материал НИРовской работы, говорил:

            – Васильев, этот кусок "не пляшет". Надо его переместить в другое место (или переделать в таком-то ключе).

            –  Есть, сделаю, – обычно соглашался я без обиды и ущемлённого самолюбия.

            Я однажды крепко опоздал на работу, застряв в грязи на обратном пути из поймы после охоты. На заднее колесо мотоцикла наматывалась длинная трава, от мотора несло жареным. Еле доехал. Яцюта молча выслушал мои объяснения и не наказал за опоздание.

            Мою просьбу отпустить меня в краткосрочный отпуск для покупки "Запорожца" он удовлетворил сразу. Причём, я в рапорте просил дать этот отпуск в счёт очередного, но он это в расчёт не принял и позже дал мне отпуск полный.

            Яцюта получил звание полковника вполне заслуженно и я считаю, что с отделом он справлялся хорошо. Но тот злополучный выброс окислителя в шахты подкосил и его и весь наш отдел наземного оборудования. Отдел расформировали. Я, ведущий инженер, с ещё лишь одним офицером в подчинении, попал в отдел полковника Дубовика Александра Фёдоровича на испытания космического комплекса с двухступенчатой ракетой 11К63. Скучновато стало на службе и работе, и я принялся искать возможность перебраться на другой полигон. Помог мне в этом Сергей Васильевич Есенков, хорошо меня знавший по Капустиному Яру. Там я с 1966 года в должности заместителя начальника отдела наземного оборудования прослужил пять лет. Но это уже другая история. Там, кстати, я вынужден был вступить в КПСС, иначе не состоялся бы перевод в Москву, в Генеральный штаб Вооружённых Сил СССР.

* * *

            Темп работ в отделе Дубовика был невысок, пуски ракет 11К63 производились редко. Пуски проводились по программе запуска искусственных спутников Земли в основном военного назначения. Для запуска этих  ракет была приспособлена одна из шахт комплекса "Двина". Дополнительно смонтирована башня, имевшая возможность перемещаться по рельсам, отходя в сторону при пуске ракеты. Башня имела площадки обслуживания второй ступени ракеты 11К63, и кран для пристыковки – отстыковки  спутника  – лёгкого ИСЗ. Этим краном не пользовались и никто на него внимания не обращал. В том числе и я – кран как кран, что там может быть особенного. А зря. Однажды он таки понадобился и к великому  недоумению и негодованию всех, участвовавших в работе, самопроизвольно остановился на полпути. Меня при этом не было на площадке. Но быстро нашли и потребовали объяснений:

            –  Что же это, Васильев, творится в вашем подъёмно-транспортном хозяйстве? Почему кран остановился?

            –  Не знаю. Пойду разбираться.

            –  Раньше надо было разбираться...

            Справедливо, конечно, был получен нагоняй, справедливо и то, что разобраться следовало бы "до того", а не "после того". Но мне это в голову не пришло.

            Поднял чертежи, в которые следовало бы заглянуть раньше, и пришёл в ужас. Такую безграмотную  конструкцию редуктора лебёдки крана можно было увидеть в учебнике по курсу "Детали машин" как пример неправильной заделки опорных концов червяка в радиально-упорных подшипниках.  В червячных передачах один из концов червяка обязательно должен быть "плавающим", что обеспечивало компенсацию его линейного удлинения при нагреве во время работы привода. Стало ясно – кран остановился именно из-за этой причины (червяк просто  заклинило в подшипниках). Как же такое могло случиться в недрах такого солидного "почтового ящика"? Ведь кроме подписи конструктора-двоечника стояли подписи руководителя группы и другие, более высокие, давшие зелёный свет этой нелепой конструкции. Я показал чертежи заместителю главного конструктора этого "ящика" и спросил его:

–        Никита Павлович, это ваша подпись?

–        Моя.

–        Ну и что вы скажете об этой конструкции?

            –   А что я... Не могу же я вникать во все мелочи. Подписал потому, что видел подпись руководителя группы. Подвели меня, черти.

            Редуктор на кране остыл, и работу по съёму  ИСЗ продолжили, делая остановки для охлаждения. Позже редуктор заменили обычным, с прямозубыми шестерёнками.

Показуха

            Иногда на полигоне устраивали смотры новинок ракетной техники для высокого начальства. Толя Гринь описал один такой случай в своей книге воспоминаний. Кроме таких смотров происходили и другие, такие, как показательные пуски ракет. Дважды к нам на полигон приезжал посмотреть такое сам Никита Сергеевич Хрущёв. Всему миру было известно его пристрастие к этому виду вооружения. Поселялся  наш главный правитель в гостинице на 2-ой площадке, где, видимо, чувствовал себя более свободным, чем если бы жил в городке.

            К его приезду готовили стартовую  площадку № 4 к пускам сразу нескольких видов ракет. Сейчас трудно припомнить точно,  сколько и каких именно. В первый его приезд (осень 1956 года) это были ракеты 8А11, 8Ж38, 8К51 и 8А61. Они стартовали подряд с малыми интервалами по времени. Надо было продемонстрировать мощь ракетной техники и блеснуть своими возможностями. Никита Сергеевич и приглашённые высокопоставленные лица наблюдали за подготовкой ракет со специально построенной деревянной трибуны и слушали по радио репортаж. Сами полигонщики пуски должны были наблюдать из подготовленного укрытия, отрытого в земле.

            Репортаж вёлся, разумеется, в упрощенном варианте и не всегда правдиво (всё равно никто из них правильной оценки не сделал бы, за исключением, возможно, маршала Неделина), приблизительно так:

            – ... старт нормальный, ... полёт нормальный, ... ракета пошла на цель, ... цель поражена.

            Зрелище эффектное, что говорить. Одна ракета за другой взмывала в небо, раскалывая грохотом двигателей воздух и как бы опираясь на свой огненный хвост. Улетая ввысь, оставляли в верхних слоях атмосферы хорошо видимый инверсный  след... Вот только никто из них не узнал о взрыве одной из ракет 8А61 в небесной вышине или о том, что командир расчёта, запускавший с грунтового старта ракету 8А11, не дождавшись перехода двигателя с режима "предварительная" на "главная" (задержка в схеме автоматики дала примерно  8 секунд вместо 4-х секунд расчетных) хотел уже дать отбой и нажать кнопу "АВД" (аварийное выключение двигателя ракеты), но дрожащий его палец  не попал на кнопку... Страх! А что было бы, попади он на кнопку "АВД"? Возможно, пожар... и разбирательство. На его счастье (и, конечно же, и всех нас) ракета 8А11 стартовала и благополучно улетела.

            Мы-то узнали об этом уже со слов исполнителей, как это всё происходило. Кстати, наш СПУ и мы в окопчике, находились весьма близко от этой злополучной ракеты и тоже недоумевали – чего-то она так долго стоит на столе и не переходит на "главную" – секунды, а как долго они тянутся в состоянии нервного напряжения. Головы непроизвольно сами втянулись в плечи.

            Как видно, нам, участникам, изнутри этой показухи всё представлялось несколько иначе.

* * *

            Вторая "показуха" была ещё богаче, запускались ракеты более современные,  в том числе 8К63 и 8К11. Сценарий был прежний: гости – трибуна – укрытие – пуски. А что делалось при подготовке? Наш изобретательный старшина Михаил Михайлович Подгорный добывал сжиганием старых автомобильных шин сажу, собирал её и разводил в бензине, после чего этим красили парадную часть дороги и становилась такой чёрно-красивой эта дорога... Пожухлую по осени траву на обочинах и возле трибуны пульверизатором покрасили зелёной краской. Радуйся, глаз!

            Довелось, со слов ветерана полигона,  узнать и взгляд начальства на показуху. Мол, весь этот марафет делался по указанию и начальника полигона, и московского командования. На этот счёт генерал Вознюк, давая указания на проведение мероприятий для создания образцово-показательного порядка, часто повторял: если в ваших руках алмаз, то его надо огранить и сделать из него бриллиант, да и тот требует  соответствующего антуража, чтобы камушек заиграл всеми своими гранями и восхитил ценителей. А вот, если начальство увидит окурок вне курилки, то впечатление от блестяще проведенных пусков ракет будет смазано. Что тут скажешь?  Действительно, тогда решался важнейший государственно-политический вопрос оборонного характера: быть или не быть новому виду Вооружённых Сил. Как-никак, а созданный ракетно-ядерный щит обеспечил нашей стране мир вплоть до горбачевской перестройки.

            А какой буфет без волшебной палочки возник на 2-ой площадке! Я же, чёрная кость, осматривая СПУ после пуска, опоздал к обеду – встречные офицеры сказали, что столовая закрылась. А по дороге от столовой мне навстречу идёт Витя Бородаев и несёт охапку каких-то банок:

–        Здравствуй, Виктор! Чего ты набрал так много?

            –   Здравствуй, Слава! Это красная икра в банках. Вот я иду, и думаю, зачем мне так много. Не возьмёшь ли у меня пару банок?

–        Спасибо, возьму. Давно не пробовал.

            Икра оказалась экспортной, крупная и зернистая, больше такой  не встречал никогда. Спасибо Бородаеву, попробовали.

            К нам на полигон на спецпоказуху ракетной техники прибыл отряд будущих космонавтов. Мы о них тогда не знали ничего, да и "показуха" носила домашний характер, как говорится, "в рабочем порядке". Просто однажды мы встретили большую группу офицеров в лётной форме – вроде бы все были в звании старших лейтенантов. Группа большая, человек 17 – 20. Нам они все показались низкорослыми. Мы стали интересоваться, кто они и зачем тут. Нам намекнули...

            А насчёт роста впечатления могут оказаться и двоякими. Так, когда в нашу рабочую комнату Генерального штаба в Москве по делам  Главного управления космических средств зашёл с рабочим визитом космонавт Герман Степанович Титов, уже в чине генерал-лейтенанта, то низкорослым мне он уже не показался. Это был человек среднего роста. Генерал – одно, старший лейтенант – другое! То-то же!

            Среди нас, ракетчиков, набор в отряд космонавтов тоже был проведён, без афиши, разумеется. Было это, видимо, в годы 1958 – 1959. Кандидатов было трое: Виктор Бородаев, Леонид Королёв и Виталий Жолобов. Бородаев – наш, из спецнабора, Королёв – выпускник Ростовского высшего ракетного училища, Жолобов – из Бакинского морского училища. Бородаев не прошёл по состоянию здоровья. Королёв, очень грамотный инженер, шахматист – перворазрядник, тоже был забракован медкомиссией из-за золотых зубов. Прошёл Жолобов. За ним один полёт в космос.

Армейский быт

            Быт. Да ещё армейский. Что же это такое? Может быть это и есть основа бытия, которое определяет сознание? Смотрю словарь:

            Вот оно что, оказывается. Тогда по порядку, почти.

            В магазинах городка можно было купить крупу, макароны, мясо и да­же свежую осетрину.  Балыки и икра,  зернистая и паюсная, дефицитом не являлись, и хотя цены и были доступными, но спросом большим не пользо­вались.

            Была в  городке,  конечно  же,  офицерская столовая от военторга. Сначала она находилась в  деревянном  сооружении  типа  барака,  потом построили кирпичное здание.  Столовая днём – ресторан вечером.  Вообще следует сказать,  что все военторговские столовые,  какими бы хорошими они ни казались, используя дешёвые "тяжёлые" жиры, обеспечивали офице­рам гастрит.  А однажды на Байконуре, будучи там в командировке с Вик­тором  Скрыминским  от полигона в Плесецке,  были в тамошней столовой отравлены окрошкой и мучились животами.  Вечером,  чуть придя в  себя, пошли в ресторан,  где вместо ужина лечились чёрным кофе с добавлением коньяка:  кофе по огромной пиале и сто граммов коньяка на  двоих.  Это помогло, мы почти восстановились.

            Пищу мы принимали в военторговских столовых, ни дна им и не покрышки. Немало желудков там было испорчено комбижирами. Тем не менее, все стремились попасть на ПЧ (первый черпак) и некоторые приходили ради этого к ещё закрытым дверям столовой и ждали, когда она откроется. Поначалу, ещё по неопытности, и мы приходили пораньше, стремясь в жаркое время успеть захватить в буфете бутылочку минералки из холодильника. Однако советы врача и личный опыт доказали вредность приёма ледяной водички перед обедом – спазмы и, как следствие, боль в желудке. Пришлось переходить на два компота: один до еды, другой после. Разносолов особых нам не готовили, но закуски, первое и второе блюдо были всегда.

            Был и закон неписаный о приёме пищи: если в распоряжении офицера поступал солдат-водитель, то офицер был обязан его накормить. Он обедал в столовой за одним столом с этим офицером.

            Военторговские столовые были почти на всех рабочих площадках, вернее – неподалеку от них, в жилой зоне.

            Одежда. На  рабочие места мы обязаны были являться по установленной форме. В летнее время – гимнастёрка, портупея, брюки в сапоги. В прохладное время года носили глухие, со стоячим воротником, кителя    и брюки в сапоги. Позже нравы смягчились, и мы могли носить тужурки (открытые кителя)  и брюки навыпуск с ботинками. Зимой носили шинели, а для работ на открытом воздухе – меховые костюмы и валенки (если не было сырости).  Меховые куртки поначалу  нам выдали из числа списанных лётных, на собачьем меху. Куртки были просто прелесть – никакой ветер их не продувал. И, несмотря на их засаленный и неприглядный вид, нам  очень не хотелось сдавать их на склад и получать новые, на цигейке. Это были танковые костюмы, новые и чистые, но они защищали наши телеса намного хуже. Гринь настолько долго  не хотел расставаться со старьём, что чуть не получил взыскание.

* * *

            Жилище. Жилищем рабочую нашу комнату на 2-ой площадке в МИКе назвать было трудно. Но не мёрзли – и на том спасибо. Со временем на 2-ой и 20-ой площадках были построены административные двухэтажные здания. Там комнаты были настоящие, вполне пригодные для работы с документами. Для отдыха на стартовых площадках (в их жилых зонах) имелись гостиницы, в которых в случае  необходимости  можно было заночевать.

            Духовных благ и культурных ценностей на рабочих площадках не имелось. Поддержание здоровья осуществлял врач, по штату полагавшийся в войсковой части, подчинённой испытательному управлению. Мы к нему практически не обращались.

            Общение с начальством осуществлялось по необходимости. На этот счёт острословы поучали: "Всякая кривая вокруг начальства короче прямой".  С друзьями и товарищами общались – по личному расположению и по обстоятельствам.

            Осталось коснуться географических условий. Всякий, кто посмотрит карту, увидит, что Капустин Яр расположен в 70 – 80 километрах от Волгограда, почти на берегу реки Ахтубы, в Прикаспийских степях. Отсюда и географические условия: жаркое, засушливое лето (от мая до сентября включительно), гнилая, с оттепелями и невообразимой липкой грязью, зима. Морозы, как правило, держались всего 2 – 3 недели и сменялись продолжительной оттепелью.

            Бывали зимы с весьма свирепыми периодами. Случались и сильные холода, морозы до минус 35  ⁰С. Чаще мороз не превышал минус 15 – 17 ⁰С, но степные ветры 12 – 15 м/сек если сопровождали такой холод, то приходилось туго – куртки наши защищали нас уже плохо.

             В начале нашей службы большую группу офицеров задержали на рабочих местах, и мотовоз уехал без нас. Начальство выделило для доставки нашей компании автобус, и мы поехали в городок. Поднялась вьюга, дорогу занесло и в одном месте автобус слетел с дороги, перескочил неглубокую в том месте канаву и остановился. Старшим в автобусе был заместитель начальника управления по НИР полковник Орлов. Он приказал всем выйти из автобуса и выталкивать его на дорогу. А многие оказались в фуражках, вьюга снегом сыплет в глаза, уши мёрзнут. Вытолкали, наконец, автобус. Влезли в салон – ничего не вижу, очки в снегу. Хотел снять их, чтобы очистить и не могу – примёрзли к бровям. Сам Орлов, дядя с довольно солидной и дородной фигурой большого роста, во время выталкивания из автобуса  выходить и не думал.

            Довелось мне однажды крепко помёрзнуть во время одной из поездок с площадки на площадку. Пришлось после транспортировки макета ракеты на стартовую площадку возвращаться "домой" (на 2-ую площадку) на пустом уже, без прицепа, грузовике ЗИС-151. Со мной в кабине, кроме водителя-солдата,  ехал представитель промышленности. На мне надет овчинный полушубок, солдат – в ватнике, гражданский – в куртке. Пока пристраивали на место макет ракеты, спустилась ночь, появилась на безоблачном небе огромная луна. Тихо, ни ветерка. В степи мороз, а в кабине сравнительно тепло.

            Вдруг навстречу нам засверкали фары и габаритные фонари. Понятно, это автопоезд  с ракетой-"керосинкой", едут наши соседи. Заранее приняли как можно правее, чтобы уступить дорогу и остановились. Не тут-то было. Автопоезд тоже остановился и вышедший из кабины начальник колонны подполковник Гельфандбейн  Яков Аронович потребовал, чтобы мы освободили дорогу полностью. Пришлось  нам съехать с дороги на грунт. Автопоезд проехал, а мы не смогли выбраться на дорогу обратно, застряв в наметенных сугробах. Наш грузовик старенький, скоро от натуги закипела вода в радиаторе, и мотор пришлось заглушить. Чтобы не разморозить мотор, испуганный солдатик стянул с себя ватник и хотел укрыть им двигатель. Я тут же приказал ему одеться и побегать для согрева – чёрт с ним с двигателем.

            Гражданский наш товарищ, не выдержав в ожидании помощи, пошёл на 2-ую площадку пешком, благо до неё было недалеко, всего-то 15 – 16 километров. Мороз усилился до такой степени, что и полушубок не спасал от холода. Потом я спросил – сколько? Сказали, что минус 27 ⁰С, но уверен, что было холоднее. Помощь пришла только под утро, когда возвращался тягач встреченного нами автопоезда. А гражданского товарища мы не догнали, он таки пешком пришёл первым.

            Я не простудился, а вот солдатик наш, слишком добросовестный, заболел чирьями, наверное,  от переохлаждения. Он всё переживал за размороженный двигатель грузовика, я же обещал подать рапорт в его защиту, если понадобиться. Не понадобилось, его командир сам во всём разобрался.

            Два или три раза вьюги случались такие, что в городке закрыли школы и запретили детям появляться на улице, а нас оставляли на рабочих местах, без выезда в городок. В городке магазины тоже были закрыты, а хлеб продавали только из окошка пекарни.  К пекарне народ пробирался мимо сугробов почти в рост человека.

            Однажды зимой мы компанией из 4 – 5 человек возвращались из столовой на 20-ую площадку. Путь не дальний, всего чуть больше километра.  Однако пока шли, поднялся сильный ветер, дувший нам в спины. Приб­лизились к площадке почти бегом.  Вдруг подполковник Тимофеев посколь­знулся и упал. Я хотел ему помочь и протянул руку, но меня снесло вет­ром и я не смог сразу остановиться.  В нашей рабочей  комнате  имелись кое-какие приборы.  Я взял анемометр и вышел во двор,  держась за шта­кетник,  добрался до угла здания и замерил скорость ветра – прибор по­казал 38 м\сек. Ветер не ослабевал и нам отказали в отъезде домой. Но­чевали в рабочей комнате на столах, не снимая шинелей. Буря побеснова­лась изрядно: повалила кое-где деревья и заборы, сорвала крышу с одно­го из зданий.

            Такие бури в степи случались не часто, но приносили они не только материальный урон. Были и жертвы.

            Летом другая напасть. Случались ливни такой силы, что приходилось днём включать фары автобуса,  чтобы не потерять дорогу,  а то и  вовсе останавливаться. Вообще дождь в летнюю жаркую пору опасен,  если он не затяжной, а кратковременный.  Когда после дождя снова появляется солн­це, то начинается интенсивное испарение влаги.  Однажды, ещё до нашего появления на полигоне, из-за этого произошёл несчастный случай. Офице­ры мотовозом ехали в городок и в пути их застал ливень. Когда подъеха­ли к остановке,  дождь кончился и выглянуло солнце. Офицеры путь домой продолжали пешком.  Подполковник Левензон вышел из вагона и шёл вместе со всеми, но внезапно ему сделалось плохо и он упал. То ли от теплово­го удара, то ли от очень высокой влажности воздуха (скорее всего от их совместного воздействия) он потерял сознание и до дома не  дошёл.  По­мочь ему не удалось, и он скончался.

            Не успели Левензона похоронить, как в его дом заявился его сослу­живец тоже  в  звании подполковника,  и потребовал вернуть одолженный покойнику фотоэкспонометр.  Кляузный и неприятный  был  этот  человек.   Однако он отлично  знал своё дело,  был высококлассным специалистом, но никудышным организато­ром, сухарём, и главное – формалистом. Его скаредность доходи­ла до анекдотов,  о чём все знали.  Даже в быту,  дома,  он непременно оценивал покупки своей жены на соответствие  семейному  бюджету.  Если траты,  на его взгляд, выходили за норму, то он безапелляционно бросал жене,  что оплачивать это не будет,  мол, выкручивайся сама. Его жена не таила от посторонних характер главы семьи. На работе он сослуживцам  давал деньги в долг,  но только тем,  кто пользовался его доверием, то есть возвращал долг вовремя. Другим отказывал. Коро­че говоря, для нас он был жуткий формалист, бездушный исполнитель слу­жебного долга, человек, с которым не хотелось иметь дела.

            Подробно о нём,  его поведении на службе и дома, взаимоотношениях с подчинёнными и начальством, уже писали те, кто знал его: и Иконников Коля, и Толкачёв Юра. Причём, последний был в прямом подчинении у это­го подполковника. Характерно, что Толкачёв свои воспоминания озаглавил "Что было – то было". Мол, среди нас водились даже такие личности, ко­торые не отвечали требованиям  офицерской  чести.  Действительно,  тот офицер – настолько одиозная личность, резко выделявшаяся в офицерской, в целом здоровой среде,  что не запомнить его  было  невозможно.  Нас, младших офицеров,  хотя ему и не подчинённых,  он допекал своим вечным требованием уступить ему место в мотовозе или автобусе,  как  старшему по званию. Ну, что тут можно формально возразить, в уставе же зафикси­ровано об уважении младшими военнослужащими старших по  званию. 

            Надоел он не только нам, но допёк и командование управления, и начальство по­лигона нескончаемой чередой рапортов и устных просьб  решить  тот  или иной служебный вопрос,  зачастую такого мелкого характера, что его мог раз­решить  старшина подразделения. Генерал Вознюк при первой же воз­можности уволил его из армии.  Имя этого полигонного Беликова умышленно не назы­ваю,  ну его.

            Должен заметить,  что черты формализма присущи многим людям, осо­бенно военным.  Тут трудно осуждать этого подполковника.  С ним  прос­то-напросто неприятно было и служить,  и общаться.        

            Полуденное солнце  после  кратковременного  ливня выжигало дыры в листьях растений.  Я видел такое поражённое поле,  засеянное  какой-то культурой (возможно,  это была гречиха). Крупные листья все были в ды­рах и коричневых пятнах от ожогов солнечными лучами,  собираемыми кап­лями воды как линзами.

            Летняя жара с течением времени нашего пребывания на полигоне смяг­чилась на 2 – 3 ⁰С , сказалось, видимо, влияние Волгоградского водохра­нилища.  Но ещё в 1959 – 1961 годах, когда я уже жил как женатый чело­век,  температура воздуха в комнате ночью почти  не  опускалась  после дневной жары  – стояла на уровне   плюс 35 – 37 ⁰С.  Жена,  Нина Алексеевна, тоже северянка по рождению,  с непривычки мучилась больше меня. Прихо­дилось среди сна идти в ванную и принимать холодный душ. Она частенько ходила с "простудой" на губах. А мы к такому климату уже почти привык­ли  и  чувствовали себя полегче.  Этому способствовали и наши старшие, более опытные товарищи.  Они учили нас соблюдать питьевой режим. Пона­чалу  мы  все  бегали в рабочее время попить газировки из сооружённого нашими солдатиками самодельного сатуратора.  Торопились в буфет за хо­лодным  нарзаном.  Потом  стали  выполнять рекомендации старших да и к климату понемногу приноровились.  Воды потребляли меньше (старались не пить воду до обеда), вырабатывая водный режим.

            Через несколько  лет мы приобрели закалку и стали ощущать диском­форт при температуре воздуха лишь выше +35 ⁰С.  А  ведь  большинство офицеров из  спецнабора,  да и практически все остальные,  являлись по рождению северянами.

            Как-то из-за отсутствия транспорта меня послали на стартовую пло­щадку в составе поезда из грунтовых кислородных цистерн,  которые дос­тавляли окислитель  для  заправки ракеты.  Жара усиливалась подогревом воздуха в кабине АТ-Т от двигателя, размещённого в передней части шас­си. Дорога грунтовая  (гусеницы тягача бетонку раскромсали бы быстро), поэтому едем по степной дороге.  Ветер попутный - вся пыль наша. Прие­хали на площадку уже почти к вечеру. Выйдя из кабины, ощутил, наконец, блаженную прохладу.  Хорошо!  Побежал к душевой,  оказалось на моё счастье, что вода есть.  Совсем хорошо! Вытряхнул пыль из одежды, про­тёр очки  и  увидел  на стене наружный термометр,  зафиксировавший плюс 39 ⁰С. Удивился, спросил, правильно ли он показывает температуру. Отве­тили, что да,  правильно.  Вот так подтверждается старая истина, что всё познаётся в сравнении. Можно себе представить, какая же температура бы­ла тогда  в  кабине тягача.

* * *

            К армейскому быту,  думается, следует отнести и дежурства на пло­щадках и гарнизонную службу. Дежурства по МИКу особых тягот не достав­ляли, да и другие дежурства тоже.  А вот про гарнизонную службу такого не скажешь, для инженера, практически не имеющего общевойсковой подго­товки, даже такое задание, как пойти в наряд патрулём – обуза немалая. А пойти дежурным по гарнизону считалось чуть ли не  наказанием.  Каза­лось бы,  какие такие могут быть трудности в гарнизоне? Это на старто­вой площадке и мороз,  и ветер,  и дождь, и грязь, и не всегда накорм­лен,  и физическая усталость,  и стрессы разного рода,  а то и авария, или даже катастрофа.  А здесь вполне цивилизованный  военный  городок, но...

            Мы, бывшие студенты ВУЗов,  хотя и стали носить погоны,  но никак не могли отрешиться от психологии чисто  гражданского  человека.  Ведь мы,  хотя и прочитали уставы  и внутренней,  и гарнизонной службы, но знали-то их неважно.  А главное – не имели практики их  применения.  У нас не было, как говорили, "любимого личного состава", то есть рядовы­ми и сержантами мы командовали вне казармы только как номерами  расчё­та, обеспечивавшими технологию подготовки и пуска ракеты. Там, на пло­щадках,  всё было понятно и целесообразно в поведении "нижних  чинов", как говорилось в царское время, но здесь, в гарнизоне, зачем-то обяза­тельно требовалось отдание чести,  соблюдение формы одежды и тому  по­добное, чего нет в гражданке в общении между людьми. Поэтому-то гарни­зонная служба для нас, всё ещё не расставшихся с психологией студента, в моральном плане являлась тяжким испытанием.

            Нас, младших  офицеров,  посылали патрулировать как военный горо­док, так иногда и ближние сёла:  Капустин Яр и Пологое Займище. Патру­лировать сёла было труднее:  грязи больше, да и самовольщиков хватало. Дежурство по гарнизону доверялось только старшим офицерам (майор, под­полковник). И патрулирование, и дежурство по гарнизону, несомненно, бы­ли необходимы для поддержания порядка и дисциплины. Занятие нужное, но нелёгкое и  малоинтересное.  Однако  не всегда.  Однажды мне повезло и здесь.

            Полагалось патрулю перед тем,  как отбыть на ночной отдых,  сдать оружие в комендатуру гарнизона. Нужно было прийти туда после полуночи, когда по идее все уже должны спать,  а на улицах нет никого. Мы вместе с патрульным солдатиком стояли на перекрёстке улиц и ждали этого часа. Тут нас встретил капитан Масленников, мой сосед, направлявшийся в общежитие, и мы о чём-то говорили.  Вдруг к нашему великому  изумлению мы увидели  нечто,  несущееся через всё чистое,  безоблачное капъярское небо. Это нечто напоминало пылающее тело с ярким мерцающим хвостом. Ни шума, ни шороха не было слышно.  Скорость перемещения, даже по сравне­нию с ракетой,  была фантастически огромной.  Но правильно оценить её, не зная высоты,  не представлялось возможным. Что это было? Ракеты на­шего полигона в этом направлении не летали. Может быть, это был болид? Спросить некого,  написать письмо в Академию наук СССР?  Посмеются над нами, да и только.  Пришлось закрыть удивлённо разинутые рты и  разой­тись по своим делам.  Так что, хочешь –  не хочешь, а приходится заду­мываться о наличии этих самых НЛО.

            Когда меня произвели в майоры, пришлось гарнизонную службу позна­вать с иной стороны.  Начальник отдела,  не мешкая, определил меня де­журным по гарнизону.

            Комендатура, и ты в ней начальник после коменданта и его замести­теля. Развод караулов под оркестр.  Надо выучить весь ритуал, проверку правильности построения караулов,  подачу команд, приём рапортов, об­ращение с оружием и тому подобное.  Досаждала проверка караулов ночью, обязательно что-нибудь не соответствовало уставным требованиям, что ставило в тупик неопытного офицера из спецнабора. Для офицеров полигона, окончивших нормальные военные училища, вся служба в гарнизоне, по их рассказам, носила всего лишь рутинный харак­тер, того же порядка,  что и дежурство по МИКу.

            А тут,  во время моего первого гарнизонного дежурства,  патрули приводят хорошо знакомого мне подполковника в сильном подпитии.  Как быть? Отпустить и проводить до дому,  но уставы и инструктаж требуют другого.  Разве это не моральная пытка раздвоения между долгом и просто человеческими  от­ношениями? Я  вынужден был его посадить на гауптвахту для того,  чтобы он проспался на нарах.  Мало того, патрули по жалобе некоторых солдат из казармы приволокли двух  молоденьких девушек родом из дальнего села Ца­рёво (это километров 25 от городка) в дежурку.  Тогда в городке милиции ещё не  было,  поэтому пришлось мне с ними разбираться. Естественно, у них не было пропуска в военный закрытый городок – это уже нарушение режима в гарнизоне.  Одним словом,  впечатлений  для новоиспеченного майора хватало.

* * *

            Армейская повседневность немыслима без дня командирской подготов­ки. Никаких,  кроме  неотложных,  работ в эти дни не планировали.  Нас всех собирали в зале, где нам зачитывали приказы, как из столичных во­инских органов  управления,  так и местного значения.  Приглашённые на занятия специалисты читали лекции на военные темы. Иногда нам разрешали делать самим доклады на интересующие всех темы по специальной  под­готовке. Эти доклады всегда оказывались актуальными и слушали их все с удовольствием и увлечённо.  А вот скучные лекции, в том числе по марк­сизму-ленинизму,  и приказы, нас мало касающиеся, слушали  вполуха, а то и вовсе не слушали – дремали или играли в карманные шахматы.

            Стрельба из личного табельного оружия тоже составляющая часть командирской подготовки.  Сначала нас снабдили револьверами системы "На­ган", образца 1895 года,  потом пистолетами "ТТ". Кстати сказать, этот Тульский Токарев, тоже не новинка вооружения, был снят с вооружения нашей армии  до того,  как мы стали офицерами.  Пистолет Макарова "ПМ" нам был известен только по картинкам.        Стрелок я был никудышней –  мог попасть в "чёрное",  а мог и вообще не попасть в мишень.  Винтовка или охотничье ружьё - это было по мне.  Видимо,  меня сковывал страх, пос­ледствие  травмы,  полученной в детстве во время войны в блокадном Ле­нинграде.  У меня имелся самодельный гладкоствольный однозарядный пис­толет  калибра  5,6 мм.  Вместе с соседским мальчиком мы затеяли в от­сутствии взрослых стрельбу в комнате по мишени,  повешенной  на  двери (старинной, из крепкого дерева). Второй или третий выстрел дал рикошет от двери, и пуля угодила мне в переносицу. Ссадина и синяк в итоге. По­везло, что не в глаз. А вот боязнь, наверное, осталась. 

            Физкультурником я был не лучше,  чем стрелок  из  пистолета.  Мог подтянуться на перекладине 8-9 раз,  проплыть немало,  кинуть гранату, но очень не любил такие гимнастические снаряды,  как перекладину и ко­ня. Имел по физкультуре оценку "три". Нравилась мне езда на мотоцикле, настольный теннис,  охота и рыбалка – это было моё,  любимое. Периоди­чески нас вынуждали сдавать зачёты по физкультуре (во время инспекторс­ких проверок – обязательно).  Устраивали марш-броски. Помню один такой марш-бросок  на  10  километров.  С 20-ой площадки по грунтовой дороге увезли нас на автобусе в степь весьма далеко,  так что даже нашего вы­сокого МИКа не видать.  Нам разрешили переодеться в спортивную форму и установили контрольное время,  чтобы оценить нашу прыть:  50  минут  ­тройка, меньше 40 минут – отлично. И это без тренировки. Нехорошо, ко­нечно,  но в то же время никто нам не запрещал с утра делать пробежки  хотя бы на короткие дистанции.  Я сразу наметил для себя оценку "три" и не более,  нечего перенапрягаться понапрасну.  Посоветовал офицерам своей группы  держаться  ближе  к "хвосту" – лучше уж двойка по физкультуре, чем болезнь сердца. Один не прислушался к моему совету и, действитель­но, стал жаловаться на сердце, попал затем в госпиталь.

            Побежали. На середине дистанции бегущие впереди, возглавляемые нашими отличными физкультурниками Городиловым и Куделенским,  начали  странным образом в одном и том же месте подпрыгивать,  почему – непонятно. Под­бегаю к этому месту... и тоже подпрыгиваю: поперёк тропинки смирно ле­жит и поглядывает на бегущих степная гадюка.  Все знали,  что эти змеи безобидны, но наступать на неё, разогретую солнышком, не стоило.

* * *

            Партучёба. Вот  уж истинное было наказание.  Партучёба включала в себя курс лекций, самостоятельное изучение первоисточников по марксиз­му-ленинизму, в том числе материалов недавно прошедших съездов КПСС или "исторических" выступлений генсека партии. Приходилось составлять док­лады и рефераты, готовиться и выступать на семинарах, проводимых наши­ми начальниками.  Приходилось выкручиваться.  Для экономии  времени  и нервов списывали  необходимое  для очередного занятия друг у друга.  И так почти одно и тоже в течение многих  лет.  Скольких  же?  Институт, академия, воинская служба,  а тут ещё и на "гражданке" пришлось попол­нять идейный багаж "строителя коммунизма". И так продолжалось почти 40 лет. Что тут сказать?  Против учения возражений не было. Но надоело...

            Формально и начётнически, без внутреннего убеждения преподносили марксизм-ленинизм многие  лекторы и партийные деятели,  в  том числе позднее ставшие глашатаями охаивания социализма и превознесения до небес прелестей капитализма. Они, как хамелеоны,  сменили идеалы,  выбросили основной стер­жень социализма – социальную справедливость,  и не только словами, но и делом попрали всё то,  к  чему призывали нас, грешных. Что же это за убеждения у них были, и в чём они нас  могли  убедить?        

            Попробовал в зрелые уже годы самостоятельно, без принуждения, по­читать Гегеля. Ничего не вышло, я быстро сдался: было и неинтересно, и скучно, и неактуально,  да и, в конце концов, очень сложно. Невольно думалось, неужели я такой бестолковый.  Ведь другие люди не только чи­тают, но ещё и понимают прочитанное. Неужели мировоззрение формируют только профессиональные философы? На моё мировоззрение (подозреваю,  что оно всё-таки есть), как мне ка­жется, большее влияние оказали популяризаторы науки, физики в частнос­ти. Эти  авторы  сумели  донести до сознания простых людей взгляды на мироздание таких великих учёных как Эйнштейн,  Бор, Гейзен­берг...  Меня поразила и зачаровала книга Пономарёва  "По  ту  сторону кванта". Книга Гейзенберга "Физика и философия" имеется в моей библио­теке,  её я прочитал дважды.  Понятными и близкими кажутся философские положения Бора о его "принципе дополнительности", попытки Мигдала пос­тичь структуру вакуума, замечательное высказывание Зельдовича о единс­тве  нуля и максимума температуры.  Почему же Гегель так и остался для меня непостижимым?  Видимо,  по той причине, что его текст (на русском языке) приходилось читать со словарём. А это уже говорит о моём недос­таточном гуманитарном образовании. Советские школы, видимо, сильно от­личались от гимназий. Ленин читал Гегеля, наверняка, без словаря.

            Я в  партию вступать не торопился,  так как усматривал в этом ещё один кнут над головой. Начальство намекало, что пора, но я отмалчивал­ся и от меня отстали.  Но припомнили... Когда я женился и стал просить комнату в городке, мне никто не отказывал, но жилья долго не мог полу­чить.  А, например, Масленников, приехав к нам для дальнейшего прохож­дения службы значительно позже,  получил жильё сразу, с нами в общежи­тии он жил не долго.  Не потому ли,  что его жена устроилась  работать техническим секретарём в партком?

            Считаю, что политика партийных высоких инстанций в отношении пар­тучёбы могла бы быть поумнее, погибче. Долбание одного и того же мате­риала из года в год,  отсутствие перспективы окончания этой учёбы нав­сегда, кого хочешь доводило до отвращения  к  науке  "Основы  марксиз­ма-ленинизма" (ОМЛ).  Ведь только у меня было три диплома об окончании Вечернего университета ОМЛ. Отвращение не к марксизму и коммунизму как таковым, а  к  методам  его  вдалбливания  в наши "несчастные" головы. Идейных же противников мы нигде не встречали,  полагая их только там, "за бугром".  Да и то сказать, кто же из простого народа мог быть про­тив кодекса строителя коммунизма,  заповедей коммунизма,  которые про­возглашали: человек человеку друг,  товарищ и брат.  Идеалы коммунизма были понятны и близки. Вот только смущала партийная верхушка... Они-то и жили  при коммунизме.  А народ вкалывал на великих стройках,  начало которым положил Беломоро-Балтийский канал и Волховская ГЭС. 

            Дальше  ­больше. Одна только гидромелиорация съела 40 миллиардов рублей на осу­шение и орошение во вред природе. А сколько лишних, недопустимо лишних средств было впустую истрачено на излишки вооружения. В том числе и на наше вооружение,  ракетное. Вели бы более продуманную внутреннюю поли­тику, да были бы более дальновидны наши руководители от КПСС – не рух­нул бы социализм, не распалась бы страна.

            Партийное руководство более мелких звеньев брало пример с верхуш­ки и тоже жило по меркам двойного стандарта: клеймили с трибуны попав­шегося за  пьянку  лейтенанта,  сами  же  пили в доверенных компаниях; жильё и очередь за автомобилями – приближенному,  своему; рекомендацию на более высокую должность – тоже своему.

            Всем издалека  была  видна разница между "теорией" и "практикой". Схоластика, передёргивание исторических фактов, замалчивание неугодных для пропаганды,  создание легенд о партийных деятелях, необъективность оценки идеологических врагов и гонения на инакомыслящих.

            Однако даже наш социализм имел немало преимуществ. Бесплатное об­разование, в том числе высшее, неплохое медицинское обслуживание, тоже бесплатное, дешёвые лекарства,  дешёвый бензин и так далее. Жизнь обы­вателя была всё-таки более светлой,  более человечной,  чем теперь.  И семьи были крепче, и дружба преданней. Я, например, до сих пор дружу со своим блокадным товарищем Игорем Юровым,  хотя и живём мы с ним в раз­ных городах: один в Москве, другой в Ленинграде.

            В.И. Ленина кто только сейчас не клеймит,  модно стало.  А я  вот вычитал в его трудах интересное высказывание о культуре.  Там Владимир Ильич сказал о назначении искусства примерно следующее: "... мы в сво­их требованиях к искусству не должны опускаться до уровня толпы.  Нао­борот, наша задача поднимать народ  до  понимания  возвышенного..."  И ведь это при социализме работало.  Будучи студентом, я по утрам просы­пался под звуки радио,  передававшем записи симфоний Мясковского и Ка­линникова, отрывков из классических опер и балетов. Звучал Верстовский и Глиэр,  Шостакович и Прокофьев.  Не транслировали разве что  Вагнера (его любил слушать Гитлер).

            К нам в институт приходил лектор Энтелис  и  бесплатно  просвещал студентов,  рассказывая о великих композиторах и исполнителях. В музеи доступ тогда был почти бесплатный и посетителей хватало.  Библиотеки тоже не пустовали.  На оперу и балет ходили и стар, и млад,  трудно только было купить билет,  поскольку любители раскупали их заранее. Цензура? Цен­зура имела место,  этого отрицать нельзя. Зато теперь цензуры нет, и что? Теперешняя поп-культура что представляет "из себя"? Правят бал халтурщи­ки и безголосые бездарности. Она, поп-культура, мне представляется ре­ализацией чьей-то злой  воли,  направленной  на  массовое  оглупление. Вместо высоких идеалов приземлённая пропаганда низменного, принижающе­го человеческое достоинство.

            Нынешний капитализм в России вызывает страх своим хищным оскалом. Процветают наглые и вороватые. Люди заметно изменились. Милиция кор­румпирована, армия унижена.

            Зато автомобилей в Москве,  да  и  в  других  городах,  развелось столько,  что улицу перейти трудно.  Откуда у народа деньги на дорогие иномарки?  Из лесу,  вестимо.  Недалеко от нашего дома объявилась  ка­кая-то нефтяная фирмочка. Возле неё на улице вдоль тротуара и во дво­ре полно иномарок:  БМВ, "Вольво", "Мерседес" и так далее. А среди них притулилась малышка "Ока".  Внук мой, Тёма, заметил этот автомобильчик и говорит:

            – Бабушка, это на ней, наверное, уборщица ездит.

            Хотя и поздно я вступил в КПСС и отношения с партией  у  меня  не складывались, но  партийный билет я выбрасывать не стал,  сохраняю как память о неудавшемся (пока?) социализме.

Однако здорово я отошёл от темы армейского быта, теперь продолжу.

Ещё одной стороной нашего армейского быта являлась  необходимость сдачи  зачётов  на классность.  Какой-то военный мудрец изобрёл термин "классный специалист" (возможно, по аналогии с царской табелью о рангах, в которой всё российское сословие делилось на классы) , и это послужило сигналом к кампании. Такое зва­ние имело смысл получать солдатам и младшим командирам,  так как им за это звание приплачивают. Для офицеров – обуза, так как оказывалось необходимым принимать эк­замены у солдат и самим сдавать.

            Для приёма на классность  создавались  экзаменационные  комиссии, состав которых определялся приказом по воинской части.  Классность ка­тегорировалась от "3" класса (низшая) до "М" (мастер, высшая). Мне присвоили категорию "М" по представлению начальника отдела,  узнав­шему о количестве пусков ракет,  подготовленных с моим участием (около 300 оказалось).

            Инженеры не жаловали тех,  кто слабо разбирался в  технике,  и  с уважением относились к знающим и сообразительным.  Пример тому - приём экзамена на классность у одного ефрейтора. Устройство агрегата он знал сла­бо, но к моему удивлению очень быстро разобрался по чертежу со сложным механизмом и толково всё объяснил.  С удовлетворением поставил ему хо­рошую оценку. А вот майор Сивов не смог правильно ответить на вопрос,  что  называется  на  сообразительность, поставленный нашим умницей Бородаевым. Комиссия дружно "завалила" это­го майора. Должен заметить, что у этого товарища апломба хватало. Этот важничавший офицер потом всегда почему-то сопровождал на технических и стартовых позициях некоторых начальников,  выступая в  роли советника и знающего человека.  Как видим, провал сдачи на классность, не помешал ему играть роль авторитета и знатока  ракетного  дела. Однако   кампания по сдаче на классность повышала и стимулировала технические зна­ния и рядовых,  и офицеров. Другое дело, что офицерскому составу в зави­симости от полученной классности надо бы,  конечно, хотя бы  немного прип­лачивать к должностному окладу.

* * *

            Национальный состав офицеров и солдат,  служащих на полигоне, был очень широким. Кроме русских (они составляли большинство), служили ук­раинцы и белорусы,  татары и осетины, грузины и армяне. Среди офицеров что-то  не припомнилось ни одного прибалта (правда,  уже после меня на командном пункте полигона служил Гендрик Э.Н.  из Риги, да и караим Прик был из Вильнюса),  киргиза  или туркмена. Случайно ли? Не знаю. Но никому в голову не прихо­дило  обращать  внимание  на национальность человека и в зависимости от этого строить служебные

отношения.  Ценились, прежде всего, знания и  ум человека, его умение работать.

            В те годы неоднозначным было лишь отношение к евреям.  Так напри­мер, в  нашем спецнаборе не числился ни один человек с еврейской фами­лией. На полигоне среди старших наших товарищей по службе было нема­ло евреев. Все прошли фронт в Великую Отечественную войну, имели много боевых наград.  Это Иоффе Г.И.,  Эйбшиц В.М.,  Розенбаум Л.Г.,  Соболь Б.М. и другие.  Мы их уважали,  делом и кровью доказавших свою предан­ность Родине. А Родина у нас с ними была одна – общая. Все они служили без всяких ущемлений, получали продвижение по службе и очередное воин­ское звание. Например, Борис Моисеевич Соболь стал полковником, не бу­дучи членом партии.  Что-то я не припоминаю на полигоне других беспар­тийных полковников.  Вениамин Моисеевич  Эйбшиц  заслуженно получил звание гене­рал-майора.

            Леонид Григорьевич Розенбаум, между прочим, сам  любил подсмеиваться над своей фамилией. Когда начальник отдела, в котором он служил заместителем, полковник Столяренко Виктор Никитович оставлял его за себя на время отпуска, он переиначивал свою фамилию на Столярбаум. А если оставался исполнять обязанности замполита Степана Васильевича Петрущенко – Розенбущенко. И сетовал, что не знает, как называться, если оба оставят его за себя одновременно.

            Через всю спину Леонида Григорьевича проходил шрам от осколочного ранения, полученного в Великую Отечественную войну.

            Однако среди  молодых  офицеров  евреев,  за исключением одного ­двух человек,  не припомню.  Уже потом мне, однако, подсказали, напри­мер, такие фамилии:  Поляков Зяма,  Санаторский Саша, Бершадский Эдик, Локотош, Пинтель Миша, Волошин, Смолкин Семён. Примечательно, что в войско­вой части нашего управления служил старший лейтенант Саша Штейн,  брат известного шахматного гроссмейстера.

            В нашем 1-ом отделе служили русские,  украинцы,  татары, а в час­тях,  подчинённых управлению, национальный состав был намного шире.

            Грузины. На  подъёмно-транспортном участке сразу двое:  Георгадзе Гиви и Берадзе Владимир. Гиви парень простой и исполнительный, старал­ся сделать работу хорошо и это у него получалось.  В технике же разби­рался похуже, были трения с присвоением ему классности. Гиви носил усы "под Сталина". Глаза честные и добрые. Видно было, что солдаты его лю­били. Мы относились к нему с уважением. Берадзе – прямая противополож­ность Гиви. Шустрый и щеголеватый, утончённый и себе на уме. Как-то он дал понять,  что мечтает о самостоятельности Грузии. Что же, его мечта сбылась.         Характерный диалог с Георгадзе, говорившем по-русски с заметным акцентом:

            –  Гиви, почему не начинаем работать?

            –  Сейчас начнём, товарищ капитан. Кранщика ещё нету.

            Командиром расчёта установщика для ШПУ "Двина" был  представитель солнечного Дагестана,  лакец Гамзаев Аббас Гамзаевич. Я с этим челове­ком дружил,  встречался и в нерабочее время.  Исключительно спокойный, уравновешенный человек с железными нервами.  Добросовестный и исполни­тельный офицер,  хорошо разбиравшийся во вверенной ему технике.  Рабо­тать с ним было легко и приятно, он понимал всё с полуслова. Недомога­ние однажды лечил на стартовой позиции с помощью национального  обычая – у меня на глазах съел крупную головку чеснока без хлеба,  сказав при этом:

            –  Слава,  не смотри на меня так.  Это ваши русские желудки не вы­держат, а для меня это нормально.

            Он хотел стать инженером и учился на заочном отделении инженерно­го училища.  Мой перед ним грех: просил Аббас стать у него руководите­лем дипломного проекта,  но я отказался.  У нас с Ниной родился сын, и где было  взять  время ещё и на дипломный проект.  С Аббасом дружили и другие офицеры нашей группы –  Герман Волков и Володя Кузнецов.  Хороший, стоящий человек Аббас Гамзаевич.

            Командиром расчёта одной из ШПУ "Двина" был армянин,  тоже  капи­тан, Саркисян. Во время произошедшей катастрофы, о которой я уже расс­казал ранее,  он оказался единственным, кто твёрдо выполнил требование технической документации  и обесточил шахту.  Там  выброса  окислителя и не произошло.  Вечная ему благодарность...

            Связистом в войсковой части обеспечения служил капитан Уразов Ха­сан Уразович,  казах. Он запомнился историей, которую сам и рассказал. При поступлении в высшее военное училище связи он не прошёл  по  полу­ченным  баллам на вступительных экзаменах.  Когда же от имени приёмной комиссии ему объявили,  что он не принят,  воскликнул: "Что же это та­кое?  Единственный сын казахского народа хотел поступить в ваше учили­ще, а меня не принимают!" Комиссия собралась снова и поменяла своё ре­шение - его приняли.  Как-то мы с Ниной ехали в поезде вместе с семьёй Уразовых,  его женой, русской женщиной, и дочкой Машей. Девочка оказа­лась такой разговорчивой и шустрой, скучно не было. Любопытство загна­ло её на верхнюю полку вагона, откуда она умудрилась свалиться. Упасть на пол ей-таки не дали. Родители хорошо её знали и были готовы ко все­му – поймали её в падении.

            Запомнился и другой сын казахского народа, сержант  Молдагалиев. Он входил в состав расчёта, помогавшего мне при проведении технических измерений во время испытаний ракеты 8К65, о чём я уже рассказывал. Он окончил университет и отбывал положенную воинскую повинность. На солдатской гимнастёрке носил синий "поплавок" и весьма кичился этим. В технике не разбирался, при каждом удобном (и неудобном) случае держался поблизости ко мне и всем своим видом показывал, что здесь всего двое, имеющих высшее образование. Солдаты его недолюбливали, а я чувствовал себя раздвоенным – хотелось его одёрнуть и стеснялся. Как же, всё-таки университет.         

            Нашёлся среди нас один офицер очень редкой национальности – караим (значит, я не учёл, когда раньше сказал: из Прибалтики не было сослуживцев на полигоне. Караимов очень мало, они живут компактно в Крыму, Литве под Вильнюсом, и  в Польше). Его фамилия Прик, звание – подполковник. Это у него отбил жену наш сорванец Коля Смирнов, живший с семьёй Приков в одной квартире. Генерал Вознюк не любил такие истории и отпустил их всех служить в другие места.

* * *

            Командировки. Они тоже составные части быта. Командировки не были слишком частыми. Нередко нас посылали для инспектирования ракетных войсковых частей. Мне лично довелось побывать с этой целью на Украине, в Дагестане и в Осетии, где раньше стояли на боевом дежурстве ракетные комплексы.

            После того, как закончилась проверка и ракетный полк получил хорошую оценку, командир части, расквартированной близ теперешнего Владикавказа, выделил проверяющим автобус и устроил экскурсию по Военно-Грузинской дороге. В гиды выделил нам офицера-горца, армянина, и велел его слушаться. Незабываемое путешествие! Нарзан из трубы под дорогой, Дарьяльское ущелье, ревущий Терек, перекатывающий с грохотом крупные булыжники, Крестовый перевал ещё со снегом в мае месяце. Песни подвыпивших грузин в придорожной чайной, негромкие и удивительно слаженные. Отары очень мелких овечек на склонах гор и вдоль дороги. К концу путешествия все валились с ног от усталости. Столько впечатлений. Спасибо тому командиру за такую честь и гостеприимство.

            Поездку в командировку в Дагестан совершал под руководством Семёна Краснопёрова, тоже с целью проверки готовности войсковой части к несению боевого дежурства. Ночевали в Грозном, дальше до места добирались автобусом. Проверку возглавлял тогдашний заместитель Главкома РВСН генерал-полковник В.Ф. Толубко. На комплексе нас  поселили в деревянном доме-гостинице. Там было вполне уютно. Но мы, люди молодые и здоровые, рано ложиться спать не хотели и вечером развлекались там же, в гостинице. Кто играл в бильярд, кто в карты, а я присел к играющим в шахматы и не заметил, как летит время. Около полуночи все двинулись спать. Моя комната находилась на втором этаже и надо было подняться наверх по скрипучей деревянной лестнице. Сапоги хоть и были хромовые, но, однако, шум произвели, хотя я ими и не топал. Но этого оказалось достаточно, чтобы из комнаты выскочил в одних трусах разъярённый Толубко  и стал меня отчитывать за шум, мешавший ему заснуть. Оправдываться было бессмысленно, я молчал, вежливо извинился и на цыпочках прошествовал до своего места. Только я  улёгся в кровать, как раздался грохот ступенек от поднимавшегося в яловых сапогах местного старшины.

            На следующий день всё было так, как будто ничего и не происходило, проверка пошла своим чередом. Потом рассказали, что Толубко не раз посещал это место и в первый свой приезд, восхищённый пейзажем и тихой тёплой погодой, назвал здешний край райским. Но в другой раз оказался здесь зимой и от резкого, холодного ветра ему пришлось удерживать папаху на голове обеими руками, иначе бы её унесло. Райским это место он уже не называл.

            На обратном пути мы с Семёном вынуждены были задержаться в Махачкале (из-за поезда) на целый день. Это время мы использовали для ознакомления с городом. Семён уже бывал здесь раньше и по сути это он мне показывал город. Провёл меня к берегу Каспийского моря, которое в зимнее время хотя и было безо льда,  но впечатление производило  мрачноватое. Погуляли по центру города, заходили в магазины полюбопытствовать. Один из них, кажется "Сувенир", потряс воображение своими товарами. Я давно подозревал свою приверженность к  "формализму"; и оказалось, что так и есть. Стоит на полке магазина простой глиняный кувшин, копеечной цены. Но какое изящество формы, какие пропорции! Очень хотелось его купить, но чемоданчик был слишком мал для него, а носить в руках неудобно, засмеют ещё –  в форме с погонами капитана и с кувшином! А на витринах этого магазина лежали золотые и серебряные украшения работы кубачинских мастеров. Серебро, серебро чернёное, серебро с эмалью: кольца, перстни, серьги и броши.   Украшения такой работы не стыдно было бы выставить в любом музее мира. И цены оказались совсем не астрономические, но для капитана в командировке немалые. А следовало бы поднатужиться, осталась бы память о Дагестане.

            Пообедали в столовой, где нас попотчевали национальным блюдом хинкали. Очень аппетитное, но на наш вкус многовато оказалось чеснока. Кстати, чесночный аромат присутствовал повсеместно, и в магазинах, и в зданиях вокзала и аэропорта.

            Осмотрели здание местного театра. Там ставились пьесы на трёх языках: русском, кумыкском и лакском.

            Наше хорошее настроение было попорчено одной сценкой в центре города. Шла группка девиц старшего школьного возраста, одетых по тогдашней моде-писк, в брючках в обтяжку. Местные джигиты встретили их улюлюканьем и крепко слепленными снежками (морозец что-то около минус 2 ⁰С), норовя  попасть по мягкому месту. Одной девушке залепили снежком так, что она заплакала. Я уже собирался за них заступиться и направился было в сторону парней, но более опытный Семён схватил меня за рукав:

            – Ты что?  Забыл где находишься? Здесь свои нравы и нам вмешиваться нельзя.

            –  Так я же хотел...

            –  Без тебя разберутся.

            Рассказал я о нашем пребывании в Махачкале другу Аббасу Гамзаеву, о восхищении, вызванном изделиями умельцев из Кубачей. Он спокойно, как всегда, выслушал и сказал, что готов познакомить меня с кубачинцами поближе, на месте, в Дагестане. Но не сложилось, в том краю побывать ещё раз не удалось. Потом по телевидению показали документальный фильм о Кубачах, где, как оказалось, мастерству учат мальчиков совсем ещё юных, поскольку это их сельская и семейная традиция. Мальчик в возрасте 10 – 11 лет уже многое умеет: на глазах зрителей он продемонстрировал владение газовой горелкой, выполняя скань по серебру.

            Это не прошло бесследно для меня, засело крепко желание самому сделать что-нибудь этакое, красивое. Решил для "начала" освоить обработку  ювелирных камней. Но без соответствующей литературы, без учителей это оказалось совсем не простым делом. Ушло около пяти лет на постройку необходимого для работы станка и освоения технологии обработки камня. Огранку я и не пытался освоить, так как для этого нужны специальная оснастка и знания. А вот кабошоны (от французского – башка) у меня получались, форму я им придавал на глаз, без разметки. За чистоту полировки получил неподдельную похвалу  от специалиста. Сейчас в моей коллекции собрано 100 изделий из камней-кварцев и ещё 50 всяких – разных. Это не  много. У других умельцев коллекции куда более обширные и дорогие. Я же продолжить это увлечение не смог из-за болезни – после хирургической операции по протезированию аорты врачи запретили заниматься физическим трудом. Станок стоит на балконе без дела, а выбросить его рука не поднимается.

          Во время командировки на "Южмашзавод" в Днепропетровске я встретился с прежними сослуживцами, близкими мне людьми: Капитановым и Михальчуком, на Байконуре – с Виктором Веселовым.

            Дважды меня посылали в военные учебные заведения в качестве члена комиссии по приёму защиты дипломов слушателями. Один раз в Харьков, где лётное инженерное училище преобразовали в ракетное (ХВИВУ) и родную академию "Дзержинку". В Харькове произошло шумное заседание комиссии, на котором разбирался конфликт члена комиссии с одним из слушателей. Он, как выдающийся спортсмен, включался в сборную команду страны, но знаниями за время обучения не отяготился. Его экзаменаторы поставили ему двойку, так как сей спортивный муж не знал даже закона Ома, который "проходят" даже в средней школе. Возмущённая этим комиссия, невзирая на заступничество начальника училища, единодушно оценку "два" утвердила.

            Во время этой командировки я навестил родителей Анатолия Гриня по его просьбе.

            А вот в "Дзержинке"  мне многое не понравилось, как-то, на мой взгляд, академия захудала к тому времени, явно проигрывая по знаниям слушателям ХВИВУ. Один из слушателей академии меня вовсе разозлил, не выполнив обещания сделать правку в своём чертеже, на необходимость которой ему было указано накануне. Я ему поставил тройку.

            Довольно неприятный  инцидент имел место при защите диплома одного из слушателей – старшего лейтенанта. Надо сказать, что я являлся не просто членом комиссии, а председателем подкомиссии, и мне пришлось решать  непростую в этическом отношении задачу. Дело в том, что на защите дипломов разрешалось присутствовать другим слушателям академии. Потом выяснилось, что все офицеры этой группы дружно ненавидели этого старшего лейтенанта – он в чём-то провинился перед ними. Когда у экзаменаторов закончились вопросы, и прозвучало обращение к аудитории: "У кого ещё есть вопросы?", то поднялся лес рук. Посыпался град  самых вроде бы простых вопросов, но требующих точного ответа. Например, такие:

–        Чему равна длина ракеты 8К51?

–        Сколько горючего заправляется в бак ракеты 8Ж38?

–        Какова высота активного участка траектории? – и тому подобное.

            Я слегка оторопел и растерялся, не зная, что предпринять. Стало понятным, что старшего лейтенанта умышленно хотят засыпать, не дать ему возможности получить диплом с оценкой "отлично". Пришлось принять волевое решение, и остановить поток вопросов, на большинство которых  этот офицер ответов не знал. А все вопросы протоколировал секретарь подкомиссии. Как быть? Ведь дипломный проект сделан добросовестно, продуманно и аккуратно, вполне заслуживая оценки "отлично", а с другой стороны – явное противостояние коллектива. Мнения членов комиссии разделились... Поразмыслив, я как председатель подкомиссии, свой голос отдал за оценку "отлично", что и явилось решающим в общей оценке диплома этого слушателя.

            Во время перерыва ко мне подошли обиженные слушатели этой учебной группы. Состоялся примерно такой разговор:

            –  Что же вы, товарищ майор, не поддержали нас? Неужели не поняли, что мы его горячо "любим"?

            –  Да, понял я, понял, конечно. Но ведь дипломный проект выполнен на "отлично". Не по совести было бы снижать ему оценку.

            –  Жаль, мы рассчитывали на вас.

            –  Если бы я поддержал вас, то теперь мучился бы несправедливым поступком. Разберитесь с ним сами, без меня.

            Секретарь подкомиссии уверил меня, что я поступил правильно. А вы, как думаете вы? Как бы поступили?  Правда, вам трудно ответить на этот вопрос, не зная в чём провинился этот старший лейтенант. Да и то сказать, не месть ли двигала товарищами этой учебной группы?

            Там же, в Артакадемии, мне встретился Яшин Юрий Алексеевич (будущий первый заместитель Главкома РВСН), повышавший своё и без того высшее образование на специальных курсах. Он с места в карьер обязал меня (на правах старого знакомого по службе на полигоне в Плесецке) сделать отзыв на автореферат диссертации своего преподавателя. Пришлось. Отказать напористому генералу сил не оказалось, хотя автореферат я в глаза не видел.

* * *

            Курилки. Они имелись на всех площадках полигона и курить разрешалось только там. В армейских, да и не только в армейских, условиях, они являлись   местом общения, где разговоры могли вестись на какие угодно темы. Там можно было узнать много полезного. Так, однажды, когда на 20-ую площадку пожаловала степная гадюка и расположилась на травяном газоне, и мы собрались её убить, вмешался Юрий Михайлович Казаков, наш старший товарищ по службе. Он не позволил нам убивать змею и, некурящий, пригласил нас посидеть в курилке, где и сделал небольшой доклад о степных гадюках. Рассказал нам об их повадках, о ценности змеиного яда, степных гадюк в особенности. По тем временам, если чего я не путаю, один грамм сухого яда стоил около 2000 рублей золотом. Сколько же надо было поймать змей и надоить от них на один грамм сухого яда? Порция при укусе ведь совсем маленькая, две – три капли. С тех пор мы стали относиться к степным гадюкам по-другому, убивать их перестали. Да и до того умышленно их никто не истреблял. Другое дело – автомобили. Мы как-то  рано утром ехали автобусом на стартовую площадку и попробовали посчитать задавленных. Насчитали около сотни штук. Их подбирали орлы и ежи, да и вороны, вероятно, тоже.

            Не зря же русская поговорка гласит: с кем поведёшься, от того и наберёшься. А ведь приезжали на полигон не только "рядовые" конструкторы и инженеры, но и кандидаты наук и доктора. Конечно, не обходили стороной и академики, когда велись важные или приоритетные работы. Например, про Благонравова я уже говорил.

            Однажды в курилке на полигоне в Плесецке мы вынужденно просидели четыре часа – столько времени потребовалось на нейтрализацию бака ракеты. С нами на скамеечке оказался некурящий, приехавший из Москвы в командировку доктор наук из Государственного института прикладной химии (ГИПХа). Чтобы занять нас, прочитал нам лекцию о воде. Мы и не подозревали насколько сложным и не до конца ещё понятым веществом является обыкновенная вода. Сидели и слушали, как говорится, с разинутыми ртами.

* * *

            Буфет военторговской столовой. Вроде бы ничего примечательного там не было и быть не могло. Однако небезынтересной явилась история с буфетчицей Лизой. Красивая и статная была девушка, но с подмоченной репутацией. Это к ней бежали в обеденный перерыв лейтенанты за нарзаном и боржомом из холодильника, так что помним.

            У промышленников существовала так называемая экспедиция, в обязанности которой входило получение от заводов-изготовителей ракет, их комплектующих элементов и ЗИП, которые затем передавались полигону. Всякого добра поступало много, и необходим был надёжный учёт. Постоянным и полномочным представителем этой экспедиции являлся Владимир (не называю его фамилию ), или Вова ( с ударением на последнем слоге), против чего он никогда не возражал. Сам москвич, он всё время проводил на полигоне, дома появлялся редко. Его жена заскучала и ушла от него. Этот Вова с горя стал крепко выпивать. Голову, правда, не терял, о чём свидетельствовал Коля Бачурихин, тесно связанный с ним по работе. Однажды, крепко выпив, Вова стал жаловаться на свою судьбу друзьям. Те посоветовали снова жениться. Вова встрепенулся:

            –  Это на ком же? Я постоянно занят, познакомиться некогда, а вы – жениться.

            –  А вот хоть на буфетчице Лизке.

            –  А что, Лизка баба красивая, может быть и согласится. Пойду посватаюсь.

            И точно, пошёл посватался.  Лизка отнекиваться не стала, но поставила непременное условие: бросить пить. Вова пообещал. Свадьба состоялась и Вова, уволившись из экспедиции, увёз молодую в Москву. Говорили, что они жили дальше дружно и хорошо. Вова, если выпивал, то умеренно и под контролем.

* * *

            Наш армейский быт не исключал и творческую работу, выходящую за рамки обязанностей инженера-испытателя. Например, Виталий Родионович Капитанов как-то поделился со мной идеей создания нового типа железнодорожного вагона для транспортировки ракет и предложил мне тоже участвовать в разработке такого вагона. Но я отмахнулся, будучи уверенным, что промышленность не станет даже рассматривать наш проект. Что мы возникаем? Когда и так ракеты доставляются в вагонах уже десяток лет. Как же, честь мундира промышленности задета. Но я ошибся. Капитанов свою идею довёл до схемного решения. Идею воплотили в чертежи и такой вагон появился. Вот только не знаю, что поимел Виталий от своей разработки, разве что получил перевод в военную приёмку "Южмашзавод" в город Днепропетровск.

            Другой пример – разработка майором Александровым более удобного и быстроразъёмного узла штормового крепления ракеты на пусковом столе для открытого старта. Конструкцию приняли для внедрения.

            Со временем командование стало поощрять рационализаторскую деятельность офицеров по улучшению конструкции агрегатов и их эксплуатации. Явление это носило, как обычно в армии, характер кампании, рационализаторские предложения стали сыпаться как горох. За каждое внедрённое рацпредложение полагалось небольшое денежное вознаграждение. Мы не были против и в свободное от основных обязанностей время придумывали новые рацпредложения. Главные же конструктора частенько не принимали наши усовершенствования технологии или конструкции, и отвечали отказами, хотя иногда и проводили в жизнь предложенную идею, не поставив военных в известность. В этом деле тоже требовалась напористость, настойчивость, терпение и учёт интересов и своего начальства, и промышленников.

* * *

            Спорт. В армии спорту всегда уделяли внимание. Спортсменов-разрядников отпускали с работы для участия в соревнованиях, отправляли в командировки на соревнования по Северо-Кавказскому военному округу. Я спортсменом не являлся, а вот мои товарищи  –  да. Саша Раевский прекрасно играл в баскетбол и неплохо играл в волейбол. В волейбольной команде первую скрипку вёл, безусловно, А.Н. Куделенский, имевший первый разряд. Весьма недурно смотрелись в этой игре Стеблин, Гринь, Кукушкин. С удовольствием все ходили посмотреть на соревнования команд, разыгрывающих первенство гарнизона, которые проводились в парке при Доме офицеров.

            По настольному теннису первенства не проводились, играли ради удовольствия, для себя, как говорится.

            С шахматами дело обстояло более серьёзно. В гарнизоне проводились официальные соревнования, и комплектовалась по их результатам сводная команда для участия в розыгрышах первенства военного округа и области. В команду от нашего управления включались перворазрядники Лёня Королёв и Толя Корнилов – оба выпускники Ростовского высшего училища. От испытателей соседнего полигона ПВО в команду включали Юру Скатулева, тоже перворазрядника. Толя Корнилов, в конце концов, удостоился звания кандидата в мастера спорта и после увольнения в запас возглавил шахматный клуб в Твери.

            Со временем шахматами увлеклись многие офицеры. Произошло это, когда техническую позицию для подготовки ракет 8К65 и вслед идущих за ней построили и ввели в эксплуатацию на 20-ой площадке. Нам пришлось добираться до неё уже не мотовозом, а более комфортабельным поездом, а время езды от городка стало превышать один час.

            Чтобы не тратить  время попусту (сон, игра в карты, болтовня), большинство офицеров использовало время переезда для собственного совершенствования, читая научную, техническую или художественную литературу. Так, например, Гелий Калимов занимался английским языком, а Иван Рыжанков – высшей математикой. Другие, и я в том числе, предпочли заняться шахматами. Мы в складчину купили несколько коробок шахмат и с увлечением в них сражались. Потом дозрели до того, что стали проводить классификационные турниры. Лидерам групп шахматистов, набравших 7,5 очков и выше из 10 возможных, официально был присвоен III спортивный разряд.

            Шахматы настолько нас увлекли, что некоторые стали покупать соответствующую литературу. Я тоже завёл себе небольшую библиотечку, но играть от этого лучше не стал. Мои попытки набрать 7,5 очков среди уже имеющих III разряд, окончились провалом. А вот Леонид Кащенко смог,  и с течением времени получил  I разряд.

            Моей мечтой было сыграть партию-другую с Юрой Скатулевым, но сей перворазрядник долго пренебрегал связываться с таким, как я. Но однажды мы ехали поездом из Москвы в одном купе, и он снизошёл. Я был счастлив добиться в одной из партий ничьей.

            Теперь обучаю шахматам внука и пытаюсь привить ему любовь к этой древней замечательной игре.

            Проводились также соревнования  по гандболу и пулевой стрельбе, тоже с выездами команд на первенства округа и области. Жена нашего товарища Жени Соловьёва, Адель (позже супруга Саши Раевского), сумела стать мастером спорта по стрельбе из личного оружия.

* * *

            О начальниках я уже рассказал. Осталось только добавить, что полигон Капустин Яр явился и признанной кузницей кадров, давшей путёвку на высокие посты в центральном аппарате Минобороны и на руководящих постах различных организаций, как например:

Ø      Г.Е. Алпаидзе, начальник ракетно-космического полигона Плесецк, генерал-лейтенант;

Ø      А.А. Курушин, начальник космодрома Байконур, генерал-лейтенант;  

Ø      А.С. Калашников, начальник Научно-технического комитета РВСН, генерал-лейтенант;

Ø      Ю.А. Пичугин, начальник полигона Капустин Яр, начальник Главного управления ракетного вооружения РВСН, генерал-полковник;

Ø      В.А. Серёгин, начальник Организационного управления  ГОМУ Генерального штаба ВС СССР, генерал-лейтенант.

* * *

            О подчинённых. В отделе полковника Яцюты я стал начальником группы и в подчинении появились молодые выпускники Ростовского высшего ракетного училища лейтенанты: Волков Герман Анатольевич, Кузнецов Владимир Петрович. Умные, сообразительные молодые люди, с отличной инженерной подготовкой. Оказалось, что их уважаемого преподавателя Пашу Еремеева я хорошо помнил – это был тот самый слушатель, который помог мне перед экзаменом по теории вероятностей. Отзывы о нём как о преподавателе и человеке меня обрадовали. Кроме них в группе служил лейтенант Бессалов Лев Николаевич и капитан Куканов Глеб Фёдорович.

            Отношения в группе были совершенно доверительные, обращались между собой на "ты". Никто от работы не отлынивал, поручения выполнялись своевременно и добросовестно.  Какие-либо препирательства не возникали и никто их в "одну шеренгу" не строил. Когда возникала необходимость, подменяли друг друга на работе. Мы сблизились, стали друзьями. С Германом Волковым отношения стали более близкими, часто встречались вне службы в домашней обстановке. Мотоцикл Германа стоял в моём гараже.

            Трудную работу распределяли поровну, помогали друг другу и выручали. Так получилось и в тот раз, когда на ШПУ "Двина" произошло несчастье, я подменил Германа по его просьбе. Герман этого не забыл и позже отплатил мне, посодействовав моему переводу в Генштаб.

            Позже появились и другие подчинённые, из других училищ.  Один из них, капитан Иванников, оказался выпавшим из колоды. Ему, несколько нагловатому, после одного случая доверять я перестал. Я ушёл обедать, а нужно было выгрузить из вагона учебную ракету 8К65У, и выполнять руководство этой несложной операцией пришлось Иванникову. По его недосмотру ракета зацепилась за край двери вагона и рывком выскочила оттуда. В силу инерции она рванулась вбок, упала на площадку и завалила на себя кран. Хорошо хоть то, что никто при этом не пострадал. Вину свою капитан отрицал, уверяя, что не знает, как всё это случилось. Мне же пришлось краснеть перед начальником управления полковником Бавриным.

Жизнь в степном городке

            Военный городок (или площадка № 10) был уже тогда немаленьким. Вокруг по периметру обнесен забором с колючей проволокой. Для въезда и выезда имелись три контрольно-пропускные  пункта: один на юг – в сторону села Капустин Яр, другой – в сторону Волгограда и третий – в сторону железнодорожного полустанка "85км".  Все улицы были заасфальтированными.

            Нам под общежитие отвели двухэтажный жилой дом из силикатного кирпича, типовой, из шести квартир. В каждой комнате поселилось от двух до четырёх человек, в зависимости от площади.

            Вся центральная часть городка состояла из таких типовых домов. В этой  связи вспоминаются залихватские репортажи в некоторых газетах корреспондентов от "демократии" первого разлива. В то время начали вовсю публиковать репортажи и корреспонденции из ранее закрытых военных полигонов. По их мнению, городок производил удручающее впечатление однообразным видом домов. Эти борзописцы  сравнивали увиденное с аракчеевскими поселениями начала XIX века.

            Окраины городка  были застроены финскими домиками, при которых имелись крохотные участки земли (или дворики – как угодно). Как водится, в центральной части имеется просторная площадь, по одну сторону которой  располагался главный штаб полигона, а по другую – Дом офицеров (с кинотеатром и одновременно залом заседаний).

            Имелся госпиталь с хорошим штатом врачей, в нём делались достаточно сложные хирургические операции. Футбольные баталии проводились на специальной площадке, впоследствии ставшей приличным стадионом. Гарнизон, конечно, имел комендатуру, при которой была выстроена добротная и прочная гауптвахта.  Несколько в стороне от жилых кварталов с севера на юг протянулись солдатские казармы с необходимыми при них вспомогательными помещениями, начиная от столовой и кончая складами.

            Для жителей городка также имелась культурно-бытовая инфраструктура: школы, в том числе музыкальная, универмаг, офицерская столовая, ресторан, несколько мелких магазинов, почта, ателье и различные мастерские. Считалось, что в городке нет верующих людей, как бы по определению. Поэтому культовые сооружения отсутствовали: ни церкви, ни мечети, ни часовни не было. В наше время городок делился на три части, в которых     отдельно проживали работники ракетного полигона, полигона ПВО и военных строителей (правда, в нашу бытность их оставалось немного).  Заселение жилых домов было раздельным.

            По устному и негласному приказу, а вернее – по команде начальника гарнизона генерала Вознюка в городке существовал сухой закон: водку, вино и даже пиво не продавали. За этим добром страждущие ездили или ходили пешком в село. Правда, в магазинчиках, подчинённых военторгу полигона ПВО, иногда были послабления, нет-нет да и появлялась в них что-либо спиртное.       

            Жилья в городке не хватало. Женатые офицеры почитали за счастье получить в своё распоряжение комнатёнку в 14 – 17 квадратных метров. Многие были вынуждены снимать жильё в селе, до которого в распутицу добираться по липкой грязи было нелегко. Село примыкало к военному городку. Застроено в основном одноэтажными деревянными домами, только в центре стояло несколько двухэтажных кирпичных зданий: почта, школа, чайная, магазины.  До Октябрьской революции село было довольно зажиточным, поэтому каменные здания выстроены были из прочнейшего красного кирпича, стойко переносившего капризы природы степного края. А в центре села возвышался настоящий собор, который безбожники приспособили под кинотеатр, поэтому купола отсутствовали, а звуковое сопровождение фильмов желало быть лучше.

            Если верить легенде своё наименование село получило по имени раз­бойника Капустина,  грабившего проезжающих мимо купцов. По слухам село заселялось во все времена ссыльными.  При царях грешниками, раскольни­ками, участниками восстаний (например, поляками). При советской власти – раскулаченными. Местные жили не бедно. Держали овец, коров и свиней, кур и водоплавающую птицу. Интересно, что свиней содержали в пойме,  между Ахтубой и Волгой,  без присмотра или почти без присмотра (свинопасов, во всяком случае,  мы  не встречали).

            Летом в селе пыль,  во время дождей  превращающаяся  в  противную липкую грязь,  избавиться от которой было непросто. Её следовало отмы­вать с обуви веником или щёткой,  обмакивая их в специально  подготов­ленный у  входа  в дом тазик с водой.  Чтобы уменьшить грязь на улицах сельчане и их квартиранты высыпали на проезжую часть золу из печей,  в которых сжигали всякий деревянный хлам,  экономя на дровах. Это приво­дило нас, авто-мотолюбителей, в негодование, так как вместе с золой на дорогу попадали гвозди – причина многочисленных проколов шин.

            Железнодорожный вокзал, если его можно назвать таким громким именем, находился  за  селом километрах в пяти.  Железнодорожная ветка от станции Верхний Баскунчак до Пост Паромный на левом берегу Волги строилась в  войну,  поэтому  станцию  определяли  вдали от населённых пунктов, чтобы избежать бомбёжек населения.  На этом вокзале тоже  са­мое: убогое  здание  (в начале 50-х годов стоял разбитый вагон),  пыль или грязь.  К прибытию или отправлению поезда из  городка  направлялся грузовик с  деревянной  будкой для пассажиров,  а при нас – уже рейсовый автобус.

            В городок из села,  да и в село тоже, проходили через КПП, предъ­являя пропуск.

            В селе,  сразу за КПП,  под горой находился колхозный рынок,  где товарищи офицеры или их жёны могли купить необходимые продукты: карто­фель, лук,  свинину или баранину. Картошка стоила относительно дорого, так как в жарком климате росла плохо.  Осенью здесь  царило  изобилие: вкуснейшие помидоры  и арбузы,  дыни местных сортов ("Дубовка" и "Кол­хозница"), яблоки и груши.  Арбузы иногда привозили из-под Баскунчака. Они отличались отменным вкусом и огромными размерами.  Такой арбуз мог весить и восемь и двенадцать килограммов.  После 1961 года такой арбуз стоил один рубль за штуку.  О помидорах можно и стоило говорить только похвальными словами.  Все помидоры,  купленные после нашего отъезда из Капустина Яра в других районах, казались водянистыми и неаппетитными.

            Мои родители, навестившие меня в Капустином Яре в 1958 году, тоже, как и все, восхищались местными помидорами и готовы были их есть каждый день. Как-то втроём (к мотоциклу уже была прицеплена коляска) мы выехали в пойму на рыбалку. Там, по грунтовой дороге, навстречу нам двигался грузовик, подпрыгивавший на ухабах. На одном из них машину так тряхнуло сильно, что из кузова вылетел ящик прямо на дорогу. В ящике были помидоры. Водитель грузовика потерю ящика заметить не пожелал и покатил дальше. Я объехал его, но мама потребовала:

            –  Славик, остановись, это же помидоры  упали!

            Я остановил мотоцикл, и мы подошли к ящику. Помидоры почти все побились. Но мама их осмотрела и отобрала пригодные. На мою реплику о том, что их полно на базаре и стоят они недорого (8 – 10 копеек за килограмм), дескать, зачем было останавливаться, ответила:

            – Славик, тебе что, трудно было остановиться?  Это же грех оставлять такое добро валяться на дороге. В Ленинграде таких не купишь.

            На рынке можно было нередко встретить повозку с верблюдом  в  ка­честве тягловой силы. Симпатичные на вид и терпеливые животные подолгу стояли на одном месте, чего-то жевали и смотрели на мир огромными тёмными глазами.

            Со временем на одной из рыночных  деревянных  построек  появилась вывеска  с кривыми и прыгающими буквами: "Сухой кизлярский виноградный ви­но". За дверью – крохотное помещение и прилавок, за которым с важным и невозмутимым видом восседал немолодой уже горец – дядя Сумбат. Вино он продавал на "вынос и распивочно".  Ополаскивал стаканы в ведре с водой и, не  протирая их,  наливал вино.  На вопрос,  что он продаёт,  какой сорт, отвечал:  "Александраули" из Кизляра.  Этот молчаливый и грузный мужчина вино безбожно разбавлял водой (видимо,  знал, что в Древней Греции запреща­лось пить вино без добавления воды), а протесты безапелляционно откло­нял:

            –  Нэ нравица - нэ пэй.

            Однако Володя Танкиевский, тоже нехуденький мужчина, правда, тогда молодой, установил с ним дружеские отношения и иногда ему,  по  блату, доставался графинчик неплохого и неразбавленного вина. Впрочем, не ду­маю, что у Сумбата дела шли хорошо – кислое вино особым спросом у офи­церов не пользовалось. Местные мужики делали своё домашнее вино из па­далицы, то есть опавших с дерева плодов.  Получалось нечто сродни сид­ру, кто пробовал - прекрасный алкогольный напиток без следов похмелья. Конечно же, по случаю гнали и самогон, пренебрегая дорогой водкой.

            Владимир Алексеевич Танкиевский,  холостяк со стажем,  снимал комнату в одном из домов села,  и я бывал у него. Хозяева, Алексей Иванович и его жена Марья Алексеевна, жили небогато, но опрятно. За домом небольшой огородик, сарайчик, колодец и будка для собаки – вот и всё хозяйство. С сод­роганием вспоминаю,  как, приехав к нему, объелся яичницей с салом.  Был голоден и съел много.  А ведь знал, что сало мне противопоказано... Во время блокады Ленинграда мама где-то раздобыла жирную свинину и,  съев с голодухи порядочную порцию,  я чуть не умер.  Мне и тогда, у Володи, сделалось плохо – стал бледным и чувствовал тошноту. С тех пор от сала отворачиваюсь.

            Некоторые из  сельских  жителей  устраивались к нам в гарнизон на работу,  так сказать, в сферу обслуживания: сапожниками, сантехниками, парикмахерами,  в пекарню, уборщицами, шоферами, продавцами и тому по­добное.  Были и такие,  которые в качестве  вольнонаёмных  работали  в войсковых частях, в том числе на площадках. Например, на 2-ой площадке почти все машинистки были из села.  Заведующая машбюро – Нина  Сулема, классная машинистка, но весьма строгая к разбору и перепечатыванию наших каракулей. Там же работала  машинисткой   Полина Самойленко.  С ней произошла анекдотическая история. Один из офицеров, бойкий весельчак, как-то подошёл к окошку машбюро и спросил довольно громко:

            –  У кого из вас широкая каретка?

            Встала Полина... Присутствующие не знали, куда деваться от сдержи­ваемого смеха – Полина ведь была весьма упитанная и округлая особа.      

            В группе майора Коршунова работал чертёжником Саша Куртынин,  бывший военный лётчик-истребитель. Худющий и больной туберкулёзом. Держал до­ма овец  и  я по поручению командования однажды во время автомобильной практики (полагалось наездить "n" километров перед сдачей  экзамена  в ГАИ) привёз ему воз сена на казённом грузовике ГАЗ-63. Невзирая на болезнь, Саша Куртынин был заядлым рыбаком.  Начальство относилось к нему с пониманием и работой не обременяло.  Да и то сказать, наши вольнона­ёмные получали весьма небольшие деньги за работу. Как они горько шути­ли: это не зарплата, а зряплата.

* * *

            Пропуска в городок выписывались в бюро пропусков при комендатуре. Комендантом гарнизона  был подполковник Кавелькин,  а его заместителем являлся майор Рощупкин. Под его надзором проводился развод караулов и патрулей, он  осуществлял  функции  начальника  военной  автоинспекции (ВАИ). Этого офицера недолюбливали и опасались не без причины.  Рощуп­кину поручались и другие дела по наведению порядка в гарнизоне, напри­мер, отстрел бездомных собак и отлов бездомных же кошек.  И тех и дру­гих в городке хватало в изобилии.  Рассказывали, что собак под его ру­ководством отстреливали нанятые охотники.  Отстрел проводили в рабочее время,  когда светло и на улицах не было людей.  Стреляли аккуратно, с оглядкой,  чтобы не причинить какой-нибудь вред. Били собак выстрелами из грузовика, в кузов которого их и закидывали.

            Рощупкин иногда отбирал себе собаку-другую.  С них снимали шкуру, обрабатывали и  стригли;  получался  мех,  которым утепляли внутреннюю сторону хромовых сапог майора. В такой обувке ноги не мёрзли и в моро­зы, а они изредка случались.

            Рощупкин был человек со странностями. Проехав на машине по дороге домой мимо дорожного знака "Въезд запрещён",  остановился, достал своё удостоверение и  проколол  в  талоне предупреждений дырку за нарушение правил. После чего поехал под знак дальше,  но уже с чистой  совестью. Как тут не вспомнить офицерскую вдову, которая сама себя высекла.

            Нас, мотоциклистов,  этот формалист явно недолюбливал, и мы стара­лись ему не попадаться.  Но однажды я попросил у Коли Бачурихина ключ от его мотоцикла К-125,  желая прокатиться по городку.  Коля дал мне ключ. Номерного  знака на его мотоцикле ещё не было.  Я завёл мотор и потихоньку покатил по улицам городка. Еду и чувствую, что меня догоня­ет машина.  Оглянулся, вижу легковой автомобиль ГАЗ-67. Мигает фарами, требуя остановиться. Я притормозил и пропустил  машину  вперёд.  Она обогнала и остановилась,  перекрыв путь вперёд (улицы в городке  почти все  с  односторонним движением).  В машине оказался Рощупкин,  я узнал его. Ну и ладно, лёгкий мотоцикл развернуть ничего не стоило, и я ука­тил в другую сторону. Вернувшись домой, я всё рассказал Коле, все пос­меялись надо мной и Рощупкиным.  Он,  конечно, тоже меня узнал, но при встрече  виду  не показал.  А позднее мы с ним познакомились и ничего, мирно беседовали.

* * *

            За озеленение  городка  отвечал  майор  Третьяк. Разумеется, и в этом деле генерал Вознюк определял политику и тщательно следил за практикой реализации огромной программы посадки зелёных насаждений и ухода за ними. Разговаривал Третьяк как-то смешно, но дело знал, и городок его стараниями был зелёным оази­сом среди степи. Было высажено много деревьев, кустарников и трав. Че­рез весь городок проходил бульвар,  который называли солдатским парком (он тянулся вдоль казарм, за деревьями ухаживали солдаты). Во дворах и вдоль улиц тоже высажены деревья: абрикосы, яблони, тутовник, но в  основном  тополя.  Почти в каждом дворике финских домов по весне можно было любоваться цветением вишен. В этих садиках выращивали и чёрную  смородину,  но она росла какая-то необычная - листья и ягоды не имели присущего этому плодовому кустарнику  специфического  запаха. Но, конечно,  почти во всех дворах, а возле финских домов в особеннос­ти, имелись цветники.  Осенью в фойе Дома офицеров хозяйки  выставляли букеты своих лучших и самых красивых цветов, там можно было наблю­дать буйство красок и наслаждаться дурманящим запахом цветов.                                                 

            Привычная для  нас  трава (мятлик,  тимофеевка и прочие) здесь не росла. Третьяк высаживал на газоны траву особую,  стойкую к жаре и за­сушливой погоде - кохию.  Посадки регулярно поливались в вечернее вре­мя, городок  выглядел ухоженным.  На незасеянных участках земли росли кое-где,  местами, какие-то чахлые травки, которые вида зелени не име­ли,  земля в таких местах казалась голой. Да и сама дикая степь за из­городью городка не везде имела сплошной травяной  покров.  Тюльпаны  в степи росли  только оазисами в низинках,  их мы видели только во время цветения в конце апреля и в начале мая.  Основная растительность степи - полынь,  ковыль в этих местах не водился. К осени трава высыхала на корню и степь нередко страдала от пожаров.  Зимой, во время оттепелей, в степи прорастала какая-то очень низкорослая, но зелёненькая травка и радовала глаз приближением весны.

            Вообще степь на человека,  привыкшего за городом видеть лес, про­изводила унылое впечатление. Я долго воспринимал степь именно так, по­ка не взял в руки ружьё.  Как ни странно,  но это  так.  Необходимость встречать зарю и закат солнца, пешие переходы и ставшие привычными за­пахи трав сделали своё дело – степь стала понятнее и ближе.  Открылась её своеобразная красота, стало понятным и близким стихотворение "Емшан". Полынь. Теперь говорят, что эта трава оказала вредное влияние на здоровье французов, пристрастившихся к полынной водке, абсенту.  Но астраханские коровы полынь, конечно, тоже жевали,  и молоко горчило. Опытные хозяйки на рынке прежде, чем купить молоко, обязательно его пробовали – нет ли привкуса горечи,  свиное же сало поджигали спичкой и нюхали – не пахнет ли рыбой (которой некоторые хозяева откармливали свиней).

            Животный мир степи оказался вовсе не убогим. Птицы и звери водились, от суслика и змеи до орла и волка. К огромному сожалению, к резкому сокращению численности птиц и зверюшек привела бездумная деятельность людей, их техника и методы борьбы с вредными животными – сусликами. Они считаются возможными переносчиками чумной заразы и подлежали массовому уничтожению. В их норы заталкивали тампоны с ипритом, с самолётов рассеивали отравленное зерно. И что же в итоге? Суслики выжили, а вот численность куропаток и стрепетов сократилась, дрофы покинули здешние края и мне не довелось увидеть хотя бы одну.

            Водились в степи волки и лисы. Но нас, дилетантов-охотников, интересовали не они, а утки. Да и что бы  мы делали с такой добычей, как волк или лиса? Шкуру не сумели бы снять, не то что обработать.

            На дальних мелководных горько-солёных  озёрах Казахстана водилось достаточно много местных уток, а во время перелёта их количество резко увеличивалось. Утки ухитрялись гнездиться даже близ придорожных канав. Встречились такие места, где вода после весеннего таяния снега держалась половину лета, и в них плескались эти пернатые. Едешь в автобусе и любуешься, и радуешься – тут они, тут, не улетели. Но потом вдруг, к нашему огорчению, исчезали. Видимо, кто-то из жадных приезжал сюда с ружьём. Мы мечтали такого горе-охотника поймать и хорошенько его поколотить.

            В пойме рек тоже водилась живность: лисы и зайцы, еноты и выдры, утки и  кулики. Суслики там не водились. Гадюки имели тёмную окраску, а не бежево-серую, как степные.

            Река Ахтуба была вожделенным местом отдыха горожан. В выходные дни на пляжах было полно людей, всю рабочую неделю мечтавших о речной прохладе и купании. Течение в Ахтубе было не очень сильное, но всё же вода была хотя и чистой, но мутноватой. В ней водились раки, своеобразные индикаторы чистоты воды. Летом река казалась неширокой и в некоторых местах была возможность перейти её вброд, подняв одежду над головой. В половодье река становилась опасной, она практически сливалась с Волгой, и пойма представляла собой лишь цепочку островов и островков.

            Купаться начинали с начала мая месяца. На первомайские праздники организовывался коллективный выезд со всеми атрибутами массовки, в том числе по рыбацкой части. И однажды, если не ошибаюсь, на второе лето нашего пребывания в Капустином Яре случилась беда на таком выезде на разлив реки. Пропал капитан Иванов Николай Александрович, наш начальник секретного отделения. Срочно создали отряд по его поиску. Нашли только через десять дней. Мошка, появившаяся к тому времени в неимоверном количестве, изрядно поела поисковиков. У Виталия Кукушкина опухло лицо, у Вадима Кушаева заплыл один глаз, а уши напоминали оладьи. Интересно отметить, что Вадима весьма жаловали мошки и комары, а его брата Костю не трогали. С появлением мошки люди на речку редко ездили, тем более не ходили пешком, боялись, что загрызут.  А когда половодье кончалось и исчезала мошка, то тогда для нас, любителей, наступало время рыбалки.

            Где река, там и рыбалка. Но на рыбалку пешком не находишься, да и на реке не все места для ловли были хороши. Вот тут и пригодился мотоцикл. Мой был доставлен из Ленинграда малой скоростью по железной дороге. Купил я его у одного спортсмена-кроссовика в недоделанном состоянии, прельстившись могучим (по тем временам) мотором. На зиму его приютил в своём сарае Коля Иконников, спасибо ему. С наступлением тёплого сезона я приступил к восстановлению и переделке мотоцикла для нормальной, а не кроссовой езды. Пришлось изрядно повозиться, прежде чем удалось это сделать. Зато потом он доставил много удобств в жизни и ощущение радости быстрого движения. Экономилось время и появилась возможность поездок на речку. Договаривались с Сашей Раевским и среди недели приезжали с площадки в городок  гораздо быстрее мотовоза, быстро переодевались, брали заранее подготовленные снасти и катили на мотоцикле на речку – ловить судаков. С пустыми руками не возвращались. Ужинали у Раевских. Сашина жена Заира Абделькадировна, врач-хирург, берегла свои пальцы и требовала, чтобы рыбу мы чистили сами. Понимая справедливость её требования, мы не возражали, занимались разделкой судаков, а она их жарила. Если улов был обильный, то пойманной рыбой делились с соседями.

            В реке водилась и другая рыба: сазан, лещ, жерех, окунь и даже осётр, лов которого, конечно же, считался браконьерством. Однако перепробовав все виды тамошних рыб, мы отдавали предпочтение судаку – он единственный не приедался, его есть можно было чуть ли не каждый день.

            В выходные дни выезжали рано, иногда с ночи, и уловы судака были основательными. Когда хотелось ухи, ехали в пойму, за Ахтубу, через понтонный мост. Там, в пойме, было великое множество озерков, озёр и ериков, в которых водились окуни, плотва, караси и другая рыба.

            Окуней ловили на удочку и спиннингом. Излишки лова тоже расходились по соседям. Сазана ловить не хотелось. Вяленый не нравился, а свежий хорош был только в супе с рисом (кстати, весьма сытная еда). Короче говоря, сазан быстро приедался. Щука тоже считалась рыбой второго сорта.

            Иногда случалось знакомство с редкими породами рыб. Как-то ранней весной мы компанией на двух мотоциклах выехали на природу, погреться на солнышке. Нас было трое: Виталий Кукушкин, Костя Кушаев и я. Мужички из села сетью перегородили ерик, возле которого мы расположились, а другую сеть тянули в сторону первой, установленной поперек. Рыбе деваться некуда. Браконьёрство? Конечно. Но молчим. Вдруг из сети стали высовываться рыбьи хвосты и один показался нам таким привлекательным, что возникло желание вытащить эту рыбину из сети. Но вода ранней весной очень холодна. Костя Кушаев всё же решился: разделся догола, вошёл в воду, нащупал в сети ту странную рыбину и выбросил её на берег. Никто из нас такой не видел. Браконьеры заметили наш демарш, но возражать не стали. Их улов был несравним с нашим. Привезли диковинную рыбину домой. Народ пришёл полюбопытствовать, но никто точно не мог сказать, из какого семейства данный экземпляр. Рыбину зажарила мать Кости, Мария Исааковна, и всем жильцам дома досталось по кусочку на пробу, а не только нам. Очень вкусная оказалась. Поиски названия этой рыбы в литературе уверенности нам не дали. Предположительно то была каспийская белорыбица, оставшаяся в водоёме после спада разлива.

             Старожилы уверяли, что раньше в Ахтубе водился каспийский залом и белуга. Но потом они исчезли. Браконьеры осетровых рыб, конечно, ловили и торговали втихую чёрной икрой. Мы однажды купили литровую банку с этим деликатесом, но съесть всё не смогли, так как она быстро приедалась и, в конце концов, заплесневела.  Так что можно верить кадрам кинофильма "Белое солнце пустыни", когда таможенник Верещагин, завидев на столе полную тарелку чёрной икры, скорчил гримасу на лице и попросил хлебушка.

            Рыбнадзор в районе существовал, но мы ничего не слышали о подвигах его работников. Браконьерство, конечно же, в тех местах, как видим, имело место. Но если говорить о нас, офицерах, то мы считали, что всё выловленное или отстрелянное, если шло не на продажу, а съедалось сами, то это и не браконьерство. Промысел и продажа за деньги – разные понятия. С настоящими браконьерами встречаться в пойме доводилось. Однажды ночью на наш охотничий костерок заявились неведомо откуда взявшиеся парни. Мы, когда приехали на зорьку, их не видели. Свои мотоциклы они так припрятали, что мы их увидели только утром, когда они уже уезжали, каждый с мешком пойманной за ночь рыбы. Сети они ставили так ловко, что их поплавки оказывались притопленными и на поверхности воды не просматривались.

            В тот раз у костра мы вместе с ними провели ночь в мирной беседе. Уже поймавшаяся в сети рыба пошла в общий котёл. Наши гости имели охотничьи ружья – то ли на всякий случай (вдруг утка близко сядет...) или для отвода глаз. Стрельбы утром с их края озера мы не слышали. Считать такой лов хищническим, конечно нужно. Да вот вопрос, велик ли убыток рыбьему поголовью по сравнению с дозволенным разбоем предприятий промышленности, отравляющих реки и водоёмы в гигантских масштабах. Да и то надо принять во внимание, что сельчанам тоже надо кормиться. Пошли бы эти люди на браконьерство, будь у них возможность хорошего и твёрдого заработка честным путём?

            А вот  раков  никто  за добычу не полагал, и мы этим пользовались. Можно было на глазах рыбнадзора ловить раков бреднем.  Ловили помногу, штук по 200 – 300 на каждого.  Заваривали сразу ведро и ели, как гово­рится, от пуза. Бродить в тамошних водоёмах следовало с осторожностью, в обуви, чтобы  не  порезать ноги острыми раковинами.  Мелких карасиков, которые попадали в бредень при ловле раков,  выпускать обратно в  воду мы забывали. Уж очень они были хороши жареными в сметане.

            Охота за крупными окунями приняла спортивный характер. Стали хва­литься добычей.  Покупали в магазинах спорттоваров рыбомеры (весы плюс рулетка) и пойманных окуней взвешивали и обмеряли. Итоги соревнований выглядели примерно так:  Иоффе – 42 сантиметра, Бондаренко – 48, а Замараев – аж 52 сантиметра. Мне на спиннинг удалось выловить окуня всего-то на 37 сантиметров и один килограмм веса.

            Вспоминая рыбалку в пойме,  надо отметить,  что далеко не во всех водоёмах этого  места можно было безопасно купаться или просто бродить в воде. В одном из озёр, где мы часто ловили окуней, трое из нас подхватили болезнь,  название которой удалось узнать лишь из статьи в журнале "Охота и охотничье хозяйство".  У нас, Павлова, Байцура и у меня, на ногах выше колен вздулись какие-то бугры в полкулака размером.  Они чесались и болели,  из середины сочилась  сукровица.  Через  несколько дней  всё прошло.  И что же это было?  Оказалось,  что виной тому были улитки и утки. Улитки в некоторых местах Прикаспия оказались заражёнными крохотными червячками – церкариями.  Утки поедали улиток и выбрасывали в водоёмы фекалии с ещё большим количеством церкарий,  чем  съели.  Эти червячки из воды проникали в незаражённых улиток и поедались утками.  Эффект усилителя системы "утка – улитка" приводил к заражению всего водоёма.  А церкария имеет свойство проникать через незащищённую кожу в ткань мышц.  Отсюда и волдыри на ногах.  Организм справляется с этой гадостью за несколько дней, в отличие от североафриканской болезни под названием  "лейшманиоз". Защита от церкарии оказалось очень прос­той – следовало заходить в воду в одежде и обуви      

            Зимой рыбалка оказалась не менее увлекательной.  Я вообще не имел представления о ней - как это зимой можно ловить рыбу?  Нашим учителем и проводником  к  первому месту подлёдного лова был Саша Куртынин.  Он показал нам, как подготовить удочку, сделать блесну и черпак для очистки лунки от ледяного крошева. Блесны на окуней выделывались из 15 и 20 копеечных монет выпуска 1922 – 1924  годов  (они  содержат  серебро), расплющивая их  под  колёсами  поезда.  Крючок на блесне не должен был иметь бородку.  Это облегчало лов.  Пойманного окуня просто стряхивали на лёд,  не касаясь руками мокрой рыбы.  Мотоцикла тогда ещё не было у меня и первое время на зимнюю рыбалку ездили на выделенной  командова­нием части грузовой машине.  Оказалось, что зимняя рыбалка тоже азарт­на, хотя и менее добычлива.  Желающих порыбачить зимой всегда хватало. Лунки в раннем нетолстом льду пробивали топорами,  черпаком очищали от ледяной шуги.  С годами экипировка совершенствовалась, появились пешни и коловороты,  позволявшие  делать лунки в толстом льду.  Но лунка при этом получалась значительно меньшего размера,  и это  однажды  вызвало общий смех  и  сочувствие рыбаку.  Ему не удалось вытащить через лунку крупного окуня.  Этим рыбаком оказался Борис Фёдоров. Ему кинулись по­могать соседи  по рыбалке,  лунку пытались расширить пешнями,  но пока возились, окунь с крючка сошёл. Интересно, что пойманные окуни на льду замерзали, а привезенные домой и пущенные в воду, часто оживали и бодро плавали. Окуней мы ловили в пойме, озёрах и ериках. А кое-кто ездил на Волгу, где в затонах ловили судака. Иногда везло.

            Если рыбаков на льду собиралась небольшая компания,  то следовало приглядывать за  уловом,  иначе  его могли сильно преуменьшить вороны. Они очень умно воровали пойманную рыбу.  Делали они это так: пролетали над рыбаком  как  будто  мимо,  потом закладывали крутой вираж и резко снижались за спиной рыбака.  Молча и с оглядкой подскакивали к добыче, хватали рыбку и взлетали. И такое проделывала не какая-то  отдельно взятая ворона, а все. Удивительно сообразительные птицы.

            Зимнюю рыбалку мы прекращали в  декабре,  когда  клёв  становился плохим, а  лёд слишком толстым.  Особо заядлые рыбаки возобновляли лов ближе к весне.  Все знали, насколько опасна такая  рыбалка,  но...  Уже после моего отъезда из Капустина Яра, мне рассказывали, случилась беда. Пока рыбаки были увлечены любимым делом, солнце основательно попортило лёд на реке.  Возвращаясь домой,  один рыбак провалился под лёд, и по­мочь ему никто не смог, он потонул. Остальные рыбаки остались в пойме, не рискуя переходить реку по льду,  ждали помощи. Генерал Вознюк прис­лал эту помощь в виде вертолёта,  который и  доставил  всех  спасённых прямёхонько на гауптвахту.  Каждый из них получил десять суток ареста за нарушение письменного приказа о запрете в эту пору выходить на лёд. Объявлялся приказ всем офицерам под расписку.

            Доводилось ездить на зимнюю рыбалку на мотоциклах в хорошую пого­ду, когда почти нет ветра,  а мороз не ниже минус 10 – 12 ⁰С. Вот во имя чего Толя Гринь не хотел сдавать старую куртку на собачьем меху –  ­она не продувалась при езде на мотоцикле. Голову хорошо защищала шапка из ондатры. Анатолий Григорьевич Гринь неоднократно приглашал меня по­рыбачить на облюбованное им озеро в пойме.  Дорога хорошо известна, но озеро это другими рыбаками почему-то не  посещалось.  Это  было  очень удобное и добычливое озеро,  но с одной особенностью: рыба ловилась не везде. Так,  окуни выуживались только в одном заранее известном месте, а щуки – в другом,  на яме,  которую тоже следовало знать, приметив на будущее. Наловив окуней в достаточном для ухи количестве,  шли  искать эту яму,  где можно вытащить щуку. Гринь находил первым – как же, при­цельщик, а не кто-нибудь!  Поймав по две –  три, а иногда и больше нек­рупных щук, возвращались домой.

            Вспоминаю ещё одну рыбу –  аральского леща.  Он,  естественно, во­дился в Аральском море, а не у нас. Их, этих лещей, привёз из команди­ровки Николай Смирнов. Поделился, конечно, с начальством, но и себя не забыл.  А на мою просьбу дать возможность попробовать легендарную рыбу ответил:

            –  Славка,  у тебя есть мотоцикл.  Вот езди на нём и ищи,  привези хотя бы пару бутылок пива. Вот тогда и попробуешь леща.

            А где взять пива? Иногда можно было купить в вагон-ресторане стоя­щего на станции поезда. Очень уж хотелось попробовать аральского леща, и я  вынужден был несколько раз предпринимать поездки на станцию к по­езду (туда и обратно примерно двадцать километров),  пока мне не  уда­лось раздобыть это злосчастное пиво. С ним я и пожаловал однажды к Ко­ле на квартиру.  Он оглядел меня и повелел закатать повыше рукава  ру­башки и хорошенько помыть руки.

            –  Ладно, - говорю, - а рукава-то зачем закатывать?

            –  Сейчас узнаешь. Делай, что сказано.

            Коля принёс большое блюдо и стал разделывать леща.  Обильно потёк жир на блюдо и стало понятно, зачем следовало закатывать рукава рубаш­ки.  Ели мы аральского леща с чёрным хлебом и запивали пивом. Это было здорово – вкусно и сытно.  Вспомнилась повесть Бориса Лавренёва "Сорок первый":  там тоже герои повествования пиршествовали, наслаждаясь вку­сом тоже аральского леща.    

            У читателя может сложиться неверное представление,  что я, говоря о рыбалке,  охоте,  особенностях природы и климата, уделяю этому много внимания. Мол, много же времени уделяли эти инженеры-испытатели своему досугу, отдыху и разным причудам, начиная от переделки мотоцикла, кон­чая борьбой с болезнью от внедрения на рыбалке церкарий.  Действитель­но, все эти моменты очень ярко запечатлелись в памяти, вовсе не грешно и вспомнить, написать о тех счастливых днях. Однако на самом деле от­дыхали-то мы только в выходные и праздничные дни,  и то не всегда:  то наряд,  то  срочные  работы.  В  первые годы ведь выходным было только воскресенье,  это потом, после кончины главкома Ракетных войск маршала Н.И. Крылова, выходной прибавился и в субботу. Правда, надо иметь в ви­ду,  у нас не было в подчинении солдат, а то и в выходные пришлось бы бывать на службе. Труд инженеров-испытателей  –  это тяжёлый труд. Тот, кто внимательно читал хотя бы эти записки,  воздаст должное  и  нашему трудолюбию,  терпению,  и выносливости.  Мы прекрасно понимали  необходимость нашей работы,  службы –  всё это ради общих интересов,  для страны. Это не высокие слова, а мы так были убеждены.

            Вот подтверждение этому суждению.  Как  я  уже  говорил,  Николай Иконников написал свои воспоминания о Капустином Яре. Наш спецнаборовец Вадим Мальков после их прочтения,  в декабре 1998 года в письме сделал такое заключение:  "Я приобрёл уверенность в том,  что жизнь в Кап.Яре прожита не зря".     Завершая тему рыбалки, с горечью скажу, что огромный ущерб рыбным запасам  был  нанесен Волжским заводом (шинным или другим,  не важно), на котором по разгильдяйству и недосмотру лопнули перемычки,  отделяю­щие  ядовитую воду отстойников с промстоками от реки.  Вниз по течению Ахтубы (подобное случилось и на Волге) кверху брюхом плыли и плыли от­равленные рыбы. Больше других пострадали придонные рыбы, в первую оче­редь осётр и сазан.  Говорили,  что виновных отдали под суд.  Но разве это могло возместить нанесенный ущерб?

* * *

            О друзьях, товарищах и сослуживцах хочется рассказать подробнее. Следует заметить,  что я и мои товарищи по спецнабору работали  и жили в  офицерской  среде не изолированно и представляли собой не обо­собленную касту. Всякий дружил с теми, кто ему нравился или, реже с теми, с кем дружить было выгоднее. Поэтому отношения между нами складывались по-разному,  в основном это были хорошие товарищеские от­ношения. С течением времени мы как-то стали забывать,  что мы из спец­набора, не такие,  как другие офицеры на полигоне. А они, эти правиль­ные офицеры,  то  есть окончившие военные академии или средние военные училища, не чурались дружбы с нами. Мы как бы смешались и растворились в общем котле полигонных забот и жизни в городке.

            Вот примеры.  С Юрой Борисевичем у нас дружбы не было, но товари­щеские или  сказать  иначе  приятельские  отношения были всегда.  Юрий Александрович человек невысокого роста,  сложения далеко не богатырско­го,  но зато с богатым умом и большими знаниями. Он сразу стал заметен на службе своим трудолюбием, упорством в достижении самим себе постав­ленных  целей  и склонностью к глубокому анализу,  результаты которого частенько ставили в тупик главных конструкторов.  Был честолюбив  и  не любил "дураков",  над которыми открыто издевался прилюдно. Но, несмотря на такую черту характера,  он,  однако, обрёл семейное счастье, женив­шись  на  работнице секретного отдела на 2-ой площадке.  Борисевич дослужился до  поста  начальника  вычислительного центра на полигоне в Капустином Яре,  защитил кандидатскую,  а потом и докторскую диссертации.     

            Физкультурником Юра был весьма слабым, и над этим обстоятельством мы беззлобно шутили.  А ведь не все,  наверное,  знали,  что он ещё на "гражданке" имел  огромный  стаж  прыжков с парашютом – слабый телом и сильный духом человек. Вскоре после приобретения мною "Запорожца" Юрий Александрович  тоже купил себе "горбатого",  и ездил на нём, как мы шутили – маленький гигант в маленьком автомобиле.

            В одном  с  нами  общежитии,  в одной с нами квартире жил Николай Кравец, спортивного склада жизнерадостный и весёлый человек.  Немалого ума и упорства, грамотный и толковый офицер. Получив перевод в Главный штаб РВСН,  дослужился до поста начальника управления ракетного воору­жения, генерал.

            После его отъезда в этой комнате поселился  Лев  Смирнов.  Весьма оригинальный человек, большой дока в радиоделе и вообще в электронике. Характером обладал скверным.  Его строптивость весьма  раздражала  на­чальство, и  его  светлая голова не смогла послужить здесь достаточным противовесом. Он со временем перевёлся в Артакадемию имени Дзержинско­го и работал там в одной из лабораторий.  Но, как мне рассказывал Коля Бачурихин,  карьеры не сделал и там – дослужился всего лишь до  звания майора.  А, между прочим, это именно им, Львом Смирновым, была изобре­тена ультразвуковая стиральная машина. Он своими руками соорудил её из металлической упаковки какого-то гироприбора и наладил её работу.  Лев ставил машину на кухне и стирал в ней своё бельишко без  мыла  и  сти­рального порошка.  В Артакадемии Смирнов тоже делал какие-то изобрете­ния, но какие именно – не знаю.

            С Виталием Кукушкиным и Виктором Веселовым мы жили в одной комнате общежития.  И, если с Виктором мы любили послушать классическую му­зыку на кухне (чтобы не раздражать соседей), то Виталий устраивал кол­лективную читку стихов Демьяна Бедного или Сергея Васильева,  юмориста и пересмешника.  Кое-что из его пародий на известных тогда поэтов даже запомнилось:

                        ... вот воробей чирикнул

            –  сколько в нём сноровки,

            Вот сушится соседское бельишко на верёвке.

            Каким оно мне кажется родным и милым,

            Как замечательно, что есть торговля мылом...

            Или:

            Шагай вперёд, мой экскаватор,

            Ведь на тебе сидит новатор!

Новатор крутит регулятор.

Шагай вперёд, мой экскаватор!

            Или:

Труба трубит в трубу трубою, Труба трубою - по трубе!

            На стихи каких авторов написаны эти пародийные строчки,  я вспом­нить не могу.

            Витя Веселов долго смеялся, вычитав в журнале "Крокодил" выдержку из репортажа  одного  лихого журналиста с места пуска какой-то гидроэ­лектростанции: "...  вода поступила в турбину, стал вращаться электро­генератор и ток медленно пошёл по проводам..."

            Вообще мы читали много, и художественную литературу, и научно-по­пулярные издания, и технические книги по специальности. Делились впе­чатлениями о прочитанном.

            Виталий поражал меня своим умением во время завтрака пить "раска­лённый" чай быстро и не обжигаясь. Да ещё мне пенять при этом:

            –  Что ты там возишься? Ехать на работу пора.

            Вот примерно так мы и жили - весело и дружно.

            Как-то я наводил порядок в своей тумбочке.  В комнату зашёл почти незнакомый мне лейтенант и,  представившись соседом  по  общежитию  из квартиры напротив, попросил одолжить ему на вечер танцев академический значок.  Странно,  но значок в это время оказался как раз у меня в ру­ках.  Свой-де значок у него был приколот к парадному кителю, а тот на­ходился в кладовке под замком.  Я ему поверил и одолжил  свой  "попла­вок".  Больше  я его не видел,  пришлось добывать дубликат,  который и сейчас у меня вместо фирменного.  Дубликатом же поделился со мной один из новеньких,  у которого оказался лишний экземпляр. Значок - пустяки, это всего лишь железка,  покрытая эмалью. А вот поступок этого, с поз­воления сказать офицера, до сих пор в памяти. Бывают же такие!

* * *

            Коля Бачурихин в общежитии жил не с нами в одной  комнате,  а  по соседству. Но это не мешало нам дружить.  Мы часто встречались и много времени проводили вместе. Николай Николаевич тоже, как и я, лысеть на­чал рано, и мы частенько, желая как-то сгладить такое не совсем прият­ное для нас состояние, обращались иронично и ласково друг к другу:

            –  Коля, безволосик ты мой, поедем завтра на рыбалку?

            –  Сам ты безволосик.  Забыл что ли, что завтра я встречаюсь с Лю­сей.

            Люся, Людмила Сергеевна Прудцовская, в то время аспирантка биофа­ка Ленинградского университета, проходила практику в нашем степном за­холустье. Она временно жила в селе Средняя  Ахтуба.  Для  того  чтобы иметь возможность  почаще встречаться с ней,  Коля и купил самый прос­тенький и дешёвый мотоцикл К-125. Он верно служил Коле и исправно дос­тавлял его к месту свидания. Иногда и я присоединялся к их компании. 

            По окончании практики Люся в Ленинград не уехала, а сняла комнату в селе Капустин Яр,  и встречаться с Колей  она  стала  гораздо  чаще. Вскоре они  поженились.  Люся защитила диссертацию и со временем стала учёным секретарём Института экспериментальной медицины, который тогда возглавлял член-корреспондент Бирюков. После смерти Бирюкова институтом стала руководить Н.П.  Бехтерева,  с которой у Люси  отношения  не сложились  из-за  разницы  научных  подходов к проблемам человеческого мозга.  Люся подала в отставку, уволилась и... заболела. Наукой больше не занималась.

            Во время наших с Ниной отпусков мы регулярно встречались с семьёй Бачурихиных в Ленинграде.  Люся так и не оправилась от болезни и скон­чалась в возрасте около шестидесяти лет.

            Коля остался  один,  живёт  и работает в Ленинграде – преподаёт в Высшей пожарной школе.  Он тоже защитил  диссертацию,  получил  звание полковника. Сейчас встречаемся реже, так как живём в разных городах, а здоровье уже не позволяет легко путешествовать.  В Ленинграде я не был уже почти два года,  то есть с 2001 года, а Коля, однажды проезжая че­рез Москву,  смог позвонить лишь по телефону.  К нашей  общей  радости состоялась можно сказать "историческая" встреча, приуроченная к 50-ле­тию спецнабора в Артакадемии имени Дзержинского.  Ко мне  на  квартиру заявились старинные друзья:  Коля Бачурихин,  Виталий Кукушкин и Вадим Кушаев. Спасибо им за память и наше светлое  в  основном  прошлое.  Мы состарились, но дружбу не прерываем. Сделали несколько фотографий – "50 лет спустя".

            То ли дело в молодости,  когда встречам были рады.  Когда  беседа затягивалась до  полуночи,  а копчёная осетрина и шампанское нам тогда были доступны и не вредили здоровью. Люсю мы с Ниной и сыном Мишей на­вещали даже в зоопарке, где она ставила опыты на обезьянах. Мы удивля­лись, как могла она,  хрупкая и интеллигентная женщина, войти и как-то общаться с такой могучей обезьяной,  как мандрил, ярко окрашенным сам­цом с агрессивным взглядом, легко разгрызавшим косточку от персика.

            Общаться с  такими доброжелательными и умными людьми,  как Коля и Люся, было приятно, мы всегда искренне были рады встречам. Если позво­ляло  время,  Коля приглашал меня поиграть в шахматы и я,  кстати ска­зать, регулярно ему проигрывал.

            Из спецнабора в отделе Иоффе,  кроме меня с Раевским, служили ещё несколько офицеров.

            Леонид Завгородний,  занимавшийся  заправкой  ракет  компонентами топлива и прицеливанием. Худощавый и высокий, ярый и непреклонный сто­ронник буквального  выполнения  всех  пунктов  инструкций и требований других документов. Даже в быту. Например, он поразил меня однажды сво­ей жалобой  на  невозможность установки оптимального момента зажигания на мотоцикле ИЖ-56,  приобретенного им накануне.  Всё выставлено точно по инструкции,  а чувствуется, что зажигание раннее. Я помог ему наст­роить мотор без инструкции,  по ощущениям. Стало лучше. Но Лёню это не впечатлило и он,  огорчённый,  продал свой мотоцикл,  возможно,  из-за осечки с установкой зажигания. Я тоже огорчился, но по другой причине: мне было жаль, что такой разумный и рассудительный человек по буквоед­ски решил судьбу своего железного коня.

            Лёня Завгородний  запомнился как весёлый,  общительный и жизнера­достный человек.  Надо добавить,  что его жена в городке работала пио­нервожатой, и её характер почти не отличался от Лёниного.

            Коля Сергеев –  двигателист.  Аккуратный и всегда выглядевший чис­теньким, скромно и незаметно сидел за рабочим столом, молча и сосредо­точенно работал. На стартовой позиции он тоже не выделялся при испыта­ниях и  подготовке  двигателя  к пуску,  но на этого скромного офицера можно было положиться.  Начальство ценило Колю,  он никогда не задавал трудных вопросов, тем более не вступал в пререкания.

            Коля Голубцов.  В отделе тоже занимался  двигательной  установкой ракет, но  в основном работал на технической позиции.  Когда последний раз мы встретились в Кап.Яре, он был уже заместителем начальника отде­ла. Между прочим, этот офицер, помимо добротно выполняемой работы, со­чинял и добротно сложенные стихи, описывая нашу жизнь и товарищей.

            Аркадий Захаров.  Этот  офицер был заметен,  был на очень хорошем счету и многого добился.  Если мы все чурались общественной работы, мно­гие из нас были тогда и беспартийными,  то Аркадий сразу стал секрета­рём комсомольской организации. Как испытатель на полигоне он работал с самого начала с тактическими ракетами.  Во Втором испытательном управ­лении в конце шестидесятых годов по возрасту сразу ушли из армии прак­тически все  начальники  отделов  и заместители начальника управления. Аркадий по своим деловым качествам быстро прошёл  ступени  заместителя начальника отдела,  начальника отдела и,  наконец, начальника управле­ния.  Его опыт,  знания, умение работать с людьми были востребованы, и он был переведен в Москву в Главное ракетно-артиллерийское управление, заслуженно стал генерал-лейтенантом. Из спецнаборовцев это второй слу­чай. Ещё  генерал-лейтенантом стал Рюмкин Виктор Михайлович,  который служил по линии РВСН, возглавляя Научно-технический комитет.

            Все заметили, что, несмотря на удержание кадров на полигоне генералом Вознюком, для офицеров, связанных с оперативно-тактическим ракетами, то есть по линии Сухопутных войск, динамика перемещения в войска, и в центральный аппарат оказалась на порядок выше, чем для офицеров по линии стратегических ракет. Из Второго испытательного управления, которое занималось оперативно-тактическим ракетами, можно привести десяток и более фамилий офицеров, получивших перевод и повышение, когда расставались с Кап.Яром.

            Наконец, Саша Раевский, Александр Павлович. Мой коллега по службе в отделе Иоффе,  рыбалке и охоте, друг в жизни. Дружили мы со знакомс­тва в Артакадемии.  С ним меня связывало многое.  В академии мы вместе занимались самоподготовкой, вместе ходили на концерты и в театры, учи­лись играть в настольный теннис и сражались в шахматы. Случалось и вы­пивали вместе.  Саша познакомил меня с  хорошими  грузинскими  винами, привил к ним вкус.

            Успехи в учёбе у нас были сходными,  но Саша лучше  меня  понимал автоматику борта ракеты и наземного оборудования. Это дало ему основа­ние заниматься именно системой управления сперва в отделе Нахамчика, а потом у Иоффе.

            Саша был весьма спортивным парнем.  В волейбол и баскетбол он был не из числа последних, имел вторые спортивные разряды. Любо-дорого бы­ло смотреть за его действиями на баскетбольной  площадке.  Я  там  был всего лишь зрителем.

            Саша женился, ещё будучи слушателем Артакадемии. Его супруга, За­ира  Абделькадировна,  была хирургом.  Капустин Яр ей явно не подходил для совершенствования по специальности и  она  стремилась  перебраться всей семьёй в Ленинград. Но этому не суждено было сбыться, Сашу коман­дование отпускать не собиралось. Надо добавить, что вообще на полигоне действовала  железная  установка  генерала Вознюка – не разбрасываться кадрами.  Люди здесь служили и десять, и пятнадцать, и двадцать, и бо­лее  лет  до  отставки по возрасту.  А некоторые даже и после ухода на пенсию,  оставшись в городке,  продолжали работать в войсковых частях. Даже  в  этом  2003 году наш спецнаборовец Вадим Мальков,  полковник в отставке,  продолжает работать в вычислительном центре, передавая свой богатейший полувековой полигонный опыт молодым специалистам. Этот при­мер не единичен.

            Заира Раевская  после окончания курсов повышения врачебной квали­фикации отказалась покинуть Ленинград,  забрала дочку Наташу, и подала на развод... Саша был изрядно угнетён.

            Далее Саша Раевский хотел сделать карьеру в науке  –  поступил  в очную аспирантуру,  но с диссертацией у него не вышло.  Несомненно, он был надломлен семейной драмой.  Пришлось вернуться  к  прежнему  месту службы, в Капустин Яр. Уволился он из Советской Армии в звании подпол­ковника и поселился в Ленинграде.

            Вместе с Сашей мы участвовали в написании НИР "Руководство службы по эксплуатации СПУ".  Он описал всю электрику  (автоматику  наземного оборудования рубки СПУ), я – механику. Одобрили нашу работу.

            Вместе были на пусках ракет.  Я после подготовки ракеты  к  пуску уходил в убежище, а Саша оставался на пуск внутри рубки СПУ и осущест­влял контроль за правильностью срабатывания автоматики вместе с  Золо­тёнковым.

            Вскоре после моей покупки мотоцикла Саша приобрел  и  свой  мото­цикл, марки ИЖ-49.  Нам не понравилась работа мотора, и мы его разобра­ли. Что-то внутри как бы скрежетало. Разобрав, увидели, что шатун слег­ка погнут.  Пришлось его выровнять в домашних условиях, "на глаз". По­лучилось неплохо, так и ездили.

            Однажды Саша не вышел на работу.  Вечером я прибежал к нему домой и увидел страшноватую картину:  сидит он,  родимый, на стуле и плачет. Один глаз  прямо-таки выпучился,  вот-вот вылезет из орбиты.  А у меня утром того дня тоже один глаз болел – покраснел и загноился.  Стали мы с ним вспоминать,  как накануне вечером ехали с рыбалки в пойме.  При­помнили, что переезжая небольшой овражек, столкнулись с тучей какой-то мошкары и нам обоим залетели в глаза по мошке.  Это и явилось причиной недомогания. Саша лечил глаз несколько дней.

            Мы оба любили ловить судаков.  Я – на донку (донная удочка) с ко­локольчиком, а Саша,  кроме того, и на спиннинг ради спортивного инте­реса. На спиннинг ловить было намного труднее,  но интересней.  Я тоже пробовал, но без успеха: поймал крупного окуня вместо судака и утратил к этому орудию лова интерес. Саше иногда везло и ему судаки попадались. Наибольший наш совместный улов судака  составил  двадцать  семь  штук, полный рюкзак под завязку.  О себе Саша говорил, что рыбак он "вдумчи­вый", и по этой причине его уловы были больше моих.

            На охоте Саша был менее удачлив,  чем я. Я лучше стрелял по быст­ролетящим уткам (чирки,  нырки),  а Саша – по тихоходным  (пеганки). Пеганки  из  всех  уток  были самыми крупными и тяжёлыми, внешне очень красивые. Саша однажды сбил таких четыре и употел, таская такую тяжёлую  добычу по болоту.  Кстати,  на вкус они далеко уступали чиркам и кряквам.

            Зима в тех краях наступала внезапно.  Ещё вчера было сравнительно тепло, а завтра (как правило, на 7 ноября)  ударял  небольшой  мороз  и становился ледок на водоёмах. Мы, обманутые теплом, выезжали на охоту, но всякий раз попадались: на озёрах успевала появиться ледяная корочка и утки улетали от бескормицы.  Но однажды нам с Сашей повезло, и мы до­были утку на льду: сошли с мотоцикла, подошли к камышам и из них выле­тела вспугнутая кряква.  Ружьё у меня было в руках, но пока я брал его наизготовку и взводил курки,  утка отлетела метров  на  двадцать-двад­цать пять и набрала скорость. Я выстрелил и попал в неё. Утка упала на лёд и заскользила к другому берегу, где и скрылась в прибрежной траве.

–  Всё, – думаю вслух, – потерялась...

            Саша потребовал:

            –  Славка, не опускай ружьё! Это ориентир! Я сейчас объеду озеро и найду утку.

            Пришлось стоять  с  поднятым  ружьём,  пока Саша объезжал озеро и ориентировался на него.  К моему удивлению он утку нашёл  и  подобрал. Дома выяснили по её худобе, что это был подлечившийся подранок, не на­шедший ещё в себе сил для перелёта и оставшийся пока на этом озере. 

            Естественно, что с Раевским мы дружили домами.  Собирались компаниями, вместе отмечали праздники и дни рождения. Саша бывал у нас дома в Ленинграде,  я  посещал  дом  его дяди,  где жил и Саша до призыва в спецнабор, профессора Окорокова.  Но студентами мы с Сашей знакомы  не были.

            Трагичной оказалась судьба Саши Раевского в дальнейшем.  Мы с ним случайно встретились  возле  моего  прежнего дома в Ленинграде на 5-ой Советской улице. Он преподавал военное дело в училище на этой улице, а я навещал "отчий" дом. Хорошо поговорили, многое вспомнили, обменялись телефонными позывными...  А вскоре,  года через два, мне сообщили, что Сашу убили  в подъезде своего дома.  Видимо,  из-за денег,  так как он возвращался к себе домой из сберкассы.

            Немного расскажу о Сашином товарище,  нашем же спецнаборовце Вите Устинове. Конечно,  мы были знакомы,  но служили  в  разных  местах  и встречались только в городке. Однажды Виктор встретился мне на улице и представил свою спутницу  –  это была его  первая  жена,  Вера,  молодая и красивая.  Спустя время я вновь повстречался с ними. Но что это была за встреча...  До сих пор мороз по коже... Эта поразительная женщина с такими удивительно яркими лучистыми глазами без обиняков прямо заявила мне, что рада встрече и представившейся при  этом  возможности  попрощаться навсегда.  Она обречена, у неё обнаружилась неизлечимая болезнь –  волчанка.  Я онемел.  А она не плакала и смотрела на меня и мир  всё такими же сияющими прекрасными глазами.  Забыть это невозможно.  Моло­дость, красота и такая болезнь... А какое мужество!

            О друзьях-товарищах вспоминаю с удовольствием и признательностью. Всем известно, что людей без недостатков не бывает. Промахи, ошибки и проступки, о которых впоследствии сожалеешь, сопровождают нас в течение всей жизни. И всё же лучше вспомнить хорошее, светлое, ведь иногда друзья становятся ближе родственников.

            Так уж сложилось, что Мария Исааковна Кушаева, приехав к сыну Ва­диму, поселилась в нашем городке на многие годы. Сначала в общежитии в комнате, где с товарищами жил Вадим. Товарищи уступили ей свои места и разместились  по  другим комнатам.  Позже Вадиму, по семейному,  выделили большую комнату в жилом доме,  в коммунальной квартире.

            Мария Исааковна  женщина очень общительная,  вскоре познакомилась со всеми друзьями и товарищами Вадима,  да и свои знакомства  завела. Сама она была душой компании,  вокруг неё сформировался круг друзей, в который вошёл и я.  Она много что умела – и накормить,  и приветить, и дать хороший совет.  Частыми её гостями были Есенковы и Раевские,  По­лянские и Лошкарёвы,  уже тогда женатые офицеры.  Нас, не считая сосе­дей, заглядывавших к ней на один из первых телевизоров в городке,  хо­лостяков, было немало среди её друзей.  Это  Павлов, Долгов,  Байцур, Желтаков и Матвиенко. Чуть позже к нашей компании присоединился и Тан­киевский. Круг её знакомств в городке был весьма обширным.

            Спустя время,  в  1959 году,  я также женился,  и Мария Исааковна познакомилась с моей женой,  Ниной,  и без всяких уговоров приняла  её под свою опеку.  Дальше получилось так, что нам с Ниной дали комнату в квартире, в которой уже жили Кушаевы.  Мы стали близкими соседями. Ма­рия Исааковна не оставила своим вниманием Нину, учила её, молодую и не­опытную, управляться с кастрюлями и  сковородками,  правильно  закупать продукты, консервировать  на  зиму  помидоры,  заготавливать варенье и многому другому.  Так наша дружба закрепилась и продолжилась на многие годы, вплоть до кончины Марии Исааковны.

            Мария Исааковна не являлась завзятой домоседкой и нередко в летнее время составляла нам компанию при поездках  "на речку". Её общество нас не тяготило. Наоборот, всё приобретало более цивилизованный характер. Приходилось брать с собой не только еду, но и посуду, и всевозможные подстилки, обеспечивающие больший "комфорт". Ездила она с нами и на Волгу, полюбоваться тамошними просторами. Однажды там, на берегу Волги, я решил попробовать изготовить копчёную рыбку. На мелководье мы малёшником наловили порядочное количество мелкой рыбки, которую всегда использовали как наживку для ловли судака. Это была рыбка, похожая на каспийскую хамсу (или кильку). В крутом песчаном берегу ножом отрыл печку специальной формы. Разложил в ней костёр, а когда он прогорел, то поперёк выходного отверстия печки положил проволочные шампуры с нанизанной на них почищенной и посоленной рыбкой. На угли бросил трухлявые дровишки и всё (вход и выход) закрыл свежей травой. Примерно через час рыбку вынули... Съели "на ура", прямо с косточками. Мария Исааковна тоже поела  с нами и похвалила кулинара.

            Позже она, после перевода Вадима, поселилась в Болшево под Москвой. Мы с Ниной нередко заезжали к ней, и вместе совершали автомобильные прогулки по Подмосковью. Отдыхали на лесных опушках, ходили и по грибы. Бывала Мария Исааковна у нас в Москве, одно время даже жила в нашей квартире, присматривала и опекала сына Мишу в наше отсутствие.

            Такие вот дружеские отношения у нас сложились. Мы с Ниной часто её вспоминали с благодарностью и уважением.

            Третью комнату в нашей общей квартире  занимали  офицер  с  30-ой площадки (полигон ПВО) Дима Волгин и его жена,  директор универмага Римма Михай­ловна.  Наши вскоре родившиеся дети вместе ползали по коридору напере­гонки  и сообща давили ногами мои пластинки с классической музыкой.  К Волгину частенько наведывался Юра Скатулев, тот самый шахматист, о ко­тором я уже упоминал.

            Во дворе дома стоял общий сарай, в одном из отделений которого мы хранили дрова. Их пилили и кололи сообща. Нужны были дрова для нагрева воды в колонке ванной.  Дворы были  по московским понятиям огромными, с деревянными, а кое-где и с каменными гаражами.

            Жена моя, Нина, окончила Ленинградский горный институт и по свое­му  профилю  работы  в городке не нашла,  согласилась поехать на курсы программистов Москву. После окончания этих курсов стала работать прог­раммистом  в  вычислительном центре полигона,  которым тогда руководил полковник Полуянов (позже – Борисевич Ю.А.). Там она подружилась с Лю­бой Муравской и Лялей Потехиной.  Естественно, что их мужья тоже вошли в число наших друзей. Это Аркадий Николаевич Муравский и Александр Ни­колаевич Потехин.  С Муравскими,  ныне живущими в Киеве,  поддерживаем связь и сейчас.

            С Владимиром  Николаевичем Котенко мы вместе учились в Артакаде­мии, но тогда знакомы не были.  Познакомились и подружились уже в  Ка­пустином Яре.  У  нас  были  общие интересы:  мотоциклы и охота.  Надо сказать, что Володя и водил мотоцикл лучше меня,  и стрелял более мет­ко. Человеком был очень компанейским, имел много друзей в городке и за его пределами.  Володя прекрасно разбирался в электронике. Его телеви­зионная  антенна  позволяла  иногда  принимать телепередачи из Турции. Специалистом он был классным.

            Гелий Александрович Калимов был для нас всех примером замечатель­ного семьянина, умного и заботливого. Его малые тогда ребятишки воспи­тывались как надо, обладали отменным здоровьем: всегда были легко оде­ты и бегали босиком чуть ли не до снега.  Всем на зависть  опишу  один эпизод. Собрались Калимовы в очередной отпуск, но опоздали к поезду. Драма? Как-никак, а надо и самим собраться,  и двоих детей  дошкольного возраста собрать. Как бы не так! Семья вернулась домой, весело распевая какую-то песенку: подумаешь, какая мелочь, переживём. Завтра всё равно уедем.

            Гелий Калимов оставил по себе  самую  светлую  и  добрую  память. Всегда спокойный,  улыбчивый,  он дружил со всеми.  Знание порученного ему дела было блестящим. От нас он перевёлся в Ленинград, в Военную ме­дицинскую академию  имени С.М. Кирова,  где занимался проектированием специальной электронной медицинской аппаратуры. С тех пор мы не встре­чались, хотя приветы от него получали.

* * *

            О личном  транспорте.  С течением времени,  глядя на нас,  многие офицеры обзавелись мотоциклами. Ведь автомобиль в те времена был прак­тически недоступен, и их в личном пользовании в гарнизоне имелось все­го три - четыре штуки. И стоили они дорого для нашего офицерского кар­мана,  да и купить их было непросто. Особый спрос имелся на мотоцикл с коляской марки М-72, позже на К-750. Эти модели по сути являлись почти копиями немецкой модели БМВ Р-71 выпуска года этак 1937 - 1938.  Серий­ный выпуск мотоцикла М-72 начался ещё в  предвоенный  год.  Интересно, что  наши конструкторы "уточнили" немецкую лицензию на их производство таком образом, что модель М-72 стала отличаться от немецкого прототипа в худшую сторону:  немецкое колесо в итоге не подходило к мосту (шлицы не те!),  упрощение технологии изготовления коробки передач приводило к самопроизвольному вык­лючению передач... Сам мотоцикл стал тяжелее.

            Мои товарищи стали приобретать мотоциклы. На речку-то хочется по­пасть, да и на рынок съездить удобнее, чем нести полные сумки, облива­ясь потом. Саша Раевский и Виталий Кукушкин купили ИЖ-49, Коля Бачури­хин –  К-125. Есенков – ИЖ с коляской, Желтаков – ИЖ-56.     

            ИЖ-49 (разработанный на основе немецкой фирмы ДКВ) был пос­лабее, чем ИЖ-56, но выигрывал в удобстве посадки водителя. Его дорож­ные качества были выше.

            Мой мотоцикл был значительно сильнее других,  но явно  уступал  в мягкости хода мотоциклам марки ИЖ.  Позже я тоже купил ИЖ-56, но проездил на нём недолго, так как потребовались деньги для обустройства семьи.

            Мотоциклы были не у всех,  многие на реку ездили на велосипедах. А вот двое из наших более солидных офицеров  приобрели  мотороллеры,  на которых с немалым успехом ездили потихоньку, в том числе и на рыбал­ку. Это Иоффе Григорий Ильич,  заядлый рыболов,  и Бондаренко  Альберт Васильевич, заместитель начальника отдела телеметрии, и не менее заяд­лый рыболов. Поскольку Бондаренко звали Альбертом, то его транспортное средство немедленно получило прозвище "альбертуммобиле".

            Куда же мы ездили? Для начала ознакомились с окрестностями, побы­вали в соседних деревнях и хуторах. Раевский возил жену в Пологое Зай­мище, где она временно работала врачом. Ездили весной в степь за тюль­панами, на речку за рыбой, на рынок за покупками.

            Когда познакомились с рекой Ахтубой –  захотелось побывать на Вол­ге. По  карте-то рядом,  всего 15 - 17 километров.  Путь по извилистой грунтовой дороге (и то только после того,  как она просохнет после половодья) занимал около сорока километров.  Этот путь разные марки мото­циклов преодолевали по такой дороге практически за одно время.  Мы  же испытатели - провели эксперимент.  Возвращаясь с "нашего" озера домой, договорились, что мой пассажир сядет на другой мотоцикл,  а мне привя­жут к  заднему  седлу мотоцикла улов рыбы.  Я поеду первым как можно быстрее и остановлюсь их ждать перед понтонным  мостом.  Я  подъехал  к мосту и сел на кочку покурить.  Не успел докурить сигарету,  как подъ­ехали остальные. А щуки от тряски остались почти без чешуи. Оказалось, что и здесь поспешность нецелесообразна.

            Первое село на Волге, до которого мы добрались, называлось Грачи. Там была  пристань,  к  которой причаливали баржи под погрузку помидор для Москвы.

            Волга - другие дали, другой простор. Великая река, немалая красо­та. Но ловить рыбу и купаться мы предпочитали на Ахтубе,  где чувство­вали себя как-то спокойнее.  Места для рыбалки казались более уютными, да и ехать ближе. Поэтому Волгу мы навещали редко.

            В первое  же посещение Грачей мы удостоились знакомства с местным парторгом. Он пришёл к нам сам,  узнать, кто мы такие и что собираемся здесь делать. Увидев, что мы собираемся варить уху, попросил нас обож­дать немного, пока сходит в село. Вскоре он вернулся с порядочным кус­ком осетрины. Пришлось пригласить его к нашему столу, то есть к костру.

            Целый день мы провели в одних плавках на солнце,  катались (с его разрешения!) на  лодке.  Обгореть на солнце уже не опасались,  так как кожа наша задубела.  Все мы явно злоупотребляли солнечными ванными,  и это не  прошло  даром, по крайней мере для меня.  Уроженцу севера не стоило так много загорать. Спустя годы у меня появилась фотодермия: во время отпуска в Сочи (после житья на севере, в Плесецке) кожа на солн­це стала покрываться противными зудящими волдыриками.

            Как-то один  из  наших старших товарищей пригнал в городок "Запо­рожца", такого,  который получил прозвище "горбатый".  Присмотрелись к нему, вроде бы автомобиль.  Стали искать возможность купить самим. По­могли промышленники с Украины – дали знать, когда поступила партия для продажи. Пётр Петрович Яцюта, добрая душа, не колеблясь, дал мне отпуск на десять суток.  В Днепропетровске я купил зелёненький, точнее салат­ного цвета,  "Запорожец, и дал телеграмму Аркаше Муравскому, что в ма­газине есть машины...  Он тоже успел приобрести "Запорожец".

            Дорога домой  была  не без приключений:  отказало реле обратного тока. Спасибо встреченным колхозным механизаторам,  ехавшим  навстречу на мотоцикле. Их опыт помог быстро исправить дело (чисто по-русски – с помощью пассатижей и отвёртки).  Люто пришлось бы мне в глухом месте с севшим аккумулятором.  Путь  ночью вдоль канала Волга-Дон не забудешь: кругом огни,  внизу пароходы...  При заезде на мост испытал  сильный испуг: на широкой и длинной кочке фары высветили пустоту и показалось, что сейчас я упаду вниз вместе с "Запорожцем". Только после того, как машина сошла с этой "кочки", появилась впереди дорога. Днём уже ехал мимо нескончаемых полей с пшеницей и кукурузой.

            "Запорожец" проявил себя в целом очень неплохо. Несколько нелепый вид и  низкая  посадка при узкой колее не помешали ему преодолевать во время дождя грязную и разбитую грунтовую дорогу. Небольшой вес позво­лял с помощью пассажиров вытолкнуть машину из ямы или колеи.  А песча­ные участки дороги он преодолевал лучше, чем легковой вездеход ГАЗ-69 с отключённым передним мостом.

            Случались и казусы с этим автомобилем.  Однажды,  возвращаясь  из села в  городок,  я увидел своего начальника Всеволода Александровича Баврина, остановился и предложил подвезти его.  Почему-то неохотно,  но он всё же согласился залезть в "Запорожец". У него, между прочим, помимо служеб­ной машины, был и свой легковой автомобиль "Волга". Было также извест­но, что в свободное время у нашего полковника, ставшего потом в Капус­тином  Яре генералом,  имелось своеобразное хобби:  он во дворе своего дома часами возился со своей машиной,  что-то регулируя, налаживая или просто наводя чистоту и блеск. В тот раз после нашей совместной поезд­ки он поблагодарил меня, а своим  друзьям потом  рассказал,  что во время поездки с Васильевым в "этой машине" испытывал опасение,  что вот-вот  заденет  своей  нижней частью тела за кочку на нашем пути.

            В другой раз по дороге на аэродром Гумрак в  Волгограде  довелось подвезти лётчика,  торопящегося к самолётному рейсу. Со мной ехал Женя Соловьёв, наш общий товарищ. У его родителей имелся свой дом в Волгог­раде, и нам доводилось гостить у них. Мы торопились к прибытию рейса из Москвы,  которым должна была  прилететь Нина.  Я гнал "Запорожца" почти на весь газ, с предельной скоростью 90 – 100 километров в час.  Лётчик-попутчик,  проехав  с  нами путь до аэропорта, поблагодарил нас и убежал по своим делам.                                                     

            Однако мы с ним вновь встретились. Его рейс задержали с вылетом,  а наш опаздывал. Возле автомата с гази­рованной водой он, несколько смущаясь, признался, что никогда не испы­тывал такого страха от быстрой езды,  как во время нашей общей поездки в "Запорожце".  И это говорил пилот реактивного самолёта Ту-124,  ско­рость которого  на порядок выше автомобиля.  На его нервы действовала близость поверхности дороги  и  кажущаяся  беззащитность маленькой машины, несущейся с большой для неё скоростью.

            При встречах на дорогах "Запорожца" с "Запорожцем"  было  принято по-рыцарски приветствовать друг друга сигналом.

            Автомобильный парк офицеров в нашем городке  стал  расти.  Виктор Желтаков купил  подержанный  "Москвич-401",  а Саше Раевскому родители подарили "Москвич-402", тоже не новый. Когда же в армию поступило дос­таточное количество  новых  армейских вездеходов ГАЗ-69,  то наступило время списания старых марки ГАЗ-67.  Их стали продавать по весьма низ­кой цене нашим офицерам и сверхсрочникам. Одна из этих машин по жребию досталась Володе Котенко, заядлому мотоциклисту. Машина сначала стояла во дворе общежития.  Какие-то остряки, вспомнив автопробег Остапа Бен­дера по российскому бездорожью,  сделали на её борту  красной  краской надпись "Антилопа гну". Однако Владимир Николаевич довольно быстро, не без помощи наших общих друзей, конечно, довёл машину до ума. Мне вмес­те с Володей посчастливилось проехать немало километров: и на охоту, и на рыбалку,  и просто на прогулку. Котенко со своей  компанейской душой,  всегда приглашал в поездку кого-нибудь: меня, Николая Тупицына, Владимира Танкиевского.

            Недостатков конструктивного  характера ГАЗ-67 имел предостаточно: низкий моторесурс, большой расход бензина и прочее. Но у машины были и достоинства. К ним я отношу хорошую боковую устойчивость даже при кру­тых поворотах и возможность двигаться по  грунтовой  дороге  на  малой скорости при включённой высокой передаче. Машина хорошо "чуяла" дорогу и управлять ею было приятно и несложно.

            Приходилось ездить на этой машине и по-семейному, с жёнами. Просто на прогулку,  а то и пострелять в пойме куликов. Надо заметить, что любая пернатая дичь (утки,  кулики и даже чибисы) намного превосходила по вкусу домашнюю птицу.  Особенно хороши на вкус кулики,  их мясо до­вольно нежное и ценится даже гурманами. В пойме было великое множество озёр, ериков,  заболоченных участков с зарослями камыша. Вот там, за камышами, всегда водилась птица и можно было пострелять её даже среди бела дня. Одну, две –  и хватит.

            Недаром же неугомонный реформатор Никита Хрущёв, побывав на охоте под Астраханью, дал установку создать индустрию заготовки камыша для нужд строительст­ва и  картонного  дела.  Но  затея вскоре заглохла по случаю "ухода на пенсию по состоянию здоровья" в октябре 1964 года премьера  и  первого секретаря партии.

            Надо сказать, что женился Владимир Николаевич Котенко ещё позже меня. Подруга у него была, и она очень хотела выйти за него замуж, но Володя не спешил делать ей предложение. Её звали Валентина и она имела несомненное преимущество перед другими женщинами – окончив кулинарное училище, умела отлично готовить. Однажды своё умение она продемонстрировала столь впечатляюще, что запомнилось навсегда. Володя добыл на охоте стрепета и отдал ей для приготовления. К этой птице был добавлен крупный линь. Эту рыбу есть мы избегали, так как она пахла тиной. Валентину это не смутило и она отправила нас за хлебом с условием, чтобы мы не появлялись в течение двух часов, чтобы без помех готовить еду.  Проголодавшиеся товарищи офицеры заявились в установленное время и приступили к трапезе. Что это за сказочный обед был: суп рисовый со стрепетом, а на второе жареный с помидорами, луком и огурцом линь. Линь оказался таким неожиданно вкусным... Никаких признаков запаха тины... А суп... Впору – на царский стол.

            Одним словом Котенко не устоял, и предложение руки и  сердца Валя получила.

* * *

            Охота. Ей мы уделяли немало внимания в свободное от работы время. Все мы,  естественно, состояли членами военно-охотничьего общества. Мы платили членские взносы,  общество помогало разжиться порохом и дробью. В магазинах,  даже столичных,  эти боеприпасы были в дефиците. Патроны снаряжали сами.  Хотя и несложная эта работа, но требовала аккуратнос­ти. Мне снаряжать патроны частенько помогала жена Нина Алексеевна. Она и на вечернюю зорьку со мной ездила, и даже управляла мотоциклом с ко­ляской, спугивая шумом мотора птицу,  затаившуюся в камышах. Я же пря­тался и постреливал птицу из засады. Так поступали днём, а не на зорь­ке.

            Настоящая охота на уток проходила на территории Казахстана,  в районе озера Баскунчак,  на горько-солёных озёрах, называемых Шала-Ку­па.  Этих озёр было несколько. Мел­кие, но не заболоченные, заросшие по краям могучим камышом намного вы­ше человеческого роста.  Дно озера крепкое, усыпанное ракушками улиток - босиком  не пройти.  Вода жгучего вкуса.  Камыши росли так широко и плотно, что в них вполне можно было заблудиться, если не видеть ориен­тиров.

            Первой поездке на Шала-Купу на утиную охоту предшествовал пожар моего мотоцикла. Вот как это случилось. Я загрузил багажник запасом патронов на всю компанию "охотников", провизией и канистрой с водой. Съездил к старшине Андрею Митусову на его склад ГСМ, заправился бензином и подъехал к условленному месту на площадке № 2, к гостинице. Мотор своего мотоцикла я настраивал  на максимум мощности, давая ему смесь слегка обогащённую. Верхнеклапанные же моторы (на моём мотоцикле стоял именно такой) при сбросе газа имеют обыкновение "постреливать" в выхлопную трубу при такой настройке. А вот в правой выхлопной трубе, в месте её крепления к раме, со временем образовалось небольшое отверстие, которое, вроде бы, не мешало нормальной работе. Но случилось так, что с правого же карбюратора соскочил плохо закреплённый бензопровод. Бензин полился струйкой, но я этого не заметил. Останавливаясь, я сбросил газ, произошёл небольшой "выстрел" в правую выхлопную трубу и этого оказалось достаточно – пролитый бензин вспыхнул. Я собирался перекрыть бензокраник и протянул уже туда руку, когда почувствовал, что горю сам. Соскочив с мотоцикла, вместо того, чтобы перекрыть краник, я вынужден был тушить свою правую ногу – от голени и выше, тыльную сторону бедра. Когда мне это почти удалось, то оказалось, что мой мотоцикл вовсю пылает...

            На помощь мне бежали люди. Впереди всех двое – Сяйлев и Бачурихин. Я ещё тушу себя и показываю Коле, что надо перекрыть краник. Он понял. Юрий Степанович кидал на мотор пыль и грязь, а Коле удалось через сбитое этим маневром пламя дотянуться до краника и повернуть его ручку. Течь бензина прекратилась, и мы общими усилиями сбили остатки пламени.

            Ну и хорошо, что нашлись помощники, а то бы я один мог и не справиться. А опасность не малая – бак мотоцикла полнёхонек, в багажнике около пятисот патронов.

            Осмотрелись мы, пришли в себя, стали определять урон. Он оказался не таким уж большим. Здесь же, на месте, заменили сгоревшие бензопровод и провод высокого напряжения на свече. Кое-где повредилась окраска...

            Всё это не остановило нас, и на охоту мы таки поехали, впятером на двух мотоциклах.

            Дорога оказалась скверной, точный путь никто из нас не знал и в одном месте мы почти заблудились – стало темно, ориентиры исчезли, а спросить некого. Но добрались. Поохотились (если точнее – постреляли) вволю, но, правда, без особого успеха... Помнится тогда я лично расстрелял около сотни патронов, но не сбил ни одной утки. Умение, как многое в нашей жизни, не достигается кавалерийским наскоком. Упорство, анализ допущенных ошибок и накопившийся опыт со временем исправили положение.

            Обратная  дорога была ещё тяжелее, так как по этой "грунтовке" проехала весьма немалая автоколонна военных грузовиков и окончательно добила её, превратив  колдобинки в ямки и образовав пыльные заносы глубиной чуть ли не двадцать сантиметров. Ничего, преодолели и это.  Вернулись грязными и чертовски уставшими, но всё же довольные приобретенным на первой охоте опытом.

            Пришлось учиться владению охотничьем ружьём.  С Сашей Раевским мы выезжали в глухое местечко и устраивали тир, осваивая оружие. Понемно­гу научились делать правильное упреждение при стрельбе по летящей пти­це  (стрелять  по  сидящей считалось предосудительным).  Анализировали промахи, и дело наладилось.  Практика полностью  подтвердила  правиль­ность насмешливой вроде бы брошюры страстного охотника И.С. Тургенева "Пятьдесят недостатков ружейного охотника".  В  ней  классик  русского слова утверждал,  что "... охотник стреляет гораздо лучше дичь, летящую справа налево,  а не слева направо..." В самом деле,  в этом мы убеди­лись на практике.  Однако это утверждение справедливо для охотника –  прав­ши.  Особенно красив и восхитительно волнующ выстрел по "штыковой" ут­ке, то есть летящей на охотника.  Это  трудный  выстрел,  но зато какое испытываешь удовлетворение, когда сбитая утка падает к ногам охотника.  Не часто,  но доводилось быть триумфатором.

            Весной, когда утки разбираются по парочкам, и первой летит утица, а за ней селезень,  надо было снять именно селезня. Это тоже непросто, приходилось подавлять  в  себе азарт и торопливость.  Когда это удава­лось, то нос охотника задирался сам  –  ай да я!

            Наше командование  поощряло  охоту  в  качестве  прикладного вида спорта и выделяло для поездок на Шала-Купу  грузовик  ЗИС-151.  Мы  не очень-то были рады этому  –  за дорогу так натрясёшься и надышишься вых­лопными газами,  что и охоте не рады. Не даром же говорится, что охота – пуще неволи.  Возвращаясь назад,  подсчитывали общую добычу и  этим, естественно,  похвалялись:  кто больше добыл.  Как правило, лучшие ре­зультаты оказывались у охотника со стажем  подполковника  Потапенко  и старшего лейтенанта Гончарова. Толя Гончаров – сибиряк, как говорится,  вырос, не выпуская ружья из рук.

            Было замечено,  что люди,  хорошо стрелявшие из  личного  оружия, плохо стреляют  из  охотничьего.  Исключение являл собой Коля Тупицын, одинаково хорошо владевшим и пистолетом (имел разряд, а, значит, не выпускал пули  из  "яблока")  и охотничьем ружьём.  В нашем управлении двоечников по стрельбе из пистолета возглавлял Алексей Павлович  Пота­пенко. Как-то на одной из инспекторских проверок на огневой рубеж выш­ли трое охотничков – Потапенко,  Раевский и я – и все получили по  два балла, неимоверно огорчив наше командование. А вот ружьём Алексей Пав­лович владел мастерски.  Да и охотником он являлся очень  азартным  и, несмотря на это, добычливым. Как правило, ему удавалось принести домой больше других сбитых уток.

            Потапенко, при нашем первом знакомстве – майор,  был заядлым  ку­рильщиком, однако несколько уступавший в этом отношении своему коллеге Яцюте.  Он курил папиросы "Беломор-канал" и жаловался, что ему не хватает пачки на день.  Даже ночью иногда встаёт покурить. Я посочувс­твовал и предложил ему перейти на папиросы "Казбек".  Он рассердился и сказал, что эту кислятину терпеть не может. Но потом всё же попробовал и опять остался недоволен.  Я убедил его купить не пачку,  а блок этих папирос,  чтобы привыкнуть к ним. И это подействовало. Алексей Павлович меня поблагодарил за совет и довольный, что теперь по ночам не встаёт, заявил,  что папиросы "Казбек" вполне крепкие и пачки на день ему хва­тает.

            Однажды после удачной охоты на Шала-Купе Алексей Павлович пожало­вался, что в понедельник остался без ужина.  В воскресенье, прибыв до­мой уставшим после охоты,  рано лёг спать,  оставив уток в рюкзаке.  В понедельник убыл на службу. Его жена, зайдя утром в кухню, увидела ря­дом с рюкзаком огромного паука, испугалась, дверь захлопнула и подпёр­ла её шваброй.  На кухню боялась даже заглянуть.  Она и дети весь день сидели голодные и ждали,  когда прибудет  с  работы  глава  семейства. Пришлось Алексею  Павловичу  вступить в единоборство с этим пауком-та­рантулом. Он его задавил упомянутой шваброй. Значит, он привёз с охоты паука вместе с утками,  и тарантул сидел тихо-мирно в рюкзаке, никого не побеспокоив.

            Мне тоже  доводилось  встречаться  с тарантулами,  и ни разу я не ощущал какой-либо агрессивности с их стороны.  Однажды наступил  босой ногой рядом с ним,  примятая трава опрокинула его на спину - видно бы­ло, что паук испугался и дёрнулся бежать.  На берегу ерика  я  однажды обнаружил круглые норки,  в которых отсиживались днём тарантулы. Водой из ведёрка я выгнал из норки парочку пауков и показал их детям,  кото­рые были с нами.  Видимо, опасность встречи с тарантулами сильно преу­величена.

* * *

            Конечно, ГАЗ-67 Котенко по сравнению с грузовиком являлся комфор­табельным транспортом.  Да и вездеход всё же. Владимир Николаевич имел обыкновение брать с собой  в  машину  ружьё  заряженным  и  готовым  к стрельбе (но на предохранителе!) на случай,  если по дороге встретятся стрепеты. И вот однажды случилось,  что в сторонке поднялась на  крыло парочка. Пока Котенко тормозил, я схватил его прославленное ружьё "За­уэр три кольца" и снял его с предохранителя. Остановились, я выпрыгнул из машины и прицелился.  Увы,  стрепеты отлетели за это время на поря­дочное расстояние.  Я сообразил,  что можно попытаться сбить одного из них только из левого ствола. Сосредоточился и замер перед выстрелом. И в тот момент,  когда нажимал на спусковой крючок, почувствовал, что на шею,  за  ухом кто-то сел с размаху.  Отвлекаться на такую мелочь было некогда.  Выстрел грянул, стрепет упал, и только теперь я почувствовал сильную  боль - это оса ужалила меня.  Оказывается,  что сосредоточен­ность может затормозить боль во времени.  Удивление,  однако,  боль не ослабило.

            Как важно на охоте знать повадки и возможности дичи, иллюстрирует такой случай. Человек пять-шесть охотников расположились вдоль камышей на берегу озера и видно их не было.  Лёт оказался тогда  плохим,  и  я побрёл через  это  озеро  на "ту сторону".  Посреди озера меня застали звуки выстрелов из камышей.  Оглянулся,  вижу:  летит одна утка  вдоль этих камышей,  а по ней поочерёдно, как в тире, стреляют замаскирован­ные охотники.  После каждого выстрела испуганная птица скачками подни­малась выше,  но продолжала лететь вдоль камышей. Наконец, она поняла, что опасность исходит из камышей и полетела через озеро на меня. Я за­мер,  хотя и был виден отовсюду. А утка меня не видела! Я подпустил её на выстрел и сбил.  Так уж устроено наше  зрение  –  неподвижное  надо разглядывать,  а движущиеся предметы сами обнаруживаются. Этой особен­ностью зрения очень умело пользуются зайцы. Они могут так плотно заме­реть,  что полностью сливаются с фоном.  Так однажды,  потеряв надежду встретить ушастого,  я повесил ружьё на плечо и достал  портсигар.  Не успел закурить,  как краем глаза зафиксировал движение. А это рванулся вскачь заяц, затаившийся в трёх-четырёх метрах от меня. Пока я стаски­вал ружьё с плеча, заяц успел убежать...

            А вот старший техник-лейтенант Борис Меркулов умел  охотиться  на зайцев. В  зимнее время он брал с собой на дежурство по площадке ружьё и рано утром обходил пешком площадку вдоль забора,  "вытаптывал" зайца с  места  ночёвки и успешно стрелял.  Зайцы на ночлег жмутся поближе к человеческому жилью и подальше от лисицы.  Этим и  пользовался  Борис, наш жизнерадостный товарищ.  Парень красивый,  девки заглядывались на него. Общительный и компанейский, охотник и заядлый рыбак. А вот с ра­ботой у него было не очень,  чтобы очень.  Не раз получал взыскания за нерадивость и разгильдяйство. В быту был весельчак и повеса.

            Как-то на  совещании Борису объявили очередное взыскание за утерю личной печати (предназначалась для опечатывания портфелей с секретными материалами). При встрече я спросил его, как это он ухитрился потерять печать. Борис знал меня хорошо и доверял.  Знал,  что я не выдам  его, поэтому рассказал правду.  Оказалось, что он, не успев дома переодеть­ся, попал сразу на речку после работы.  Донки,  однако,  у него оказа­лись.  Судак  ловился великолепно,  но вот беда – частенько крючки или грузило цеплялись за каждую корягу и  терялись  в  реке.  Тогда  Борис вместо грузила привязал перочинный нож, а когда утратил и его, то при­вязал и печать. Она и осталась на дне Ахтубы. Вот и создалась цепочка, судак – печать – взыскание.  Но наш Боря только посмеивался, одним выгово­ром больше или меньше, зато судаком явно больше.

            Однажды отличился  Боря  Меркулов на утиной охоте поздней осенью. Некоторые охотники, обманутые хорошей тёплой погодой, всё же выехали в праздничный день 7 ноября поохотиться на уток.  Но, как обычно в такую пору, ночью водоёмы покрылись ледком.  Кто-то из компании всё же  сбил одну  утку,  и она осталась лежать на тонком льду озерка.  Собаки нет. Лезть за ней в ледяную воду никому не хотелось. Тогда Меркулов вызвал­ся достать утку, но с условием, что она достанется ему. Получив согла­сие, Боря разделся догола и ползком по-пластунски добрался-таки до ут­ки,  и вернулся на берег не провалившись. Нет, он не простудился, даже не чихнул.

            Большой, конечно, среди нас он был шалопай. Но, когда его уволили из армии и он уехал в Москву,  то всем показалось, что кого-то не хва­тает в нашем коллективе.  Как-то скрашивал он наше существование людей "правильных" своими яркими и запоминающимися неординарными  выходками. Смех и улыбка – его натура. Вспоминается также его часто повторявшееся словечко –  таракан, тараканы, с которыми он обращался и к одному това­рищу или говорил о ком-то.

* * *

            Произошёл однажды смешной случай с нашими охотниками  на  зайцев. Пан старшина Костя Комаров с кем-то из товарищей стрелял зайцев в сте­пи ночью из-под фары своего мотоцикла. Одного подбили, он упал. Охот­ники остановили мотоцикл и подошли к зайцу. Костя прижал ушастого но­гой к земле и попросил напарника добить зайца прикладом ружья. Так, на всякий случай.  Этот  напарник  поднял ружьё вертикально и изготовился для удара.  Костя поднял ногу,  второй охотник трахнул изо  всей  мочи прикладом... по  мёрзлой земле,  так как очухавшийся заяц успел отско­чить и моментально убежал.  А приклад ружья от удара о землю  разбился вдребезги. Нетрудно представить какой горделивый вид имел пан Комаров, пока держал  ногу  на  зайце,  и какое выражение лица у него оказалось "после того".  Костя сам над собой смеялся,  когда рассказывал об этом происшествии.

            Вот ещё некоторые гарнизонные байки, рассказанные людьми, заслу­живающими доверия.  Мне кажется, что истории и интересные и поучитель­ные.

            Прибыл к  нам на службу молодой и красивый лейтенант с неприятным дефектом на лице. На его лбу сидела то ли бородавка, то ли шишка вели­чиной с мелкую сливу.  Она выросла у него в детстве.  Он говорил,  что пытался избавиться от неё,  но хирурги, поразмыслив, отказывали в опе­рации, опасаясь онкологических последствий. Так и ходил, прикрывая лоб фуражкой. Как-то в компании он после возлияния спиртного  крепко  зас­нул, а его подружка (медсестра,  между прочим) решила ему помочь – как же, такой красивый парень и на тебе,  бородавка на лбу. Тихонько взяла в рот эту бородавку и острыми зубками откусила её.  Без всякой анесте­зии, если не считать алкоголь в  крови  оперируемого,  и  антисептики. Лейтенант проснулся от боли,  испугался – каковы-то будут последствия, внушённые ему медиками. Стал укорять девушку. А та смеялась и уверяла, что  вылечила  его  и теперь он будет ещё краше.  Время подтвердило её правоту.

            Вторая байка всё на ту же тему: вечеринка, выпивка в женской ком­пании.

            Один серьёзный,  но ещё молодой,  подполковник, женатый и имевший двоих детей,  захаживал в гости к парикмахерше Рае.  Выпивали, весели­лись. Случилось однажды так,  что он зашёл к ней на огонёк после полу­чения денежного содержания. Жене предварительно позвонил по телефону и убедил её,  что  его присутствие в войсковой части до утра необходимо, иначе нельзя.  Утром, собираясь уходить, он обнаружил отсутствие денег в кармане кителя.  Порылся в других карманах. Денег нигде нет. Спраши­вает:

            –  Рая, где деньги? Ты взяла?

            –  Да, я взяла!

            –  Ты что с ума сошла,  верни немедленно.  Чем я теперь семью кор­мить буду?

            –  Чем хочешь!

            –  Верни хотя бы часть...

–        Нет, Райкина... душа... сдачи не даёт.

* * *

            Неподалеку от Шала-Купы располагалась  полигонная  "точка".  Этим измерительным пунктом,  одним из многих,  ведущим измерения при полёте ракеты,  командовал Коля Тупицын,  друг Котенко и мой товарищ. Люди на "точке" жили в хорошо оборудованной,  очень просторной и опрятной зем­лянке.  Мне довелось гостевать у них и даже ночевать после охоты. Сол­даты подобрали в степи брошенного орлёнка и выходили его.  Был он  ещё жёлтоклювым,  но размером с крупного петуха.  Мне предложили погладить ручного птенца.  Я подошёл и поднял руку,  а орлёнок в  ответ  раскрыл клюв и поднял лапу.  Желание погладить птичку к всеобщему смеху сразу исчезло.

            Была у них и собачонка, дворняжка, но я уже её не застал. Храбрая на людях, она однажды облаяла приблизившегося к землянке волка. Тот от­бежал и сел. На лай вышли люди, собачка осмелела и с лаем стала насту­пать на волка. Тот отбежал. Собачка за ним. И вот на глазах людей волк развернулся, прыгнул, схватил собачонку за загривок и был таков... 

            Крупнейшей издержкой нашей охоты на  Шала-Купе  было  отсутствие охотничьих собак, и как следствие этого потеря подранков, скрывавшихся в камышах. Они либо гибли там сами или шли на корм хищникам. Сколько их ос­тавалось после набега охотников,  сказать невозможно.  Только однажды, перед отъездом с места охоты,  мы видели местного мужика,  ехавшего на мотоцикле К-125,  поперёк бака которого лежал мешок с подобранными ут­ками. Он  был  без  ружья,  а рядом с тарахтящим мотоциклом бежала ка­кая-то беспородная, как нам показалось, собака.

            Тамошние казахи,  с которыми довелось общаться, были люди привет­ливые и гостеприимные. К одним из знакомых Котенко казахам мы рискнули заехать даже ночью для отдыха по дороге домой.  Никто не обиделся и не выказал недовольство  на  поздний визит,  нас напоили чаем с молоком и приютили до утра. В компенсацию за беспокойство мы поделились с хозяевами патронами.

            А вот запомнившаяся сценка в степи.  Навстречу нашей машине вдоль дороги неспешно  шёл верблюд,  на спине которого сидел мальчик лет де­сяти – одиннадцати. Володя  Котенко из вежливости (зная уже местные обы­чаи) остановил машину.  Когда верблюд поравнялся с нами, мальчик оста­новил его, опустил на колени и сошёл на землю. Подошёл к нам, с каждым поздоровался за руку и расспросил нас: кто мы, откуда едем и куда нап­равляемся.  О себе сказал, что живёт тут, неподалеку, всего в двадцати километрах отсюда. В школу ездит тоже на верблюде.

* * *

            Просторы Казахстана поражают. Селение от селения отстоит километ­ров на тридцать – сорок (от колодца до колодца?). Дорогу к крупным по­селениям указывали телеграфные столбы.  Овцы, верблюды, сухая, выжженная солнцем земля, пряный запах степных трав. Тихие вечера и бесконеч­но огромное прозрачное ночное небо с сияющими звёздами.  В таком  небе стартующую ракету видно невероятно далеко. Особо глазастый служивший в то время у нас в стартовой команде старший лейтенант Володя Гринёв, не терял из виду корпус ракеты с уже выключенным двигателем до расстоя­ния 600 – 700 километров.

            Ну, а сам пуск ракеты ночью, её полёт среди звёзд - зрелище неза­бываемое. При старте поднимается туча пыли и всякого сора,  сквозь неё сверкает и ревёт огонь. Ракета медленно отрывается от пускового стола и поднимается вертикально,  струя яркого пламени слепит глаза, а рёв двигателя такой, что кажется, как будто небо рвётся на части.  Ракета какое-то время кажется застывшей на месте.  Потом она поднимается выше и быстро набирает скорость. Отчётливо виден огненный хвост, переливаю­щийся цветами и мерцающими участками.  Наконец, ход её ускоряется нас­только, что возникает впечатление стремительного полёта. Рёв двигателя делается тише, но чувствуется - в глубине неба его работа не прекрати­лась!

            Весь активный  участок полёта ракеты виден хорошо.  Потом,  после выключения двигателя,  ракета превращается в мерцающую точку, уже мед­ленно перемещающуюся в пространстве –  так наблюдаем мы полёт удаляющей­ся ракеты в плоскости траектории.

            Знакомству со звёздным небом мы обязаны соседу по дому,  авиацион­ному штурману А.А. Артемьеву, который потом работал в штабе полигона, обеспечивая разрешения на полёты самолётов по необходимым трассам.  Он как-то присоединился к нашей компании рыбаков,  и мы все вместе ноче­вали в стогу сена.  Мы восхищались ночным небом, усыпанным звёздами, и тогда Артемьев по памяти показал нам самые известные созвездия и нави­гационные звёзды.  Очень было интересно его слушать, но с первого зна­комства  в  памяти осталось немногое,  разве что поразительно красивое созвездие Орион и располагавшаяся "неподалеку" звезда – сверкающий Си­риус. Много позже я заинтересовался картой звёздного неба и жалел, что не сделал этого раньше.

            В больших  городах  такого ясного и чистого неба не увидишь,  оно подёрнуто дымом и пылью, подсвечено светом фонарей. Звёзды видны только самые яркие, да и то кажутся какими-то блеклыми.

            Но ещё в то время мне удалось понаблюдать небо в степи  в  ночное время через бинокль.  Коля Рождественский, получив в награду за успеш­ное выполнение научно-исследовательской работы восьмикратный  бинокль, обиделся на  начальство  за такой ненужный ему подарок и уговорил меня выкупить его за сто рублей.  Этот бинокль оказался хорош и я с его по­мощью сумел наблюдать Галилеевы спутники Юпитера и даже их затмение.

            На расстоянии примерно 70 –  80 километров от Капустина Яра раньше находилось крупное село Житкур.  Но оно попало в зону отчуждения,  так как трассы полёта новых испытываемых на полигоне ракет, а также места падения корпусов ракет  лежали вблизи этого села.  Народ оттуда был вынуж­ден переселиться в другие места, получив соответствующую денежную ком­пенсацию. Дома заброшенного села рушились,  остались лишь печи с дымо­ходами, да одичавшие без хозяев кошки.  Проезжая мимо Житкура ночью, в лучах фар можно было наблюдать сверкающие там и сям чьи-то глаза. Впе­чатление от такой картины оставалось жутковатое.  Между  прочим,  село Житкур  было  образовано ссыльными поляками после разгрома восстания в середине 19 века.

* * *

            Может сложиться  впечатление,  что  в быту нашего гарнизона ничего серьёзного и опасного не происходило. Это не так. Где людей собирается много, всегда  что-нибудь  да происходит (по закону больших чисел?) из ряда вон выходящие:  тяжёлые травмы, аварии, нечаянная стрельба и тому подобное. Перечислять все неприятные случаи, о которых знаю, не стану. Расскажу лишь о некоторых.

            В гарнизоне  имелись  строительные  войсковые части.  Их грузови­ки-самосвалы хранились на открытых площадках,  и в зимнее время запуск двигателей от аккумуляторов не всегда удавался.  Тогда прибегали к за­пуску моторов буксировкой другой машиной. Вот однажды на дороге, не­подалеку от комендатуры,  один самосвал тащил на буксире другой самос­вал с помощью металлического троса,  закреплённого за  передние  крюки буксируемого.  Замёрзший дизель не желал прокручиваться, и трос сорвал один из крюков.  Крюк, как из рогатки, полетел вперёд и угодил в спину одного  из солдат,  шедшего строем подразделения.  Солдат упал замерт­во...

            Во время пурги не повезло одному водителю. Его машина сломалась, и он замёрз в степи...

            Не повезло поисковикам,  направленным на помощь лыжникам,  заблу­дившимся во время внезапно начавшейся пурги. Их гусеничный АТ-Т прова­лился под лёд озерка,  которого не заметили в степи во время этой пур­ги. Спрос был,  естественно,  с командира части.  Им был  подполковник Дрюпин Арсений Михайлович.  Но не просто спрос и суровое взыскание,  а увольнение из армии.  Но Дрюпин добился в Москве приёма у  заместителя министра обороны М.И.  Неделина, подписавшего приказ. Арсений Михайло­вич, участник Великой Отечественной  войны,  имевший  тяжёлое  ранение, убедил будущего главкома Ракетных войск отменить приказ об увольнении. Дрюпин остался на полигоне, его перевели в наше испытательное управле­ние для выполнения обязанностей нештатного начальника штаба.  Только с образованием Ракетных войск как вида Вооружённых сил страны в  испыта­тельных управлениях по штату появились штабы. Надо добавить, что Арсе­ний Михайлович был замечательным человеком.  После увольнения в  запас по  возрасту  он  остался  с семьёй жить в городке,  но через два года скончался.

            Вскоре после  нашего  приезда  на  полигон произошла беда в селе. Двое офицеров снимали комнату в одном из домов,  один из  них  –  Боря Меркулов. Его  сосед, ложно обвинённый в хищении сумки с продуктами и выпивкой, приготовленной заранее к вечеринке,  на которую его не захо­тели пригласить  девчонки,  не  выдержал  оскорбления и застрелился из охотничьего ружья в той комнате. Боря Меркулов был в ужасе и, кажется, съехал из этого дома.

            Наш спецнаборовец Юра Петров считал себя безобразно некрасивым  и тяготился красотой  жены  Нонны.  Он её очень любил и ревновал.  Уже в звании полковника он застрелился на этой почве. Его гибель наделала много шума в Москве: Петров возглавлял на полигоне все испытания, связанные с ядерными боеприпасами для ракетных комплексов. Поэтому было проведено специальное расследование и однозначно установлена причина, к работе не имевшая никакого отношения.

            А вот другим повезло.  Два подполковника, В.Я. Осипов и Н.И. Куль­ченко, находились в рабочей комнате МИКа. Кто-то из них курил, а второй поп­росил прикурить.  Они сошлись головами и,  прикурив папиросу,  один от другого отодвинулись.  В это время грянул выстрел и пуля, пробив пере­городку, прошла  мимо  их голов и застряла в стенке.  Это один растяпа (имя не называю умышленно), придя с гарнизонного наряда, разрядил пис­толет почему-то в стенку, а не в пол, как полагалось. Да и не понятно, зачем патрон оказался не в обойме, а в патроннике. Большой вопрос.

            Здесь я упомянул второй случай, когда страсть к никотину спасает человека. Если бы я не курил, то, возможно, оказался бы тогда в шахте, заполненной парами азотной кислоты.

            Ну, и хватит об этом.  Рассуждать на тему судьбы, рока можно дол­го, да бесплодно.  Мы не можем предвидеть свою судьбу и это, наверное, хорошо. Нам остаётся только полагаться на своего ангела-хранителя.

* * *

            Когда Нина  окончила обучение в институте и приехала ко мне в Ка­пустин Яр,  жить нам было негде, и нас,  войдя в наше положение, пустил пожить в  своей  только  что  полученный в новом доме комнате Владимир Алексеевич Танкиевский.  Там мы и прожили около года.  Нашими соседями стали Прохоровы и Батурины. Толя Батурин, тоже из спецнабора, имел ре­путацию очень грамотного инженера  и  интеллигента,  был  спокойным  и уравновешенным  человеком.  Он  женился на местной девушке и у них был ребёнок.

            Как-то поздно вечером, возвратившись домой с работы, я в подъезде за дверью увидел чьи-то сверкающие глаза.  Войдя в квартиру,  я позвал Толю и спросил, есть ли у него фонарик. Фонарик нашёлся. Мы вдвоём по­дошли к тому месту и посветили фонариком.  В его свете мы увидели нек­рупного зверька,  пушистого и красивого с пушистым же большим хвостом. Зверёк не испугался нас и не проявил агрессивности,  позволив нам раз­глядывать себя. Мы узнали в этом зверьке хорька. Хорёк! Вот оказывает­ся какой он вблизи!  Их, хорьков, ненавидели люди, имевшие на подворье кур,  и  их полагалось истреблять. Мы посовещались с Толей тихонько и решили не трогать зверька. Погасили фонарик и пошли ужинать.

            Из других  диких животных,  которых довелось повидать в нашем го­родке, был сайгак,  точнее сайгачонок, подобранный на охоте одним зна­комым старшиной сверхсрочником. Это была уже подросшая самочка, Машка, содержащаяся у него в огороде.  Ночью он запирал её в  сарае,  а  днём держал на привязи.  Чистенькая и аккуратная с огромными тёмными глаза­ми,  робкая степная антилопа. Я спросил старшину о её дальнейшей судь­бе.  Ответил,  что  когда она подрастёт,  то пустит её на мясо.  Стало грустно и я подумал, что хорошо делал, отказываясь участвовать в охоте на сайгаков. Без меня это...

            Не знаю по какой причине,  но одно время было среди приезжающих к нам в  ко­мандировку поветрие: многим казалось необходимым привезти из степи су­венир – степную гадюку.  Гадюк ловили в степи и несли в гостиницу, где они  ухитрялись  покинуть свои "клетки" и расползались по всему дому к ужасу и негодованию уборщиц и горничных. Поражала безграмотность люби­телей таких сувениров.  Вот пример. Встречаю по дороге к столовой зна­комого подполковника из военной приёмки.  В руке у него кулёк из обёр­точной бумаги,  который он нёс как-то особенно бережно. Я поздоровался и спросил его:

            –  Что это у вас там, в кулёчке?

            –  А это гадючка, дочка просила привезти.

            –  Как? Вы хоть обезвредили её?

            –  А как же! Пассатижами вырвали у неё жало.

            –  Какое жало? У змей нет никакого жала.

            – Как нет? А это, которое высовывается изо рта, разве не жало?

            –  Нет, это её язык. Ваша змея теперь скоро сдохнет.

            –  Ничего вы,  Вячеслав Николаевич, не понимаете в змеях, мне спе­циалисты помогали.

            Хороши же специалисты.  Потом поветрие такого  рода  прекратилось само собой.

            А вот с Александром Фёдоровичем Дубовиком произошла  курьёзная  и неприятная история.  Возвращаясь  домой  на закреплённой за ним машине ГАЗ-69А, он попал в канаву и чуть не  перевернулся.  Кто-то  пристроил гадюку в  карман на дверце водителя,  она вылезла оттуда и поползла по его руке.  Солдат испугался и бросил руль в тот момент,  когда машина как  раз делала поворот.  Дознание так и не выявило виновного.  Хорошо, что всё это произошло, когда скорость машины была невысокой.

* * *

            В 1966 году Сергей Васильевич Есенков,  хорошо зная меня по  сов­местной работе в Капустином Яре,  рекомендовал меня начальнику испыта­тельного управления на полигоне в Плесецке полковнику  Петру Петровичу Щербакову.  Мне предложили должность заместителя начальника отдела испытаний наземного оборудования ракетных комплексов твёрдотопливных ракет. Так состоялся мой перевод в северные края.

            Коллектив отдела подобрался в  основном  хороший,  офицеры  знали своё дело.  Но чего-то всё-таки не хватало им в профессиональном отно­шении.  Не знаю,  как сказать,  чего именно. Может быть, въедливости и дотошности, может быть они уступали капярцам в технической грамотности и принципиальности?  Мне они показались послабее,  но имею ли я  право так о них говорить?  Да и то, что мне показалось, относилось далеко не ко всем специалистам.

            Офицеры отдела дружили между собой,  дружили и семьями. Когда за­нятость позволяла,  оставались после рабочего дня в здании управления, а оно находилось в городке, недалеко от наших домов, поиграть в шахма­ты. Полковник Щербаков поощрял такое времяпрепровождение.  Сам  играть стеснялся, но часто приходил посмотреть на шахматные сражения. Одобрял проведение шахматных турниров.

            В управлении Щербакова много офицеров,  как и он сам, были из Ка­пустина Яра,  а вот представителем спецнабора являлся я один. Есенков слу­жил в  управлении,  где начальником стал полковник Эйбшиц В.М.  Сергей Васильевич там сделал карьеру: начальник отдела, заместитель начальни­ка управления,  а после перевода Эйбшица в академию имени Можайского в Ленинград – стал начальником управления по испытаниям космических  ра­кет. Сергей Васильевич человек общительный и гостеприимный, познакомил нас со своими друзьями, и мы с Ниной вошли в их круг.

            Зима здесь  для нас оказалась длинной и холодной.  Сильных ветров не припоминается,  а вот мороз до минус 40 ⁰С и северное сияние пом­нятся. Лучшее  время зимы - это март и апрель.  Много солнца,  хорошая лыжня, ядрёный воздух в лесу – благодать. Белые ночи в мае-июне такие, что без штор на окнах не уснёшь. Лозунг осени: "Все по грибы!" Их кру­гом было так много –  от волнушек и груздей до подосиновиков. Их солили, сушили, мариновали впрок.

            Испытания ракетных комплексов проходили в нелёгких условиях.  Ра­бочие точки - площадки - находились далеко от городка.  От технической до стартовой позиции расстояния составляли иногда свыше сотни километ­ров.  Неприятностей  в дороге и на работе хватало.  Бес попутал нашего майора Белова приехать на стартовую позицию на своём недавно купленном мотоцикле. Возвращаясь домой ночью, он не заметил вырубленную в бетоне для ремонта дороги яму и угодил в неё.  Руль выбило, упал Белов на бе­тон подбородком и к утру скончался.  Яма на  дороге,  кстати, не имела положенного ограждения, что послужило предметом разбирательства. А наш начальник  Щербаков  из-за этого случая не получил заслуженного звания генерал-майор. Казалось бы, в чём вина командира?

            Климат в Плесецке здоровью не благоприятствовал, и служить там бы­ло тяжело (после жаркой степи –  особенно).  Про испорченную из-за отс­утствия солнца свою кожу я уже упоминал.

* * *

            Через пять лет службы на полигоне в  Плесецке  появилась  возмож­ность перебраться в Москву. Составил протекцию Герман Анатольевич Вол­ков,  мой друг и бывший подчинённый на полигоне в Капустином Яре. Веч­ная моя ему за это признательность...

            Я перевёлся в Генеральный штаб ВС СССР на должность старшего офи­цера Главного организационно-мобилизационного управления (ГОМУ), в Уп­равление планирования вооружения.  Должность рядовая для Генштаба.  На ней я проработал четырнадцать лет и дослужился до звания  полковника. Поначалу  было ох как нелегко,  слишком многого я не знал о работе чи­новника.  Досаждали, например, такие мелочи, как непременная правка подготовленного и отработанного документа начальником и связанная с этим необходимость его перепечатывания в машинописном бюро.  Суть дела изложена правильно, но вот за стиль приходилось понервничать. А тут ещё весьма неприятным моментом в истории моего перевода  явилась  моя беспартийность. Когда забрезжила возможность перевода, я в срочном по­рядке "захотел" вступить в КПСС.  Но не тут-то было.  Оказалось, что в моём личном деле уже был вписан партийный билет, а запись об этом стёр­та.  Как выяснилось позднее,  мне в личное дело кадровики  вписали  по ошибке партийный билет,  полученный Васильевым, но Владимиром Иванови­чем.  Инициалы "В.И." и В.Н." очень похожи и их в отделе кадров спута­ли, а ошибку устранили чисто по-школярски – ластиком. Я же попал в ка­тегорию подозреваемых в обмане партийной общественности. Спрашивают:

            –  Васильев, за что тебя исключили из партии?

            –  Да я и не состоял в ней.

            –  Ладно, разберёмся.

            Написали запрос  в отдел кадров на полигон в Капустин Яр,  ответ оттуда пришёл исключительно "быстро" – через полгода.

            Наконец, меня приняли кандидатом в члены КПСС, и в таком неудоб­ном для меня звании я получил перевод.  А уж полноценным членом партии я стал  только  в  Генеральном  штабе.  При  этом я чувствовал себя не очень-то уютно.  Ещё бы,  звание - подполковник,  возраст за сорок лет (где же ты был раньше, и чём ты думал?).

            Работать я  старался  максимально добросовестно и с течением времени освоился на совершенно незнакомом мне поприще.  Однако командование  продолжало коситься  на меня.  Понятное дело,  к новичку всегда присматриваются и оценивают не без пристрастия.  Со временем прошло и это, появился даже авторитет.  Ордена  за  службу  получали другие офицеры,  а мои труды, впрочем,  по заслугам и по существу, были оценены медалью "За трудовую доблесть".

            Однажды нашему командованию запал интерес поближе познакомиться с принимаемым на вооружение подвижным ракетным комплексом с твёрдотоп­ливной ракетой "Пионер"",  и  меня послали в командировку на полигон Капустин Яр на несколько дней. Я получил возможность не только познакомиться с но­вым ракетным комплексом "Пионер",  но и повидаться со  своими  старыми товарищами и друзьями.

            Многие товарищи  по спецнабору уехали из Капустина Яра,  но и ос­тавшихся оказалось немало.  Мне, как представителю Минобороны, началь­ник полигона  генерал Пичугин Ю.А.  приказал выделить легковой автомо­биль ГАЗ-69 для разъездов по площадкам. В первый же день ко мне пасса­жиром пристроился Виктор Бородаев. Он к тому времени выписался из гос­питаля, где лечили ему начавшие сдавать почки.  Мы много беседовали  в пути. Он рассказал,  что,  наконец-то, женился и что пока здоровье его опасений не внушает.  На мой вопрос о том, собираются ли они иметь де­тей, ответил,  что вполне возможно. Позднее мне передали, что его жена забеременела, но после смерти Виктора не захотела рожать. Смерть Боро­даева потрясла людей на полигоне. Его любили и уважали все. По просьбе друзей и командования в виде исключения центральная армейская  газета "Красная Звезда"  всё  же  поместила некролог (Бородаев был всего лишь полковник, да и не работник центрального аппарата Минобороны).

            Из спецнаборовцев на площадке –  технической  позиции  – я  встретил Анатолия Швыряева и Игоря Зинова.

            Первым же офицером,  встреченным тогда на  подъезде  к  площадке, оказался мой товарищ по работе и компании,  полковник уже, Виктор Афа­насьевич Желтаков,  будущий заместитель начальника полигона по  НИР  и генерал-майор. Он также был рад встрече,  пригласил к себе домой после работы. Мы вместе поужинали,  наговорились.  Виктор тоже был не  прочь покинуть полигон.  Но я, к сожалению, ничем ему помочь не мог. Слишком ничтожна была моя должность, да и прослужил я в Генштабе к тому време­ни маловато. Да и о чём жалеть, в Москве Желтаков вряд ли бы стал гене­ралом.

            Володя Кузнецов тоже приглашал к себе и обиделся на  меня,  когда узнал, что я был у Желтакова, а не у него.

            Так в разъездах и суете время командировки протекло  быстро.  Ко­нечно, я  не преминул навестить дом старшины,  к тому времени уже отс­тавного, Подгорного и стал его желанным гостем.  Михаил  Михайлович  и его жена Тоня были очень рады меня видеть,  в гостиницу не отпустили и оставили у себя ночевать.  В отличие от Желтакова эта взаимная встреча не имела  каких  либо просьб,  люди были мне искренне признательны за память к ним,  к нашему совместному житью-бытью в молодые годы. В ужин бывший старшина достал из холодильника заветную  бутылку  "Столичной", налил мне стопку,  а сам ни-ни... Через день он отвёз меня на аэродром на своём доработанном автомобиле: с виду ГАЗ-67 с будкой, а все узлы и механизмы от ГАЗ-69.  Пан старшина писать письма не любил, и о его дальнейшей жизни мне ничего не известно. Наш общий друг другой старшина Костя Комаров,  выйдя в отставку, стал жить в Москве в районе метро Коломенское.  По словам Тони,  после развода с женой Татьяной он счастья в столице не обрёл.

            Больше я Капустином Яре не бывал,  с  товарищами  по  спецнабору, кроме Бачурихина, Есенкова, Кушаева, Кукушкина и Гриня, не встречался. Жалею, что не удалось прийти в Артакадемию, теперь имени Петра Велико­го, на встречу спецнаборовцев, посвящённую пятидесятилетию нашего при­зыва в армию.  Говорят,  многие не узнавали друг друга после того, как не виделись долгие и долгие годы.

* * *

            Часть спецнаборовцев,  как  уже упоминалось,  работала или,  если угодно, служила в НИИ-4 МО.  Встречались, конечно. Мы к ним в командировки, они – к нам на полигон,  а то и в Генштаб.  Это Мосягин, Серов, Казаков, Мохов и Миленко.  О последнем скажу чуть подробнее.  С  Колей Миленко мы учились в одной группе механико-машиностроительного факуль­тета в Ленинграде,  мы хорошо знали друг друга.  Коля в учёбе не блис­тал, добывая хорошие оценки старанием и усидчивостью. И вот эта сторо­на его характера позволила ему, в конце концов, обойти иных скоропали­тельных умников,  хватавших науку с лёту.  Коля успешно защитил канди­датскую диссертацию и собирался приняться за  докторскую.  Меня  при  первой  же встрече в НИИ-4 спросил,  готовлю ли я кандидатскую диссертацию. Полу­чив отрицательный ответ,  посетовал и съехидничал:  что же ты  так?  С твоими-то способностями...  А  какие  такие  способности  были у меня? Учился чуть лучше его и только.  Так что Коля Миленко стал олицетворе­нием житейской мудрости:  терпение и труд всё перетрут. Не кавалерийс­ким наскоком, а каждодневным упорным трудом следует достигать успеха.

            Карьера у Коли Миленко всё же не сложилась, её пошатнула и уронила ситуация согласно французскому присловью: шерше ля фам.

            Получив отставку  после  чрезвычайного происшествия на полигоне в Плесецке, Сергей Васильевич Есенков был направлен в НИИ-4 МО.  Он стал там руководить отделом и оставил мне свой рабочий телефон. Я много раз пытался до него дозвонится,  но не смог – телефон был постоянно занят. Так  прошло около года,  в течение которого Сергей мне не позвонил.  Я обиделся, считая,  что дружба обязывает обоих.

            Уже проходя службу в Генеральном штабе,  я встречал и там спецна­боровцев, ставших,  как и я чиновниками. Так, в соседнем отделе служил Валентин Леонов, тоже бывший студент из Ленинградского политехнического института. В Минобороны служили, и иногда  приходилось  встречать  Юрия Толкачёва (работал в службе радиоэлектронной борьбы), Эдуарда Стеблина (работал в Гостехкомиссии СССР, занимался вопросами противодействия иностранным техническим разведкам) и Геннадия Беспалова. Эти офицеры дос­лужились до звания полковника.

            В том отделе Управления ГОМУ Генштаба, в котором я служил, по су­ществу настоящим ракетчиком был только я один.  Остальные – или чинов­ники из Главного штаба РВСН,  или из  военной  приёмки.  Конечно,  они окончили соответствующие военные ВУЗы,  но ракет "в руках" не держали, знали о них теоретически.  Начальник отдела генерал-майор  Прохоров  ­артиллерист, фронтовик, он окончил специальные курсы ракетчиков.

            Непосредственным моим начальником являлся полковник Малышев  Яков Макарович –  начальник  группы  ракетчиков.  Яков  Макарович –  человек старшего поколения,  его год рождения 1920, фронтовик. Был ранен в Ве­ликую отечественную  войну разрывной пулей в сустав лодыжки,  и только своим упорством сумел сохранить подвижность сустава,  разрабатывая дви­жением почти сросшиеся кости.

            Он, как и многие другие,  в этом святилище  военной  стратегии  и мысли встретил  меня  как чужака и обузу,  которого надо учить и учить работать с документами. Однако, присмотревшись, изменил своё мнение, а спустя время я с гордостью услышал от него, что на меня можно опереть­ся.

            Спасибо за доверие, Яков Макарович!

            Мы с ним поддерживаем товарищеские отношения и по сей день.

            На новом месте моей службы коллеги по  отделу  бывало  собирались компанией, ходили друг к другу в гости, но, как мне кажется, подлинной дружбы я там не встретил.  Приятным исключением стало для  меня  более тесное знакомство  с  заместителем начальника отдела капитаном первого ранга Николаевым Валентином Петровичем.  Наше  сближение  началось  со спора, с казалось бы конфликтной ситуации, когда я, в силу своего пря­мого характера,  позволил себе дерзость не согласиться с его утвержде­нием. Он  считал,  что на авторалли езду на двух односторонних колёсах может продемонстрировать обычная рядовая "Волга".  Я же  убеждал  его, что для такой езды необходима доработка заднего моста – блокировка са­теллитов. Николаев не соглашался со мной. Потом, проконсультировавшись с более  авторитетными  автомобильными  специалистами и разобравшись с этим, он понял, что был неправ. Валентин Петрович вызвал меня в кабинет начальника отдела  и  в присутствии генерала Прохорова принёс мне свои извинения. Не преминул по-рыцарски поблагодарить за то, что я с ним не соглашался, задевая его самолюбие.  Этот эпизод в корне изменил дело, и мы прониклись друг к другу взаимной симпатией.  Думается, что наши от­ношения переросли бы в дружеские,  если бы не его внезапная и  нелепая смерть на  Минском шоссе в результате столкновения его "Волги" (за ру­лём был его сын) с грузовиком.

            В этом  отделе я оказался рабочей лошадкой,  на которую взваливали значительную часть черновой работы, не получив ни повышения в должности, ни ордена. При­чина опять-таки, как мне представляется, партийная, так как я всячески уклонялся от предложения стать секретарём нашей партийной  ячейки.  Да не мастак я был по партийной части, да и подобострастие меня не отличало.

            Уволился я из рядов Советской Армии в конце 1985 года,  прослужил в ней тридцать два года и восемь месяцев в офицерском звании.

            Оглядываясь на пройденный армейский путь,  не могу сказать с уверенностью, где  служить  было  легче  – на полигонах или в Генеральном штабе.  Служба в Генштабе (хоть это и Москва, столица!) была сопряжена с  большими  нервными  нагрузками.  "Своё" мнение зачастую подавлялось мнением начальства,  конечно, всегда единственно правильным. При испы­таниях  же  ракетной техники спор завершался не мнением начальника,  а только одним критерием:  попаданием ракеты в цель. Отношение руководс­тва к подчинённым "рядовым" полковникам,  мягко говоря, было далеко не товарищеским.  Наверное,  всё-таки мне ближе и по душе работа с "желе­зом", а не в коридорах, где властвуют чиновники, пусть и в погонах.

* * *

            Завершая свои записки о людях,  попавших в сталинский  спецнабор, повторяясь скажу, что судьбы наши были изменены коренным образом. Мно­гим из нас это обстоятельство было неприемлемым вмешательством в  лич­ную жизнь человека, испортившим судьбу, к которой мы готовили себя. Об этом в своих воспоминаниях сетовали и Анатолий Гринь, и Юрий Толкачёв. Применительно к себе лично я так не считаю, а из своей воинской судьбы считаю лучшими годами службу на полигоне Капустин Яр, где было и труд­но и интересно.

            Сохранить правильную хронологию в этих записках я не пытался. Да и зачем она здесь. Применительно к себе лично я так не считаю.

             В заключение привожу отрывок из стихотворения моего бывшего начальника в Генеральном штабе полковника в отставке  Малышева Якова Макаровича.  Оно созвучно моим мыслям:

Прошумели годы

Словно с гор потоки.

Сколько ни старайся –

Их не удержать.

Стал я хуже видеть,

Стал я хуже слышать,

Медленней ходить

И соображать.

Вглядываясь в прошлое,

Хочется мне верить,

Что на белом свете

Прожил я не зря.

Что судьбой прописано,

На роду написано,

Что по силам было мне –

Всё исполнил я.

* * * * *

 Родные края

             Поскольку я  совершенно не представляю себе дальнейшую судьбу за­писок о полигоне Капустин Яр,  то дальше продолжу только для тебя, Тё­ма, моего внука.  Чтобы ты знал обо мне и бабушке, а, следовательно, и о себе, несколько больше.  Ведь если я просто расскажу устно,  ты многое забудешь со  временем,  как и я теперь не могу точно вспомнить подроб­ности о родословной своих родителей, бабушек и дедушек.

            Я родился 18 января 1930 года в Ленинграде.  Мы жили в Смольнинском районе города,  на 4-ой Советской улице (бывшей 4-ой  Рождественской).

            Моя мама – уроженка города Осташкова Тверской губернии. По преданию это  поселение основано купцом Осташовым,  организовавшим там своё кожевенное дело.  Само поселение известно с 16 века,  то есть в  эпоху царя Ивана Грозного. Эта фамилия образована от имени Евстафий, что по-гречески означает "твёрдо стоящий". В 1770 году поселение по указу императрицы Екате­рины II получило статус города. Город расположен на полуострове, вклинившимся в озеро Селигер.  Озеро огромное, с множеством больших и ма­лых островов.  Красивейшее место России!  Осташков один из излюбленных туристических центров.  Но  красотой сыт не будешь,  и в годы лихолетья после Гражданской войны мужская часть семьи Гречниковых вымерла от ра­зорения (сгорел дом) и болезней. Остались: бабушка моя – Анна Ивановна и четверо её дочерей.  Моя мама,  Анна Николаевна Гречникова, старшая, её сёстры по старшинству – Лилия, Елена и Мария. Мама по настоянию ба­бушки переехала в Петроград к тётке Татьяне Ивановне Алексеевой, сест­ре бабушки, и жила там на положении родственницы – прислуги. Образова­ние имела всего четыре класса церковно-приходской школы.

            Дедушку своего, Николая Гречникова, я ни разу не видел. Мне толь­ко рассказывали о нём.  Я знаю,  что он был мастеровым –  гальваником. Его ремесло связано с нанесением позолоты на церковную утварь и купола храмов.

            Однажды дед нечаянно подслушал, работая на низком куполе часовен­ки Житного монастыря,  разговор двух монахов.  Он понял, что в опреде­лённое время  религиозного  праздника  в  установленном монахами месте (возможно, на могиле) должна была загореться от небесного огня свечка. Дед этим  секретом поделился с прихожанами,  за что и был наказан свя­щенством – отлучён от церкви.  Это самое тяжкое наказание для  правос­лавного христианина.  Удар  немалый.  А вскоре ещё и дом сгорел,  что, по-видимому, было расценено как небесная  кара  за  совершённый  грех. Здоровье дедушки, я полагаю, было изрядно подорвано работой по профес­сии  –  ведь амальгама для позолоты приготавливалась на ртути, пары которой известны как ядовитое вещество.

            В Питере мама  вышла  замуж  за  Васильева  Николая  Викторовича, единственного оставшегося  в  живых  мужчин из когда-то многочисленной семьи Васильевых.  Его отец,  мой дедушка Виктор,  тоже умер рано, и я его видел только на старинных фотографиях. Бабушка –  баба Паша – оста­лась одна с детьми и жила, конечно, бедно. Кроме сына у неё были доче­ри, мои тётки:  Вера, Анна, Валентина, Анастасия и Лидия. Все мои тётки, сёстры отца, были хороши собой, особенно старшая Вера. Лидия умерла совсем молодой. 

            Дед Виктор тоже был мастеровой,  работал и он на цер­ковь, то есть, как говорили, занимался богоугодным делом. Был  он гравером-чеканщиком и оформлял оклады к иконам, да и дру­гую работу, видимо, выполнял. Отец рассказывал, что он был и скульпто­ром, мог на глазах детей слепить из куска воска медведя, да так здоро­во, что шерстинки были видны.  Во искупление какого-то греха дед отлил серебряное распятие  величиной  с  полметра и принёс его в дар церкви, находившейся в Усть-Ижоре. Возможно там были  корни его предков.

            Меня, малого ещё ребёнка, на лето отправляли в Осташков к бабушке Анне (Бабане,  как я её звал).  Там меня и застала 22 июня  1941  года война.

            Мои родители всё сделали наоборот:  в то время, когда большинство ленинградцев отправляло свои семьи в эвакуацию, мой отец приехал в Ос­ташков и забрал нас с Гелой,  дочкой Татьяны Ивановны,  обратно в  Ле­нинград. Возвращение прошло благополучно,  без бомбёжки поезда, но за­няло много времени из-за ремонта повреждённых путей.

* * *

            Отец вскоре пошёл добровольцем на фронт. Ему присвоили звание лей­тенанта и направили в пехотную часть.  В пешем строю,  с  боями,  отец прошёл ратный путь от Ленинграда до Румынии.

            Отец, конечно, многое рассказывал о фронтовых буднях, о своих злоключениях и различных происшествиях.

            Пехотный батальон – это не то звено в армии, которым обеспечиваются великие победы. Это скорее то звено, которому достаётся одна из самых тяжёлых участей. Подавляющее большинство солдат и офицеров его батальона не смогли встретить день окончания войны – День Великой Победы. Только командиров батальона за время боевых действий погибло двое. Одного из них, майора Оленева, я помню, так как в один из краткосрочных отпусков с Ленинградского фронта (известный своим тяжёлым положением участок возле Лисьего Носа, "пятачок") он посетил наш дом вместе с отцом. Его убила во время атаки автоматная очередь. Рядом бегущего отца эта очередь тоже зацепила, разбив в его полевой сумке лупу. Этой лупой отец, служивший начальником штаба батальона, пользовался при изучении карт местности. От лупы в сумке осталась одна пыль, а на ноге оказался всего лишь большой синяк.

            Отцу несказанно везло. В следующий атаке осколком вражеского снаряда его ранило в ухо – касательная ранка, просто порез, вызвавший, однако, изрядный кровоток, испачкавший верх гимнастёрки. В другой раз он получил основательную контузию во время артиллерийской подготовки немецкой стороной. Все ушли в укрытия, хорошо подготовленные к обороне землянки с потолком в "три наката". Но немецкий фугасный снаряд угодил в ту землянку, где укрывался и отец. Снаряд пробил-таки потолок и взорвался внутри землянки, среди людей. Погибли все, за исключением отца и медсестры, занявшей скромный уголок в этой землянке. Отца отправили в госпиталь, а медсестра не пострадала вовсе.

            Николай Викторович, мой отец, очень гордился заслуженными в боях орденами: "Орденом  Отечественной войны" и  "Красной Звезды", и  печалился, что проект  приказа   о награждении ещё одним орденом по какой-то причине не был подписан.

            Его батальон прошёл путь от Ленинграда почти через всю Прибалтику до Днепра, где был окончательно обескровлен и в составе более крупной части отправлен на "отдых" в Румынию, под Бухарест. Там и застал их день окончания войны.

            Тяготило отца воспоминание о том, как ночью, в неразберихе,  свои по ошибке застрелили нашего же разведчика, возвращавшегося с задания, в темноте потерявшего ориентиры и попавшего в "чужой" район.

            О притеснениях и зверском обращении с населением на оккупированной территории со стороны фашистов отец говорил, что в этом, по его впечатлениям, больше усердствовали венгры, а не немцы. Вспоминал одного пленного немецкого офицера, державшегося на допросе нагло и высокомерно, считавшего непреложным поражение русских: "Sie russische Sweine..." О румынском воинстве отец отзывался несколько пренебрежительно, как о слабых вояках (а чего ради им было драть свой пупок на чужой войне, спрашивается), обеспокоенных лишь тем, где и как добыть "курки-яйки".

            Предложение о дальнейшей службе в армии после окончания войны отец отклонил, скучая по семье и Ленинграду. Из Румынии вернулся изрядно поправившимся и отдохнувшим, оставшись в звании "капитан". Сразу устроился работать заместителем начальника цеха на Ленинградский инструментальный завод, сравнительно недалеко от дома.

            Я хорошо помню тот его приезд в Ленинград на побывку с фронта.  Отец носил, естественно, форму и приехал, как полагалось в военное время, с оружием. Уходя с мамой по каким-либо делам из дома, он свой пистолет оставлял в шкафу. А я... Мне только и надо было дождаться этого. Я доставал его "ТТ", вынимал обойму, пересчитывал и перебирал патроны, целился в стенку и щёлкал курком, мечтая "стрельнуть" из него. Но на это, конечно, не отваживался, понимая, что тонкую стенку пуля могла пробить (а там жила соседка Ольга Сергеевна), а от капитальной стенки  мог быть опасный рикошет пули. Этот визит был, естественно, радостен всем – и матери, и маленькой сестрёнке.

А потом... Мы получали  регулярно от отца письма и мечтали о том, как хорошо заживём вместе после войны. На жену, Анну Николаевну, отец оформил аттестат, и мать получала по нему его денежное довольствие – неплохая помощь.

* * *

            Довоенный Осташков остался в памяти как уютный провинциальный го­родок, где по выходным дням в вечернее время в парке играл духовой ор­кестр, а принаряженные горожане чинно прогуливались или танцевали.

            Муж моей тётки Лили,  Павел Михайлович Кузнецов, очень любил своих двоих де­тей, да и  меня не забывал.  Он учил меня делать игрушки,  иногда брал на рыбалку и катал по озеру на лодке.

            Павел Михайлович человек весёлый и очень общительный, знал в городе почти всех. Работал шофёром, конечно, не брезговал выпивкой. Состоял в труппе артистов-любителей и выступал в пьесах в городском театре. Роста был среднего, нос имел с горбинкой (впрочем, как и у его матери и брата Лёвы). Да и у меня похожий, осташковский нос, как и у мамы. Тётка же Лиля была слегка курносой. Дядя любил всякие механические устройства – имел два велосипеда (для себя и жены), мечтал построить моторную лодку. Осуществил свою мечту уже в послевоенные годы. Тогда же каким-то образом разжился мотоциклом Иж-9. В армию призван не был по причине хронической язвы желудка.

            На озере,  рядом с Осташковом,  есть замечательный остров Кличен, зона отдыха горожан,  с песчаными пляжами и сосновым лесом. В хорошую погоду лучшего места отдыха и не найти.  Горожане выезжали туда по-се­мейному, с детьми. Брали с собой еду, самовары и даже патефоны. Теперь патефоны вышли из моды. А тогда небольшой чемоданчик с набором круглых пластинок, которые вращались со скоростью 78 оборотов  в минуту от  пружины,  заводившейся вручную специальной ручкой,  издавал музыку. Надо сказать,  что качество записей, конечно, не отвечало сов­ременным требованиям, но все с удовольствием слушали и русские народные песни, и романсы,  и танцевальную музыку (вальсы, фокстроты, танго). Модными в то время были пластинки с записями румбы "Кукоррача", песен в исполнении Виноградова, Козина и, конечно, Утёсова. Одна только песенка в его исполнении "Всё хорошо, прекрасная маркиза..." чего стоила.

            На свежем воздухе, среди красивейшей природы средней полосы России  можно было услышать чарующие звуки играющего патефона.     

            На озёрном  мелководье  водились маленькие рыбки с шипиками возле рта. Их называли вьюнами.  Эти рыбки любили почему-то забираться в пе­сок под  ступню шагающего человека,  что заставляло женщин взвизгивать от щекотки, а мальчишки могли легко поймать их руками.

            Конечно, в озере водилась рыба,  но ввиду огромных размеров озера найти рыбное место было непросто. Мальчишки ловили с причалов пристани на удочку всякую мелочь на корм кошкам:  уклейку,  окуньков,  густеру. Взрослые отправлялись на лодках подальше, к островам. Рыболовецкие ар­тели ловили рыбу промысловыми сетями, добывая уже крупную рыбу – суда­ка и леща.  В путину специальными сетями с очень мелкой ячейкой ловили в огромном  количестве снетка.  Эту совсем маленькую рыбёшку сушили на солнце, делая заготовку на зиму для постных щей.  Осташи (так называют себя сами жители этой местности), в отличие от других людей, уважали ершей и умели их готовить. Уха из ершей и судака –  лакомство. А на бабушкин пирог с ершами, испечённый в русской печке, собирались все родственники.  Пирог голодным не подавали из-за костля­вости рыбы. Сначала обедали, а пирог шёл на десерт. Его кушали не спе­ша, отделив корочки от рыбы,  посасывая косточки и плавники. Тесто го­товилось особое – пирог не должен был быть белым.

            Однажды мой дядя Паля, как я его называл, по дороге на работу шёл близко к берегу и увидел пришедших на мелководье судаков. Он схватил булыжник и наудачу запус­тил им в стайку судаков.  Ему повезло, одного удалось оглушить камнем. Дядя был одет в сапоги и смог забежать в воду и подхватить рыбину. Бе­гом отправился с добычей домой, а потом бегом же на работу. Судак ока­зался крупным и лежал в корыте,  когда я его увидел.  Любопытство меня завело далеко – я решил ознакомиться с зубами уснувшего,  как я думал, хищника и засунул ему в пасть палец. А уснувший судак пасть сжал... На мой вопль  прибежали  взрослые,  освободили мой окровавленный палец, да ещё и надавали подзатыльников за глупость. Это я запомнил навсегда.

            Как-то отец во время своего отпуска в Осташкове решил навестить знакомых и взял меня с собой. Кто были эти люди,  я не помню.  А вот фотографию,  висевшую у них на стенке, я не забыл:  на берегу озера стоит лодка бортом к зрителю, за ней трое парней, а перед лодкой...  пойманная ими щука. Говорили, что она якобы сожрала забегавшую в воду собачонку,  что она утаскивала на дно домаш­них уток.  В общем, щука стала объектом спортивного лова.  Эти парни  и ловили её,  сделав  особо  прочные  снасти и придумав какую-то особую приманку. Ловили долго и, наконец, поймали.  Фотографию сделали  на  па­мять, чтобы  не говорили,  что это выдуманная история.  Щука оказалась старой и для еды не годилась.  Её вес и размеры мне не запомнились, но её длина была соизмерима с длиной лодки.

            Бабушка Аня занимала нижний этаж двухэтажного деревянного дома и имела при нём половину огорода.  Огород для жителей небольшого города – это предмет неустанных трудов и забот, чтобы в семье были и картофель, и капуста, и огурцы, да и всякая зелень. Без огорода невозможно прожить, в особенности большой семье. С бабушкой жила тётя Лиля с мужем. Потом они купили свой дом, и бабушка стала жить одна.

            Второй этаж занимала дальняя родственница Гречниковых, Александра – тётя Шура для меня. Её муж, или сожитель, дядя Нил сапожничал. Мне очень нравилось наблюдать, как управлялся Нил Егорович с обувью. Не торопясь, он шилом накалывал в подмётке два ряда дырочек, вставлял в них маленькие деревянные гвоздики и забивал молотком. Я спрашивал, почему гвоздики деревянные? А он разъяснял, что железные не годятся для такой обуви, они заржавеют и подмётка отвалится. Деревянные гвоздики служить будут дольше. Потом я видел настоящие "осташи", охотничьи высокие кожаные сапоги с отворотами. У них подмётки тоже крепились деревянными гвоздиками. Такие сапоги служили охотникам очень долго и, конечно, воду не пропускали.

            Нил Егорович в молодые годы служил ямщиком на почте и за отвагу был награждён золотой медалью. Ему удалось, отстреливаясь из нагана, отбиться от грабителей, хотевших захватить почту. Тогда почтой перевозились денежные переводы, иногда почтарь вёз крупную сумму, но чаще только письма, газеты и журналы. Я восхищённо смотрел на небольшую медаль – она круглая и её можно было носить на груди, на ленточке. Человеку медаль и почёт, и добрая память об отваге и мужестве.

            Родственница, жившая на втором этаже, тётя Шура (Хрусталёва, если не ошибаюсь) была поразительно волевым человеком. Бабаня с ней не дружила, были какие-то распри, мне неведомые. Но с уважением  к её характеру рассказала, что тётя Шура в молодости болела оспой и чтобы не обезобразить своё девичье лицо, проявила чрезвычайное терпение: не сковыривала с лица болячки, которые очень чесались и  зудели. Лицо ей сохранить удалось, ямочки от болячек почти не были видны.

            Купленный тёткой Лилей дом был совсем небольшой, но с мансардой, то есть с чердачным помещением для жилья и хозяйственных нужд. Имелся крохотный огородик, в котором росли пара яблонь и вишни, имелось несколько грядок под картофель и парник для огурцов. Тётка Лиля всегда высаживала ещё бобы, которые ей очень нравилось есть сырыми. Были кусты малины и крыжовник.

            В послевоенные годы я гостил у Кузнецовых и ночевал в мансарде.

* * *

            Перед уходом на фронт отец в целях безопасности "эвакуировал" нас за город, в какое-то место на Охте среди полей с капустой и картофелем. Там был небольшой сарайчик, в котором хранилось какое-то барахло от производства велосипедов.  Как-то я остался совсем один и впервые наблюдал случившийся среди бела дня воздушный бой двух самолётов – советского и немецкого. В поле зрения внезапно возникли два ревущих моторами самолёта. Летели сравнительно низко и видно всё было хорошо. Впереди шёл двухмоторный немецкий самолёт (возможно, лёгкий бомбардировщик "Хейнкель"), а его преследовал летящий чуть выше наш истребитель с тупым носом. Немецкий самолёт заложил крутой правый вираж, а наш, не успев с манёвром, пролетел мимо. И в этот момент из уже развёрнутой башенки стрелка раздалась очередь – вдоль борта истребителя пробежали хорошо видимые пробоины, и слышен стал только шум удаляющегося немца.  Наш  лётчик успел выпрыгнуть из падающего истребителя с парашютом, а самолёт упал в поле.  Взрыва и огня я не увидел, так как этого не было.

            Печальное впечатление от первых дней войны, полученное не в кино, а в реальной обстановке без прикрас. Даже в голове мальчишки возникло нечто вроде сомнения. Так ли уж, в самом деле, мы готовы отразить любое нападение врага, как пелось в довоенных песнях: "Разгромим, уничтожим врага"... Так-то оно так, но Победа в Великой Отечественной войне пришла через долгих-долгих четыре года, через страдания народа и кровь почти тридцати миллионов человек.

            После того воздушного боя эпопея спасения за городом завершилась, и мы стали жить в своей квартире, полагаясь на Бога и судьбу.

            Начались систематические бомбёжки города. Они сопровождались канонадой зенитных пушек противовоздушной обороны города, расположенных в скверах и даже на крышах домов. Так, одна зенитная 37-ми миллиметровая установка стояла на крыше дома по диагонали через перекрёсток от нашего дома. Мне, мальчишке одиннадцати лет, было интересно, и я высовывался в форточку, чтобы лучше разглядеть разрывы снарядов и летящие бомбить нас самолёты, пока не получил за это тумака от матери. Прятаться в бомбоубежище мы перестали, рассудив, что, если бомба попадёт в дом, то шансов выбраться из-под обломков будет мало. Наглядных примеров уже хватало достаточно: в соседнем квартале, на Дегтярной улице, тяжёлая бомба угодила в середину дома, он разрушился полностью, остались стоять только полторы стены. Соседний с ним дом лопнул от основания до самой крыши, а другой дом сгорел. Уцелела лишь небольшая старинная церковь – там повыбивало стёкла, а разрушений не оказалось. Этот храм, как богоугодное дело, был построен поразительно прочно. В послевоенные годы пленные немцы крушили вручную мешавшую проходу по тротуару выступающую её часть (входной портик) и трудились над такой малостью целую зиму. Я всё это мог наблюдать, проходя каждое утро мимо них в школу. Не могли они вынуть ни одного целого кирпича, так они прочно были скреплены специальным раствором друг с другом, каждый кирпич разбивали киркой в щебень. В литературе есть указание, что для прочности скрепления кирпичной кладки  в раствор добавляли определённое количество сырых куриных яиц и даже мёд.

* * *

            Об осаде и блокаде города на Неве написано достаточно много, имеются и кино- и фотодокументальные свидетельства, художественные фильмы, романы, поэмы. Я могу лишь добавить собственные впечатления.

            Страшно стало не столько во время самих бомбёжек, сколько от страданий и отчаяния после одного массированного налёта вражеской авиации: сгорели продовольственные Бадаевские склады. В них хранился годовой запас продуктов питания в полном ассортименте: и зерно, и масло, и мясо, и консервы, и крупа, и сахар... Этот невосполнимый урон обеспокоил всех жителей – кругом кольцо немецких войск, а есть что будем? Так и наступила эта жуткая зима 1941 – 1942 годов. Далеко не всем удалось её пережить. Какой был паёк того времени в блокадном городе – известно, человек просто физически не мог выжить. И стали умирать люди от голода, да и холод в нетопленых домах тоже требовал дополнительных калорий. В первую очередь стали погибать от голода мужчины, не взятые по каким-либо причинам в армию.

            Нас спасла от голодной смерти мама, Анна Николаевна, сделавшая для спасения детей, меня и сестры Ларисы, всё возможное и невозможное. Чтобы устроить сестрёнку в детский сад, где хоть как-то детей  подкармливали, мать пошла  работать грузчицей на товарную железнодорожную станцию. Это после того, как все более или менее ценные вещицы (их было немного – золотое обручальное кольцо, что-то ещё...) выменяла на продукты в пригородных поселениях за Невой, через которую по льду переходили в великую стужу, царившую в ту зиму.

            На меня были возложены совсем не детские обязанности. Я должен был добывать дрова, воду, готовить иногда кое-что из еды и выносить ведро, заменявшее унитаз. Ведь в огромном городе не было ни электричества, ни воды, ни еды, ни отопления. С нами  в ту зиму жила тётка Елена с дочкой Мариной. Позже тётка перебралась по соседству  к Татьяне Ивановне, на 4-ую Советскую улицу,  в квартиру, где освободилась комната из-за смерти владельца.

            Самыми злыми оказались три последующих дня одного из зимних месяцев (только не помню, какого именно), когда пропали наши продовольственные карточки на эти три дня. Мы остались даже без жалкого кусочка суррогатного хлеба. Отпускалось 125 граммов на человека, да и хлебом-то его трудно назвать – чёрная липкая масса для кратковременного заполнения желудка.  Мать меня побила, считая, что это я их потерял, когда ходил в магазин выкупить какие-то продукты. Я отрицал свою вину, уверяя, что карточки после похода в магазин положил на стол. Мать перед своей смертью просила у меня прощения, так как пришла к выводу, что драгоценные карточки не были  потеряны, а были украдены нашей соседкой по квартире Ольгой Сергеевной Вашуковой, бывшей владелицей всей квартиры. Это важно. Ведь замки во всех дверях квартиры были однотипными, и ключи подходили ко всем замкам. А дополнительную задвижку, устроенную отцом, я мог забыть задвинуть, когда уходил из дома, да и открыть её было несложно. Это, по сути, был секрет Полишинеля. Как мы перенесли эти три дня, одному Богу ведомо.

            Я в конце той зимы начал "поправляться", попросту опухать на последней стадии дистрофии. Подоспела от "Большой земли" помощь Ленинграду через Ладожское озеро, выручила ледовая дорога, по которой на грузовиках шли продукты в город. Да и мама как-то ухитрилась разжиться продуктами. Мы потихоньку стали подниматься, голод несколько уменьшился. Но однажды я чуть было не умер, поев жирного жареного свиного мяса в недопустимом для организма "доходяги" количестве. Дня два-три лежал в постели, бледно-зелёный... С тех пор избегаю есть жирную свинину.

            Чувство ответственности уже тогда было присуще мне, мальчишке. Керосина хватало только на коптилку, а еду готовили в печи на дровах. Там, на поду, устанавливались два кирпича, на них ставилась кастрюля и под ней разводился костёр из маленьких чурок. Вот однажды я, решив проконтролировать готовность каши, потянул кастрюльку  на себя и уронил кирпич. Равновесие нарушилось, и кипящая жидкая каша пролилась мне на левую ладонь. Кастрюльку я не бросил, понимая, что семья останется без еды, поставил её на пол и только после этого заорал от боли.

            Дрова приходилось добывать, кто как умел. Из разбитых бомбёжкой домов брали деревянные обломки: переборки, балки, мебель и книги. Ломали на дрова заборы. Надо сказать, в довоенное время все деревянные и некоторые кирпичные дома были обнесены заборами. Только в центре стояли металлические решётки или невысокие ограды. Как-то довелось топить печку обломками редкого и дорогого немецкого рояля "Беккер". Жарко пылало красное дерево.

            Когда прекратилась подача воды в квартиры, то приходилось добывать её где придётся: то ли в подвальном этаже дома, то ли даже в других домах из протечек водопроводных труб. Приходилось запасаться водой из Невы, в жуткие морозы, проделывая немалый для ребёнка тяжелый путь

            Коротая время, читал книги, подобранные в разных домах, при свете коптилки или печки.  Это, наверное, и послужило причиной резкого ухудшения зрения для ослабленного дистрофией организма. Очки я стал носить не скоро, всё стеснялся, хотя понимал, что зрение ослабло.

            И чего только не пришлось увидеть в то жестокое и грозное время этими самыми ослабевшими глазами подростка. Взрослому и то жуть... Как-то увидел, что в  сугробе маячит нечто тёмное. Подошёл ближе и разглядел нечто ужасное. Это  виднелся лобок женщины, ниже которого, на бёдрах, отсутствовали мягкие части и торчали только кости... Довелось увидеть убитого и освежёванного "на мясо" юношу, у которого только-только стали пробиваться усики.

            Такое о блокаде в литературе не прочитаешь. Но это было.

            Ближе к весне покойников, выброшенных из квартир на лестничные площадки и улицы, по приказу властей собирали и увозили. Это я тоже видел: караваны из нескольких грузовиков везли замёрзшие тела, кое-как набросанные в кузова, в сторону Старо-Невского проспекта.

            Я не сразу понял, что в кузовах этих грузовиков не живые люди, а мертвецы. Только когда автомобили подъехали поближе, мне бросились в глаза их необычные позы: наклонённые туловища, отсутствие какого-либо выражения на измождённых лицах, кое-где вверх торчали ноги... Я оторопел, поняв, кто это  в кузовах. Позже пришло осознание, что может у людей, осуществлявших такую эвакуацию трупов, у самих сил было не в избытке. И хорошо, что всё-таки город убирали в преддверии весны, защищая хоть так оставшихся в живых. Только недавно я узнал, что их свозили в братские могилы к старому мясокомбинату (городская окраина тогда). Теперь там находится парк Победы.

            В наше время нашлись негодяи, пожелавшие использовать места захоронения блокадных доходяг на территории парка Победы для строительства чего-то крайне как нужного, и именно там. Об этом кощунстве писали в газетах, но чем дело кончилось, я не знаю.

            Видел я также,  как двое милиционеров вели в наше 8-ое отделение (рядом с нашим домом) пленного сбитого лётчика. Злорадства у меня не возникло от вида человека, только  что приносившего страдания и смерть жителям города, а только любопытство – какие же эти "они".

            Чтобы обезопасить город от эпидемий власти в приказном порядке заставляли измождённых людей убирать дворы от накопившихся за зиму нечистот, обледенелых экскрементов. Измождённые люди с ломом могли управиться лишь вдвоём, все наросшие ледяные горы скалывали не один день.

             Эти картины физической немощи были пострашнее бомбёжек. Люди стали бояться погибнуть от бомбёжек и артиллерийских обстрелов только после того, как немного легче стало с едой. Дистрофиков, когда появилась возможность, возвращали к жизни по специальной  методике. Говорили, что сначала давали выпить немного водки, чтобы организм получил порцию углеводов и человек уснул, и только после этого кормили куриным бульоном – совсем немного. Дать побольше – значит, погубить доходягу.

            Вот так, в блокаду не бомбёжкой, так голодом на тот свет спровадили около миллиона ленинградцев.

            Чего только люди тогда не ели. Жмыхи для корма скоту считались не только нормальной едой, а просто лакомством, а столярный клей заваривался как кисель и употреблялся в пищу. В поисках съестного я ходил на товарную станцию, где можно было иногда найти пустую консервную банку из-под сгущённого молока и вылизать  со стен засохшую плёнку. Однажды, вспомнив, что в тамбуре между двух дверей (входных в квартиру) мы держали до войны помойные вёдра, я решил там поискать что-либо съедобное и нашёл в уголке две засохшие селёдочные головки. Опомнился только тогда, когда пережёвывал последнюю косточку.

            В ту зиму школы не работали. Летом их открыли и то не с целью обучения, а, видимо, хоть какого-то учёта выживших детей и оказания им посильной помощи  –  миски прозрачного супчика из пшена, порции соевых "шрот" (соевые выжимки для корма скота – страшно противные на вкус) или стакан соевого "молока" – тоже не менее противного.

            Дети кочевали из одной школы в другую, шла своего рода комплектация классов на следующий учебный год. Сначала это была школа на 8-ой Советской улице, рядом с площадью Свердлова. Потом на 2-ой Советской улице. Тут, во время обеда, мы попали под артиллерийский обстрел. Я в это время шёл по коридору и, услышав взрыв, приблизился к окну – посмотреть, где взорвался снаряд. В это время другой снаряд упал между трамвайными рельсами и взорвался, убив перебегавшую улицу женщину. Выяснилось позже, что этот снаряд, прежде чем разорваться, пробил крышу школы, чердачное перекрытие, отколол кусочек стены близ окна и только после этого попал на трамвайный путь.  Сам момент разрыва снаряда я не видел, так как от окна отпрянул, а когда выглянул, то увидел последствия.

            Нравы того времени не отличались гуманностью. Появились, кроме воров, "хапальщики". (Тот, блокадный термин я забыл). Эти люди стояли в булочных возле очереди и у зазевавшихся покупателей вырывали из рук хлеб, обычно довесок, и, не медля, отправляли добытое в рот. Мне пришлось претерпеть и столкнуться с таким.    Мой "хапальщик" выхватил довесок, но донести его до рта не успел. Я ударил его в лицо, разбив ему нос, и отобрал довесок. Это был мальчишка, одетый в форму ученика фабрично-заводского училища, чуть старше меня. Подобная сцена описана писателем В. Конецким от имени пострадавшего фэзэушника.

            Наконец,  распределение детей по школам завершилось, и я с осени пошёл в пятый класс средней школы на Кирилловой улице. Класс оказался смешанным, девочки учились вместе с мальчиками, тогда как в военное время в других городах обучение было раздельным. Говорили, что в подвале нашего школьного здания осталась неразорвавшаяся бомба. Не думаю, что это правда, что она осталась, но следы разрушения от попадания бомбы я видел. Вообще случаев несрабатывания бомб и снарядов было немало. Особенно много таких случаев происходило с зажигательными бомбами. Их складывали в кучу возле нашего 8-го отделения милиции, прежде чем куда-то увезти.

            А вот снаряды... Однажды я подвергся смертельной опасности с этим делом. Ранней весной на влажной земле товарной станции я обнаружил пару неразорвавшихся  дальнобойных снарядов. Длинный пологий след на мягкой земле и в конце следа, они... – ещё тепленькие. На снарядах хорошо видны были следы на латунных кольцах  от  нарезки орудийных стволов. Захотелось потрогать этот "подарок" немцев, ощутить их тяжесть, и я, ничего умнее не придумав, руками приподнял носик тяжёлого снаряда... Ангел-хранитель явился в облике милиционера. Он тихим, но властным голосом, вежливо попросил меня опустить потихоньку снаряд на место. Я повиновался и сделал, как он попросил-приказал. Уши драть он мне не стал, а потребовал, чтобы я убирался отсюда восвояси и побыстрее. Что я и сделал, осознав, наконец, опасность... Спасибо ему за это.

            С сестрёнкой Ларисой мы попали под артиллерийский обстрел весной уже 1943 года. Мы только-только вышли из её детского садика, повернули со Старо-Невского проспекта в переулок,  направляясь домой, как начался грохот разрывов снарядов. Мы забежали под арку дома, сестру я спрятал за свою спину, а сам, из любопытства, выглядывал из-под арки на происходящее на улице. Взрывы следовали один за другим, осколки перебили трамвайный провод и он, страшно искря, полз по мостовой. Ещё взрыв и осколок впивается в нерастаявший ещё под аркой лёд, как раз между моими ботинками. Любопытство пришлось поумерить... А осколок я выковырял изо льда на память, но он, к сожалению, всё же со временем потерялся.

            Тогда же страшная картина застала меня на Невском проспекте. Я шёл от Аничкова моста в сторону Дворцовой площади по левой стороне улицы. Как началось: огромное количество немецких бомбардировщиков строем летели над городом в направлении порта, непрерывно стреляли зенитки, на землю посыпались осколки от снарядов, разрывавшихся в воздухе.  Они тоже были опасны: горячие, с острыми зазубринами, падая с высоты, могли и ранить, и убить.  Чтобы укрыться, пришлось перебежать улицу и спрятаться под далеко выступающим балконом углового дома. Город немцы на этот раз не бомбили, всё "добро" своё вывалили на морской порт: взрывы, дым, пожары. Страшен был этот демонстративный, массированный налёт строем  –  всё небо гудело моторами и разрывами зенитных снарядов. На землю падали не только осколки снарядов, но и вырванные куски обшивки самолётов.

            Бомбёжки города продолжались и после снятия блокады в январе 1943 года. В сравнительно "мирное" время бомба угодила            в угловой дом на Суворовском проспекте. Там была булочная. Мой знакомый мальчик, Славик тоже, недавно вернувшийся из эвакуации, пошёл в это время за хлебом и  не вернулся – его убило.

            Да, полёт бомбардировщиков "Юнкерс" над крышами домов и стрельбу зениток, казалось, отовсюду, забыть невозможно. То же, как и артобстрелы. В нашем краю целями в первую очередь были оборонные предприятия (тогда они почти все были таковыми) и электростанция, но при этом от бомбёжки доставалось и домам мирных жителей. Интересно отметить, что сбитые немецкие самолёты стремились упасть туда, где "помягче". Поэтому только в ближайшем к нам крупном Таврическом саду лежали обломки трёх немецких самолётов.

* * *

            А жизнь шла. Было восстановлено одно крыло бань на нашей, Мытнинской улице, после попадания в здание бомбы.           Баня стала функционировать, и туда стали ходить мыться "доходяги" – мужчины и женщины, не обращая никакого внимания на пол человека, услужливо тёрли мочалками друг другу спины. Вши заедали. Были организованы пункты по стерилизации одежды. В школах проводились частые медосмотры "на вшивость". Вшей при этом обнаруживали на совершенно чистом белье изголодавшихся несчастных детей и взрослых. Потом они, вши, как-то сами исчезли. Паёк стал более полноценным: сахар, сливочное масло, кагор детям (взрослым – водка). Сказалась и  американская помощь – тушёнка, джем, маисовая мука, яичный порошок и прочее. Спасибо американцам, всё это помогло подняться на ноги пережившим и голод, и бомбёжки, и обстрелы.

            Наладилось и наше родное хлебопекарное дело. Хлеба стало заметно больше, хлеб стал добротным и вкусным. Позже, уже году в 1947, когда были отменены карточки на продукты питания, пленные немцы, восстанавливавшие разрушенное в городе, и имевшие к этому времени относительную свободу и деньги, с удовольствием уплетали наши батоны с маргарином.  Хвалили: Броот –  гут, буттер –  гут. А русские маргарин не любили...

            Школа на Кирилловской улице после окончания пятого класса послала своих учеников помогать фронту и городу – на огороды. Деревня  Каннисты неподалёку от Колтушей, резиденции физиолога академика Павлова, стала местом нашей стоянки. Нам, группе школьников, выделили дом, где в комнатах соорудили нары. Тюфяки мы сами набивали соломой, на них и спали. Приехали весной, а уехали в конце сентября. Работа была обычная для огородников: прополка, окучивание, подкормка разведённым в воде "добром" из отхожего места. Участвовали и в уборке картофеля.

            Учителя присматривали за нами. Да разве за всем и за всеми уследишь? Конечно, озорничали, стреляли из рогаток по птицам, бегали купаться в озере, что было близ Колтушей, в свободное время. Всяческие боеприпасы валялись вблизи в немалых количествах. Надо сказать, что интерес ко всему военному был немалый и мы, понимая уже опасность обращения, как с оружием, так и с боеприпасами, много читали технической литературы на эти темы и теоретически были-таки немало подкованы. Поэтому в нашей компании несчастных случаев почти не было. Так, по мелочи, если: кто-то пальцы и брови порохом обжёг, кому-то разрывной пулей оторвало полногтя. Потом уже, в городе, мальчишки, не желавшие читать и понимать техническую сторону дела обращения с боеприпасами и оружием, пострадали основательно.

            "На огородах" я сблизился с ребятами постарше, особенно с Игорем Юровым. Дружу с ним и по сию пору. От них перенимался опыт обращения с военным имуществом и боеприпасами. Что мы только там не находили и на практике не применяли. Гранаты РГД-33 и запалы к ним, противотанковые гранаты и мины, патроны к винтовкам и автоматам – советским и немецким.

            Гранаты бросали в укромных местах, оценивали последствия их действия по величине воронок в земле. Взорвали и противотанковую гранату, для чего "старшие" доработали запал гранаты РГД-33. Ведь детских сил не хватило бы, чтобы кинуть её подальше со штатным запалом. Нужна была задержка срабатывания в четыре секунды, чтобы спрятаться... Бросал Вовка Фёдоров, самый смелый и бесшабашный мальчишка. Этот взрыв впечатление произвёл на всех – и грохотом, и небольшой воронкой в земле. Как ни были мы "осторожны", а надо сказать, что и везло ребятишкам. Иногда безопасность пиротехнических увлечений висела на волоске...

            Рогатки были куда безопаснее. Все мы научились хорошо их мастерить, используя высококачественную резину от авиамоделей. Эта резина обладала самыми необходимыми для этого свойствами: прекрасно растягивалась и отличалась могучей силой. Кусочек колотого чугуна  с расстояния трёх – четырёх метров пробивал дно консервной банки.  Среди нас был один мальчишка виртуоз в стрельбе из рогатки. Его звали Боря Антонов. Это был стрелок, как говорят, от Бога. На спор из десяти попыток обещал сбить летящую ласточку, и сбил. Бегущую крысу прикончил двумя камнями. Думается, что при такой координации он смог бы также виртуозно владеть и личным оружием. Из рогаток же мы друг в друга, да и вообще в людей, не стреляли и поэтому пострадавших не было.

            На следующий год нас, только мальчишек, перевели в другую школу, которая стала называться мужской. Сто шестьдесят первая школа. Располагалась она на 6-ой Советской улице. Там продолжилась наша дружба с Игорем Юровым, завязались дружеские отношения и с другими ребятами.

* * *

            Весной опять нас отправили на огороды, в то же самое место – Каннисты. Работы были те же – прополка, окучивание, подкормка и тому подобное. В этот раз, кроме учителей, с нами была пионервожатая – общительная красивая девушка двадцати трёх лет от роду. Звали её Тамара. Не успели мы,  как следует привязаться к ней, как случилось несчастье. Она утонула в том самом  небольшом озере возле Колтушей. Озеро оказалось коварным, с придонными очень холодными ключами, которые, возможно, сыграли роковую роль в её судьбе. Очень жаль было Тамару...

            Жизнь в Каннистах проходила примерно также, как и в прошлый год. Надо было раньше ещё сказать, что с нами рядом находился полевой аэродром подразделения штурмовиков Ил-2. Мы пересчитывали самолёты, улетающие на боевое задание и возвращающиеся  –  все ли вернулись. Поражались живучести советских машин, ведь иные из них прилетали с дырами в крыльях и фюзеляжах, на моторах, работающих с перебоями.

            Недалеко от деревни было лесное озеро,  с мрачной тёмной водой, в котором купаться мы явно опасались. Кругом лес, заболоченные берега и, удивительно, дорога из брёвен через озеро. Зачем-то она была нужна на­шим бойцам во время блокады.  Грибы,  ягоды,  россыпи патронов и гильз везде.

            В свободное от работы время мы гоняли мяч на лужайке под  горкой. На этой лужайке в траве росла замечательная, крупная и душистая земля­ника. Но позже эту поляну привели в негодность для игры в футбол  пас­шиеся там коровы, оставлявшие известные всем лепёшки. А потом и свиньи изрыли её, понаделав ям. Зато горка стала пользоваться по прямому наз­начению.  Горка  крутая,  покрытая мягкой высокой травкой и по которой можно было съезжать на пузе вниз.  Какой-то умник стащил лист фанеры и приспособил его вместо санок.  На лист садились двое-трое ребят и лихо скатывались вниз, а когда лист с размаху ударялся в кочку в низу спус­ка, то на задницах скользили и по фанерному листу. Но лист фанеры слу­жить для такого использования долго не мог.  Он растрепался, и из  него стали  торчать щепки.  Вот однажды такая щепка с ходу и проткнула Юрке Семёнову мошонку. Всё, на этом игра с листом прекратилась.

            Ещё одна  почётная  забава –  перегнать лошадей в ночное.  Их было немного, две или три лошади.  Ехать можно было только шагом,  так  как сёдел не было,  да и кони были рабочие, не верховые. Мне удалось пока­таться на них раза три,  не более. Мальчишки есть мальчишки, и когда я взгромоздился не без помощи товарищей, конечно, на хребёт моего "скаку­на", кто-то стеганул прутом по крупу,  и я двинулся рысью. Как мне уда­лось усидеть на лошадке, не понимаю. Итог остался всё равно печальным: костистая хребтина набила мне мягкое место до крови, и больше я на ло­шадь не садился. Конечно, в ту пору я был настолько худющ, что мягкого места у меня и не было, поэтому, наверное, моя лошадка тоже настрадалась от острых костей седока.

            Надо сказать,  что работа на свежем воздухе, купание в прохладном озере и  регулярное питание сделали своё дело –  мы закалились и окреп­ли. А ведь как трудно было в первые дни "на огородах",  как не хватало еды, всё время мечтая наесться досыта хотя бы одного хлеба.  Мы подво­ровывали всё,  что можно было есть и даже то,  что невозможно без содрогания взять в рот. Например, сырую картошку.  Её однажды подкопали,  когда ничего другого ещё не было, прямо из куста.  Очень полезное противоцинготное средство, но очень уж противное во рту, проглотить которое отважились лишь неко­торые. Я пробовал, кое-что даже проглотил.

            Позже, ближе к осени,  когда кое-что поспело (или собиралось пос­петь), нам удавалось ухватить морковку, турнепс и даже яблоки. Нас без­божно костерили  за это и грозили наказанием,  но голодного остановить трудно. К тому же мы как-никак,  но росли, а это тоже требовало допол­нительных калорий.

            Примечательно было событие,  произошедшее с  группой  школьников, возвращающихся с  купания  в озере возле Колтушей.  Случилась страшная гроза, мы вымокли до нитки за одну минуту, молнии сверкали непрерывно, а мы еле бежали к дому по раскисшей дороге. И тут вдруг, к нашему ужа­су, мимо пронеслось нечто шарообразное,  светящееся зловещим цветом,  ­каким-то фиолетово-голубым. Шар был размером с мяч поменьше футбольно­го. Перемещалось это "нечто" быстро,  но рассмотреть  себя  позволило. Перепуганы мы были окончательно.  Остаток пути бежали бегом и поэтому, наверное, и не простудились.

            То был  последний  заход "на огороды",  если только память мне не изменяет. Но это уже,  видимо,  и не так уж существенно.  Главное –  мы работали и учились, и за это нас поощрили. Всех участников "огородных" кампаний наградили медалями "За оборону Ленинграда", как работавших во время Великой Отечественной войны.

            В последующие  летние  каникулы  нас от школы дважды отправляли в военные лагеря.  Лагеря находились в пригороде Ленинграда, где - точно вспомнить не могу.  То ли Царское Село, то ли Детское... Там учили нас ходить строем и умению обращаться с оружием, давали пострелять из бое­вых винтовок и мелкашек. Война-то ещё продолжалась...

* * *

            Наш, уже седьмой класс, пополнился новыми учениками. Чьи-то семьи возвратились из эвакуации, чьи-то отцы – военные, получили назначения в Ленинград. Отец Бори Романова был полковник и  служил  в  строительных частях Кронштадта.  Мы сдружились с Борисом. Кроме Игоря Юрова и Бориса Романова, с нами в тес­ной дружбе стал Володя Гаврилин.  Мы запросто заходили в дома  друг  к другу.  Родители  против  нашей  дружбы  ничего не имели.  Позже моими друзьями стали Игорь Ломоносов и Толя Малькевич.

            Сидели за одной партой кто с кем хотел, учителя в это не вмешива­лись. Учителя,  надо им отдать должное,  были неплохие: математику вёл сам директор,  строгий и неумолимый человек; русский язык и литературу –  Софья Полиэктовна Белицкая,  строгая и умелая  учительница.  Физику вела Марья Яковлевна, хорошо знавшая свой предмет. А вот "химичка" ав­торитетом никаким не пользовалась, так как сразу выяснилось, что химию взрывчатых веществ она знала хуже нас...

            А они, эти взрывчатые вещества (ВВ), окружали нас со всех сторон. У всех  мальчишек  в  домах  содержался хоть какой-нибудь арсенальчик: патроны, гранаты,  а то и посерьёзнее. Например, у меня дома хранилась украденная у  сторожихи дворовыми хулиганами малокалиберная винтовка ТОЗ-8. Те стащили её и потом не знали, куда её деть. Принесли ко мне. Позже  пришлось её тайно снести на помойку в разобранном ви­де, так как мы прекрасно знали,  что незарегистрированное оружие надо сдать. А пока она была дома,  мы развлекались стрельбой в квартире (днём взрос­лых не было).  Мишени крепили к подобранным на  улице  толстым  томам знаменитой энциклопедии Брокгауза и Ефрона,  и стреляли в них метров с пяти –  шести.  Критически оценивали, а сколько же страниц пробьёт пуля калибра 5,6 миллиметров. Оказалось, что совсем немного –  слишком высо­кого качества была бумага.

            Какое варварство! Да, это так. Если бы мы были корыстными, то могли бы насобирать в разрушенных домах целую библиотеку. А мы, дурач­ки, расстреливали замечательное издание. Да и то сказать, блокаду сня­ли, а то бы эти тома тоже пошли в печку. 

            Я собирал коллекции.  Но это были осколки  и листовки – агитки,  как наши,  так и немецкие.  Всё со временем было выброшено, к сожалению. Особенно жаль листовки – среди них имелись достаточно интересные и сейчас это,  наверное, был бы рари­тет.

            Так вот, опять о ВВ. Как-то, хорошо это помню, на уроке географии случилась беда.  Мой сосед по парте, Виллен Курманаев, достал откуда-то (из кармана,  что  ли?)  отделённый  от запала гранаты РГД-33 кап­сюль-детонатор.  Я увидел это и сразу предуп­редил его  об опасности – ведь сразу за капсюлем было немного тетрила, ВВ не так уж слабого, в этом-то мы разбирались по своему богатому опы­ту. А Вилька, как мы его звали, полагаясь на слабость действия остатка запала или ещё не знаю чем руководствовался,  мне заявил,  что если  я трушу, то  могу  убираться  ко всем чертям с этой скамейки.  А я так и поступил. Благоразумие одержало верх над обидой. Подсел к Вовке, тоже Васильеву, и мы затея­ли игру в балду. Увлеклись, и я обо всём забыл. Раздался взрыв. Картина предстала нерадостная:  сидевший на первой парте Игорёк Апраксин  дер­жался за окровавленную щёку,  а Виллен встал и поднял вверх правую ру­ку, на которой не хватало трёх пальцев, а по щеке тёк выбитый глаз.

            Всеобщий испуг и ужас. Вызвали скорую помощь... А я казнил себя и спрашивал, правильно ли я поступил. Может, стоило его "предать", разоб­лачив его намерения перед всем классом?  Боязнь прослыть ябедой заста­вила меня молчать,  да и в душе я полагал,  что  если  человек  получил разъяснение и понял,  то он должен сделать правильный вывод. Короче, я надеялся, что Виллен не станет больше ковырять то,  что ковырять кате­горически нельзя.

            Откуда брались боеприпасы? А вот откуда. Война какое-то время бы­ла настолько близкой,  что можно было, пока ходили трамваи,  съездить на нём на освобождённое поле боя.  Там добра этого было  много,  валялось повсюду. Были мальчишки, пострадавшие прямо там –  можно было наступить на мину или неразорвавшуюся гранату.

            Найденные там трофеи привозились домой. Виллен Курманаев был не из нашей компании и как к нему попал в руки запал, мы не знали. Его товарищ, Витя  Лазарев, тоже державшийся от нас в сторонке, пострадал тоже немало. Он умудрился взорвать в своей квартире гранату РГД-33 с "рубашкой", то есть с дополнительно надетым на её корпус металлическим цилиндром с насечкой для увеличения количества убойных осколков. Говорили, что он вставил в гранату заведомо "плохой" запал, который ранее не сработал при броске в пролёт лестничной клетки, и встряхнул ручку. Когда "плохой"  запал хлопнул и зашипел, он испугался, засунул гранату в ящик письменного стола и пытался бежать из комнаты. Но взрыв  его догнал, щепка стола повредила ему ногу, и он остался хромым на всю жизнь. Что ни говори, а знание – это сила! Зазнайству и небрежности в этих делах не должно быть места.

            Кто-то из наших сорванцов где-то нашёл револьвер времён Первой мировой войны марки "Смит и Вессон" сорок пятого калибра, что соответствует 11,43 миллиметра. Таких патронов мы могли добыть всего  три – четыре штуки. Тогда в барабан запрессовали трубку под калибр 7,62 миллиметра (как у наших автоматов и пистолета ТТ) и постреливали из него в глухих местах. Милиция всё же отловила последнего стрелка и отобрала этот "Смит". Наш попавшийся товарищ, конечно, никого не выдал и его, в конце концов, отпустили, нагнав страху.

            Разглядывать трофейное немецкое оружие мы ездили на выставки. Такие были. Главная – выставка в Соляном городке на Фонтанке. Там было для нас много интересного. Пистолеты "Вальтер" и "Парабеллум",   автоматы и винтовки, даже под потолком висел самолёт. Особенно заинтересовала нас пушка с коническим внутренним сверлением. Это позволяло снаряду развивать  невообразимо высокую скорость порядка 1500 – 1700 метров в секунду, точно не помню. В артиллерийском музее экспонировались трофейные орудия, стрелявшие по Ленинграду. Одно из них было с разорванной казённой частью, и никто нам не мог объяснить, как это могло произойти. 

             Случалось, что уроки мы прогуливали, иногда даже всем классом. Ходили в кино или ездили в Озерки купаться, а то и в соседнем пруду Таврического сада. После уроков частенько играли в скверике в футбол, и нам попадало за  разбитую и изорванную обувь. Это ведь был такой дефицит тогда. И дорого, и купить негде.

            Компания наша после случая с Курманаевым охладела к всякого рода взрывам и переключилась на велосипеды. Но это произошло уже после Победы, когда освободились дороги и стало возможным ездить в ближайшие окрестности города. В Петергоф, например.

            Учёба у меня шла ни шатко, ни валко. Были и тройки, и даже двойки. Как-то я получил двойку в самом начале урока химии и остался без компании, все уже по парочкам сражались кто в балду, кто в морской бой. От скуки я стал читать учебник по органической химии и за урок прочитал чуть ли не половину учебника (хорошо был написан, наверное). Многое понял  в изложении материала, и мне усвоенного хватило почти на год не брать больше его в руки. Я прилично стал разбираться в необходимом для нас разделе химии и стал получать пятёрки к удивлению учительницы, и моему собственному. Вот тогда я и утвердился во мнении, что никакой я не недотёпа, а просто лентяй, занимавшийся чем угодно, но не учёбой.

* * *

            Сестра Лариса моложе меня на семь лет. Она подросла и тоже стала школьницей. Ни вредной девчонкой, ни ябедой не была. У неё были свои интересы, девчоночные, в мои "дела" она не вмешивалась, и жить мне не мешала, а иногда и выручала меня. Можно сказать, что мы дружили, хотя если я и помогал ей с учёбой, то неохотно. Появились у неё школьные подруги, которые, конечно, бывали у нас в доме и были мне знакомы. Одна из них, поселившаяся после войны в нашем доме, Нина, согласилась стать моей женой в 1959 году.

            Дом, в котором мы жили, четырёхэтажный, построен в крепостную пору, в 1860 году. Небольшой, но крепкий, Жильцы дома друг друга знали, конечно. Взрослые водку пили редко. Как-то двое из них в будний день выпили всего лишь четвертинку, и это послужило предметом для пересудов и осуждения. Такие вот нравы были в довоенные времена.

            Сама наша семья переселилась в этот дом под номером 49/10 по 5-ой Советской улице вынуждено, так как до этого жили в очень маленькой комнатке у маминой тётки, Татьяны Ивановны Алексеевой. Тётка, так же как и Ольга Сергеевна Вашукова, являлась в дореволюционное время хозяйкой  всей квартиры. Позже власти уплотнили "буржуев" и квартиры стали коммунальными. Мама была на положении прислуги и няньки, вот почему ей и выделили такую маленькую комнатушку. У Вашуковой, в её бывшей квартире, две комнаты занимала её дальняя родственница. Она не смогла после смерти мужа выносить придирки Ольги Сергеевны и, чтобы избавиться от нервотрёпки, согласилась на размен с нами. Так мы вселились в две смежные комнаты квартиры номер 14 на третьем этаже.

            Из довоенных ровесников и знакомцев по двору дома помню только Колю Чекулаева, но он в блокаду умер от истощения.

            В военные годы, году в 1943 после прорыва блокады, появились новички: Вова Зыков и Геша Захаров. Оба были чуть моложе меня и почему-то относились ко мне, как к более старшему. Мы  подружились, заходили друг к другу в гости, играли и баловались. Гешины родители были более благоустроены в жизни, и он позволял себе угощать меня кашей из "дохлого" риса, которую сам есть избегал. Дохлым его называли потому, что этот рис был поднят со дна Ладожского озера с потопленных на "Дороге жизни" грузовиков. Рис припахивал чем-то, вроде как тиной, но был вполне съедобен.

            Чем развлекалась наша дворовая компания? Игрой в ножички в Овсянниковском саду, стрельбой из рогатки и "поджигалок". Этот сад, расположенный через дорогу от нашего дома, в весну 1942 года был превращён в огороды. Мы, конечно, лазили туда за морковкой. Потом  сад вернули в нормальное состояние, и мы там играли в футбол. Участниками футбольных баталий частенько становились из соседних домов ребята постарше, поведения далеко небезупречного и даже криминального. Но нас они не обижали.

            Геша Захаров, когда вновь стал действовать Дворец пионеров, стал посещать кружок шахматистов. Свою "учёность" применял против меня, но почему-то не выигрывал и всё допытывался, кто меня учил этой  древней игре. А кто, действительно? Отец показал мне правильную расстановку фигур и научил ими ходить.  И всё, учителей никаких не было.

            Что касалось велосипедов, то во время войны у меня его и не было. А принести в дом велосипед, брошенный в блокадное время, я не подумал. Позже, в послевоенное время, учиться езде помог Игорь Юров, когда приезжал на своём велике. Помог мне он и деталями от велосипеда. Из найденных на свалке рамы и вилки, в конце концов, был собран кое-какой велосипед. На нём можно было ездить, однако, и мы группкой путешествовали по пригородам. Одновременно пришло увлечение строительством радиоприёмников. Купить готовый было невозможно – все радиосредства были отобраны у населения  с начала и до конца войны (чтобы не были подвержены вражеской пропаганде), да и средств не имелось. Поэтому путь тот же –  поиски на  богатых тогда свалках нужных деталей и радиоламп и сборка дома самодельных радиоприёмников, конечно, простейших, так называемых регенераторов прямого усиления. Они создавали при настройке на рабочую волну  помехи в эфире, но нас это не волновало – пусть у кого-то свистит приёмная аппаратура. Запрета на приёмники прямого усиления регенеративного типа не было, в радиожурналах приводились их принципиальные схемы.       

            Позже делали радиоприёмники и посложнее. Особо умелым в этом был один из наших школьных товарищей Володя Гаврилин. Он, заходя в дом, сразу кидался в свой угол комнаты и включал в розетку паяльник, а уж потом раздевался. Володя собирал радиоприёмники довольно сложные, не чета нашим конструкциям, всегда при этом что-нибудь совершенствовал, превратив этот процесс в непрерывный. Он и учиться дальше пошёл по этой линии. А ведь начал всё с постройки простейшего детекторного приёмника,  стал прямо-таки фанатиком радиодела. Естественно,  нам до него было далеко. Нас он охотно консультировал и снабжал нужными деталями, которых имел немало. Володя был горбат и стеснялся своего физического недуга. Мы иногда шутливо его поддразнивали, но на нас он не обижался – друзья.

* * *

            Когда, наконец, пришёл  великий День Победы, радость переполняла сердца всех советских людей. На устроенной в честь этого события праздничный салют мы группкой друзей отправились на Марсово поле, поближе к  центральному месту празднества. Там, вокруг Марсова поля, были размещены в каре зенитные пушки. Сколько – не помню точно, кажется сто сорок стволов. И когда они синхронно дали залп, то звуковое давление оказалось таким высоким, что наши хилые отощавшие коленки невольно подогнулись. Мы попятились, потом снова попятились, ещё и ещё. Несказанное ликование было у всех, народ  военных, особенно со многими орденами, восторженно и от души чествовал.

            За всеобщим ликованием наступили будни. Не все, далеко не все демобилизованные офицеры и рядовые смогли правильно и трезво принять своё новое положение в обществе, найти в нём своё достойное место. Эйфория победителей, гонор, пьянство, неумение и нежелание работать привели некоторых в бандитские шайки, и, в конечном счёте, к краху  своей судьбы в мирной жизни – к тюрьме. О грабежах, убийствах, в том числе по пьяной лавочке,  можно было прочесть почти ежедневно в газетах в разделе хроники, статьях и зарисовках. Ведь многие демобилизованные воины не желали расставаться с трофейным оружием, предпочитали хранить его дома как сувениры и память о войне. А потом  эти "сувениры" стали стрелять...

            Но Сталин был жёстким правителем и вскоре бандитизм был подавлен как явление.Конечно, борьба с бандитизмом не была бы успешной одной волей вождя, многое зависило и от исполнителей этой воли. Мы были свидетелями проявления настоящего героизма сотрудников милиции, которые тоже прошли фронт. Я уже упоминал, что неподалеку от нашего дома находилось 8-ое отделение милиции. Так вот, однажды один из милицейских офицеров, сдав ночное дежурство и оружие, шёл домой на отдых. Подойдя к Суворовскому проспекту, он увидел убегающего по улице бандита с пистолетом в руке и гнавшихся за ним людей. Милиционер мгновенно оценил обстановку и бросился наперерез бандиту, безоружный, он попытался задержать его. Схваченный им преступник в упор выстрелил в него и тяжело ранил. Подоспевшие мужики скрутили бандита, а милиционера отправили в больницу. От полученной раны офицер скончался. Его посмертно наградили высоким боевым орденом. Люди на его похоронах плакали.

            После этого случая наше негативное, мальчишеское ещё отношение к милиции изменилось, мы стали в них видеть настоящих защитников общества. Взрослые люди понимали это лучше нас и часто со скорбью вспоминали этот случай. К тому же я припомнил, как в блокаду меня спас от смерти  милиционер, когда я поднимал снаряд дальнобойной артиллерии на товарной станции.  

            Жизнь в городе продолжалась и постепенно налаживалась.  Надо ска­зать, что Ленинград после блокады получил  какой-то  особый  статус  и снабжался продуктами гораздо лучше, чем другие города страны.

* * *

            А у нас,  мальчишек-школьников, наступила пора увлечения мотоцик­лами. Об автомобилях мало кто мечтал, они были доступны разве что ге­нералам. А вот мотоциклы –  дело другое.  Их появилось в городе много и как-то сразу.  То  были фронтовые трофеи,  в основном немецкого произ­водства: BMW,  DRW, NSU, Zundapp и другие. Хватало и иных марок, собран­ных Германией  со  всей  Европы:  "Пух",  "Триумф",  "Стандарт" и даже "Гном-Рон". Разного рабочего объёма цилиндров и  мотоциклы,  и  мопеды (от 50 см³ до 750 см³). Каких только моделей не было...

            Были и английские мотоциклы "Велосетт" и "Матчлес",  подаренные в немалом количестве  для нужд Советской Армии супругой тогдашнего премьера Англии госпожой Черчилль (фактически – по ленд-лизу). Расска­зывали, как анекдот, что эта госпожа посетила Елисеевский гастроном на Невском проспекте. В то время он работал как коммерческий магазин, где продукты продавались за деньги без карточек.  В нём было всё, что душе угодно, точно так,  как в довоенное время, но по заоблачным ценам. Поэ­тому народ туда заходил, как в музей –  посмотреть и понюхать, покупате­лей почти не было.  К приходу столь высокой  гостьи  магазин,  однако, своеобразно подготовился:  ценники перед её приходом поменяли,  снизив стоимость продуктов в десять раз.  Испуганному покупателю,  с  трудом верившему такому чуду,  взвешивали вместо ста граммов,  например,  пе­ченья, целый килограмм. При этом намекали, чтобы в магазине не задер­живался...

            "Велосетт" обладал прекрасным (по тогдашним меркам) динамичным мотором  объ­ёмом цилиндра 350 см³, с приятным звуком выхлопной трубы,  а "Матчлес" славился своей великолепной передней вилкой. Наши спортсмены-кроссовики  впоследствии  скрещивали в одном мотоцикле две эти их особенности – двигатель с одного, вилка с другого.

            В большом  количестве  в нашу страну были поставлены по ленд-лизу из США мотоциклы "Харлей Дэвидсон" модели WLA-42. Тоже для нужд армии. Мотоциклы эти отличались солидностью –  большой вес,  удобная посадка и долговечность эксплуатации.  Эту модель долгое время использовала  наша милиция.  В основном с прицепной коляской.  Езда одиночек затруднялась весом этой машины – 270 килограммов.  Нам машина не нравилась, мы счи­тали её неуклюжей и малодинамичной.

            Отечественных мотоциклов на дорогах было совсем немного. Устарев­ший ещё  до своего серийного выпуска Л-300 "Красный Октябрь" раздражал треском и постоянными отказами в работе. Модель Л-8 была уже "на уров­не"" по  мотору.  Ижевский  завод  выпускал  ещё до войны модели Иж-7, Иж-8, и Иж-9.  Подольский завод –  ПМЗ-А-750 (иногда мы  расшифровывали аббревиатуру не иначе, как "Попробуй меня заведи"). Таганрогский завод выпускал ТИЗ-АМ-600,  вполне неплохой,  сильный мотоцикл. Наконец, для армии начался  в  ту пору выпуск мотоциклов М-72,  прообразом которого являлась модель R71 BMW. Этот мотоцикл был сделан по немецкой лицензии и доработан под русскую действительность:  усилена рама, увеличена ём­кость бака горючего и тому подобное.  Но общий выпуск всех  российских заводов был  недостаточным  и  наших машин на дорогах видно почти не было.

            У меня,  школьника, своего мотоцикла не было, да и у других ребят тоже. Поэтому, узнав, что во Дворце пионеров (на Фонтанке, возле Анич­кова моста) открылся кружок мотоспорта,  мы поспешили в него записать­ся. Мы,  это трое:  Игорь Юров, Борис Романов и я. Кружок (или секция) преследовал цель  научить  ребят обращению с техникой:  ознакомление с устройством, умение водить мотоцикл, изучение правил уличного движения и,  как итог, получение водительских удостоверений ("прав"). О спорте, как таковом,  тогда речь не шла.  Руководил секцией Лазарь  Самуилович Сандлер,  впоследствии  ставший тренером одной из команд мотоспортсме­нов.

            Пока мы изучали мотоцикл Л-300 "Красный Октябрь" и  готовились  к сдаче экзаменов  в автомобильной инспекции,  секция получила в подарок десятка три трофейных немецких и австрийских  мотоциклов:  ДКВ,  "Фе­никс", НСУ и "Пух". Мне сначала достался "Феникс", но я упросил, чтобы мне дали "Пух".  Это была очень интересная машина,  компоновка которой поражала техническими  решениями:  цепной привод от поперечно располо­женного мотора и размещение сцепления в ступице заднего колеса.  Двух­тактный мотор  250  см³ имел два поршня в одном цилиндре (точнее – цилиндров-то два,  но с общей камерой сгорания) с вилочным шатуном  и поршневым пальцем,  имевшем возможность поперечного перемещения в  го­ловке шатуна. Один из поршней перекрывал всасывающее окно,  другой –  выхлопное, поэтому удлинялся путь горючей смеси,  а также улучшалась продувка от­работанных газов.  Мощность,  вроде бы, должна была возрасти при таком схемном решении (12,5 л.с.),  но практически этого не ощущалось. Мотор был снабжён маслонасосом и бензин в бак заливался  чистым.  Такое  вот чудо соорудила австрийская фирма "Штейер-Даймлер-Пух".

* * *

            Пусть читатель  простит мне изложение здесь всех технических под­робностей. Я понимаю,  что они уместнее  в  технической  литературе  и могут заинтересовать такого же фанатика, любителя мотоциклетного дела. Нашу мальчишескую компанию тогда поглотила страсть технического поряд­ка, как видно, я и до сих пор сохранил в памяти все эти технические под­робности, хотя прошло-то почти шестьдесят лет. А сама езда на мотоцик­ле воспринималась  нами как награда за наш кропотливый труд разборки, сборки, настройки,  чистки и смазки той техники.  Занятия с мотоциклом нас так поглотили,  что на пустое времяпрепровождение,  какие-либо вы­ходки хулиганского характера,  шастанья по подворотням, что так свойс­твенно подросткам и юношам, у нас просто не оставалось времени. О такой заразе для молодёжи, как наркотики, никто и не слышал. Вот курить мы приобщились –  из чувства скорейшего стремления стать взрослыми.

            Должен сознаться,  что уже будучи взрослым, я считал совершенно недос­таточным моё гуманитарное образование,  я,  к сожалению,  был  знаком весьма поверхностно с философскими трудами. Что могла дать нам, напри­мер, куцая глава "О диалектическом  и  историческом  материализме"  из обязательного  изучения краткого курса "Истории Всесоюзной коммунисти­ческой партии (большевиков)? Семинар прошёл, зачёт сдали –  и всё забы­ли, мол, это теория, к тому же довольно абстрактная.

            Получив "права", ребята носились по городу, падали, конечно, при­обретая опыт езды, получая травмы. Наш Сандлер рассказывал нам о прак­тических приёмах безопасного падения с мотоциклом вместе и отдельно от него. Как ни странно, но "теория" такого рода однажды выручила меня –  я сумел воплотить на практике теоретически усвоенный приём.  Хорошо, что только однажды...

            Это случилось  уже в Капустином Яре.  Весной как-то затеяли выезд на природу в так называемый Свиной угол. Я рулил первым на двухцилинд­ровом БМВ,  один,  без пассажира.  Сзади ехали Кукушкин с Бачурихиным. Грунтовая дорога виляла и выводила на маленький бугор, за которым дол­жен был находиться мост через полузасохший ерик.  Мост там и  находил­ся... – только в разобранном состоянии.  Когда мотоцикл выскочил на этот буго­рок, я увидел остатки моста (настил отсутствовал, торчали ощетинившие­ся металлическими скобами сваи),  то сразу прикинул, куда могу залететь и где повиснуть на скобах.  Скорость была не очень большой, но и не ма­ленькой – около 50 км/час.  Да,  осторожности мне тогда не  хватало  – ведь знал  же,  что дорога-то в КапЯре всегда с сюрпризами.  Мгновенно стал тормозить и понял,  что не успею.  Вот тогда и  вспомнился  совет инструктора Сандлера, который теперь предстояло проверить на практике. Я вцепился  ногами в бак горючего,  руками стиснул руль и вывернул его резко вправо,  завалив мотоцикл на левый цилиндр.  Цилиндр был  сделан для  спортивной езды из добротной орудийной стали,  и я не опасался за его прочность (хотя в такой ситуации было и не до сохранности машины). Вот цилиндр и обеспечил эффективное торможение,  пропахав в грунте из­вилистую бороздку. Я же так и остался "сидеть" в седле, не спуская но­г с подножек, и не отцепив руки от руля. Это и спасло положение. "Те­ория" оказалась верной и пригодилась на практике.

            Кукушкин увидел моё внезапное исчезновение из поля зрения и сра­зу же сбавил скорость.  Долго все ахали и недоумевали, как же мне уда­лось избежать катастрофы.         

            Некоторые из ребят,  занимавшихся у Сандлера, стали завзятыми мотоспортсменами. Кадушкин стал мастером спорта. Про других не знаю, так как я  отказался  от  дальнейшего участия в этой секции – пришло время учиться в институте. Разумеется, приобретенный опыт обращения с техникой здорово помог мне в техническом ВУЗе,  например,  в освоении таких дисциплин, как детали машин,  сопротивление материалов, термодинамики, той же электротехники.

            У меня к этому времени появился свой мотоцикл  НСУ  200  см³  с двухтактным мотором,  доработанный до кондиции с помощью отца и друзей.  Вскоре мотор удалось заменить  на четырёхтактный 250  см³.  Вот на нём я и ездил до призыва в армию. После на нём ездил мой папа, Николай Викторович, до тех пор, пока я не оставил ему пригнанный из Москвы двухцилиндровый ДКВ.

            Однажды во время езды на этом НСУ случилось  необъяснимое  проис­шествие. Я  должен  был приехать в институт на комсомольское собрание. Вечерело. Я двигался по Суворовскому проспекту,  свернул на  Кирочную улицу. А на ней была пробита косо через проезжую часть траншея под ка­бель (или трубу?).  Для проезда через неё имелись мостки,  я знал осо­бенность езды на этой улице. Но в начавшихся сумерках по неосторожнос­ти не стал снижать скорость и не разглядел мосток –  на порядочной ско­рости влетел в эту траншею с  отвесными  стенками,  образовавшимися  в толстом слое асфальта.  Руль мгновенно выбило из рук,  мотоцикл сильно подбросило и меня выкинуло из седла вверх.  Не будучи физкультурником, я, тем не менее, крутанул сальто. Приземлился не на голову, что вполне могло бы случиться, а на ноги. Пробежав по инерции несколько метров, я остановился  и  наблюдал,  как мой мотоцикл,  скользя плашмя и высекая искры,  умчался в сторону церкви,  на которой красовались фрески  сцен перехода Суворова через Альпы. Это потом, в шестидесятые годы, по ини­циативе прибалтийских республик  были  введены  обязательные  защитные шлемы для мотоциклистов и их пассажиров, которые в критические моменты многим спасли жизнь. А тогда шлемов не было.

            Ехать на  собрание  уже было не на чем.  Как всё это получилось ­– понятно.  А вот почему так повезло... Не обошлось и тут без руки анге­ла-хранителя. В этой истории только одно было досадно, что я не попал на комсомольское собрание, за что потом меня сильно ругали.           

            Всего я на разных мотоциклах проездил целых пятнадцать лет,  и за этот  срок всяких приключений было более  чем достаточно,  чтобы убе­диться в том,  что мотоцикл - средство передвижения далекое небезопас­ное.  Вот ещё один пример.  Капустин Яр.  Я ехал по бетонке на работу, скорость 90 км/час. Невероятно, но успеваю заметить, что навстречу низко летит ласточка.  Нагибаю голову – она ударяется не  в  лицо,  а  в тулью  фуражки...  На такой скорости безобидная ласточка могла бы раз­бить лицо, да и упасть можно было... Вспоминается, что однажды на  работу наша светлая голова –  Юра Борисевич заявился с неузнаваемой физиономией:  один глаз,  казалось,  вот-вот выскочит из орбиты, а под ним виднелся разноцветный фингал. Наш гигант мысли иногда ездил на велосипеде из военного городка на площадку  № 2 (а это пятнадцать километров в одну  сторону).  И  на такой хорошо знакомой бетонке влетел в какую-то выбоину, его выбросило из седла на дорогу. Просто не верилось, что по­лученная им травма пройдёт бесследно,  но,  к счастью,  через месяц он стал таким же зорким,  бескомпромиссно выискивая конструктивные недос­татки при испытаниях новых ракет.

            В Ленинграде на мотоциклах мы,  в основном,  просто катались.  На рыбалку не ездили. Иногда осенью отправлялись в поход за грибами. Леса в Карелии великолепные,  грибов было много. Сосновые леса, озёра –  за­мечательные места. Однажды заехали на бывшую линию Маннергейма, которой финны, не без помощи западных стран, пытались защититься от восточного соседа. Здесь почему-то грибов не было, но нам интересно было осматри­вать разбитые огневые точки.  Мы поражались прочности бетона, из кото­рого были построены эти ДОТы.

            Автомобилей в  Ленинграде  в ту пору было немного,  не выпускались ещё ни "Москвич", ни "Победа", зато по улицам бегали заграничные тро­фейные иномарки: "Мерседес", "Хорьх", "Ауди", БМВ и даже ДКВ. Эти пос­ледние машины были предельно просто сделаны. Кузов – деревянный, с фа­нерными стенками,  мотор  двухцилиндровый мотоциклетный,  но с водяным охлаждением. Шутники не преминули сделать расшифровку аббревиатуры ДКВ (Deutsche Kraft Werke) на русский манер: дерево –  клей  –  вода.

            Вскоре, наверное,  вместе с "Москвичами" и "Победами" появились в продаже первые отечественные мотоциклы:  Иж-45 и К-125, соответственно Ижевского и Ковровского завода. На этих первых мотоциклах к потехе лю­бопытных хорошо  читались на картере немецкие буквы DKW,  содранные не очень аккуратно наждачным точилом.

* * *

            Своим чередом подходила к концу учёба в десятом классе школы. Успехи у меня были весьма скромные, и рассчитывать на поступление в институт без проблем не приходилось. Один лишь учитель математики Павел Львович сказал мне при всём классе, что он предполагает мою успешную учёбу в дальнейшем. Средний балл у меня в аттестате всего лишь 3,5. Вопрос, куда же поступать? И вот, в числе других ребят (Ломоносов, Малькевич, Романов), я рискнул сдать документы для поступления в Ленинградский Политехнический институт (ЛПИ) на механико-машиностроительный факультет. Удивительно, но я поступил, сдав вступительные экзамены лучше, чем в школе. Особенно трудно было сдавать экзамен и учиться дальше по математике. Романов Боря поступил в тот же институт на энергомашиностроительный, а Игорь Ломоносов – на элитный физико-технический факультет. А мы с Толей Малькевичем учились на мех-маше. Он по окончании остался на преподавательской работе и стал профессором, а я попал в армию.

            Учиться трудно было на первом курсе. Потом учёба наладилась и трудности возникали только на тех предметах, где за математическим аппаратом нельзя было почувствовать результат или физику процесса. Пример – теория упругости, оказавшаяся для многих весьма тёмной наукой. Сопромат по сравнению с ней был простым и понятным.

            Естественно, теперь появились новые друзья: Миша Калинин, Володя Быков и другие. Вместе одолевали науки, помогали друг другу. Юра Арсентьев, Асфан  Губайдуллин были частыми гостями нашего дома.

            Военная кафедра готовила нас в качестве техников-ремонтников зенитных пушек. Она требовала своё и дважды посылала нас в военные лагеря. Второй лагерь был в Эстонии, в расположении зенитного полка близ Финского залива. Это место – Клоога-Аэдлин – являлось бывшим во время недавней войны концентрационным лагерем, где русских душ было загублено свыше двух тысяч. Место красивое: озёра, песок, сосны... Но купаться в одном из озёр было запрещено, оно являлось памятником  расстрелянным пленным. Их сажали на плоты и с берега расстреливали. Озеро охранял часовой, и нас об этом предупредили. Имелся и обелиск в память о погибших.

            На пути в лагерь и обратно мы получили возможность познакомиться с Таллином. Город поражал чистотой своих улиц – тут окурок бросить где попало было невозможно и мы курили возле урны. У нас на глазах пожилая женщина мыла из ведра тротуар щёткой.

            Эстонцы, к нашему удивлению, пили минеральную воду из горлышек бутылок при наличии на подносе продавца чистейших стаканов. Трое: папа, мама и ребёнок – три бутылки минералки, каждому – своя. Может быть, стаканами они брезговали из-за нас, русских. Не знаю. Зато теперь так делают и у нас, в России. Мне почему-то неприятно это видеть. Думается, неужели нельзя дойти до дома и там попить, сидя за столом.

* * *

            Кроме военных лагерей, дважды по направлению комсомола ездили на стройки межколхозных небольших гидроэлектростанций, как на производственную практику. Посёлки под Ленинградом близ Луги: Ложголово и Нэппово, так они назывались. На стройках всё было настоящее: речка Систа, каналы, плотина, турбина и прочее. Только маломощное – всего двести киловатт. Пришлось работать носильщиком, землекопом, обслуживать бетономешалки и камнедробилки.

            Пришлось ночью разгружать вагон с цементом. Перепачкались, конечно. Но нам истопили баню, и я вспоминаю её с ужасом: наш цыган, Ваня Шароватов, хлещется веником на верхней полке, а я, бедняга, не выдержав неимоверной жарищи, домываюсь лёжа на полу у двери.

            Довелось также решить чисто техническую задачу. Нам, мне и Васе Сычёву, поручили исправить и пустить на ход небольшой одноцилиндровый дизель "Андижанец". Его повредили при выгрузке, уронили и сломали при этом фильтр перед форсункой. И вот, в полевых условиях, как тульский Левша, огромным паяльником и кузнечным горном изловчились мы с Васей восстановить фильтр. Промыли в солярке форсунку (а разбирать её категорически запрещалось инструкцией на дизель), собрали всё и к нашей всеобщей радости он заработал. Быстренько другие ребята соорудили из брёвен раму и на ней установили генератор. У нас появился хороший помощник в работе – несколько киловатт электрической энергии. Зажглись лампочки, заработали лебёдки и радио.

            Вода в речке Систе была ледяная, плавать в ней было невозможно, только окунуться в местечке поглубже раза два – три. Но когда запруда накопила воды и речка в этом месте стала глубже, нашлись храбрецы, рискнувшие поплавать. Девочки оказались в этом более смелыми и стойкими, дольше терпели эту холоднючую  ванну. Водилась в речке мелкая рыбёшка. Лёня Цомук определил её как мелкий хариус. Ловилась рыбка неплохо. В час досуга можно было полакомиться ею, запекая на костре. Ловили мы эту рыбку на примитивные удочки с ниткой вместо лески. В качестве наживки использовали червячка. Клевала рыбка быстро, но ввиду мелкого размера часто срывалась с крючка. Всё же за какой-нибудь час можно было поймать штук тридцать. Крупной рыбы в этой речке мы не видели.

            Жили мы  в палатках, спали на нарах. Ближе к осени похолодало основательно и мы мёрзли под своими тощими одеялами. Но заболевших не было, студенты закалились. В палатках было тесно и душно. Как-то Коля Серов, поднявшись ночью "до ветра" и зайдя со свежего воздуха в душную палатку, решил подшутить: сбегал за топором и подвесил его на верёвочке к центральному шесту палатки. Утром пробудившиеся студенты увидели этот топор, "висящий под потолком", изумились своим возможностям  молодых организмов, и долго смеялись.

            Нагуляли ребята и физическую силу. Витя Цветков, богатырского сложения парень, мог переносить огромные камни. Юра Устюжанин, очень приметливый и умелый человек, научился одним ударом кувалды разбивать булыжник в щебень. Его затея имела смысл, так как щебень нужен для бетонных работ, а камнедробилка сломалась. Да и другие ребята были не намного слабее, Даже у нас с Лёней Смолюком, моим напарником, сломались надвое носилки, не выдержав груза камней. А ещё один Самсон – силач, Аарон Гольдберг, разбирая на утиль старый локомотив, сломал гаечный ключ устрашающего размера –  заржавевшая гайка никак не хотела отвинчиваться и ключ не выдержал.

            Соблюдать технику безопасности убедил всех нелепый случай, произошедший с одним из студентов. Кто-то под эстакадой бросил доску с торчащим из неё огромным гвоздём. Один студент, услышав сигнал на обед, поленился идти через эстакаду, и решил сократить путь – спрыгнул с эстакады вниз. Торчавший гвоздь он  не заметил. Гвоздь пробил его ботинок навылет и студент, потеряв равновесие, упал. Подбежавшие товарищи помогли ему подняться, перепуганные, сдёрнули его ногу с гвоздя и сняли ботинок. К всеобщему удивлению и облегчению крови не увидели. А она и не могла появиться, так как у этого везунчика гвоздь прошёл между пальцами и лишь слегка оцарапал кожу.

            Я тоже стал участником неприятного и опасного случая. Мы с Данилой Релиным кузнечили. Нам поручили отковать одну штуковину из круглого и толстого прутка. Данька держал прут, а я бил кувалдой по раскалённому  в горне концу. И вдруг после неудачного удара прут Данька не удержал, он спружинил и треснул его раскалённым концом по лбу. Виноваты  мы были оба: один неправильно положил прут на наковальню, а другой ударил кувалдой, не убедившись, что прут лежит правильно. Хорошо хоть что травма оказалась не опасной и болячка быстро зажила. Хорошо и то, что Данила на меня не обиделся.

* * *

            В послевоенные годы я два или три раза приезжал к тётке Лиле в Осташков на побывку. Её муж, дядя Паля, по-прежнему благоволил ко мне. Он работал шофёром то на скорой помощи, то в пожарной части. Шофёр он был хороший, но, судя по всему, обременять себя работой не стремился. Да и желудок у него действительно был больной (язва, позже перешедшая в рак). К тому времени у  Павла Михайловича появилась своя моторная лодка и мотоцикл Иж-9. Я как-то упал на нём и немного повредил – согнул руль и вилку, разбил фару. Ничего, дядя Паля на меня не обиделся и мы вместе отремонтировали его мотоцикл.

            Городок во время войны был оккупирован, но немцы не видели в нём проку: расположен на полуострове, взять с него нечего. Оставили город почти нетронутым, когда его покидали. Как они жили во время войны –  не знаю, не расспрашивал. Живы остались – и хорошо.

            Друзей и приятелей у Павла Михайловича было полно, невозможно было пойти куда-либо с ним. Остановится, поговорит, потом – с другим и так далее. Однажды не поздно днём пошли мы с ним в баню и чтобы не опоздать к её закрытию, он проголосовал и остановил пожарную машину, на которой и подъехали к бане, мало –  не с колоколами. Был у дяди друг Сергей. Он тоже был шофёр и возил какого-то начальника из исполкома, то есть представителя городской власти. Ну и автомобиль был у него, без смеха не вспомнишь. Советская довоенная легковушка марки "КИМ". Мало кто слышал о такой. Маленькая, тесная и слабенькая, но ездила. Легко её было опознать вечером, когда надо было ехать с включёнными фарами. На первой передаче мотор развивал нужные обороты  и фары горели ярко, на второй – фары уже заметно тускнели. На третьей же передаче фары еле тлели. Вскоре машина так износилась, что из-за отсутствия запасных частей её пришлось списать.

            Моторная лодка на таком озере как Селигер неоценимая помощница. Лодок у осташей было много, а вот моторов не хватало. Тамошние умельцы чего только не придумывали, чего только не умели сделать. Сами вручную могли нарезать зубчатую передачу к магнето, и они, эти передачи, работали, не ломаясь, подолгу. Я сам видел мотор в лодке, сделанный из половины мотора фирмы "Дион-Бутон". Старый мотор был распилен поперёк коленвала, и из него сделали два лодочных. Винты к лодкам тоже отливали и подготавливали сами. Поразительно умелые мужики жили в то время.

            Ну а лодки-то зачем нужны были? А вместо автомобилей. Хочешь за грибами? Садись, поплыли. На сено для коровы – возили сено и тресту (растение вроде камыша). А главное – охота и рыбалка. На охоту я не ходил, а вот на рыбалках по-осташковски того времени участвовать приходилось.

            С военных времён осталось в лесах много оружия и боеприпасов. Бо­евые патроны разбирали, и порох использовали  для  снаряжения  патронов охотничьих ружей. Да, были случаи разрыва ствола ружья из-за этого, но ничто не могло остановить других – в магазинах невозможно было  приоб­рести что-либо для охоты.  Тротил добывали, выплавляя его из снарядов, если не могли найти в более удобном виде.  Дефицит – запалы для троти­ла. Страшно говорить и писать,  но и их умельцы готовили из чего чёрт пошлёт. Например,  умели запал мгновенного действия  от  противотанковой гранаты сделать с замедлением. Знаю как, сам видел технологию, но опи­сывать не буду  –  вдруг кому-то придёт в голову повторить, не дай Бог. Это не секрет смастерить рогатку.

            Теперь спрашивается, а зачем всё это такое страшное? А за рыбкой, оказывается. Подготовившись заранее всем  необходимым  браконьеры-раз­бойники уплывали в озеро спозаранку, находили тихое местечко на воде и там, на дне,  подрывали свои самоделки. Всплывшую рыбу подбирали –  это и был улов.  А сколько при этом тонуло рыбы,  оглушённой взрывом, люди не знали.  Это только Жак Кусто,  французский океанограф  и  подводный исследователь, доказал, что гибнет и тонет 90 процентов оглушённой ры­бы. А тогда его фильмов и не было ещё, да и подействовал бы он на бра­коньеров –  неизвестно.

            Были ли несчастные случаи?  А как же! И не один. Рассказывали, да и сам был свидетелем, как пострадал мой дядя. Ему попортило лишь пальцы на руке...

            По озеру ходили пароходы,  я уже упоминал о них.  А вот,  когда в Москве, во время киножурнала перед сеансом показывали Селигер, то, уви­дев знакомые места, я не выдержал и сказал Нине:

            –  Смотри, сейчас выплывет "Максим Горький".

            И точно,  в кадре показался старинный пароход с колёсными плицами на корме.  На мои глаза навернулись слёзы,  так захотелось снова побы­вать на родине своей матери, в родных для меня краях. Но не сбылось, в Осташкове, к моему величайшему сожалению, я больше не был. Интересно, а что мешает мне теперь, старику-пенсионеру, побывать в своём прошлом, наяву, а не во сне,  пройтись по знакомым  улицам, погостить у дочки Павла Михайловича и тёти Лили? Отсутствие теперь должного здоровья, однако,  да и другие обстоятельства семейного характера.       На озере,  за островом Кличен,  в двух-трёх километрах  находится ещё один  близкий  остров  –  Городомля.  Этот остров в прежнее время всегда был закрыт для посещений.  Что там было в довоенное время  –  не знаю, возможно, колония.

            В этом месте я привожу цитаты таких авто­ритетных ракетчиков как Б.Е. Черток (был заместителем главного конструк­тора С.П. Королёва) и Г.В. Дядин (полковник, доктор технических на­ук, участник первого пуска ракеты в Капустином Яре, которого я знал). Этих книг у меня нет, к сожалению, и цитаты из них мне любезно предоставил Н.В. Иконников.

            Вот что сказано в книге Дядина "Памятные старты": "Немцы были пе­реселены в чудеснейший,  но от всего мира отрезанный уголок  России  ­остров Городомля  на озере Селигер,  где и была создана немецкая коло­ния. Среди немецких специалистов –  ракетчиков было  13  профессоров,  32 доктора наук, 85 инженеров и 21 специалист-практик".

            И далее:  "Но чего можно было ожидать от талантливого, но находя­щегося в информационной изоляции коллектива немецких учёных?  Немецкие конструкторы и инженеры не вписывались в создаваемую в  СССР  инфраст­руктуру проектирования и производства ракет, а тем более уж их военно­го применения". Известно, что первая часть специалистов была отправле­на в ГДР в декабре 1951 года, а последняя группа во главе с Х. Греттру­пом –  только в ноябре 1953 года.

            Черток, неоднократно бывавший по делам службы в немецкой колонии, в своей книге "Ракеты и люди" позавидовал её обитателям:  "На острове Городомля  все жилые  здания  были добротно отремонтированы и жилищные условия по тем временам вполне приличные.  Во всяком случае, семейные специалисты по­лучили  отдельные двух- и трёхкомнатные квартиры.  Я, когда приезжал на остров,  мог только завидовать, ибо в Москве жил с семьёй в коммуналь­ной  четырёхкомнатной квартире,  занимая две комнаты общей площадью 24 квадратных метра.  Многие наши специалисты жили в бараках, где не было самых элементарных удобств".

            И далее  он  отмечает:  "В выходные и праздничные дни разрешались выезды в районный центр Осташков, Москву, посещение магазинов, рынков, театров и  музеев.  Поэтому  жизнь на острове за колючей проволокой не могла идти ни в какое сравнение с положением военнопленных".

            Жёны немецких  специалистов ездили в Осташков за продуктами на ры­нок. Покупали,  видимо, то, чего не хватало им или не было на острове: яйца, творог и тому подобные свежие продукты с огорода и подворья.  Правда,  Черток в своей книге удивлялся, что немцам, пожелавшим прихватить из Германии корову, подавали товарный вагон. Го­ворили, что немки платили не торгуясь, не зная цену советским деньгам. Между прочим,  как указывает Черток в своей книге: "Немецким специалис­там устанавливалась довольно высокая зарплата.  Так, например, доктора наук получали по 6 тысяч рублей в месяц,  дипломированные инженеры –  в среднем по 4 тысячи рублей...  А у Королёва –  главного конструктора  и начальника отдела – 6 тысяч рублей, у заместителя Королёва Мишина –  2,5 тысячи рублей".

            Что же  делали  немцы как ракетчики?  На это есть ответ у того же Чертока. Осуществляли консультации по выпуску русского комплекта доку­ментации по  ракете  А-4 (прототип первой советской управляемой ракеты дальнего действия Р-1, имевшей индекс 8А11), разработка проекта двига­теля с тягой 100 тонн, разработка предложений к программе пусков ракет А-4 в Капустином Яре.

            Чтобы правильно оценить роль немецких специалистов в создании со­ветской ракетной техники стоит привести объективное мнение такого  ав­торитета, как Вернер фон Браун: "...СССР всё же удалось получить глав­ного специалиста по электронике Гельмута Греттрупа...  Но он  оказался единственным крупным  из специалистов Пенемюнде,  оказавшихся в их ру­ках". Разумеется,  все крупные специалисты во главе с тем  же  Брауном оказались в Америке,  и сказали решающее слово в создании ракетно-кос­мической техники США.

            Вот так иногда причудливо складывается судьба человека. Бывая в студенческие годы рядом с островом Городомля на озере Селигер, я и не предполагал, что их деятельность будет как-то связана с моей биографией ракетчика.

* * *

            Город Осташков сам имел два или  три  монастыря.  Поблизости,  на другом берегу  озера,  километрах в 20 –  30 находится монастырь Нилова пустынь. При Советской власти всех монахов повыгнали, жильё заселили нуждающимися. А Нилову пустынь превратили  в колонию малолетних преступников. Красивые постройки были загажены, монастырь окружили вышками. Теперь монастырские постройки возвращены Церкви, но как там обстоит дело сейчас – не знаю. Я не религиозен, хотя и крещён, но считаю, что веру других людей надо уважать, и разрушать церкви и монастыри нельзя. Это преступление. Года три – четыре тому назад я добровольно восстановил икону Казанской Божьей матери, и горжусь тем, что мою эту работу не забраковал батюшка в Елоховском соборе, куда её снесли на освящение. Она и сейчас на стене нашей спальни.

            Тётка моя Лиля всегда благоволила ко мне, хотя и ругала иногда за дело. Толку от меня в хозяйстве было мало, трудиться на земле я не любил. Вся помощь – дрова, иногда питьевая вода  и поход за чем-нибудь в магазин. Но однажды тётка дала особое поручение. Она хранила молоко в крынке и выставляла её в сени. Стала замечать,  что молоко убывает за ночь. Куда убывает? Она знала, что я люблю простоквашу, а молоко не пью по сию пору. Накрыла крынку дощечкой и прикрыла камнем. Наутро обнаружила крынку опрокинутой. Стало ясно, что это делала чья-то кошка, но догадаться,  как она проникает в сени, не смогли. Тётка показала мне подозреваемую кошку и вручила мелкашку ТОЗ-7 с одним патроном, велев кошку прибить. Я ночевал в мансарде и вставал рано, хорошо высыпаясь на свежем воздухе. Стал подглядывать в окошко и однажды увидел ту самую кошку на другой стороне улицы. Потихоньку высунул ствол винтовки и прицелился. Тут кошка подняла свои зелёные глаза на меня и тут же, не мешкая ни секунды, прыжком сорвалась с места и скрылась. Спрашивается, как животное осознало опасность?  Ведь вряд ли в неё стреляли раньше.

            Павел Михайлович умер от болезни желудка (язва перешла в рак) в возрасте около шестидесяти лет, тётя Лиля дожила до восьмидесяти с лишним лет. Их сын Алик, Альберт Павлович, умер под натиском алкоголя. Будучи "зашитым" выпил водки, которую, как сказали мне, насильно заставляли выпить "друзья".

            И осталась в Осташкове теперь всего лишь одна родственница – двоюродная сестра Люся, дочка тёти Лили. Она приглашала приезжать в Осташков на побывку, я обещал, но не сдержал обещания. А так хотелось там побывать снова, подышать озёрным воздухом, наслаждаться запахом смолёной лодки, увидеть ещё раз Селигер. Не знаю уж почему, но жена не хотела на Селигер, и всегда на летний отдых мы в последние годы отправлялись в Любань Ленинградской области (одноимённый город есть в Белоруссии), к её дядьке Ефимову Александру Ефимовичу. Там тоже было неплохо: речка Тигода, огород и сад, "своя" комната на мансарде. Несколько лет подряд брали с собой внука Тёму...

* * *

            В годы же военной службы мы в отпуск ездили в основном в Сочи, реже в Ялту. Самолётом или поездом, в суете и хлопотах по маршруту: Капустин Яр (или позже Плесецк) – Ленинград – Сочи и обратно. Останавливаясь в Ленинграде, наезжали на несколько дней к моим родителям, снимавшим "дачу" в Карелии в деревне Судаково близ Приозёрска (ранее Кексгольм).

            Там тоже было хорошо. Родители брали с собой детей Ларисы, своих внучек. Кругом  лес: сосны, ели, рябина по опушкам, заросли можжевельника. Лес богат малиной, черникой и грибами. Рядом озеро, где в хорошую погоду можно было купаться. У отца появилась и лодка, наконец, и на ней мы катались и рыбалили. Там, на этом озере, мы с ним отловили окуня на 37 сантиметров длиной. Отец был горд и счастлив, а старшая из внучек пожелала сфотографироваться с этим окунем в руках и немедленно заболела. Оказалось, что у ребёнка проявилась сильная аллергия на рыбу.

            От Судакова до Ладожского озера было недалеко, и отец возил туда нас на своём "Москвиче-402". Ладожское озеро независимо от погоды почему-то производило впечатление угрюмой величавости. Бескрайняя даль, валуны на берегу и холодная вода. Я там не искупался ни разу.

            Отец, зная распорядок работы рыболовецкой артели, заезжал к ним за "левой" рыбой. За четвертинку водки ему отваливали тазик свежей ряпушки. Мама чистила её, жарила, а ели, конечно, все и с удовольствием. Ряпушка оказалась очень вкусной, хотя и мелкой рыбкой, которую можно было есть с мелкими косточками.

            Тут опять проявлялась вечная русская несправедливость. Мать стирала, готовила на всех, да ещё ухитрялась, присматривая за детьми, делать заготовки на зиму: мариновала и сушила грибы, варила варенье. Как-то с отцом решили с утра пораньше отправиться на рыбалку. Встали рано и собрались было идти к озеру, но,  мама окликнула нас. Оказалось, что она встала ещё раньше и приготовила на керосинке завтрак. Я был этим просто шокирован и стал ей пенять – зачем всё это, обошлись бы куском хлеба. Но она не согласилась, считая, что её долг – накормить сына и мужа.

            Думается, что её самоотверженность сослужила службу не в лучшую сторону в смысле здоровья. Мама умерла, не дожив немного до семидесяти лет.

            Снимали "дачу" в Карелии не одни, конечно, мои родители. В Судаково снимали комнаты или даже дома и другие люди. Соседи были из интеллигентной среды, порядочные и доброжелательные люди. Отец подружился с артистом балета Мариинского театра Уховым, статным и красивым человеком. Познакомил и меня с ним.

            Отдыхать там было замечательно. Лесной воздух, рядом озеро, простая  незамысловатая пища и неторопливо ленивое (не для всех, как видно) течение дня. В Приозёрск ездили редко, делать там было нечего. Я навещал этот город проездом и ничем особенным он мне не запомнился.

* * *

            Возвращаясь ко времени обучения в институте можно сказать, что, невзирая на общую бедность народную, это было время молодости и расцвета. Наверное, мы были счастливы. Счастливы молодостью, успехами в учёбе и дружбой. Неизвестно, как сложилась бы моя судьба, не попади я в армию. Сомневаюсь, что было бы лучше. Зарплата технолога на предприятии была микроскопическая, и о какой карьере можно было мечтать?

            Родной город притягивает до сих пор. В этом году ему исполнилось 300 лет, и неплохо бы получить памятную медаль, которую, надеюсь, что выпустят.

            Полагаю, что следует помянуть добрым словом профессоров и преподавателей нашего института.

            Когда я поступил учиться в ЛПИ, деканом нашего факультета был Кетов. Но учиться у него нам не довелось, он вскоре скончался. Деканат принял металловед Лебедев. Фамилия Кетов всегда стояла рядом с фамилией Колчин. Они вместе написали учебник по теории механизмов и машин, вместе отбывали заключение по сфабрикованному делу "Промпартии" (Промышленная партия, Союз инженерных организаций). Тогда, в двадцатые годы XX столетия в СССР группа смелых и энергичных учёных и инженеров (Рамзин, Сатель) убеждённых в том, что промышленностью страны должны управлять не партийные функционеры, а технически грамотные люди, специалисты. О чём и заявили (или донесли на них – не знаю). За это и поплатились тюрьмой. Врагами социализма и тем более народа они не были, это ясно. Эти люди ещё в предвоенные годы доказали свою преданность Родине делом. Например, Сатель поднял тракторный завод в Челябинске, наладив производство. В военное уже время обеспечить высокий уровень энергетики страны удалось благодаря спроектированному в заключении Рамзиным  прямоточного котла высокого  давления ("Котёл Рамзина"). Сатель и Рамзин получили высокие награды и были полностью реабилитированы. Наши профессора, входившие в промпартию,  тоже были реабилитированы и смогли возобновить прерванную научно-педагогическую деятельность.

            Следует добавить для объективности справку о Рамзине:

            "Рамзин Леонид Константинович (1887 –  1948), теплотехник. Участник разработки плана ГОЭЛРО.  В 1930 году репрессирован по делу Промпартии...  Создал конструкцию промышленного прямоточного котла ("Котёл Рамзина").  Госпремия СССР в 1943 году". Это из энциклопедичес­кого словаря "Отечество", изданного уже при капитализме в 1999 году.

            Кто же из преподавателей запомнился больше других?

            Декан Лебедев прекрасно читал лекции по металловедению, молодой профессор Прокопов –  по теоретической механике.    

            У меня с Прокоповым отношения не сложились,  на весенней сессии я у него получил двойку. Это стало сразу известно в деканате и, посколь­ку мои достижения по другим предметам не были блестящими,  заместитель декана Елена Васильевна Гордеева предупредила меня о  возможном  отчислении  из института, если не пересдам успешно "теормех". Перепуган был не только я, но и Толя Малькевич.  Он-то сдал сессию отлично.  Толя засадил меня за учебник и,  проконтролировав мои знания, удивился –  как это я ухит­рился получить двойку,  неплохо зная материал. А на пересдачу и подго­товку к ней был всего один день...  Со страхом я пришёл на переэкзаме­новку. Подготовился по билету, а Прокопов занят с другим студентом. Ко мне подошёл другой преподаватель,  Смелков,  известный студентам,  как придирчивый экзаменатор.  Я, отвечая ему на вопросы, просил каждый раз немного времени  на обдумывание и это ему даже понравилось.  Спросил и он –  за что мне поставлена двойка,  если материал я знаю неплохо. Пос­ледовали дополнительные вопросы...  В итоге - пять! А меня опять вызы­вают в деканат и замдекана говорит мне,  что отчислит меня в следующий раз, если получу хоть одну тройку. Ведь получить на пересдаче экзамена пятёрку, да ещё у Смелкова...

            Пришлось приналечь на науки.

            Другой казус произошел на экзамене по сопромату.  Ягн, такая фами­лия была у Юлия Алексеевича, нашего лектора по курсу сопротивления ма­териалов. Он носил бороду и выглядел  весьма  импозантно.  На  лекциях иногда шутил, заявляя, например, по поводу грязной тряпки у лекторской доски, что микробов в ней тьма.  Но тут же  поправлялся,  говоря,  что микробов там уже нет, так как все они от грязи сдохли.

            А мне тогда попался неудачный билет, и моя экзаменаторша  Атласова Агла Зарифовна  хотела  мне поставить двойку.  Я материал в целом знал хорошо и отказался уходить, стал ждать профессора. Он пришёл, Атласова доложила ему  обо  мне.  Тот  посмотрел на меня,  на билет,  и заметил вслух, что на последних лекциях меня не видел,  а билет  пришёлся  как раз на них.  Ягн не стал меня распекать, а сказал, что выберет сам для меня новый билет.  Так и сделал.  Я подготовился и ответил хорошо. Ягн остался доволен, я тоже.

            Курс теории механизмов и машин вёл у нас сам Колчин, добродушный и весьма эрудированный человек.  Внешне он напоминал своими усами моржа. Практические занятия по этому предмету вёл небезызвестный Николай Гри­горьевич Копылов, мастер спорта по шахматам. Худощавый, опрятный и бе­зупречно вежливый человек.  Необыкновенно смелый в шахматных баталиях, он в жизни производил впечатление робкого человека.  Нецензурные выра­жения приводили его в замешательство.  Так,  однажды во время перерыва в занятиях он остался за столом, а кто-то из студентов запустил матерком, забыв о его присутствии.  Николай Григорьевич опешил, похлопал глазами и произнёс:

            –  Товарищи, я попрошу вас выйти ругаться в другое место.

            О шахматных подвигах Копылова знали все студенты. Он в межвузовс­ких соревнованиях представлял первую доску нашего института. Совершен­но не  боялся Ботвинника и по старой памяти (они вместе учились в инс­титуте и близко были знакомы) часто у него  выигрывал.  За  оригиналь­ность игры  и  непредсказуемость очередного хода в шахматном клубе его прозвали "кривое ружьё". Гроссмейстеры, свободные от игры, как погова­ривали, следили  за игрой Копылова и заключали пари на возможный ход в партии. Однако часто промахивались мимо  все  спорящие.  Ход  Копылова предугадать было очень трудно.

            Университетскую первую доску представлял мастер Бывшев,  традици­онный оппонент Копылова. Но когда у них произошла смена лидера, и пер­вую доску университета стал представлять Виктор Корчной,  картина бла­гожелательного отношения  шахматистов друг к другу изменилась в худшую сторону. Корчной чем-то обидел Копылова (вроде бы нахамил ему) и Нико­лай Григорьевич отказался играть с университетом.

            В инженерном плане очень много дали такие  предметы,  как  детали машин, металловедение, теплотехника, допуски и технические измерения и курс подъёмно-транспортных машин.  Этот курс памятен особенно. Его вёл у нас Михаил Михайлович Гохберг.  Это был жизнерадостный и весело-при­дирчивый преподаватель,  требовавший проникновения в суть вещей, пони­мания конструкций и взаимодействия механизмов.

* * *

            Судьба моих друзей сложилась по-разному.

            Игорь, Игорь Георгиевич Юров,  не получив  высшего  образования, стал ведущим  конструктором на Ленинградском карбюраторном заводе. Он много уделил внимания самообразованию,  имеет  несколько  патентов  на изобретения. Работает по сию пору,  хотя старше меня на два года. Меня не забывает и звонит мне из Питера, интересуется здоровьем и жизнью.

            Игорь всегда был большим самодельщиком. Им были построены два мо­тоцикла и один легковой автомобиль с очень сильным и прожорливым  дви­гателем.  Эксплуатация  такого автомобиля при нынешних ценах на бензин оказалась ему не по карману,  и он его недавно продал за бесценок.  На мотоцикле своей конструкции он меня однажды прокатил по улицам Ленинг­рада. Впечатление незабываемое: сильный мотор, сильные тормоза и хо­рошая устойчивость. Боря Романов как-то попросил Игоря дать ему прока­титься на его мотоцикле,  но не справился с управлением и упал, повре­див мотоцикл и свою спину.

            Игорь также самостоятельно собрал телевизор  с  большим  экраном. Тогда, перед эпохой цветных телевизоров, подобных сконструированному в продаже и не было.

            В быту  Игорь всегда отличался большой скромностью и вежливостью, ел мало и самую простую еду.  Худенький до сих пор, не очень здоровый, но спокойный и жизнерадостный человек.

            Его мечта, наконец-то, осуществилась – в позапрошлом 2001 году он ку­пил с рук почти новую автомашину "Волгу-3110".  Он всё собирался прие­хать ко мне в Москву по-семейному. Теперь есть на чём, да вот обстоятельства пока не позволяют.

            Боря Фёдоров после женитьбы уехал из Ленинграда в  пригород,  ка­жется в  город  Пушкин.  Я с ним больше не виделся.  Игорь сказал мне, что он умер от болезни печени в возрасте  пятидесяти  с  небольшим лет. Борис  тоже  не имел высшего образования,  но был большим докой в радиотехнике. И тоже занимался самообразованием. На режимном предприя­тии, где он работал,  с его мнением считались, и он обладал большим ав­торитетом.

            Толя Малькевич  по  окончании ВУЗа занялся металловедением,  стал профессором. Его жена, наша сокурсница Регина Калинина, стала препода­вателем сопромата там же,  в ЛПИ. К сожалению, я их давно не видел. Но не забыл.  Ведь мы так тесно дружили, часто бывали друг у друга, много вместе занимались.  Ещё в школе устраивали друг другу диктанты,  чтобы поправить неудовлетворительное положение с русским языком.  Наша  учи­тельница русского  языка  и литературы Софья Полиэктовна Белицкая была весьма строгой, а к нам с Толей даже придирчивой. Но она много нам да­ла, спасибо ей.  Я до сих пор помню её наставления, не могу произнести "играет  значение" или "представляет из себя"...

            Так-то это так, однако, читатель вправе указать на лаконичность данных записок, тяжёлый слог и неудачную стилистику, далёкую от изящества. Так что основу, заложенную в школе нашей учительницей, надо было бы совершенствовать, предвидя возможное желание оставить после себя хотя бы "Записки". Между прочим, на службе в Генеральном штабе пришлось-таки подтянуться в  этом  деле.  Строгая требовательность начальников  научила  чёткости  и краткости изложения существа дела, естественно, без каких-либо литературных изысков и художеств.

            У Толи Малькевича,  кроме меня, постоянно "ошивались" и другие ребята: Игорь Ломоносов, Рем Шнейдер и Игорь Гинзбург. Позже, уже учась в институте, к компании присоединились Юра Арсентьев и Витя Сачко.  Играли в карты, шашки и шахматы. Готовились к зачётам и экзаменам. Толя хорошо играл в карты и шашки, постоянно обыгрывал меня. Шахматы же не любил. Компанию мне тут составлял Ремка до той поры,  пока не зазнался. Его шахматными устремлениями руководил не кто иной, как сам Виктор Корчной, с которым Ремка вместе учился в  университете.  Корчной,  будущий  международный гроссмейстер и претендент с 1962 года на мировое первенство, нечестным образом помогал Рему пройти ступени разрядников,  подсказывая во время турниров план  на ближайшие ходы в курилке. И когда Рем получил второй разряд, ему стало неудобно проигрывать мне:

            – Ты, Славка, ничего в теории шахмат не понимаешь, и играть с тобой мне неприятно. За шахматную доску я с тобой больше не сяду.

            Ремка, видимо, раздражался от этого и терял нить своих "возвышенных" размышлений, вместо того, чтобы наказать меня разгромом в партии за незнание теории.

            Вот так! Возможно, в нём заговорила особая  национальная черта о превосходстве избранного наро­да, в том числе над русскими. Ведь и среднюю школу он, единственный из класса, окончил с серебряной медалью, и считал меня, наверное, значительно ниже себя.

            Толина мама  была очень терпелива и благосклонно относилась к на­шей компании.  Жили они тогда в коммунальной квартире  на  Суворовском проспекте,  занимая  две  комнаты.  Потом  Анатолий Васильевич получил квартиру неподалеку от института.  Я был у него в  гостях  один  всего раз.  Толя предупредил меня,  чтобы на письма я не рассчитывал – очень он не любил их писать. Как они сейчас –  не знаю.

* * *

            Из моих  ближайших  родственников  осталась младшая сестра Лариса Николаевна, да младшая из тёток по линии отца Анастасия (с некоторых пор живёт в  Болгарии). Лариса закончила вечерний ВУЗ,  вышла замуж, стала Ерохиной. У неё три дочери: Нина, Татьяна и Светлана. У всех по сыну – внуки бабки Ларисы. Лариса  сильно пополнела и стала инвалидом из-за сердечной болезни. В прошлом году с ней случился инфаркт.  Её муж Ерохин  Владимир Иванович вынужден работать до сих пор.

            По какой такой причине Лариса сильно так растолстела,  не знаю. В молодые годы предпосылок к этому видно не было. То ли болезни располо­жили к полноте,  а может как следствие блокады (ей тогда было всего  четыре – ­пять лет).

          Работала Лариса Николаевна на оборонном предприятии технологом. В пору моего увлечения обработкой камней помогала мне разжиться алмазной пастой, которая имелась на предприятии для технологических нужд.

            Лариса давно на пенсии. Она ухитрилась после смерти родителей путём съездов-разъездов-разменов поиметь четырёхкомнатную квартиру, где и живёт теперь с внуками.  Старший внук Витя живёт с  ними  постоянно, младшие – периодически.  Здоровье у неё плохое.  Последний инфаркт был очень тяжёлым и она не могла выйти на улицу очень долгое время. Теперь для неё весь свет в окошке –  её внуки.  Впрочем, ничего удивительного, таков закон жизни. Очень убедительно это отразили ещё древние греки, создав среди других прекрасный миф о титане Атланте и его внуке Гермии.

* * *

            Теперь пора немного рассказать о бабушке Тёмы, Нине Алексеевне. Родилась она 22 января 1937 года в семье работавшего на  Ижорском заводе под Ленинградом Ефимова Алексея Ефимовича. У его брата Александра Ефимовича каждое лето мы гостили с  внуком Тёмой. Алексей Ефимович и его же­на Антонина Васильевна, урождённая Никитина, родом из города Любани. У них родились две девочки: старшая  –  Римма, младшая  –  Нина.

            В Ленинграде семья жила на улице Римского-Корсакова,  а потом пе­ребралась в наш дом на 5-ой Советской улице. Одна комната в коммуналь­ной квартире на четверых. Нина стала ходить в ту же школу, где училась моя сестрёнка Лариса,  и в тот же класс.  Они подружились, и Нина  час­тенько заходила  к  Ларисе.  Так  что я познакомился с ней со школьных времён. Она тогда была такая маленькая, что в школе её прозвали маляв­кой. А потом Нина выросла,  стала девушкой рослой и симпатичной. Это я вскоре разглядел.  Нина поступила в Горный институт и, окончив  его, стала моей женой.  Наша женитьба произошла в 1959 году,  12 марта.  Мне для этого пришлось брать специальный отпуск для поездки в Ленинград.

            Дальше началась  наша совместная жизнь в Капустином Яре и Плесец­ке. Нине пришлось забыть свою специальность горного инженера и перек­валифицироваться на  программиста,  для чего её отправили на специальные курсы в Москву.  Так и  работала  Нина  Алексеевна  всю жизнь программистом, и на полигонах, и позже уже в Москве.

            Судьбе офицерской жены вообще-то не позавидуешь,  тягот армейских будней хватало  и на них,  бедняг.  В те годы это вроде бы и считалось почётным и даже безбедным.  Но всегда возникали какие-либо  трудности, то с устройством на работу,  желательно по специальности,  то с жильём или детским садиком.  Нине ещё повезло,  что нам не  пришлось  снимать комнату в селе. Спасибо особое Володе Танкиевскому, уступившему нам на время свою комнату в городке.

            11 мая  1961  года у нас родился сын Михаил. Это произошло в Ле­нинграде, куда предварительно приехала  Нина,  рассчитывая  на  помощь своей мамы.

            Надо сказать,  что родители Нины относились ко мне хорошо и  рады были помочь нам, чем могли. Какое-то время спустя Нина вернулась в Ка­пустин Яр.  Мишу устроили в детский садик,  а Нина продолжила работу в вычислительном центре полигона.

            Как мы там жили, повторять не стану. В Плесецке Нина тоже работа­ла в ВЦ.  Обзавелась новыми подругами,  но не забыла и прежних, напри­мер, Любу Муравскую.  С  Муравскими дружба продолжилась. Мы не раз были у них в гостях в Киеве. Их дочка Таня гостила у нас долгое время, ког­да в Москве училась на курсах.

            Усилиями Марии  Исааковны  и  подруг и своим старанием Нина стала хорошей хозяйкой, много сделавшей для быта семьи. С её бережливостью и умением жить  мы смогли последовательно покупать автомобили:  "Запоро­жец"– "горбатый"  следующую его модель,  затем "Москвич-2140"  и, нако­нец, "Жигули-2107". На этих машинах мы вместе ездили на рыбалку и охо­ту, а позже путешествовали по Подмосковью и несколько раз ездили в Ленинград и Киев. Долголуговское охотохозяйство близ деревни Бе­седы дало нам возможность запасать грибы и малину. Подмосковье, ещё не загаженное, показало нам красоту своих полей и лесов.  В недальних от Москвы городах мы имели возможность любоваться памятниками архитектуры.

            Самоотверженность Нины как жены проявилась с особой силой, когда выяснилось, что мне необходимо делать хирургические операции. Их было три. Нина не жалела ни денег, ни своего здоровья по уходу за мужем. Какие слова благодарности здесь уместны и чего они могут стоить? Затраченную нервную энергию не скомпенсируешь... И это всё на фоне далеко не благополучного своего собственного здоровья. Все ли русские женщины таковы – не знаю. Чувствую себя её вечным должником.

            А теперь... Что теперь? А теперь мы доживаем свой век и вспоминаем прожитое...

            Надеемся, что наш внук Тёма будет жить лучше.

 * * *

            Мне хотелось рассказать внуку Тёме о наших корнях,  предках. Показать обста­новку того времени,  в котором не жил мой внук...  Смею надеяться, что хоть  что-то рассказать удалось такое,  из чего можно было представить себе хотя бы фрагменты из жизни нашего времени.

          Предлагаю своему внуку Тёме,  когда он вырастет и созреет, написать продолжение этих записок. Вот тогда и установится связь времён...