Я родился в Ленинграде в семье военнослужащего, преподавателя артиллерийского технического училища, и учительницы математики. В великую Отечественную войну я был вывезен из Ленинграда с матерью, ждавшей рождения сестры, незадолго до того, как немцы взяли город в кольцо. Отец оставался в Ленинграде, но потом вместе с училищем был эвакуирован в Ижевск. Туда после долгих мытарств приехали и мы с мамой. Отец не был на фронте так как ему уже было к началу войны более пятидесяти лет и он, несмотря на высказанное желание, не был назначен в действующую армию.

Нам повезло, в Ленинграде у нас осталась не разрушенная взрывом квартира (только выбитые стёкла в окнах и часть пропавших книг и вещей). Мы вернулись в свой родной Питер и я стал учиться в одной из лучших школ Ленинграда - 157-й мужской школе Смольнинского района. Там ещё преподавали учителя, работавшие в этом учебном заведении до революции, именовавшемся тогда женской гимназией принцессы Ольденбургской (по имени учредительницы).

Решение поступать в Ленинградский Политехнический институт на физико-механический факультет у меня созрело не сразу. До десятого, тогда выпускного, класса я как-то не очень задумывался о своем выборе профессии. Одно я точно знал, что не буду гуманитарием, несмотря на то, что мне очень нравилась история. Когда я сказал отцу, что заниматься историей мне было бы интересно, он довольно резко ответил, что если заниматься историей серьезно и честно, то это может быть опасно. Увидев мой недоуменный взгляд, он добавил: «Повзрослеешь, поймешь».

Что касается литературы, то она давалась мне хотя и без труда, но сочинения, которые я писал на заданные темы, по форме изложения были сухи, а на свободную тему сочинения я писать не решался, поскольку не считал себя ни мастером пера, ни мастером слова. Вообще, литература была моим слабым местом, хотя в целом я учился хорошо и даже окончил школу с золотой медалью. Как позже выяснилось при сравнении с другими студентами, уже в институте, по умению выступать публично с докладами я не был слабее других, что говорило, по-видимому, о высоком уровне преподавания этого предмета в школе. Русскому языку и литературе учила нас наш классный руководитель Елена Константиновна Туссина.

Я рос в семье, где оба моих родителя, отец и мать, были математиками. Отец окончил еще до первой мировой войны физико-математический факультет Петербургского университета со степенью кандидата, преподавал в Артиллерийском училище механику. Ученик академика Маркова[1], учёного с мировым именем (вспомним цепи Маркова), отец развил у меня интерес к математике и физике. Мать окончила Ленинградский педагогический институт им. Герцена и преподавала математику в школе. В доме я еще в дошкольном возрасте, когда мама училась в институте (она училась и одновременно работала), консультировалась с отцом, я неоднократно слышал непонятные для меня слова «синус», «тангенс» и т. п. И даже, как рассказывала мама, говорил ей: «Когда же ты бросишь свои синусы и косинусы и начнешь со мной играть?». Отец решал со мной довольно трудные задачи (особенно задачи по геометрии с применением тригонометрии). Я выступал на олимпиадах по математике (большей частью с довольно скромными результатами). Математика, физика, химия мне в школе давались довольно легко.

Как и многие ленинградские юноши, я с чувством собственной неполноценности смотрел на курсантов военно-морских училищ, мой старший товарищ, сын друзей моих родителей, учился в Военно-морском инженерном училище имени Дзержинского, и у меня еще в девятом классе возникло желание поступать в это военное учебное заведение. Однако, отец, будучи сам военным, не советовал это делать. «Военный человек - человек подневольный, - говорил он, - для строевой службы у тебя не годится характер. Тебе нужно заниматься научной работой. А для этого нужно окончить солидный институт, где хорошие учителя, опытные, известные в науке профессора». Поскольку мне хотелось быть ближе к морской специальности, я решил познакомиться с Кораблестроительным институтом. Пошел на день открытых дверей. И уже настроился на специальность кораблестроителя. Но тут мне попалась (может быть не без участия родителей) книга О. Хвольсона (я забыл ее название), где популярно излагались результаты исследований в области атомной физики. А тут еще и атомная бомба, как и у многих, пробудила у меня интерес к атомной физике. Это было уже в десятом, выпускном, классе. В школе мы о строении атома знали мало, а о ядерной физике вообще не имели никакого представления. Поэтому «дефект массы», превращения ядер, сопровождающееся выделением энергии, было для меня открытием, и я этим заинтересовался.

Тогда в Ленинграде было два учебных заведения, где можно было получить образование в области атомной и ядерной физики – физический факультет университета и физико-механический факультет Политехнического института. Я поехал на день открытых дверей на физико-механический факультет. Ехать нужно было на трамвае от 9-й Советской до Политехнического около сорока минут. Да еще до трамвайной остановки от Тверской улицы, где я жил, нужно было идти минут пятнадцать – двадцать.

На день открытых дверей собралось довольно много юношей и девушек. Было несколько человек в защитных кителях без погон и в высоких сапогах. Они выделялись среди шумной молодежи своим серьезным видом и степенностью. Это были демобилизованные участники войны. Нас пригласили в поразившую меня размерами Большую физическую аудиторию главного учебного корпуса. Она оказалась почти полной. Ряды в аудитории располагались амфитеатром, и далеко внизу за длинным столом стоял седой человек с живыми светлыми глазами, приветливо смотрящими на нас, и мягкой улыбкой. Это был декан и основатель физико-механического факультета академик Абрам Федорович Иоффе.[2] Рядом с ним сидело несколько солидных мужчин, которых я тогда не знал. Абрам Федорович в течение минут тридцати рассказал нам историю создания Политехнического института и физико-механического факультета, кого готовит факультет, где работают его выпускники. Затем предложил задать вопросы. Их не было, и Абрам Федорович предложил нам разбиться на группы и пойти посмотреть лаборатории факультета. Я, конечно, по своему незнанию не мог оценить по достоинству показанное нам оборудование и аппаратуру. Почему-то мне запомнился пресс Гагарина (может вследствие того, что, как было сказано, Гагарин являлся создателем института и его первым директором) и вакуумные насосы.

После дня открытых дверей я окончательно решил поступать на физико-механический факультет Политехнического института. Вопрос был – «на какую специальность?». Отец советовал мне выбрать «Динамика и прочность машин», однако я, под влиянием всплеска интереса в обществе к атомной проблеме, выбрал ядерную физику. Собрав необходимые документы, я отправился в институт, в приемную комиссию и был принят без экзаменов, как окончивший школу с золотой медалью (собеседования с медалистами тогда не проводилось).

Наступило первое сентября 1948 года. Я, как и хотел, попал в группу специальности «ядерная физика». Таких групп было три. В нашей группе было человек двадцать – двадцать пять, среди них мои одноклассники Виталий Пироговский, Борис Александров, Юра Перфильев. Подружился я в группе с Севой Звёздкиным, Женей Франкевичем, Юрой Шмарцевым, Колей Лукьяновым. Из всех этих друзей в живых остались только Сева Звёздкин и Юра Перфильев. Звездкин работает в Гатчино, а Юра Перфильев на пенсии. Он на втором курсе физмеха попал в тяжёлую автомобильную аварию и вынужден был прервать учёбу. В дальнейшем закончил энергомашиностроительный факультет Политехнического института, и длительное время работал в одном из крупных ленинградских научно-исследовательских институтов Министерства среднего машиностроения.

На третьем курсе нас перераспределили по специальностям. На ядерную физику отобрали студентов только мужского пола. Часть девушек и юношей, в том числе и я, оказались в других группах. Для меня это было неожиданным, хотя до этого я вновь заполнял подробную анкету. Такую же анкету, с указанием дедушек и бабушек, я заполнял при поступлении и если бы был более опытен в жизни, то догадался о причине исключения меня из ядерщиков. Уже позже я понял, что чего-то не понравилось в анкете, так как успеваемость и здоровье у меня были хорошие и шестой пункт анкеты тоже в порядке. Я попал на специальность «техническая электроника», которую вела кафедра, руководимая академиком П.И. Лукирским.[3] Согласия моего не спрашивали и даже не предложили перечень специальностей, из которых я мог бы выбрать в соответствии со своими наклонностями и анкетными данными. Я просился на «радиофизику», но заместитель декана Н. Н. Морозов не стал разговаривать и отказал без всякой мотивировки. Я это помню очень хорошо, так как впоследствии, даже служа в армии, не встречал такого бездушного отношения. Там хотя бы выслушивали желание.

Из всех специальностей на «технической электронике» было наибольшее количество девушек. По каким-то соображениям свыше эта специальность оказалась наиболее многочисленной и из неё сформировали две группы, одна количеством побольше, другая поменьше. Я попал во вторую. В нашей группе была всего одна девушка Марта Бакал, студентка из Румынии. Она была, насколько я знаю, единственная на факультете иностранка. Училась она очень хорошо. Старостой группы был всеми любимый нами Володя Крощенко, который прикрывал нас в случае прогулов лекций (практических занятий мы не пропускали). Комсоргов группы избирали ежегодно. Я помню только Рафаила Хансеварова и Валеру Габышева. Был у нас ещё и профорг, но я не помню, кого избирали профоргом. Я никогда в институте не занимал выборные должности. Не помню, кто входил в состав комсомольского бюро курса. Помню только профорга курса участника войны Павла Столярова. Он потом, кажется, вышел на факультетский профсоюзный уровень.

Лекции на первом курсе нам читались потоком, всему курсу. Чаще в Большой физической аудитории. Почти все лекторы и многие преподаватели, ведущие упражнения и лабораторные, занятия мне запомнились. Из всех предметов, занятия по которым были запланированы в первый день нашей учебы, наибольшее впечатление на меня произвела лекция по общей физике, которую читал Лев Аронович Сена[4] (тогда еще, если мне память не изменяет, он был доцентом кафедры общей и экспериментальной физики). Лев Аронович читал лекцию в Большой физической аудитории и начал её с того, что поздравил нас с поступлением на физмех (так его кратко называли) и с началом первого учебного года. «Вы уже без пяти минут инженеры - сказал он, - время пролетит быстро». Я не принял это всерьез, но позже убедился, что Лев Аронович был прав. Первые лекции он читал неторопливо, избегая использовать дифференциальное исчисление, поскольку мы еще не изучали высшую математику. В последующем темп лекций увеличился, но мы успевали конспектировать, так как уже привыкли к лекционной форме проведения занятий.

Лекции по высшей математике (дифференциальное исчисление и аналитическая геометрия) в первом семестре нам читал Родион Осиевич Кузьмин[5]. Седоватый, на большом сизом носу очки в тонкой металлической «бабушкиной» оправе, с густыми усами, коротко остриженный, он приходил на лекции одетым в серый свитер домашней грубой вязки, в тяжелых башмаках, напоминающих матросские ботинки, выглядывающие из давно не глаженых брюк. Тогда так одеваться было еще не модно. Говорил негромко, без эмоций и каких-либо отступлений и лишних слов. Нам, первокурсникам, было легко вести конспект его лекций. В начале нашего второго семестра, в марте 1949 года, Родион Осиевич скончался. Многие из нас провожали его в последний путь на кладбище, расположенное недалеко от института. Лекции по математике стал читать нам профессор Сергей Иванович Амосов. Высокий, сухощавый, с большой седой окладистой бородой. Лекции он читал в той же манере, что и Р. О. Кузьмин и нам не пришлось приспосабливаться к новому лектору.

Запомнились лекции по неорганической химии, которые читал доцент Д. Н. Шойхет. Эти лекции обычно читались в Большой химической аудитории в корпусе металлургического факультета. Там же на старших курсах доцент Скорчеллетти читал лекции по физической химии. Лабораторные занятия и упражнения по курсам химического цикла мне не запомнились. Зато до сих пор помню колоритные фигуры наших руководителей лабораторных работ по физике – Валентину Витальевну Дойникову-Безикович и Марка Абрамовича Гуревича. Дойникова, женщина средних лет (о ней нельзя сказать «дама»), живая, невысокого роста, походка в развалку, как уточка, небрежно причёсанная, одетая как курсистка во всё тёмное, в ботинках, она провела с нами вступительное занятие по лабораторному практикуму, остановившись главным образом на оформлении отчетов по лабораторным работам и обработке результатов измерений. При этом она всё время ссылалась на своё руководство по выполнению лабораторных работ, изданное институтом.

Требовательность в физической лаборатории к отчетам и к их защите были для нас (во всяком случае, для меня) в первое время прямо таки бедствием. Приходилось по несколько раз дорабатывать отчет, в основном из-за недостатков в расчете погрешностей измерений, и только с нескольких попыток удавалось защитить работу и получить на отчете долгожданную надпись «зачтено» с подписью преподавателя. Наши девочки особенно боялись Гуревича и при представлении ему отчетов даже теряли дар речи. Нас с первых дней учебы приучали к тому, что отчет о проведенном опыте должен быть составлен таким образом, чтобы его можно было повторить и с теми же приборами получить результат в пределах оцененной погрешности. Мне это сослужило хорошую службу в дальнейшей работе.

В числе практических занятий по курсу общей физики кроме лабораторных работ проводились семинары. Задач по физике мы не решали, и на экзаменах решение задач не требовалось. Я считаю, что это плохо. По форме семинары походили на научные дискуссии. Заранее распределялись среди студентов темы, по которым нужно было подготовить реферат и доклад, с которым необходимо было выступить на семинаре. На семинар выносились один или два близких по теме доклада, которые затем обсуждались студентами под руководством преподавателя. Темы в большинстве своем были на связаны с прочитанными лекциями, и для написания реферата нужно было поработать в библиотеке, найти и изучить соответствующую литературу по книгам и журналам, в том числе и иностранным.. Несколько наименований литературы рекомендовалось вместе с выдачей темы реферата. Обычно это были научно-популярные издания. Так что главной целью семинаров было приобщение нас уже с первого курса к самостоятельной работе с научной литературой и приобретение начальных навыков выступления с научными докладами. Семинары расширяли наш кругозор и проходили довольно живо. В этом была заслуга руководителя семинара в нашей группе доцента Веры Николаевны Лепешинской. Вера Николаевна была интересной женщиной. Густые с проседью волосы, тёмные густые брови и стройная фигура. Мне раньше казалось, что женщины-физики это отрешённые от грешного мира учёные, не обращающие внимания ни на свой внешний вид, ни на вид окружающих их объектов, если они не относились к науке. Вера Николаевна развеяла этот миф.

Вспоминаю занятия по начертательной геометрии. Инженерная графика давалась мне с трудом. Пространственное представление было у меня развито плохо. И не хватало терпения и аккуратности при построении проекций. Практику по начертательной геометрии в нашей группе вела Морозова, жена заместителя декана нашего факультета. Заместитель декана Николай Николаевич Морозов пришёл с войны без ноги, ходил с протезом и передвигался, пользуясь палкой. Мне с ним не приходилось общаться, поскольку у меня не было «хвостов» и я не пользовался общежитием, а общение заместителя декана со студентами происходило, в основном, по учебным и социальным вопросам. Знающие его студенты отзывались о нём хорошо. С супругой же Николая Николаевича у меня произошёл конфликт. По моей вине. Почему-то Морозовой показалось, что я могу сделать «выкройку» для объёмных макетов различных фигур, которые можно было бы использовать в качестве учебных демонстраций. Этими фигурами были усечённые цилиндр, конус и другие тела более сложного вида. Для вычерчивания их развёрток требовалось то, в чём был у меня дефицит – терпение, аккуратность и пространственное воображение. Короче говоря, с заданием я не справился, и возмущённая Морозова в чертёжном зале при всех студентах демонстрировала тела неописуемых форм, свёрнутых из моих творений. В результате на экзамене по начертательной геометрии при вполне приличном, по моему мнению, ответе по теории и правильно решённой задаче я получил оценку «хорошо». В дальнейшем по черчению я подтянулся и получил отличную оценку, испортив несколько калек при копировании чертежей.

После первой экзаменационной сессии число студентов на нашем курсе уменьшилось незначительно. Помню одну бедную девушку, которая была вынуждена вернуться в Ашхабад, где после ужасного землетрясения у неё в семье произошло несчастье. Отчислений по неуспеваемости было мало. Новых предметов появилось немного, а преподаватели поменялись. Лекции по математике стал читать доцент Сергей Николаевич Нумеров. Невысокого роста, полноватый, всегда в костюме с галстуком, он почему-то всё время подтягивал брюки. Читал он лекцию ровным голосом, практически диктуя, и курил папиросы, не переставая. Конспект его лекций полностью заменял учебник. Поэтому подготовка к экзамену по теоретической части курса при наличии конспекта не вызывала трудностей. Тем более, что на последней перед сессией лекции он диктовал содержание экзаменационных билетов. А вот решение задач, заключающееся в нахождении интегралов, давалось мне трудно. С. Н. Нумеров читал у нас лекции и в четвёртом семестре. Мы изучали теорию функций комплексного переменного, метод конформного отображения, тензорное исчисление, матрицы и прочие трудно воспринимаемые с первого раза разделы математики. Как мне теперь представляется, освоение этих разделов математики было бы менее трудным, если бы больше внимания уделялось практическому применению этих методов, используя доступные нам расчётные инженерные примеры. Так, например тензоры можно было дать в связи с теорией упругости и сопротивлением материалов, матрицы, непосредственно связанные с тензорным исчислением, можно было бы увязать с расчётами электрических цепей и т. п.

По физике после первого семестра у нас тоже поменялся лектор, и, на мой взгляд, не в лучшую сторону. Мы тогда не знали, что Лев Аронович Сена был отстранён от работы и арестован в связи с «антисоветской деятельностью» антифашистского комитета. Л. А. Сена прочитал нам в первом семестре механику и молекулярную физику. Во втором семестре лекции по электромагнетизму и волновой оптике нам стал читать Филипп Абрамович Чудновский. Если в лекциях Л. А. Сены чувствовались увлеченность и благожелательное отношение к слушателям, то Ф. А. Чудновский держал дистанцию и не располагал к тому, чтобы задавать ему вопросы. При этом он очень пренебрежительно относился к доске и тряпке – формулы и рисунки на доске у него располагались в совершеннейшем беспорядке, а упавшую на пол тряпку, чтобы не нагибаться, он долго поддевал с пола указкой и много раз подбрасывал, пока её не поймает. Выражение лица у него было всегда недовольное, как будто мы виноваты в том, что его заставили с нами проводить занятия. Конспекты его лекций были мало пригодны для подготовки к экзаменам. Но экзамен ему было сдавать легко. Он был щедр на оценки. Без особых трудностей у нас проходил и лабораторный практикум по электромагнетизму и оптике, который вёл в нашей группе Михаил Ильич Иглицын. Мы до этого уже прошли школу Дойниковой и Гуревича.

В третьем семестре атомную и ядерную физику нам читал Владимир Максимович Тучкевич[6], тогда доцент, а в будущем академик, член Президиума Академии наук СССР. Мы тогда и не подозревали, что Владимир Максимович имел отношение к разработке ядерного оружия и имеет правительственные награды.

В своих лекциях по атомной физике он уделял большое внимание описанию экспериментов, в результате которых были обнаружены свойства и строение атомов и молекул. При этом он оживлял лекции, рассказывая о некоторых забавных эпизодах из научных биографий ученых – атомщиков. Слушать было интересно. Может быть наш интерес был также обусловлен тем, что в школе мы фактически атомную физику, а тем более ядерную, не изучали. Владимир Максимович был очень прост и доброжелателен в обращении со студентами. Круглое лицо с волевым подбородком, лысеющий широкий лоб и улыбающиеся сквозь очки глаза. Он знал нас каждого в лицо, а многих и по фамилии. Ведь он читал физику только двум учебным группам специальности «Техническая электроника». Остальные группы учились, по-видимому, по другим программам. Атомную физику в объёме прочитанного курса я усвоил хорошо. Хотя дуализм микрочастиц, принцип неопределённости Гейзенберга, волны Де Бройля плохо укладывались в обычные представления, основанные на наблюдении макромира. Понять эту специфику описания поведения микрочастиц помогло чтение прекрасно написанной популярной, только что тогда вышедшей книги А. Ф. Иоффе «Основные представления современной физики». Эта книга, насколько я знаю, была прочитана многими студентами нашего курса. Я также воспользовался имевшейся в домашней библиотеке небольшой по объёму книгой П. С. Тартаковского «Экспериментальные основания волновой теории материи».

В четвёртом семестре доцент Каминкер читал нам экспериментальные методы ядерной физики. Учебной литературы по этому курсу тогда не было. Была монография по ускорителям частиц. С методами регистрации ядерных излучений дело обстояло не намного лучше: были книги В. Векслера, Л.Грошева и Б. Исаева «Ионизационные методы исследования излучений», С Корфа «Счётчики электронов и ядерных частиц» и В. Льюиса «Методы электрического счёта альфа и бета-частиц». Но достать эти книги было сложно. Они были изданы относительно небольшим тиражом, и в магазинах их не было. Я воспользовался библиотекой Дома научно-технической пропаганды на Невском проспекте. До сих пор помню пожилую даму – библиотекаря. Она была очень любезна и внимательна ко мне, несмотря на мой возраст. Чувствовалась представительница старой, дореволюционной интеллигенции.

Каминкер читал так, чтобы мы могли записать все, о чем он рассказывает. Хотя лекции читал он невыразительно, но то, о чем говорилось, нам до этого было совсем неизвестно, и мы слушали с интересом. Мне запомнились лекции по ускорителям частиц (особенно принципы работы синхро- и фазотронов).

К сожалению ни упражнений, ни семинаров, ни лабораторных работ по атомной и ядерной физике у нас не было.

Мало задач мы решали и по теоретической механике. Были лишь одна или две курсовые работы; по статике – расчёт фермы, по кинематике и динамике – что-то ещё. Но эти работы не заняли у меня много времени. Теоретическую механику мы изучали в течение двух семестров, в одном семестре статику и кинематику, в другом – динамику. Статику и кинематику читал профессор Никольский, динамику профессор А. И. Лурье[7]. Оба в тёмных костюмах (Никольский всегда в чёрном), в ослепительно белых рубашках с чёрными галстуками. У Никольского воротничок рубашки был всегда накрахмален и мне казалось было бы лучше, если бы он был стоячим. Манера чтения ими лекций была похожей – неторопливая, плавная речь, чёткая графика, отсутствие эмоциональности, но при этом умение заставить себя внимательно слушать. Сначала было непривычно обозначение вектора, которое использовал профессор Лурье − вместо стрелки над обозначением вектора он его подчёркивал. Совершенно другой манерой чтения лекций обладал доцент Бать, который нам прочитал несколько лекций, замещая А. И. Лурье. Он читал лекцию как актёр. Приводил яркие запоминающиеся примеры, иллюстрирующие проявление законов механики в окружающей нас жизни, в том числе и в быту. До сих пор помню, когда он, рассказывая о силе Кориолиса, объяснял, почему при сливе воды в ванне струя образует крутящуюся воронку.

Недостаточное внимание, уделяемое решению задач по физике и теоретической механике, было частично восполнено домашними заданиями и упражнениями по специальным дисциплинам. Мне хорошо запомнился курс сопротивления материалов, который мы проходили в течение двух семестров. Лектор доцент А. К. Синицкий. Помню его внешний вид − среднего роста, с короткими усиками, посередине головы ровный пробор, разделяющий тёмные с проседью волосы. Читал лекции он живо и доходчиво. Преподавателя, который вёл у нас практические занятия и принимал домашние задания я хорошо запомнил. Много он меня помучил в день встречи нового года. Его фамилия была Гольдберг. Он был очень требователен. При приёме семестрового зачёта или домашнего задания он рисовал балки с сосредоточенными в различных точках нагрузками. Нужно было изобразить эпюры напряжений. Думать долго не давал. Вспоминаю 31 декабря, последний день до начала сессии. Если не сдашь зачёт, не допустят к экзамену, лишат стипендии. А я уже делал две попытки. К нему была очередь из студентов. Несмотря на то, что до встречи нового года оставались какие-то считанные часы, Гольдберг (не помню его имени и отчества) терпеливо, не снижая требовательности, беседовал со студентами. Зачёт я сдал около семи часов вечера, а за мной еще оставалось несколько человек. Удалось ли ему встретить новый год в кругу родных и друзей? Экзамены по сопромату был серьёзным испытанием, однако благодаря такому жёсткому «фильтру Гольдберга» мне удавалось сдавать его с отличной оценкой.

Курс «Теория переменного тока» читал нам профессор П. Л. Калантаров[8]. Он повторял слово в слово содержание своего учебника. К сожалению, в курсе были слабо отражены вопросы теории электрических цепей (о нелинейных вообще ничего не говорилось) и применение операционных методов. Тихая монотонная речь, бесстрастное изложение материала, откровенная скука приводили к тому, что только очень старательные студенты (в основном, девочки) тщательно записывали всё, что он говорил.. Я к таким студентам не относился. Поэтому, обзаведясь учебником, его лекции можно было не посещать.

П. Л. Калантаров был известным электротехником, но не был ярким лектором. Его речь была негромка, монотонна и суха. Сам он тоже казался сухим и жёстким человеком. Как выяснилось на экзаменах, так оно и было.

Поскольку посещение занятий было обязательным, а староста группы не мог «прикрыть» многих отсутствующих, то мы ходили на лекции по «Теории переменного тока» по очереди. На лекции П. Л. Калантарова мы садились на последние, верхние ряды амфитеатра (лекции читались в Большой физической аудитории) и играли в «боб-доб». Была такая, прямо скажем, не требующая мозгов игра, но очень азартная. Кто её к нам занёс, не знаю. Играли обычно двое. Один держал монету в руке и, периодически беря её другой рукой, показывал, что монета присутствует. Когда он показывал монету, то произносил папуасское слово «боб», партнёр в ответ на этот звук отвечал «доб». Это продолжалось до тех пор, пока партнёр внезапно не кричал «руки на стол!». Обладатель монеты (обычно это был пятак) должен был мгновенно положить ладони обеих рук на стол, а партнёр должен был отгадать, под какой рукой находится монета. Если отгадал, монета твоя, и ты сам уже орудуешь монетой. И так могло продолжаться до бесконечности. Падали на пол монеты, ладони хлестали по столам, ломались откидные доски у парт, но ничто не могло остановить это повальное увлечение среди учащихся мужского пола, особенно на лекциях профессора Калантарова. Однако, Павел Лазаревич внимательно следил за поведением аудитории и бывали случаи, когда он удалял студента с лекции (правда, надо отдать ему должное, без последствий).

Несмотря на такое легкомысленное отношение к лекциям по переменному току, к лабораторным занятиям и упражнениям нам приходилось тщательно готовиться. Требовательность со стороны преподавателей, как и в случае с сопроматом, была очень высокой. Для меня наибольшую трудность представлял символический метод, векторные диаграммы токов и напряжений и всё, что связанно с ними. Пришлось много повозиться, пока я стал более или менее уверенно ориентироваться в этих вопросах. Запомнилась преподавательница, проводившая с нами практические занятия по переменному току. Её фамилия была Питкевич. Речь у неё была нечёткая, p/2 («пи пополам») она произносила «пи попорам», поэтому студенты её прозвали «пипапарамой».

Определённые трудности вызывали и лабораторные работы по курсу «Электрические машины». Непривычно было крупногабаритное электрооборудование, с колоссальной скоростью вращающиеся роторы, постоянный гул и щёлкающие сильноточные пакетные переключатели. Однако этот курс заканчивался зачётом и, естественно, мы ему уделяли меньшее внимание.

Основными для нас были дисциплины физического цикла и, понимая это, я им уделял наибольшее внимание. Первой из таких дисциплин, с которой мы встретились, была математическая физика. Она изучалась в течение двух семестров и включала в себя два вида занятий – лекции и упражнения. Лекции нам читал заведующий кафедрой математической физики профессор Георгий Абрамович Гринберг[9], а упражнения, где мы решали задачи, доцент Николай Николаевич Лебедев, впоследствии профессор, сменивший на кафедре Г. А. Гринберга. В первом семестре мы изучали канонические уравнения в частных производных, в следующем – интегральные уравнения и вариационное исчисление. Георгий Абрамович был прекрасным лектором, но к его манере чтения лекций я привык не сразу. Конспектировать его лекции было не просто. Во-первых, потому, что темп лекции был высок, а, во-вторых, вследствие того, что для понимания материала лекций требовалось знание дифференциального и интегрального исчисления, которое было частью забыто, частью недоучено, а интегральное исчисление вообще было для меня слабым местом. Но я вскоре привык к Георгию Абрамовичу и старался не пропускать его лекции. Тем более, что учебной литературы, соответствующей программе курса, не было.

Георгия Абрамовича Гринберга я часто встречал в филармонии. Его супруга, Мария Гринберг, известная пианистка, часто давала концерты в ленинградской филармонии. Георгий Абрамович не пропускал её концерты. У меня был тематический абонемент в филармонию на цикл «Фортепианные сонаты Бетховена». Все тридцать две сонаты играла Мария Гринберг. И на всех её выступлениях я видел Г. А. Гринберга, сидящим за колоннами на диванах, стоящих вдоль стен, там, где обычно сидело студенчество, покупавшее дешёвые, так называемые, входные билеты на ненумерованные места.

Теоретическая физика нами изучалась по разделам в четырёх семестрах, по одному разделу в семестре. С лекциями по теоретической физике нам повезло – нам читали хорошие, на наш взгляд, лекторы, живо, интересно, понятно, в темпе, позволяющем вести хорошие конспекты. Знакомство с теоретической физикой мы начали с аналитической механики. Её нам читал профессор (тогда ещё доцент) Георгий Иустинович Джанелидзе. Молодой, лет тридцати, мужчина, довольно полный для своих лет, он покорял своей улыбкой и лёгким грузинским акцентом. Его лекции в большинстве случаев для меня были понятны, как говорится, «с ходу», тем более, что он часто приводил на лекциях расчётные примеры. Труднее для меня было освоить уравнение Лагранжа и его применение к решению задач, а также колебания систем со многими степенями свободы. Заканчивался этот раздел курса зачётом. Сдал я его с первого раза.

Второй раздел теоретической физики «Статистическая физика» читать нам начал профессор Яков Ильич Френкель[10]. Учёный с мировым именем, член-корреспондент АН СССР, автор многих теорий и физических моделей, в том числе и капельной модели ядра, он на удивление был неважным методистом. Говорил, уткнувшись в доску (а в аудитории находилось около ста студентов), стоял, закрывая собой написанное на доске и кроме того часто ошибался, стирал формулы, писал новые, потом опять их стирал. Но при всём при этом мы ощущали присутствие творчества – вывод зависимостей мы воспринимали как рождение чего-то нового, появление новой, неизвестной до селе никому закономерности. Как-то много лет спустя, когда я уже занимал должность доцента в Военной академии им. Дзержинского, у меня зашёл разговор об учёбе на физико-механическом факультете с профессором Миролюбовым, заведовавшим кафедрой электротехники в академии, моим научным руководителем кандидатской диссертации и консультантом по докторской.. Н. Н. Миролюбов был до войны профессором кафедры электрофизики физико-механического факультета и учеником Я. И. Френкеля. У них были общие научные работы и публикации. Они часто вместе с семьями проводили свой отпуск. Николай Николаевич рассказывал о том, как много Я. И. Френкель претерпел от тогдашних философов-марксистов за свои якобы идеалистические взгляды, как ему было трудно работать в период борьбы с космополитизмом. Я, учась в институте, только вскользь слышал об этом. Как-то я сказал, что Я. И. Френкель плохо читал лекции, что мы не могли вести конспекты, что мы его не понимали. В ответ на это Николай Николаевич немного помолчал, нахмурился и строго сказал, что мы по своей молодости и неграмотности еще не могли оценить этого замечательного ученого. Правда, потом он согласился, что методист из Якова Ильича был неважный и в военной академии ему бы должности выше младшего преподавателя не дали.

Лекции по статистической физике Яков Ильич читал нам недолго. Во второй половине семестра он заболел и в январе 1952 скончался. Его заменил профессор Измайлов. Я был доволен его лекциями. Всё можно было записать, изложение было доступное для понимания в ходе лекции. Не было эмоциональности, но в статистической физике трудно этого ожидать. Мне кажется, студентам его лекции нравились.

Лекции по электродинамике читал профессор Андрей Иванович Ансельм, очень хорошо читал. Материал довольно сложный. В этом же разделе излагалась специальная теория относительности (сейчас она изучается вместе с механикой в курсах общей физики). Изучение электродинамики облегчалось не только хорошим конспектом, но и тем, что к концу изучения электродинамики в продаже появилась книга «Теория электричества», написанная И. Е. Таммом. Рекомендованную нам Андреем Ивановичем в начале изучения курса книгу Абрагам – Беккер «Теория электричества» было трудно достать. Мне удалось её найти в библиотеке Дома научно-технической пропаганды. Я ей пользовался и она мне очень помогла. Вообще, должен заметить, что в большинстве случаев, чем раньше написаны книги по классической физике, тем они лучше по содержанию и простоте изложения. Достаточно сравнить хотя бы «Физику» Н. Д. Папалекси или книги Е. А. Штрауфа «Молекулярная физика» и «Электричество и магнетизм» с томами «Курса общей физики» И. В. Савельева. Это не относится к очень хорошему, по моему мнению, комплекту сравнительно недавно изданных пособий по общей физике профессора Московского инженерно-физического института И. Е. Иродова.

Завершался курс теоретической физики квантовой механикой. Её читал Карен Аветович Тер-Мортиросян[11], тогда еще молодой доцент. Красивый, жгучий брюнет, с большими горящими глазами, щеголевато одетый, он уверенно держался и свободно владел сложным, трудно воспринимаемым материалом. Его лекции студенты не пропускали, аудитория была всегда заполнена. Несмотря на то, что лекции он читал хорошо, и их успевали записывать, сразу не всё было понятно и приходилось привлекать при подготовке к экзамену соответствующую литературу, которая тогда имелась в ограниченном количестве. Приходилось пользоваться изданной в тридцатых годах «Волновой механикой» Я. И. Френкеля и «Современной физикой» Макса Борна.

По всем разделам теоретической физики, кроме аналитической механики, мы сдавали экзамены. Конспектом пользоваться не разрешалось. Тем не менее, неудовлетворительных оценок было немного. У нас была хорошая память и развитое к старшим курсам умение готовиться к экзаменам. Сказывалось также и то, что мы в школе, начиная с четвёртого класса каждый год сдавали переводные экзамены (чего сейчас нет), причём, насколько мне не изменяет память, в старших классах было пять – семь экзаменов, а на аттестат зрелости, кажется, около десяти.

На четвёртом курсе нам, электронщикам, читался довольно солидный курс, включающий основы радиотехники и радиоэлектронных физических измерений. Я не помню, как точно он назывался. Кроме лекций по курсу проводились лабораторные работы. Читал лекции Алексей Михайлович Бонч-Бруевич[12], «Бонч», как мы его ласково называли, был сыном известного радиотехника, основателя и руководителя первой в России радиолаборатории в Нижнем Новгороде М.Д. Бонч-Бруевича.

Лекции А. М. Бонч-Бруевича изобиловали электрическими схемами, построенными на электронных лампах. Полупроводниковые приборы, кроме диодов, тогда были ещё неизвестны. Основное внимание уделялось измерительным схемам и импульсным усилителям. Гораздо меньше времени было отведено радиотехнике и радиосвязи. Антенны мы вообще не изучали. Учебной литературы не было и мы пользовались переводными изданиями книг Шинтльмейстера с названием « Электронная лампа как прибор для физических измерений» и Элмора и Сендса «Электроника в ядерной физике». В 1954 году в Гостехиздате была издана книга А. М. Бонч-Бруевича под названием «Применение электронных ламп в экспериментальной физике». Её содержание соответствовало курсу, который он у нас ранее вёл. В 1966 году в издательстве «Наука» вышла его фундаментальная монография «Радиоэлектроника в экспериментальной физике», которой я пользовался уже в своей практической работе после получения высшего образования.

Завершающим теоретическую подготовку по нашей специальности «Техническая электроника» был курс, точного названия которого я его не помню. Он состоял из двух частей – электровакуумные приборы и полупроводники. В первой части курса мы изучали физику газового разряда, работу электронных ламп различных классов, а также газоразрядных приборов, начиная с газотронов, кончая ртутными выпрямителями. Прошли серьёзный лабораторный практикум по электровакуумным приборам и производственную практику на рентгеновском заводе у Нарвских ворот. Нашей настольной книгой были «Электрический разряд в газах и вакууме» Н. Капцова и учебник начальника кафедры Военной академии связи генерала Власова «Электровакуумные приборы». (Надо отметить, что с академией связи наш факультет поддерживал тесные связи, благо академия располагалась рядом. У нас на факультете читали лекции и вели практические занятия несколько военных преподавателей академии). Пользовались мы также и книгой А. Энгеля «Ионизованные газы». Сейчас эта техника уже кажется архаичной, а тогда она была современной.

О полупроводниках мы узнали только из лекций профессора Леонтия Николаевича Добрецова. Он вёл раздел курса, где изучалась зонная теория твёрдого тела и в том числе свойства полупроводников и диэлектриков. Твёрдотельной электроники в современном понимании ещё не было, и транзисторы в курсе даже не упоминались. Толстая книга Шотки о полупроводниках вышла позже. Немного сутулый, худощавый, подвижный, в «бабушкиных» очках с круглыми стёклами в металлической оправе, Леонтий Николаевич напоминал мне Паганеля, которого играл Н. Черкасов в популярном ещё до войны кинофильме «Дети капитана Гранта». Лекции Л. Н. Добрецов читал, используя журнальные статьи, поскольку книг по полупроводникам ещё не издавалось (по крайней мере, на русском языке). Лекции носили камерный, я бы сказал, даже домашний характер. В небольшой аудитории размещалось человек около тридцати – две группы электронщиков. Раскованная обстановка. Можно было, не смущаясь задать даже, казалось бы, самый нелепый вопрос. Относился к нам Л. Н. Добрецова как к коллегам. Мы его любили.

Наряду с профилирующими учебными дисциплинами нам преподавали и предметы, необходимые для нашей инженерной эрудиции. К ним относились такие, как термодинамика, гидродинамика, экономика производства. К экономике производства («техпромфинплану») мы относились спустя рукава, а к термодинамике и гидродинамике вполне серьёзно. Следует сказать, что в будущем эти две дисциплины мне очень пригодились. Техническую термодинамику нам читал профессор Илья Исаакович Палеев[13], техническую гидромеханику доцент Иван Лукич Повх[14]. Я не помню, чтобы были лабораторные работы или упражнения по этим дисциплинам. Из термодинамики мне запомнилось бесконечное число различных частных производных – «д пэ по д тэ при постоянном вэ», «д вэ по д тэ при постоянном пэ» и т. п. Скучные были лекции. Была голая теория. Мне стыдно признаться, но уже находясь на научно-педагогической работе и изучая вновь термодинамику, глубоко осозноал, что такое функции состояния, термодинамический потенциал, энтропия. А ведь эти понятия я должен был глубоко усвоить, ещё изучая статистическую физику.

На гидромеханике было повеселее, хотя слушали мы не очень внимательно, и, соответственно, не всё понимали. Среди студентов ходили стишки, которые заканчивались неприличным словом: «…отвечу честно Повху я, что я не знаю ни ….».

Летом после четвертого курса я проходил практику в Палате мер и весов в лаборатории дозиметрии ионизирующих излучений у профессора К. К. Аглинцева[15]. Имел дело с ионизационными камерами и дозиметрами.

С начала пятого курса, наряду с аудиторными занятиями, у нас были два или три полных рабочих дня исследовательской работы. Это время мы использовали как начальный этап подготовки к преддипломной практике и к выполнению дипломной работы. Направление дипломной работы нам было известно, руководитель дипломной работы был закреплён. Большинству студентов нашей специальности были предложены экспериментальные работы. Выданное нам задание предполагало создание лабораторной установки и проведение на ней исследования в соответствии с темой дипломной работы. Несколько студентов, среди которых были я, Тамара Мамонтова, Наташа Орлова, Юра Тубанов, Коля Лукьянов, Юра Шмарцев, размещались со своими экспериментальными установками в одном большом лабораторном зале. У нас был один научный руководитель - Михаил Александрович Еремеев. Мне досталось изучение вторичной ионной эмиссии из различных металлов. Нужно было разыскать и изучить литературу, которая, в основном, представляла собой журнальные статьи на немецком и английском языках, наладить форвакуумный и вакуумный насосы, заказать по разработанным чертежам необходимые детали и собрать всё это для проведения исследований. На это отводился первый и второй семестр пятого курса. Второй семестр полностью занимала преддипломная практика, в течение которой мы и возились с установками. Непосредственно дипломная работа выполнялась в течение осеннего семестр шестого года обучения. Защита дипломных работ планировалась в феврале 1954 года. В те времена срок обучения в Политехническом институте составлял пять с половиной лет.

Всем была хороша работа в лаборатории за исключением того, что пропускать рабочие дни без уважительной причины было нельзя. Начальный период работы в лаборатории не требовал умственных усилий. Нужно было уметь работать руками. М. А. Еремеев помогал нам, особенно при монтаже оборудования. Смотрел на наших девочек с жалостью, когда они, не приспособленные к такому виду работ, мучились, завинчивая болты и гайки. Мы им тоже старались помочь. Но избавить их от страха перед высоким напряжением было трудно.

Работа в лаборатории требовала умения работать со стеклом. Часто необходимо было ровно отрезать стеклянную трубку, соединяющую вакуумную колбу с насосом, или сварить вакуумное соединение, используя газовую горелку. Эти простые виды работ мы выполняли сами, сначала под наблюдением лаборанта или самого М. А. Еремеева, а затем и самостоятельно. Однако, вакуумные колбы сложной формы мы выдувать не могли, не могли выполнять другие достаточно сложные стеклодувные работы. Для этого приходилось вызывать профессионала – стеклодува. Заявку иногда приходилось подавать за несколько дней, так как стеклодув был один, а заявок было много. Ждали его с нетерпением. Он был мастером своего дела. Высокий, профессорского вида, в очках, в костюме с галстуком и небольшим чемоданом, похожим на теперешний кейс, он начинал работу с того, что снимал пиджак, вешал его на спинку стула, ослаблял узел галстука и протирал очки. Затем подходил к объекту работ и открывал чемодан, В чемодане было большое число стеклянные трубок различного диаметра, щипцы, горелка и какие-то мелочи. Когда он начинал работать, мы все бросали свои дела и с восхищением смотрели, как из стеклянных трубок с помощью лёгких выдуваются оболочки сложных геометрических форм. Я жалел, что у нас в процессе обучения не было предусмотрено обучение начал стеклодувного дела. Навыки слесарных, токарных и сварочных работ тоже бы не помешали. Работа в мастерских не была предусмотрена учебным планом, несмотря на то, что из нас готовили главным образом исследователей-экспериментаторов.

После того, как вакуумная колба изготовлена и впаяны электроды, необходимо было установить в нее источник ионов, мишень и соединить с откачивающей системой. Откачка воздуха занимала много времени, до десятка часов. Многое зависело от материала электродов, которые при откачивании выделяли газы и тем самым препятствовали сохранению вакуума. Для поглощения газов использовались геттеры. Много хлопот доставляло устранение течи, источниками которой могли быть фланцевые соединения и краны. Требовалось тщательно промазывать соединения специальной замазкой. Эти операции, требующие аккуратности, наши девушки выполняли отлично. Были неприятности и с системой откачки. Форвакуумные насосы были довольно старые и требовали частой профилактики, которую мы производили сами. Труднее дело обстояло с диффузионными насосами, которые предназначались для откачки установки до давления 10^-6 мм рт. ст и ниже. Работали они слабо, иногда перегорала спираль нагревателя. Масляных диффузионных вакуумных насосов, было мало, и мы работали в большинстве случаев с ртутными насосами, не думая о вреде ртутных паров. Однажды по какой-то причине у моего ртутного насоса лопнул стеклянный корпус. К счастью он не был в работе. Однако мне пришлось надышаться парами ртути, после чего несколько дней не проходил кашель. Если бы я более серьёзно относился к технике безопасности, то, вероятно, таких последствий могло и не быть.

Нужно отметить, что работать в лаборатории мне было бы легче, особенно в начальный период, если я более внимательно отнесся к курсу, который читал нам Дыньков. Этот курс был аналогичен курсу деталей машин для машиностроителей, но в нём изучались не зубчатые передач, резьбы и винтовые соединения, а детали электровакуумных приборов и элементы вакуумной техники. Курс шёл зачетом, и я ему не уделил должного внимания.

Следует сказать также о преподавании нам предметов на военной кафедре. Там из нас готовили младших техник-лейтенантов запаса по приборам управления зенитной артиллерии. Обучались на военной кафедре только студенты мужского пола, за исключением групп по специальности «ядерная физика», которые были вообще освобождены от военной подготовки. Поскольку первые два года, до перераспределения нас по специальностям, я учился на специальности «ядерная физика», то военное дело я не изучал и после второго курса в военные лагеря не ездил. Учиться на военной кафедре мы начали с третьего курса.

На военной кафедре в институте мы изучали в основном приборы зенитной артиллерии и немного так называемую «материальную часть» (75-мм зенитную пушку). Строевая, огневая подготовка и уставы Вооружённых сил изучались в военных лагерях, на военных сборах. Там же, на местности, нам давались и основы тактической подготовки. Мне нравились занятия, где изучались оптические приборы (артиллерийская буссоль, бинокль, стереотруба, стереодальномер) и их ремонт. На этих занятиях я впервые услышал шутку о том, как прибористы выписывают спирт для смазки «оптических осей». Лекций не было. Все занятия были практические с одной группой студентов. Группы были небольшие, человек десять – пятнадцать. До сих пор помню преподавателя полковника в отставке Слесарева. Изучение ПУАЗО-2 (прибор управления артиллерийским зенитным огнём, модель 2) для меня тоже было интересным. Вероятно, этот интерес был во многом вызван тем, что обучение в институте у нас было, в основном, теоретическое, а здесь изучалось реально ощутимое «железо». Изучая ПУАЗО-2, я познакомился с принципом работы системы автоматического управления, со следящим приводом, с зубчатыми передачами, имеющими сложную форму поверхности передающих звеньев, например, форму кардиоиды. Узнал, как вычисляется точка встречи снаряда с целью при пикировании и кабрировании самолёта. Мне это помогло позже, когда я, окончив Военную инженерную артиллерийскую академию им. Ф. Э. Дзержинского, начал работать над кандидатской диссертацией в области радиовзрывателей зенитной артиллерии.

ПУАЗО-2 с нами изучал бойкий майор невысокого роста (не помню его фамилию), который занятие начал с того, что честно признался в низкой эффективности этого электромеханического полуавтомата. На вооружении был принят уже автомат ПУАЗО-3, построенный частично на электронной элементной базе и использующий вместо стереодальномера радиолокационную станцию орудийной наводки типа СОН. Однако ПУАЗО-3 имело гриф «секретно» и мы к нему были не допущены. Станцию СОН-3 я изучал уже, будучи слушателем артиллерийской академии. Но об этом позже.

После окончания четвёртого курса перед сдачей государственного экзамена на звание младшего техник-лейтенанта запаса по ремонту приборов зенитной артиллерии нас отправили на военные сборы в военный лагерь зенитно-артиллерийского полка, который, который был разбит в Ольгино под Ленинградом. Полк был вооружён 100-мм орудиями с системой ПУАЗО-3. Однако из-за отсутствия допуска к этому вооружению нам о нём ничего на рассказывали. Мы по-прежнему имели дело с залежавшимися в полку старыми ПУАЗО-2. Мы на них работали, причём ПУАЗО было соединено с батареей и вращая ручки управления, мы изменяли положения орудийных стволов.

Нас одели в солдатскую форму «ХБ БУ», что означало «хлопчатобумажная, бывшая в употреблении». Форма состояла из бридж, гимнастёрки, поясного ремня, кирзовых сапог и пилотки со звездочкой. И, конечно, были погоны и портянки. Форма была чистая и если бы не выцветший цвет, её даже можно было принять за новую. Военная форма мне не доставляла неудобств, так как я ещё учась в школе донашивал перешитую отцовскую военную форму, умел заматывать портянки и мог этому научить других.

Наши занятия в лагерях проходили, в основном, на воздухе. Мы не скучали. Мы составляли по численности батарею, и нами командовал курсант артиллерийского училища в звании старшины. Вероятно, он проходил войсковую стажировку. Этот старшина был моложе нас, понимал шутку, был в меру строг и давал нам свободу в пределах части. Чтобы выйти за её пределы, нужно было обращаться к более высокому начальству. Строем под командованием старшины мы проходили по посёлку Ольгино мимо окон зазнобы нашего старшины регулярно, почти каждый вечер. Это было для нас развлечение. Впереди батареи шёл старший, назначенный из наших студентов. Помнится, это был Сидоров. Сбоку строя идет старшина. Слышим его команду «Запевай!». Начинаем петь. Сначала строевую советскую песню. Потом «Солдатушки, браво, ребятушки! Где же Ваши жёны? …». «Молодцы!» кричит старшина. Следующая песня «Перепетуя». Тоже проходит, но уже без поощрительного возгласа. Затем «В гареме нежился султан…». Тут звучала команда «Отставить!». Проходило некоторое время и всё начиналось вновь, только в обратном порядке. К воротам части мы приходили со строевой песней. Я должен подчеркнуть, что это происходило в 1952 году, при сталинском режиме, прилюдно. И никто не пострадал за такое, вообще-то говоря, хулиганство в военном строю. Думаю, что при Хрущёве, Брежневе за такое поведение не поздоровилось бы многим, в первую очередь нашему старшине.

После лагерей в институте мы все успешно сдали экзамен на офицера запаса.

В 1948 году комитет комсомола Ленинградского Политехнического института выступил с инициативой в период летних каникул безвозмездно отработать студентам на сельских стройках Ленинградской области. Стройотряды были сформированы летом 1948 года. Это были первые студенческие стройотряды в СССР. Инициатива политехников была поддержана руководством ленинградской партийной организацией и в дальнейшем распространилась не только на высшие учебные заведения Ленинграда, но и на всю страну.

Начав сдавать экзамены за второй семестр и уверенный в успехе, ничего не зная об этой патриотической инициативе, я и Борис Александров на деньги, выделенные нам родителями, приобрели туристические путёвки в Абхазию с желанием пройти по Военно-Сухумской дороге. Однако после окончания первого курса нам был брошен клич «Все на стройку!». При этом время работы на стройке к несчастью совпало с нашим туристским турне. Деньги за путёвки были заплачены. Что делать? Мы были ещё наивными мальчиками, и думали, что стройка это мероприятие добровольное и наша причина уважительная. Но оказалось, что это мероприятие добровольно-принудительное. Отказ поехать был воспринят как нарушение комсомольской дисциплины. Никакие объяснения не принимались во внимание. Никаких уважительных причин! В таком положении очутились не только мы с Борисом. Честно признаюсь, я бы с большим желанием поехал с ребятами поработать на свежем воздухе. Хорошая компания, весело, приобретёшь какие-то навыки, хотя бы грузчика. Но выкупленные путёвки, которые в то время не просто было купить… . Мы с Борисом решили упереться. Но не тут-то было. К счастью дома не было телефона, а то его бы оборвали звонки. Приезжали домой, взывали к комсомольской совести, упрекали в эгоизме и в том, что я личные интересы ставлю выше общественных и всё в таком духе. Родители наблюдали со стороны. Я держался до тех пор, пока не приехала к нам домой Зиночка Троицкая. Когда она стала говорить опять о личном и общественном, я сдался. Бориса мучили меньше, но он из солидарности со мной тоже отказался от поездки на юг. Пошли мы с ним в турбюро (или агентство, я не помню, как эта организация называлась) попытаться сдать путёвки и вернуть деньги. Оказалось, что продать путёвки было очень просто, неофициально, просто с рук. Было очень много желающих. Убедившись, что продать их можно, мы решили поискать тех, кто хотел бы изменить сроки путёвок. К счастью, обмен мы нашли, но начало путёвок было на несколько дней раньше, чем кончалась эта злополучная для нас стройка. Ну, думаем, ничего, уговорим комсомольское начальство, в случае чего, подключим обаятельную Зиночку. В результате нам удалось договориться о том, что со стройки мы уедем раньше.

Наш стройотряд направили в Ложголово строить электростанцию. Начальника отряда я не помню. Прорабом был студент старшего курса гидротехнического факультета, приехавший к нам учиться из Югославии, Милош Павчич. В это время отношения между Советским Союзом и Югославией были испорчены. Часть студентов, обучавшихся у нас, уехала на родину, другая осталась. Наш прораб был, по-видимому, из числа последней.

Стройка началась практически с нулевого цикла. Мы вручную мешали бетон, ставили опалубку и заливали фундамент. Мне досталась довольно тяжёлая работа - таскать жидкий бетон на носилках по мосткам, проложенным над котлованом, и сбрасывал бетон в траншеи. В группу носильщиков входили наиболее крепкие ребята – занимавшийся борьбой Юра Коптев, штангисты –гиревики Сева Звёздкин, Женя Франкевич. Я никаким таким спортом не занимался, но не считал себя физически слабым, хотел как-то компенсировать свой досрочный отъезд со стройки и не уклонился от предложения войти в группу носильщиков. Чаще всего моим напарником был Юра Коптев. Один раз мы с ним установили рекорд по количеству перенесённого бетона, и попали в «Молнию» (так назывались ежедневные написанные мелом на доске сообщения о достижениях строителей). Впоследствии Юра Коптев за свою самоотверженную работу был награждён грамотой.

Работа у всех спорилась. Большинство девочек работало на кухне. Вставали рано, завтракали и обедали на открытом воздухе под построенным нами навесом, а вечером чаще всего собирались в кружок. Не помню, чтобы мы распивали спиртные напитки, употребляли вслух нецензурные слова или ссорились.

Время прошло незаметно. Подошёл наш срок, и мы с Борисом Александровым собрали вещички, простились с товарищами и отправились в путь. Был поздний вечер, темно, до станции километров пять. Пройдя около километра, мы остановили попутный грузовик и водитель, не взяв с нас ни копейки, довёз в кузове до железнодорожного вокзала. Так закончился первый год нашего участия в работе стройотряда. Летом после второго курса я работал на строительстве институтского стадиона. Работа заключалась в установке деревянного забора по периметру отведённого под стадион участка. Стройотряд был сформирован из студентов различных курсов различных факультетов. Площадка для стадиона размещалась вблизи института, и мы ходили на обед в институтскую столовую. Рядом был песчаный карьер, в котором мы купались. Работа была лёгкой и за неё нам даже заплатили. Я, прибавив к заработку стипендию, купил фотоаппарат ФЭД. Тогда это была для студента роскошь.

После третьего года обучения наш курс работал на лесоповале в Карелии. Жили мы в сосновом лесу, в летних домиках. Вероятно, это был незаселённый пионерский лагерь. Прежде, чем допустить к работе, нам рассказали, как положить ствол в выбранное заранее место, удобное для того, чтобы обрубить ветви и зацепить ствол трелёвочным трактором. Удивительно, что за месяц работы никого не придавило Иначе, кроме травм, были бы большие неприятности для начальства, так как мы не были под роспись ознакомлены с правилами техники безопасности. Вместе с нами приехали на работу студентки Ленинградского текстильного института, которые вместе с нашими девочками готовили еду и выполняли работу, не связанную непосредственно с лесоповалом. Студенты работали топором и двуручной пилой. Мешало комарьё. В борьбе с ним я приобрёл вредную привычку, стал курить, чем и занимаюсь до сих пор. К вечеру уставали и заваливались спать.

Субботними вечерами и в воскресенье прогуливались парочками или группами по сосновой роще, сидели у костра, пели песни. Не было никаких выпивок, но тем не менее было весело. Место было прекрасное. Сосновый бор. Хорошая погода. Там я испытал первое романтическое увлечение. Это была приехавшая из Таллина учиться в Ленинградский Текстильный институт эстонка Эра Уйбо. (Как известно, нет пророка в своём отечестве). После отпуска, с началом занятий я погрузился в учёбу, домашних телефона у меня не было, а она жила в общежитии. И Эра осталась до сих пор в моей памяти лишь светлым воспоминанием. Я, вероятно, много терял в жизни оттого, что дело для меня было на первом месте; не мог я тогда найти того часа, которому нужно было отвести «потеху», следуя русской пословице: «Делу время, а потехе - час».

После лесоповала я ещё успел пожить в спортивном институтском лагере, примкнув к команде пловцов, заняв освободившееся место. Плаванием я всегда интересовался и ходил плавать в плавательный бассейн на улице Правды. Это был тогда единственный бассейн в Ленинграде, закрытый, со стоячей, периодически сменяемой водой. Бассейны с проточной водой тогда отсутствовали. Зная моё пристрастие к плаванию, Борис Александров, хороший пловец, и пристроил меня на своё место. В лагере мне не очень понравилось. Было мало студентов с нашего курса. Я помню только Кира Коноплёва.

После четвёртого курса в стройотряде я не работал, так как вместе со всеми кандидатами в офицеры проходил лагерные сборы, о которых писал выше. Когда я сдавал экзамен на офицерское звание, то не думал, что вся дальнейшая моя жизнь будет связана с военной службой.