От автора: В своих заметках мне хотелось отразить довольно необычное явление в истории становления ракетной и зенитно-ракетной обороны СССР в 1950-х гг. – наш спецнабор. Я не стремился показать боевую технику или  международные и внутренние политические проблемы. Об этом написано много и без меня. Просто мне хотелось показать, как лично я воспринимал эти факты, как они отражались на жизни моей и  моих товарищей. Потому я начинаю издалека, еще с институтских дней и описываю немало личных моментов. Это, своего рода, мой дневник, не более того…                                 

                                                                    I. Институт

 

       Поколение моих сверстников, родившихся в 1929-31 гг., вступило в жизнь, когда в стране полностью победил режим И.В.Сталина, разгромившего к тому времени всех своих оппозиционеров, начиная от Троцкого и Промпартии и кончая «классом кулачества». А пока мы достигли школьного возраста, «отец народов» уничтожил и остальных своих соперников, на которых навесил ярлык «врагов народа» - троцкистов, зиновьевцев, буха-ринцев, военачальников Красной Армии, вольнодумных  интеллигентов. И для советских народов «жизнь стала лучше, жизнь стала веселей», хотя по утверждению вождя классовая борьба, чем дальше, тем всё больше обострялась. А СССР явился крепостью, осаждаемой врагами внешними – империалистами всех стран. Защита завоеваний победившего социализма и беспощадная борьба с его врагами, беззаветная вера в нашего вождя и учителя, дальнейшее строительство коммунизма, светлого будущего всего человечества – таковы были идеалы, на которых воспитывались мы, дети страны Советов, сперва в октябрятах, потом в пионерах, потом в комсомоле. И, конечно же, ни у кого из нас не возникало и тени сомнения в правильности политики Сталина, большевистской партии и советского руководства. О достижениях страны ежедневно писали все газеты, начиная от «Правды» и кончая «Пионерской правдой»; радио круглые сутки твердило об этом же. Те, кто был когда-то недоволен этой политикой, либо давно гнили в безымянных могилах, либо умирали в суровых лагерях. В живых оставались лишь сторонники сталинского режима, беззаветно верившие гению вождя. А если и проникали какие-то сведения о неуспехах, то им придавался сугубо локальный характер – виноват нерадивый председатель колхоза или директор завода. Смени их и снова все будет отлично. Впрочем, по кухням шептались многие, но тайком, потихоньку.(«Кухни» здесь упомянуты метафорически – реальные кухни тогда были, в основном, коммунальные, на 5-10 семей, а потому болтать там лишнее вряд ли кто рискнул). 

     Особое отношение ко всему изложенному было в Одессе, где я кончал школу и учился в институте. Одесситы всегда ратовали за свободу мнений, боролись против ее ущемления, но, понимая, что силы неравны, часто прибегали к своему вековому оружию, не раз выручавшему этих солнечных людей – к юмору. «Я смеюсь с вас» - одно из любимых одесских выражений. Не зря эту «жемчужину у моря» считают столицей юмора и смеха. И без осознания этого нельзя описывать одесситов и их город. Впрочем, свою стойкость и патриотизм одесситы доказали не только остротами и анекдотами. Подвергшаяся вражескому нападению в первые же дни войны Одесса героически сражалась против превосходящих вражьих полчищ и заслуженно получила гордое звание города-героя. А сами одесситы всегда высоко ценили свой полис. «Москва, конечно, первый город, но и Одесса тоже не второй!» - говорили они.

     Конечно, есть на свете немало городов, которые знамениты своей природой – морем, великой рекой, горами или бескрайними степями, каштановыми аллеями или рощами кедровых елей, старинной архитектурой  или стрелами новейших проспектов, гигантами металлургии или тишиной переулков, привлекавших лучших живописцев. Но нет другого такого города, который бы обладал неким оригинальным явлением, присущим только одной Одессе – это язык жителей города, лексикон, основанный на неправильных окончаниях и предлогах, на обилии своеобразных слов, на неповторимом построении фраз и, главное, на обильном юморе, так и брызжущем  из каждого слова.  Вспомните несколько подобных крылатых оборотов –«Кто вам сказал этих глупостей?»,  «Я не хочу нарушить ни вам, ни себе», «Две большие разницы»,  «Не тяните резину в долгий ящик», «А что я с этого буду иметь?», «Чтоб я так жил!» - перечень можно продолжать бесконечно. Да, да, в Одессе имеется многих таких вещей, которых не наблюдается в других городов. И не только одесситы по рождению, но и те, кто прожил там хотя бы пару лет, подключаются к такому лексикону. Я прожил там шесть лет…Нет, вы имеете себе такого представить?

   Разумеется, нельзя забывать, что за годы сталинских пятилеток Россия превратилась в могучую индустриальную державу, с развитой экономикой, наукой, культурой, обрела колоссальную военную мощь. Но вот правомерной ли ценой – такой вопрос в те годы мало у кого возникал. А ведь за покупаемые за границей станки, турбины, электрооборудование, комбайны и тракторы народ платил зерном, отнимаемым у голодающих Поволжья и Украины, лесом, добываемым сотнями тысяч заключенных в таежных лагерях. Так же, как в годы войны почти никто не ставил такой же вопрос. Всё решалось просто: «Нам нужна победа… Мы за ценой не постоим». И не стояли. Огромные потери понес советский народ в войне 1941-45 гг., но все же разгромил величайшее зло на земле – фашизм. А победителей, как известно, не судят. Но буквально с последними залпами второй мировой войны загремели беззвучные выстрелы «холодной войны». Вскоре США и СССР стали обладателями ужасающего оружия – термоядерного. По средствам его доставки американцы сделали ставки на дальнюю стратегическую авиацию, Советское правительство – на ракеты дальнего действия.

    Известно, что история развития ракетного вооружения в России уходит в глубь веков. Знакомы фамилии Кибальчича Н.И., Циолковского К.Э., Кондратюка Ю.В., а позднее – Цандера Ф.А., Тихонравова М.К., Королева С.П., Янгеля М.К., Глушко В.П. и других. И вот еще в конце 40- –  начале 50-х гг. ХХ века ракетное оружие становится реальностью. 

    Постановление ЦК ВКП(б)  и Совета Министров СССР № 1017 – 419сс от 13 мая 1946 года предусматривало всемерное развитие ракетного вооружения. 18 октября 1947 г. начались пробные пуски боевых ракет, сначала трофейных ФАУ-2, а спустя год, 10 октября 1948 г. и собственной Р-1. Научные и производственные кадры ракетчиков ковались в КБ, НИИ, на заводах оборонной промышленности. Подготовка же военных инженеров-ракетчиков была возложена  на Артиллерийскую инженерную Академию им. Ф.Э. Дзержинского и три института. Но в 1951 г. стало ясно, что тех 30-50 выпускников в год, что готовили Академия, МВТУ,  МАИ и др. явно недостаточно. Не помог и декабрьский набор 1951 г. нескольких десятков студентов третьих курсов. Поэтому Сталин решил эту проблему в своей манере одним ударом. Постановлением ЦК КПСС и СМ СССР от 21 января 1953 г. № 170-80сс было решено призвать с дипломной скамьи почти готовых инженеров, студентов из 17 промышленных ВУЗов страны. Призыв прошел в две очереди – в феврале 500 человек и в августе 400. За 16 месяцев из них должны были в Академии подготовить военных специалистов по ракетному вооружению    Разумеется, почти ни у кого из нас, студентов-дипломантов, не возникало противодействия или колебаний в правильности принятого решения. Возникали лишь сожаления об отрыве от избранной любимой профессии турбиниста, котельщика, электрика, прибориста, радиоспециалиста, авиационщика, железнодорожника. Но вслух их никто не высказывал. «Вы комсомольцы! Родина требует! Вы станете золотым фондом Советской Армии. Приказ о вашем призыве подписан самим товарищем Сталиным. Гордитесь этим!»    Такова государственная подоплека крутой перемены всей нашей жизненной судьбы. 

    А теперь опишем этот процесс со своей личной точки зрения.  

                                                                                        *      *      *

 

    В декабре 1952 г. студенты группы  Т-13, где я учился, и параллельной Т-12, Теплоэнергетического факультета Одесского политехнического института закончили изучение последних предметов, сдали экзамены за 9-ый семестр обучения и вступили в корпорацию студентов-дипломантов. Мой главный шеф, заведующий кафедрой паровых котлов профессор Давид Израилевич Рабинович, по учбенику которого мы учились,  принял у нас зачеты по курсам электростанций и внутрикотловым процессам. Следующим сдали экзамен преподавателю Виноградову - технику безопасности и противопожарную технику. Доцент Дирацу принял экзамен по электрооборудованию электростанций, все эти трансформаторы, масляные выключатели и грозозащита, да еще со всякими выкладками, расчетами и векторными диаграммами, серьезный был доцент, ему фуфло не толкнешь. В канун нового года, 31 декабря был экзамен по планированию у профессора Шпиглера. А 3-го января материалы котлостроения принимал наш непосредственный преподаватель Алексей Николаевич Буханцев. Азохен вэй! Представляете, как выглядела в этот узкий промежуток от 31 декабря по 3 января учебная подготовка и встреча нового 1953 года! 5 января завершили последний экзамен – курс тепловых электростанций. Все пять предметов я сдал на «отлично» и в седьмой раз стал отличником с повышенной стипендией. На 5-м курсе это составляло 400 рублей. Тяжело было сдавать. От такой нагрузки таки всей головы скоро не будет. Кстати, нам объявили, что по окончании нами курса учебы по линии военной кафедры, где мы изучали танк Т-34, нам всем приказом Военного Министра Маршала А.М.Василевского присвоено звание техник-лейтенант запаса по специальности ЗКТЧ танковой роты.

     После сдачи экзамена по планированию днем 31 декабря я отправился в баню. Народу было – пруд пруди. Просидел в очереди часа два. Но Витя Марьяновский сказал, что если не помыться перед Новым Годом,  то потом весь год будешь ходить грязным. Тебе это надо? И хотя я не верил в приметы и суеверия, но все же вымыться-то было нужно. А в Одессе в те времена вода была дефицитом. Еле набирали за ночь пару ведер! Зато потом, с чистым телом и душой отправился в общежитие отмечать великую календарную дату. Как тут не вспомнить одесский анекдот. Интеллигент подходит к кассе: - «Извините, будьте добры, дайте мне, пожалуйста билет на одно лицо.» - «А  задницу ты что, мыть не будешь?»

          В это время вышел, называвшийся тогда бессмертным, труд И.В.Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР». Нам повезло, что еще не создалась система планомерного изучения этого «гениального» трактата, иначе бы он нас запутал окончательно. А так нам упомянул раза два о нем профессор Шпиглер, читавший курс «Организация и планирование энергетического производства». В своем труде великий кремлевский автор сформулировал основной экономический закон социализма – непрерывный рост материального и культурного уровня народа на базе социалистического производства. Кстати, у меня всегда после этого возникал вопрос, почему это закон, а не просто цель социалистического производства? Ведь закон – это объективная категория, действующая независимо от субъективной воли людей. Например, основной закон капитализма, сформулированный К.Марксом – достижение максимальной прибыли. Соблюдай его – и будешь процветать и богатеть, нарушишь – и разоришься. Ну, а при социализме, если какой-то директор или руководитель не будет следовать основному объявленному  закону, что из того получится? Да ничего! Можно не строить детсады и больницы, не бороться за улучшение условий труда, не повышать разряды рабочим. Лишь выполняй план любой ценой – и тебя наградят. А не угодишь властям или не выполнишь план – снимут с работы. Так всё и было. Причем тут основной экономический закон?

    Рассуждая сейчас, через 50 лет, можно подумать и так, что вот не соблюдали этот закон, не пеклись о благе трудящихся, оттого и рухнул весь социализм, а? Впрочем, законы Маркса нарушили перед этим, и еще дважды. Основоположник заявил, что социализм не может победить в неразвитой стране. Ленин же обосновал, что это не так,  важно порвать цепь империализма в слабом звене. Порвали, но так окончательно социализма не построили. Также Маркс утверждал, что социализм не может победить в одной отдельно взятой стране. Сталин заявил, что может! И опять результат оказался негативным. Может, все-таки нужно было слушать великого Маркса, а не «дополнять» его?  И тогда не стали бы рассказывать в Одессе такой анекдот:  «- Мама, а кто такой Карл Маркс?  - Экономист.   – Как наша тетя Соня? – Нет. Тетя Соня  старший экономист».

    Как известно, в октябре 1952 г. прошел XIX съезд партии. С отчетным докладом на съезде выступал Г.М.Маленков. Значит, его прочили в наследники Сталина. А в докладе М.З.Сабурова по пятилетнему плану опять назначались среднегодовые темпы прироста группы А, то есть в тяжелой промышленности, в несколько раз больше, чем в группе Б производства товаров народного потребления. Стало быть, по-прежнему главное – мощь государства, а не забота о каждом человеке. Спрашивается вопрос, а как же быть с основным экономическим законом социализма? Опять получается демагогия? Что они там себе понимают?Подобные несуразицы и привитое нам за годы учебы умение мыслить критически и анализировать факты вызывали сомнение в незыблемости решений наших правителей. Наверное, поэтому диктаторы всегда выступают против повышения уровня образования народа. Образованные опаснее серой массы, так как умеют мыслить критически!          

    Между прочим, в Одессе всегда царил этакий дух диссидентства, хотя и опасливо скрываемый. Например, вспоминаю анекдот того времени, который потихоньку рассказывали на ухо. Съезд, в частности, принял новое название партии – КПСС. Название было непривычно, особенно резали слух последние две буквы. Так анекдот гласил, что некто просит секретаря принять его в КП. Секретарь спрашивает, почему в КП? Есть еще СС. Заявитель отвечает: «В СС я уже был. Мне нужно в КП…» Это был анекдот 1-й категории. Имеется в виду еще один анекдот: Проводится конкурс на лучший антисоветский анекдот. Первая премия 25 лет лишения свободы с конфискацией имущества, вторая премия – 15 лет, третья – 10 и две поощрительные премии по 5 лет лагерей общего режима. Например, из последней категории можно вспомнить и такое:   «- Вы слышали, Семена Марковича посадили за анекдот? – Когда? Постойте, так вот же он идет таки по той стороне улицы. – Значит, он еще ничего не знает!»

    И подобные вещи рассказывались в Одессе именно в те годы, когда сталинский режим обрушил репрессии на евреев, составлявших значительный процент населения Одессы. Началось все еще в 1948 году под предлогом борьбы с космополитизмом. Наряду с тем, что нередко восстанавливалась историческая справедливость в открытиях науки и техники, например, вспоминали, что радио первым изобрел А.С.Попов, а не Г.Маркони, лампочку накаливания П.Н.Яблочков, а не Т.Эдиссон, даже приоритет в создании паровой машины принадлежит Ивану Ползунову, а не Дж. Уатту и т.д., было и немало перегибов. Так циклы работы двигателей внутреннего сгорания Дизеля, Отто и Сабатэ стали именовать циклами при постоянном давлении, объеме и проч. Закон Ньютона переименовали в закон всемирного тяготения. Даже появилось такое название – «вольтова дуга Петрова» или на полном серьезе предлагали перевести фамилию Альберта Эйнштейна на русский лад – Однокамушкин.. Но это еще было полбеды. Из институтов изгоняли преподавателей-«космополитов». Так у нас был уволен талантливый профессор доктор наук Д.П.Гохштейн, и ряд его коллег. Лишь спустя десяток лет он смог снова войти в семью видных ученых-термодинамиков, создать новые учебники по тепловым схемам атом-ных электростанций, написать 120 научных работ. Потом в стране начался разгром пресловутого сионистского движения – были расстреляны поэты Перец Маркиш и Лев Квитко, а также С.А.Лозовский и другие деятели «Еврейского антифашистского комитета». И в конце 1952 г. прогремело известное «дело врачей-убийц». Такова была тогдашняя жизнь, товарищи нынешние сторонники Сталина. И Одесса опять реагировала остроумием: «Стучат в дверь – «Здесь живет Рабинович?» Открывший дверь еврей отвечает, что нет.  - А как ваша фамилия?  - Рабинович».  - Так что же вы  говорите, что здесь не живете? - А разве это жизнь?». Конечно, нас, приезжих, эти политические катаклизмы не очень-то задевали, но вот местных ребят евреев, с которыми мы учились и дружили, потряхивало от страха, передаваемого им родителями, которые всерьез обсуждали, что скоро в анкетах появится вопрос: «Были ли репрессированы? Если нет – указать почему.». Что ж, евреи не организовывали подпольные сообщества, не  мостили баррикады, а если и брали в руки оружие, то лишь для того. что бы защищать СССР. Да, они горой стояли друг за дружку, но разве это уж так плохо? И они все же приняли тот способ борьбы, который несколько тысяч лет назад им указал пророк Моисей. Тогда они поднялись и ушли все из Египта. То же самое сделали они и сейчас, в конце 20-го века. Они все поднялись и ушли в свою землю обетованную – в созданное государство Израиль. По некоторым данным только из Советского Союза туда переехало от 3 до 5 миллионов евреев. Правда, с еще большей охотой они едут и в Австрию, и в Канаду, и в США и даже в Австралию или Новую Зеландию. Что ж, история покажет, обрел ли этот народ свое счастье в этих землях.

     У нас в стране немало антисемитов, которые твердят, что все зло от евреев. Мол, уничтожить их, или хотя бы выкинуть вон, и наступит эпоха народного счастья. Я же всегда твердил этим меднолобым: уничтожат евреев – объявят врагами других. Тоталитарному государству нужны враги, враги внутренние, на которых можно было бы свалить все неудачи от неумения, а главное. нежелания властей делиться своим куском масла с икрой с простым дядей. Он им нужен? Хватит с него и черствой корки! Так оно и вышло – выгнали всех евреев, взялись за чеченов. После того, как перебили этот миллионный народ, начали присматриваться к «черным» - пока еще не определились, какие «враги» лучше – то ли приезжие негры, то ли соседи азербайджанцы.

    Еще на третьем курсе нас разбили на три специальности – котельщики, турбинисты, промэнергетики. Я пошел по паровым котлам. С этими уклонами нам теперь раздали темы дипломных проектов, которые мы должны были защищать через полгода, и, как говорилось – «двадцать минут позора и на всю жизнь инженер». Большинству дали обычные темы – спроектировать типовую ТЭЦ с заданной мощностью по электроэнергии и теплу, то есть, представить необходимые расчеты и десяток листов чертежей. Но в то время пошла мода на приближение деятельности ВУЗов к реальной жизни. Поэтому отличникам нашей группы – участнику войны старосте Леонарду Ганшину, Саше Школьнику и мне были предложены оригинальные проекты. Так я должен был практически обследовать и рассчитать потребности в энергетике модернизируемых линий заводов Пересыпи – сахарного, кабельного и еще каких-то двух, привязаться к натурным условиям по их коммуникациям и выдать дипломный проект, который в дальнейшем может служить реальной основой для проектирования третьей очереди Одесской ТЭЦ. Задание было трудоемкое и хлопотное, но зато почетное. Руководителем моего проекта был назначен зам. декана преподаватель Козлюченко М.П. Между прочим, в группе Т-12 аналогичного типа проект дали группе из трех человек – Жене Лидину, Коле Красноштану и Сёме Финкелю. (Коля, кстати, со временем стал директором  мощной Трипольской ТЭЦ под Киевом, Заслуженным энергетиком УССР).

    Дабы не терять времени, я побывал на кабельном заводе. У них оказалось попроще, ибо им тепло нужно было лишь для обогрева новых цехов. Мне обещали дать необходимые данные. А вот с сахарным производством пошло сложнее, у них были нестабильные нагрузки. Да и давление пара им требовалось нескольких разных параметров, от когда надо было пропаривать и варить сырье из этой свеклы и разных шмансов, как они объяснили.   Кстати, недалеко от проходной завода была мемориальная доска в честь того, что в этом доме в какие-то годы жил некий важный одессит.  Ну, и что такое? А то, что подобное увидишь только в Одессе – под надписью, что тут жил NN, было приписано краской – «и еще как жил!». Впрочем, бывали и более утилитарные добавки. Например, над пакгаузами порта виднелся большой плакат – «Не курить». А ниже одесситы добавили слово «натощак».

     К тому времени многие студенты уже подумывали о своей жизни по окончании института. В частности, жизни семейной. Распалась тесная группа моих друзей. Ким Кукулянский проводил свое время в обществе студентки Аллы Краковой из Консервного (Холодильного) института, Вадик Левин сговорился пожениться с выпускницей Инъяза Нелей Лаурвиген. У Володи Шпрингера невестой стала студентка Мединститута Надя, там же обрел и свою спутницу жизни Женю Жора Васильев. Саша Толстоухов тесно прилепился к Маргуньке, чей отец был директором ОИМПиЭХ, отчего мы прозвали эту пару «Главмука» ибо аббревиатура расшифровывалась так – Одесский институт мукомольной промышленности и элеваторного хозяйства или попросту Мукомольный ин-т.  В 60-х годах его переименовали в Одесский технологический институт им. Ломоносова. ( Вот уж никогда не думал, что Михаил Васильевич занимался мельницами  или таскал мешки с мукой. Перестаньте сказать! Впрочем, Феликс Дзержинский занимался и работой ЧК., и беспризорными,  и народным хозяйством. А вот из пушек не стрелял, а Артакадемии дали его имя. Также, как не был связистом С.М.Буденный, чье имя носила военная академия связи в Ленинграде). А Гена Иньков женился еще год назад на нашей студентке Алле Сулимовой и у них уже родился сын Сашка. Также женат был Костя Крылов, еще с 3-го курса, когда мы были на практике на «Запорожстали, там он и женился на дочери видной городской портнихи, шившей платья директорским женам. Жора Сыров, хотя и был холостяк, но у него была невеста на родине, Марийка Ищенко, подруга еще со школы. Наконец, Игорь Товбис женился на химичке Лиле Губерман. Кстати, все перечисленные пары достойно прожили в браке до настоящего времени, никаких разводов! Так что мне только оставалось спеть, как  в одной из моих любимых оперетт: «Все друзья- товарищи женаты. Так зачем же одному страдать!»

     Подготовка  дипломного проекта требовала больших усилий. Зачахло мое участие в институтском хоре, предмете моего увлечения на 3-4 курсах. Не стал я соревноваться в составе спортивной сборной института, куда входил участником по бегу на 400 и 800 метров и по прыжкам в длину и тройному, имея 2-й разряд. Как дипломанта меня освободили и от общественных нагрузок – работе в комсомольском бюро факультета и в институтском Комитете комсомола. Так распадались все прежние связи.

    Растеряв старых друзей, я все более контактировался с Володей Ивановым, тоже котельщиком. Был это простой парень из подмосковной Яхромы, честный, упорный, трудолюбивый. Знали мы друг друга с первого курса, но развилась наша дружба с предыдущей практики на Подольском машиностроительном заводе. При внешней простоте Володя оказался высоким эрудитом, постоянно повышавшим свой уровень, очень интересовался достижениями в котельной технике, много читал по истории, по искусству. По окончании института он 40 лет проработал на ТЭЦ в Комсомольске-на-Амуре, прошел путь от сменного инженера котельного цеха до директора ТЭЦ, депутата горсовета, орденоносца, много трудился на монтаже электростанций в Китае, Вьетнаме, Австралии, женился, вырастил двух достойных сыновей.. Последний раз я посетил его в 1981 году. Скончался он от внезапного тромба в 1997 г.   

    Разбив на группы, нас отправили на преддипломную практику на предприятия страны. Наша практика котельщиков была определена на Зуевской ГРЭС в Донбассе. В группу вошли десять человек – Леня Ганшин, Володя Иванов и Володя Пшенко, Жора Сыров, Геннадий Иньков, Виктор Пекельный, Саша Гедражко, Толик Мисюра, Игорь Товбис и я. Через сутки мы уже приближались к цели. Поезд вез нас по заснеженным донецким степям, изрезанным балками, покрытым густой сажей и угольной пылью, мимо заводских труб, шахтных копров и курящихся сернистой дымкой терриконов.  

    Зуевская ГРЭС, где нам надлежало проходить преддипломную практику, находилась на южном краю Донбасса, километрах в 35 восточнее областного центра города Сталино, за Макеевкой. ЗуГРЭС являлась одной из крупнейших электростанций угольного бассейна, таких, как Штеровская, Кураховская и др. и несла базовую электрическую нагрузку этого шахтерского региона, в связи с чем имела большую по тем временам мощность, одну из максимальных в Советском Союзе. Работало на ней тысячи две персонала, и весь городок тысяч на 10 жителей предназначался для проживания станционников и обслуживающего его контингента.

    Нас разместили в рабочем общежитии, выделив на всю нашу команду одну большущую комнату.  Несмотря на мороз, в комнате было даже жарко. Отопление было паровое. Батареи раскалялись так, что кто-то, спавший у радиатора, ночью обжег себе ногу. С крыльца дома видно было во всей красе исполинское здание ГРЭС, до которого было не более 300 метров. Слегка дымили диффузорные трубы, и по легкому серому цвету дымка мы сразу поняли, что здесь борются за показатель СО2, поддерживая его в норме. Шипел пар в предохранительных клапанах. По ночам сплошное сияние огней заливало всю станцию. Во всем поселке ощущался мощный мерный гул, доносившийся из турбинного зала. Чувствовалась некая сжатая энергия, царившая во всей атмосфере вокруг станции. Казалось, могучий корабль плывет среди бескрайнего океана.

    Нам пришлось ждать два дня, пока отдел кадров оформлял нам допуск и пропуска для прохода на станцию. Ведь такая мощная ГРЭС считалась секретным объектом. Пока же занимались в здании управления станции – изучали технику безопасности, слушали обзорные лекции. Наш руководитель, зам. начальника котельного цеха, назвал нам основные параметры станции, но не все. Но когда мы попросили на одну минуточку спросить за полную мощность  ЗуГРЭС, он ответил, что это – государственная тайна и он не имеет права раскрывать ее нам.

      В обед мы вышли в скверик перед станцией. С помощью спички угломерным артиллерийским способом – не зря же мы 4 года изучали военное дело – определили диаметр критического сечения дымовых труб. А дальше начались расчеты, которые грамотно провели мы, без пяти минут инженеры-теплотехникти. Скорость истечения дымовых газов величина установленная. По ней и сечению посчитали расход дымовых газов. Состав газов определили по виду топлива – антрацит, горы которого возвышались на складе. Ведь станция сжигала в сутки несколько эшелонов этого высококалорийного угля. По составу угля и газов и расходу последних нашли расход топлива, а следовательно, и количество тепла, выделяемого им при сжигании. По этой цифре посчитали выработку пара. Давление пара определили по особенностям паропроводов, идущих снаружи по зданию  ГРЭС. Так нашли суммарную паропроизводительность котлов, а по ним и электрическую мощность, вырабатываемую электрогенераторами турбин – 450 мегаватт. Над крышей станции торчали патрубки предохранительных клапанов, и по ним определили количество котлов – 15. Кстати, столько же возвышалось и дымовых труб. Один котел не парил, стало быть стоит на плановом ремонте. Зная все величины, осталось лишь найти количество турбин. Ну, а это и козе ясно.

    На следующий день мы сообщили все цифры нашему руководителю. Тот был шокирован: «Кто вам это назвал?». Но когда мы разъяснили весь ход расчетов, он поразился нашей смекалке и догадливости. И только настоятельно просил никому более не называть эти секретные цифры. Но какова цена этого секрета, если его раскрыли мы, студенты? А что, для специалиста-шпиона это труднее? Ляж и молчи, не дыши, тогда доживешь и до утра! – так советовали в Одессе.  Кстати, по окончании практики ребята сдали свои отчеты в спецчасть, где просмотрели, нет ли в них каких запретных сведений, и лишь потом им возвратили тетради. Режим секретности был одной из опор государственного режима. 

    К слову, в те годы подобных могучих электростанций в СССР было не более полудюжины. А вот спустя более полувека я услышал по телевизору интервью боссов РАУ ЕЭС. Оказывается, чтобы экономика России еле теплилась, ползла вверх всего на 0,5-0,3 процента в год, нужно тому же Чубайсу вводить в строй мощности в 15 гигаватт, то есть, по 30 ЗуГРЭС ежегодно! А чтобы экономике расти – вдвое, втрое больше! Космические планы, космические масштабы!

    На третий день прибыл наш институтский руководитель практики Козлюченко и мы назавтра собрались на станцию. Но после обеда вдруг раздался страшный рев, гул, грохот. Задрожали стекла и стены, завибрировал воздух. Кто-то крикнул: «На станции взрыв!» Мы выскочили на крыльцо и ощутили невиданное зрелище. Над станцией ширилось и росло исполинское облако пара, закрывая пол-неба. Рев заглушал всё, даже кричать было бесполезно, будто ты стоишь под крылом самолета, готового рвануться в полет. Земля тряслась под ногами. Казалось, будто разверзся вулкан, хотя воочию я никогда не видел вулкана, а разве что в кино (телевизоров ведь еще не было). Последний день Помпеи! Со всего поселка к станции неслись люди, некоторые даже полуодетые – начальники и рабочие. Оказывается, предохранительные клапана всех котлов стравливали пар в атмосферу. Даже если при проверке открываются один или два клапана, и то это впечатляющее зрелище, уши ломит, а тут сработали все! Колоссально! Есть явления, которые не вмещаются в обычный масштаб человеческого восприятия – наводнение, извержение вулкана, лесные пожары, снежные лавины, землетрясения. Как говорится, у нас во дворе имеется такого события!   

     Спустя двадцать минут рев начал стихать, выброс пара уменьшился и через час всё прекратилось. Через двое суток мы узнали всю подноготную. Оказывается, в электроцехе какие-то работники по халатности замкнули проволокой главные шины. Автоматика отключила подачу электроэнергии и генераторы, потом турбины пошли на холостой ход, а за ними и котлы, выключая пылеугольные горелки и сбрасывая пар в атмосферу. Но процессы эти весьма инерционны. Вот и прошел час, пока все агрегаты станции перешли на холостой режим. К счастью, при аварии никто не пострадал, автоматика и дежурные сработали отлично. Лишь один работник, бежавший на станцию, поскользнулся, упал и сломал ногу. Но отключение мощности станции на 20-30 процентов поставило под угрозу электроснабжение объектов Донбасса. Но этого допускать нельзя – затопит шахты водой, которую целыми реками откачивают насосы; застынет чугун в домнах и сталь в мартенах; нарушатся процессы на химкомбинатах. И куда потом денешь эти вырванные недели? Поэтому диспетчерской службе Донбасса пришлось срочно подключать нагрузку с других станций и даже из соседних районов. Для разбора аварии прибыла комиссия во главе с заместителем министра электростанций СССР. Кстати, мы потом изучали организацию работ дежурной диспетчерской службы ГРЭС. Хочу отметить, что хотя аварии разных масштабов и возникали на электростанциях, но они не носили катастрофических последствий. И именно потому, что тогда огромное внимание придавалось обучению персонала в подобных ситуациях. И не просто изучению многочисленных инструкций, а отработке активных действий в этих ситуациях. Проводились так называемые аварийные игры. Давались вводные – взрыв угольной пыли в топке котла, разрыв главной задвижки паропровода, разнос турбины или дымососа, пожар на топливоподаче. И дежурные бегали по всем мостикам и имитировали открытие и закрытие арматуры, включение или отключение агрегатов и т.п. А потом – тщательный разбор действий. Такая методика придавала уверенность  операторам во время настоящих аварий и доводила их действия до автоматизма. К сожалению, подобная практика не привилась на многих отраслях эксплуатации техники, включая и военную, и автотранспорт и другие. Максимум – это показное, фиктивное обучение противопожарным действиям.   

     Сейчас мне вспомнился один из немногих подтверждающих случаев. В 1970-е годы я инспектировал склад военной техники. Заглянул в таблицу действий персонала склада при пожаре. № 5 расчета действует углекислотным огнетушителем. Приказываю показать. Подводят номер пятый – женщина лет под пятьдесят ростом в полтора метра. Действуйте. Она показывает на огнетушитель, висящий на колонне – Снимаю, мол его, открываю вентиль и направляю струю углекислоты на очаг пожара. Всё верно. Только баллон висит на высоте трех метров! В ответ на мой укоризненный вопрос инженер-майор, начальник отдела хранения, объясняет, что если огнетушители повесить ниже, то солдаты снимают их и балуются, дуя друг на друга ледяной струей! Вот и пришлось повесить повыше. Симфония как в филармонии!

        Все-таки похвастаюсь. Когда спустя два года я начал командовать технологическим объектом, где тоже были сотни вентилей., десятки трубопроводов, вентиляторов, электромоторов, крупный мостовой кран, я стал применять в обучении солдат и офицеров проведение «аварийных игр». Это вызывало большой интерес у личного состава, но  повергало в  недоумение  начальство. Зато солдаты и офицеры не терялись при реальных неисправностях и авариях.

       Сейчас известно, что многие техногенные катастрофы исторического масштаба имеют субъективные причины, включая такие катаклизмы, как Чернобыль, цунами в Юго-восточной Азии в 2004 г. или даже столкновение и гибель лайнера «Адмирал Нахимов», взрыв на подлодке «Курск», пролет Мартина Руста на «стрекозе» через все заслоны ПВО, отключение электроэнергии в Московском регионе в 2005 г. Сработай персонал и начальники правильно – и мелкая неисправность оборудования не переросла бы в явление апокалиптического характера.  И не было бы никакого тебе кишмара на наши головы.

     Эти дни нас по-прежнему не пускали на станцию.  И мы томились бездельем – пойти в поселке некуда, просто гулять на морозе не будешь. Забивали «козла» в домино, или рьяно играли в преферанс двумя столами, чтоб вы мне были здоровы. Но не теряли чувства юмора, порой агрессивного.   Например, вечером Пекельный  разобрал свою постель и пошел умываться. А мы подложили ему под простыни миску с водой. И когда он стал ложиться, там образовалась лужа. Витя матерился и бухтел полчаса. У Гедражки убрали матрас и он грохнулся прямо на пружины, прикрытые простыней. Была и такая хохма. Иньков пьет воду из кружки, Товбис, валяющийся на постели, просит: «Геня, дай попить!» Иньков наливает кружку и с возгласом «На!» швыряет ее, полную, через всю комнату. Игорь машинально ловит ее и вода окатывает его по пояс. В ярости  он запускает ботинком в Инькова, Генка уворачивается и башмак шлепается перед Ивановым и Мисюрой, играющими в шахматы, расшвыривая фигуры. Возмущенные игроки набрасываются на Товбиса и Инькова и тузят их. Начинается свалка, похожая на ту, которую учинил джаз Леонида Утесова в кинофильме «Веселые ребята». Наконец, через полчаса все выдыхаются, постепенно гармидер прекращается и устанавливается мир. Готовимся распивать чай. Леня Ганшин закуривает свою трубку и вдруг разражается громким воплем и надрывным кашлем. Что за гембель? Оказывается, ему сунули в табак зубчик от расчески и три головки от спичек. Взрыв сопровождался отвратным дымом. Ганшин костерит Гедражку и Пшенко, потому что более, по его мнению, никто не способен на подобный кретинизм! Но все остальные хохочут, как от клоуна, и конфликт замирает.

    Но за все эти бурсацкие штучки можно сказать, как за  беззлобные. А почему вам нет? Жили мы дружно. За четыре года учебы «скоксовались». Достаточно сказать, что среди нас три четверти были курильщиками, но курить мы выходили в коридор или на улицу, чтобы не докучать некурящим. Привыкли делиться и чаем, хлебом, сахаром, колбасой, да и деньгами в трудные минуты. Не говоря уж о помощи в учебе.

    Именно в эти дни я увидел, как Володя Иванов, прилегши на подушку, штудирует толстый том учебного пособия для исторических вузов. Помню, я даже позавидовал ему немного, вот отыскал он себе такое увлечение. Спустя десяток лет, в трудный период своей жизни, я вспомнил об этом его «хобби» и сам стал заниматься изучением истории, серьезно отдав этому занятию четыре десятка лет.

    Но главным, что нас манило к себе – это была электростанция. Мы живем неделю у нее под боком и не можем попасть туда. Не можем вдохнуть прохладный сквознячок котельного цеха и напрячь голос в гуле машинного зала, ощутить саунный жар на площадках водосмотров или смотреть на бесконечный бег широких транспортерных лент топливоподачи. Но против мазы не попрешь! А  до станции всего триста метров – сбежишь с крыльца и по морозцу трусцой к проходной, как мы пели, слегка переделав слова, в своей любимой песне «Черемуха»:

                                               За окном черемуха колышется. 

                                               Ночью выпал небольшой мороз.

                                               Мне не долго добежать до станции,

                                               Не запрятав даже в куртку нос.

    И вот, наконец, наши чаяния осуществились. Нас допустили внутрь ГРЭС. Для начала мы убедились, что наши «шпионские» расчеты оказались абсолютно правильными. Сперва у нас был обзорный обход по всем цехам станции, длившийся два дня. А потом нас раскрепили по два человека по разным бригадам и мы принялись за изучение оборудования и организации работ.

   В котельном цехе, и в самом деле, было 15 котлов среднего давления на 30 атмосфер высокой производительности, работавших на антрацитовой пыли. Это были гигантские сооружения высотой до 35 метров, то есть, с 12-этажный дом. Один из котлов ремонтировали по графику и мы могли заглянуть в нутро топки, воздухоподогревателей, вентиляторов и дымососов, даже поучаствовать в  балансировке последних.

    Забирались мы в топку. Тут мы имели себе зрелище, незабываемое из недр воспоминаний. Представьте себе, что вы внутри огромного помещения, размером 10х8 метров и высотой в 10-этажный дом. Все четыре стены, потолок и низ сплошь покрыты вертикальными и наклонными, не очень толстыми трубами – экранами,  пароперегревателем и холодной воронкой. Переносная лампа не может осветить до конца весь объем. Сюда не проникают внешние звуки, а твой голос тонет, как в глухой подушке – трубы экранов гасят любые шумы. Кажется, ты находишься в какой-то волшебной сталактитовой пещере, только вместо сырости стоит сухой специфический запах жженого кирпича обмуровки. Но сердцем ощущаешь, какая сила таится в этих холодных сейчас трубах, в этой темной шахте. Запылают яркие огненные вихри, вырываясь из горелок, загудят по трубам вода и пар и исполинская энергия вырвется из барабана в паропровод…

    Залезали мы и внутрь барабана, где могли увидеть и развальцовку труб, и все внутрибарабанные хитроумные устройства для улучшения качества воды и пара. В барабан надо заползать через небольшой люк, причем, не наобум, а пользуясь определенными приемами положения тела, рук и ног.

    Здесь нам рассказали за одну хохму, ставшую легендой. На одной из электростанций готовили к пуску только что смонтированный котел нового типа. Сроки пуска были строгими. На пуск приехала правительственная комиссия. Ее председатель, зам. министра, решил слазить внутрь открытого еще барабана. Влез, осмотрел, а вылезти – не получается. И так, и сяк, и руками вперед, и головой, и ногами – безрезультатно. Все-таки фигура и животик стали потолще, чем раньше, в бытность молодым инженером. Собралось у люка все начальство, помогают советами, стали тащить силой – не получается, даже у раздевшегося догола и намазавшегося жиром председателя. Прошли сутки. Москва теребит, почему срывается срок пуска? Доложили о ЧП. Прилетел еще один зам. министра. Что же остается? Резать барабан? А у него стенка толщиной 90 мм и легированная сталь с молибденом и вольфрамом. Так это же не аппендицит отрезатькому! И после этого надо будет ставить новый барабан, опять заделывать в него сотни труб. Значит, срок пуска оттянется еще на два-три месяца. Скандал! За такое расстреляют прямо в барабане, чтоб я так жил! Доложили министру электростанций Жимерину Д.Г., тот – Первому заместителю Председателя Совета Министров Молотову. Вячеслав Михайлович собрался идти докладывать товарищу Сталину. Наступила третья ночь. Все отправились поспать, уснул на матрасике и пленный зам. министра, и дежуривший снаружи инженер. Но когда последний через пару часов проснулся, то увидел, что босса-то в барабане нет! Где же он? Обыскали всю станцию – нигде! Облазили все нутро барабана, а это всего лишь труба длиной 8 метров и диаметром 70 см внутри, где там скроешься? Надо закрывать люк, но ни у кого рука не поднимается, будто бы человек мог упрятаться в одну из двухдюймовых труб экрана! И снова паника. Но вот прибежала какая-то уборщица, где-то под лестницей на брезентах спит человек. Побежали туда – вот он, пропавший! То ли похудел за трое суток, то ли изловчился, но только вылез из барабана. В полусознании забрел в какой-то угол и, издерганный испытанием, забылся сном, как будто себе на Ланжероне после купания…

    Нас строго предупреждали, чтобы мы были бдительны при ремонтном монтаже узлов котлоагрегата. В прошлом году вот так смахнуло кубом воздухоподогревателя молодого парня с высоты 20 метров… Мы были, конечно, осторожны. Но молодая кровь играет. Иньков, Иванов, Пекельный и Пшенко, наши гимнасты - разрядники, на спор стали делать стойки на краю верхнего мостика. Победил Гена Иньков, который сделал стойку на углу перил, держась за их тонкие прутки над 30-метровой пропастью. Ну и врезал же им всем четверым наш староста Ганшин!

    В машзале ГРЭС было установлено 7 турбин по 50 тыс. кВт и одна на 100 тысяч. В то время это был уникальный агрегат, только что изготовленный на ЛМЗ – Ленинградском металлическом заводе им. Сталина. Сам турбоагрегат занимал по фронту более 20 метров. Трубопроводы пара в изоляции достигали диаметра в полтора метра. Достаточно вспомнить, что на всю Одессу в те годы рабо-тала ТЭЦ мощностью 30 тысяч киловатт, а зимой в ее сеть подключали энергию турбин с полученного по репарациям и стоявшего в порту пассажирского лайнера «Россия» мощностью еще до 15 тысяч. Бригада с ЛМЗ ремонтировала одну из 50-тысячных турбин, вынув ротор, громадину длиной в 12 метров, с диаметром вала до полуметра и рабочим колесом последней ступени до 4 метров.И при этом зазоры в лабиринтных уплотнениях составляли всего 0,1 мм !

    В турбинном цехе у нас чуть не произошло несчастье, на сей раз с нашим старостой. Леонард Ганшин, человек весьма рассеянный и близорукий, как-то забрел за ограждение выходных шин генераторов и бродил там с тетрадкой, задевая полами пиджака шины с напряжением 6 тысяч вольт. Дежурного, увидевшего это, чуть кондрашка не хватила, ведь в уголек превратится! Но всё обошлось. Наш фронтовик остался невредим. Между прочим, он прошел два года войны техником самолета у знаменитого летчика-героя Александра Молодчего.

    Изучали мы и систему борьбы за экономичность станции, что организуется поддержанием в исправности всех агрегатов, ведением правильного режима котлов и турбин, снижением до минимума расхода энергии на собственные нужды, высокой технической грамотностью персонала. И в конце каждой смены, пока дежурные мылись в душе, учетчик мелом писал на доске показатели по всем бригадам и тут же переводил все эти киловатты, атмосферы, кубометры в рубли, указывая, сколько кому причитается премиальных за данную смену. Весьма действенно и наглядно. Труд персонала был, конечно, тяжел и в физическом, и в нервном отношении. Но и дисциплина была высокой, как на каком-нибудь корабле. Без этого нельзя. Все приказания старшего кочегара и машиниста и начальника смены должны выполняться беспрекословно. Но, конечно, во многом помогала автоматика. В значительной мере режим вели автоматические регуляторы, всё фиксировалось самописцами. КИП и автоматика занимали ведущее место в технологическом процессе. Огромные приборные щиты показывали работу каждого котла и турбоагрегата. И все эти данные сводились на пульт диспетчера станции, где добавлялись сведения о работе цехов химводоочистки, гидрозолоудаления и электрического, а также показывалось место работы ГРЭС в системе Донэнерго. Большое внимание уделялось и условиям труда. В котельном зале отнюдь не было никакого дыма или сажи, поддерживалась прохлада. Жара была лишь на верхнем мостике котлов или в деаэраторной. В машзале, правда, стоял постоянный гул от работы турбоагрегатов, настолько сильный, что разговаривать на рабочем месте машиниста можно было, только крича из уст в ухо. Между прочим, по этой причине я в свое время предпочел котельное дело турбинному. Шумели, конечно, и другие устройства – насосы, дробилки, шаровые мельницы, транспортеры топливоподачи, свистели дроссельные устройства, гудели дымососы и вентиляторы. Конечно, электростанция не кондитерская фабрика, но все же культура производства тут была достаточно высока. Да и зарплата была немалой.

    По всей стране постоянно шло внедрение новых механизмов, агрегатов, введение передовых технологических процессов. Километрах в 80 от Зуевки находилась Кураховская ГРЭС, такое же крупное предприятие. Там испытывались новые устройства для сжигания угольной пыли – циклонно-вихревые топки, в которых пыль не просто вдувалась в топочное пространство, а предварительно закручивалась в спиральных горелках, что значительно улучшало ее воспламенение и сгорание. О них нам много рассказывал наш преподаватель А.Н.Буханцев. А на Кураховке этими новшествами занимался выпускник нашего факультета инженер Кригмонт. Мы собирались съездить к нему на экскурсию посмотреть воочию это новое слово в теплотехнике. Наш Ганшин тоже участвовал в этой научной работе у Буханцева и сам часто размышлял над процессами, происходящими в циклонных горелках. О его фанатизме говорит такой факт. Я как-то застал его в туалете, склонившимся над писсуаром. Краником он изменял расход смывной воды, а из папиросы сыпал туда пепел, наблюдая, как закручивается вихревой спиральный поток воды, уходя в отверстия. Это, конечно, анекдотический факт, но занимался он проблемой новых топок увлеченно. Леонард был умный и серьезный парень, со складом ученого. По окончании ОПИ его распределили в Кишинев, где у него жила родня. Говорят, с годами он стал директором тамошней ТЭЦ. Это, конечно, неплохо, но более подходящим местом для него была бы докторантура во Всесоюзном Теплотехническом НИИ им. И.Ползунова. Но я после института о нем никаких сведений не имею.

     Я тоже, еще на 3 курсе, вступил в научную секцию факультета, занимался в Тепловой лаборатории под руководством преподавателя Еременко. Это был суровый человек, бывший флотский механик, настоящий мареман со своей морской манечкой величия,  ходивший в мичманке, тельняшке и черном кителе с якорями на пуговицах. Возможно, и получилось бы у меня что-нибудь толковое, но этот моряк отбил у меня желание к той работе. Он считал, что будущий исследователь, аспирант, ученый должен сначала вдосталь пройти весь черный труд, а уж потом браться за науку. Вот он и начал с того, что заставил меня драить какие-то старые ржавые лабораторные агрегаты – насосики, вентиляторы, арматуру, причем не просто до рабочего состояния, а чтоб блестели, как медяшка на корабле. Я потратил на это месяца два внеучебного времени. А потом заставил меня на угольной мельнице, похожей на полуметровую мясорубку, перемалывать в пыль антрацит, как топливо для будущих опытов. Я поработал с месяц, каждый раз уходя после этого черным, как негр, замацанным  от этой самой пыли. А Еременко только отмалчивался на мои вопросы, когда же начнется исследовательская работа и, посасывая трубку, кивал – дескать, трудись, не ропщи! Спустя три месяца мне надоел этот причал и я перестал посещать Тепловую лабораторию, не выдержав курса обучения средневекового мальчишки-подмастерья. Зачем мне такой балабуз на моего шея?  

    И вот теперь, увидав на ЗуГРЭС столь отлично налаженный технологический процесс, я увлекся проблемами грамотного, строго выдержанного теплового режима котлоагрегатов, обеспечивающего наиболее эффективный и экономичный режим. Таковой зависит от сотни разнообразных факторов, начиная от разницы параметров угля, поступающего из разных шахт и даже пластов, и дутьевого воздуха в зависимости от атмосферных и погодных условий; от расхода воды и пара и работы вспомогательных агрегатов. И вся беда заключается в том, что для каждой нагрузки, скажем, в 20, 50 или 100%, требуются различные соотношения в расходах топлива, воздуха, разрежения в топке, дожигании шлака, отборе пара, содержании СО2 и проч. для достижения наилучших результатов. А для каждого котла или турбины, хотя они изготовлены, можно сказать, серийно, по одному проекту, имеются свои индивидуальные характеристики оптимума. Не зря же после монтажа опытнейшие специалисты производят их наладку. И тут встают такие вопросы. Представим, нужно выработать 100 тонн пара при максимальной производительности каждого котла в 60 тонн. Так можно избрать массу вариантов работы: два котла по 50 тонн, или так: 40+30+30, или 60+40 и т.д., учитывая кпд каждого котла при каждом режиме. А может, вообще выгоднее вырабатывать по 20 тонн на пяти котлах? Меньше будет износ оборудования при таких малых нагрузках. Решение подобных вариантных проблем и заинтересовало меня.

    Хотелось бы отметить еще одну психологическую особенность. На прежних наших практиках, на ТЭЦ Запорожстали или на Машиностроительном заводе им. Орджоникидзе в Подольске мы вели себя достаточно несобранно, ощущали себя беззаботными студентами, позволяли себе «сачковать», а то и вовсе «поутюжить клешами» променад по Днепровской плотине или Измайловскому парку. Но сейчас, в Зуевке, мы поняли, что мы – серьезные взрослые люди, почти инженеры, которые через полгода получат в свое подчинение целую смену котельщиков или машинистов и станут полноправными энергетиками на подобных ответственных станциях. Мы освоили теоретические знания, которые дали нам в институте, мы вполне в состоянии разговаривать на одном языке со здешними сменными инженерами, начальниками цехов, даже с главным инженером ТЭЦ. А дальше нам только набирай и набирай практический опыт. И по вечерам мы с азартом обсуждали всё узнанное за день. Эти дискуссии иллюстрировали,  что все мы отчетливо видим перед собой тот путь, который выбрали для себя пять лет назад. Мы с гордостью пели слова переделанной нами шахтерской песни:

                                                              Славься, котельщиков племя,

                                                              Славься наш гордый труд!

                                                               …………………………….                                          

                                                              Мы любим Родину свою!

                                                              Тепло и свет приносим людям!

    Не знаю, какие еще моменты преддипломной практики пришлось бы мне описать, если б не случилось событие, коренным образом перевернувшее мою жизнь и жизнь моих товарищей  с двух ног на одну голову у каждого. Наверное, такое же ощущение могли переживать лишь капитаны средневековых парусников, когда после долгих недель плавания на west  оказывалось, что ветры занесли их корабль на ost. Впрочем, по-житейски всё творилось понемногу, шажок за шажком, без каких-либо циклопических потрясений.

    Прошла лишь половина практики, как вдруг наш руководитель Козлюченко получил телеграмму следующего содержания: «Срочно командируйте институт Иванова, Коновалова, Пшенко, Сырова. Добровольский». Это была подпись директора нашего института, Заслуженного деятеля науки и техники профессора Виктора Афанасьевича Добровольского, известного специалиста в области деталей машин, по учебникам которого изучали этот курс мы, а тем более наши коллеги, студенты Механического факультета. Все мы стали ломать головы, зачем мы понадобились нашему директору. Говорили различными предположениями, один другого шире, но они сводились к одному – видимо, по каким-то причинам нас направляют на другую ТЭЦ, может быть, мы даже станем делать совместно какой-нибудь практический дипломный проект. А что, разве мы не имеем средств? Но Козлюченко только пожимал плечами, об этом не было никаких разговоров две недели назад.

    - Ну, а что они скажут тогда за жидкого золоудаления? – посетовал в наш адрес Товбис.    

     Он имел в виду, что на ЗуГРЭС на этой неделе должны были пройти испытания топки котла с жидким шлакоудалением, когда шлак не застывает на трубах холодной воронки, а стекает вниз, в зольный бункер, в виде расплавленной лавы. Это было несомненное новшество, повышающее кпд котельных установок, достаточно солидное изобретение. Нам было крайне интересно поучаствовать в этом новаторском деле и мы уговорили Козлюченко запросить у директора разрешения оставить нас еще на несколько дней, чтобы присутствовать на испытаниях. Такая телеграмма ушла.

    И через несколько часов принесли вторую депешу из ОПИ: «Срочная Козлюченко Объявляю строгий выговор невыполнение приказа.  Личную ответственность организуйте немедленную отправку указанных студентов. Добровольский».

     Тут уж мы и вовсе развели руками, а Козлюченко, не ожидавшему такого грозного оборота, даже плохо стало. Ни за что схлопотал строгача! Это же теперь набор костей не соберешь! Мы принялись его утешать, хотя никто и не мог подумать, что же такое стряслось, что директор наш, человек мягкий и демократичный, так разъярился. Мы узнали, что поезд на Одессу будет лишь через день. Чтобы не подводить далее нашего зам.декана, мы решили по совету станционников дойти пешком до станции Харцызск на оживленной линии Ясиноватая-Волноваха, где проходило десятка два поездов в сутки. Так будет бикицер, то есть быстрее.

    Часов в 9 вечера мы, собрав свои небольшие чемоданы и попрощавшись со всеми, двинулись по дороге на «Харчизск», как его окрестили. Нас провожали Ганшин, Иньков, Мисюра и Пекельный. Идти надо было километров 8 по зимнему грейдеру, вроде как от Аркадии до дачи Ковалевского, не так уж сильно много. К счастью, мороз был небольшой, градусов 5, и не было ветра, этого бича донбасской зимы. Отошли от поселка, сзади всё тускнел отсвет над Зуевской ГРЭС. Вот уже и не стало слышно гула станции. Наступила тишина,  нас окутала тьма. Но мы не боялись заблудиться. Впереди светилось слабое облачко, на которое нам указали, как на маяк.  Облачко всё увеличивалось по мере нашего движения, перерастая в зарево огней.                       

                                                                           Тиха украинская ночь,

                                                                           Прозрачно небо, звезды блещут…  

    Мы шли по пустынной ровной дороге, спускавшейся в пологую балку. Справа поблескивала вода и ходили клубы пара над озером золоотвала, куда тянулись золопроводы от станции. Ведь ежедневно она сбрасывала сюда пару эшелонов шлака и золы. Часа через два мы добрались до станции Харцызск. Яркие прожектора на высоких мачтах, десятки змеящихся рельсовых путей, оглушительный лязг буферов и гаркающий голос диспетчерши. Небольшое здание вокзала, битком набитое спящими на своих чемоданах и мешках в зале ожидания пассажирами. Но билеты в те годы были вполне доступны, что на паровоз, что трамваем..

     Проходящий поезд на Ясиноватую ожидался минут через сорок, совсем нам рядом. Мы взяли билеты и подошли к буфетной стойке. Выпили по стакану водки и закусили парой холодных пирожков. Провожавшие нас ребята пожелали нам счастливого пути и успеха в том неведомом деле, ради которого нас так категорично вытащил с практики наш Виктор Афанасьевич. Подошел поезд, мы пожали руки на прощанье и влезли в вагон.  

     Столь же незамысловатой оказалась пересадка в Ясиноватой, и уже через сутки рано утром мы приехали в Одессу. Решили зайти по домам, бросить вещи и прибыть в институт. Мы прошли мимо знаменитого рынка Привоза, где можно было услышать такой диалог: «-Скажите, чем вы кормили свою курочку? – А зачем вам это, мадам? – Я тоже хотела бы так похудеть.» Трамвай довез нас до начала Преображенской, которую тогда именовали улицей Красной Армии. И опять в трамвае родная Одесса: «- Вы встаете (сходите) сейчас? – Нет, я на следующей. – Тогда давайте меняться. – Давайте, а на что?»  или еще так: «- Женщина, вы выходите на следующей?  - Да, выхожу, а что такое?  - А впереди вас выходят?  - Да, и впереди выходят. – А вы их спрашивали?  - Спрашивала, спрашивала. – И что они вам ответили?».

    Я в то время снимал комнату на улице Артема у супругов Мирошкиных, недалеко  от института. Тут я прожил со своей сестрой Линой, которая в прошлом году окончила Филологический факультет Одесского госуниверситета и получила назначение преподавателем литературы в университет г. Грозный, где в то время жили наши родители. Хозяева удивились моему внезапному возвращению, особенно смутился хозяин, Николай Федорович, спавший на моей кровати. Я объяснил причину моего прибытия, угостился чаем с бутербродами, предложенными Валентиной Ивановной, и, переодевшись, побежал в институт. Наш декан доцент Костенко, который когда-то заставлял нас чуть не наизусть учить энтропийную iS диаграмму академика Вукаловича, облегченно вздохнул, когда мы все четверо собрались тут. Секретарша деканата Мария Александровна, наш добрый ангел, объяснила, что мы должны незамедлительно идти в отдел кадров. - Зачем? – Там скажут.

    Кадровик, с которым мы дотоле не имели никаких дел, объявил, что мы никуда не должны отлучаться из института, чтобы он мог нас найти в любую минуту. Но что, зачем, куда? – Не берите всего в голову. Всё узнаете.   – А ночевать тоже здесь?  - Не острите, не в ясли ходите. Взрослые уже.

    Мы мотались по институту целый день неприкаянные, каждый час заглядывая к кадровику. Лишь Пшенко рискнул пропустить стакан зелья, в обед сбегав в бодегу на углу, где дородная продавщица Женя торговала пивом и водкой и по старому знакомству давала бесплатно на закуску студентам соленые помидоры прямо из бочки. А потом Володя всё порывался пойти на свидание со знакомой молодой женщиной Зиной. Мы же пообедали в институтской столовой, где соблюдалось правило – «дипломанты без очереди». Я зашел в Комитет комсомола, застал там зам.секретаря, но и он ничего не знал.

     Лишь в пять вечера кадровик разрешил нам уйти, настрого наказав завтра явиться к 9 утра. В общежитии шел ремонт, поэтому мы отправились к Жоре Сырову, который с Сашей Толстоуховым все годы учебы снимал полуподвальную бедную комнатку у старушки-уборщицы Марфы Даниловны. По дороге взяли хлеба, дешевой колбасы, поллитра и банку сардин. Тогда они еще были, пропали они лишь в начале 70-х годов. Более того, матрона-продавщица спросила, какие нам – греческие, румынские или турецкие? На что сопровождавший нас однокурсник Витя Марьяновский ответил: - «Какая разница? Нам же с ними не разговаривать».

   Пришли, закусили, вскипятили чай и засели играть в преферанс. Но игра всё как-то не шла, уж мы вовсе терялись в догадках, чего же с нами хотят сделать. Одно из диких предположений высказал Пшенко, что нас хотят отправить в школу разведки. Иначе для чего такого глубокого секрету?

     Кстати, Иванов все подтрунивал над ним, чего же он не идет на свидание со своей Зиной. Пшенко долго отшучивался, но потом признался, что та дала ему от ворот поворот, как кирпичем по заднице. Иванов запел ему по этому поводу любимую нащу «Черемуху»:

                                                                            Ах, зачем тобою сердце вынуто?

                                                                            Для кого теперь блестящий взгляд?

    Вовка,  участник институтского хора,  сам подхватил своим хорошо поставленным голосом:

                                                                       Мне не жаль, что я тобой покинута,

                                                                       Жаль, что люди много говорят.

    Разошлись мы заполночь.

    Утром в половине девятого мы появились в институте. Впрочем, Сыров, как всегда проспал и явился к десяти. Но это было не страшно, ибо опять начался режим ожидания. И тут неожиданно появился Саня Толстоухов. Оказывается, его тоже вызвали с практики, где он был с группой турбинистов. Снова мы полдня болтались, потом пошли обедать. И тут прибежала Мария Александровна: - Бросайте уже всё свое, идите в отдел кадров!

     Кадровик предупредил нас, что сейчас с нами будут беседовать, и первым вызвал меня. В его кабинете сидел полноватый, в меру лысоватый человек средних лет, в добротном гражданском костюме. В нем безошибочно можно было угадать сотрудника МГБ. Кадровик оставил нас вдвоем, чтобы мы ему не мешали.

     Человек задал мне несколько вопросов, как я учусь, кто родители, давно ли в комсомоле. Я отвечал, но видел, что его не очень интересуют мои фразы, он и так знал эти данные. Затем он начал говорить о долге комсомольца, о необходимости укреплять оборону нашей Родины, и еще что-то патриотическое. А потом сказал главное:

    - Вы комсомолец. Ваш долг быть там, куда пошлет вас Родина, партия. Правительство приняло решение направить вас на учебу в Артиллерийскую Академию в Москву, с тем, чтобы после учебы использовать вас, как специалиста для укрепления оборонного могущества СССР.

     - А как же с дипломом? – был ошарашен я таким хап-геволтом..

     - Вам дадут диплом об окончании военной академии.

     - Так что же, я до курсанта дослужился?

     - Зачем? Вы же имеете звание техник-лейтенант, так и будете офицером. Это ваша почетная воинская обязанность. Учтите, постановление об этом подписано самим товарищем Сталиным.

     - А остальные ребята?

     - Кто подойдет к высоким требованиям, предъявляемым к учебе в Артиллерийской Академии, тоже поедет туда.

     Собственно, он не спрашивал моего согласия, а говорил, как о деле решенном. И никаких заявлений о добровольном призыве на военную службу никто из нас не писал.  А я и не мог ничего возразить, когда за меня всё было решено и комсомолом, и самим Сталиным. А мы и мыслей таких никогда не имели, чтобы возражать против решений властей. Да и закон тоже гласил – любой гражданин Советского Союза может быть призван в ряды Советской Армии, где обязан выполнять свою почетную конституционную обязанность. Да и потом при этом собеседовании всё это не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Разговор напоминал беседу на комиссии по распределению после окончания института. Слушайте сюда, почему я, собственно, должен был таки возражать? Просто предлагается тебя отправить не на электростанцию, а на какой-нибудь оборонный завод, изготавливающий пушки и гаубицы. Разве это не интересно? Я только подумал, почему это нас, теплотехников, берут в артиллерию? Потому, что мы знакомы с работой стальных легированных труб при высоких давлениях и температурах, а пушечные стволы представляют из себя именно такие трубы? Я спросил этого сотрудника МГБ, будет ли как-то новая специальность связана с полученной, теплотехнической?

     - Конечно, - заверил он. И у меня не было оснований сомневаться в его словах. Ведь пока брали в Академию только с Теплофака.

                                            Артиллеристы, Сталин дал приказ!

                                            Артиллеристы, зовет отчизна нас!

    Под конец я спросил, могу ли я сообщить обо всем отцу.

    - А он и так знает, - доверительно сообщил мне собеседник. – Но можете обо всем ему написать. А вот по телефону или в открытках – не надо.

    Нужно пояснить, что мой отец был в это время полковником МГБ, начальником управления по Грозненской области. Поэтому немудрено, что ему было все известно о намечаемом мероприятии. И я потом сходил в Одесское управление МГБ, где отец работал ранее, и позвонил по телефону домой, но не по простому, а по ВЧ. А этот переодетый «майор» продолжал:

    - Всем остальным можете сказать, что вас призывают в офицеры Советской Армии и направляют в Москву. А куда, зачем – этого говорить нельзя. Вы меня поняли? Вот и хорошо. Желаю успеха, - он пожал мне руку. – А пока ждите, вам через несколько дней придет повестка из военкомата, надо будет пройти медкомиссию.

    На том разговор и закончился. Примерно то же самое мгбэшник говорил Сырову, Иванову, Пшенко и Толстоухову. А потом появились еще Гена Иньков и Костя Крылов. Кадровик велел нам заполнить анкеты и написать автобиографию, причем оба документа были раза в три подробнее, чем нам приходилось заполнять перед поездкой на электростанцию. Велено было даже упомянуть бабушек и дедушек,  а также привести сведения о дядьях и тетках. И еще указать, чем  родители  занимались до 1917-го года. А правда, чем? Не в детский же сад ходили. Маминых братьев Анатолия, погибшего в войне, и инженера дядю Колю я знал. Но где работали папины сестры тети Валя, Лида и Наташа – откуда мне ведать! Но пришлось все же писать. Мы, действительно, молчали, но вскоре о нашем спецнаборе знал весь институт и даже сведения попали в другие вузы. От кого? Так ведь это же была Одесса. Здесь все знают обо всём. Один из любимых анекдотов того времени гласил: «Рабинович, как вы думаете, у нас в стране уже есть атомная бомба? - Нет, конечно, Сара. Если б она была, ее давно бы уже таки продавали на Привозе».

   Через несколько дней мы прошли медкомиссию, голые, как новорожденные, нас признали годными к военной службе. Между прочим, брали близоруких с минус четырьмя диоптриями или какими-то болезнями. Юношей ведь в стране не хватало. Сколько их погибло в годы оккупации,  и от болезней и голода в тылу. Впрочем когда и где хватало рекрутов? Интересен такой факт. Вместе с нами проходили комиссию десятка два других призывников и две дюжины учащихся Одесской духовной семинарии. Таковая функционировала тогда на Пролетарском (Французском) бульваре. Одеты эти ребята были в черные длинные одеяния, рясы что ли. А когда разделись догола, то оказались такими же пацанами, как мы. У двоих были пододеты матросские тельняшки, «рябчики», как их называои в Одессе; у многих красовались татуировки. Да и выражались они, нередко вставляя в речь не только небогоугодные слова, но и непечатные. Мы разговорились с ними. Сначала обе стороны  крепко подкалывали друг друга, но потом мы поняли. что они ничем не отличаются от нас. Разговоры стали откровеннее. И тогда некоторые из них сообщили: - Какой бог, чтоб я так жил! А куда было деваться7 Вот студентам институтов-то за тройки стипендии не платят, да и самая большая – 450 рублей. А им платили 600. Кроме того, питание казенное, то есть, церковное. Живут в общежитии семинарии, одежда тоже выдается. Да и после окончания приходский поп будет получать больше молодого инженера, не считая приношений прихожан. Что ж, тогда в священники руководящего состава нередко шли бывшие фронтовики – сержанты и офицеры. И даже говорили, что некоторым давалось партийное поручение – иди, принимай сан, и воспитывай паству в духе преданности партии и правительству.

       А после комиссии нам  сказали, что теперь надо ждать вызова в Москву. А сколько ждать? Кадровик, немного похожий на умного, но не до такой степени, чтобы мы им восхищались, отвечал, что месяц, не менее. Он-то ведь один знал, что наши анкетные данные будут в это время проверять органы госбезопасности, чтобы дать нам допуск к сведениям, составляющим государственную тайну. Я отпросился съездить пока в Грозный к родителям дней на десять. Иньков отправился в Тамбов к жене и младенцу-сыну, а Костя Крылов – к своей супруге в Запорожье.   

                       

     Здесь целесообразно сделать небольшой экскурс в описание семьи моих папы и мамы.  

     Мой отец Коновалов Сергей Васильевич родился в 1906 г. в Казани в семье известного в Татарии и Чувашии деятеля народного просвещения, проработавшего на этом поприще в деревнях и уездном городе почти полвека и умершего в 1925 г. Юношей отец года три поработал матросом на волжских пароходах. С 1927 г. был направлен на работу в ОГПУ и прослужил в органах безопасности – НКВД, МГБ, КГБ до 1959 г. Прошел путь от младшего оперуполномоченного до полковника, работал в Татарии, Уфе, Москве. В 1941-42 гг. был начальником Безымянского горотдела НКГБ в г. Куйбышеве, в звании капитана, что равнялось армейскому подполковнику, возглавляя  обеспечение безопасности работы авиационных заводов и учреждений главного конструктора Илюшина С.В., эвакуированных туда. В 1943-51 гг. был заместителем и начальником областных управлений госбезопасности Ворошиловградской, Николаевской, Одесской областей, где соответственно проходило восстановление шахт Донбасса, судостроительных заводов, портовых и промышленных предприятий. В 1952 г. был назначен на такую же должность в нефтяную Грозненскую область. Имел награды – орден Ленина, 2 ордена Красного Знамени, 4 ордена Красной Звезды, медали, значок Почетного чекиста. В 1959 г. уволен в отставку по болезни после двух инсультов. Скончался в 1960 г. всего лишь в 54 года.

     Естественно, что ни в какие свои дела он никогда нас не посвящал. Потому судить о его деятельности в этом весьма скрытном и крайне скомпрометировавшем себя   ведомстве я не могу. Единственно, льщу себя надеждой, что в военные и послевоенные годы у него хватало реальных забот по защите гигантов промышленности и раскрытию истинных военных предателей, фашистких прислужников и вражеских шпионов и диверсантов, чтобы еще придумывать мнимых врагов народа и бороться с ними. Во всяком случае, он был оставлен на службе и после разоблачения преступной группы Берия в 1953 г., и после осуждения сталинских репрессий в 1956 г., когда прошла массовая чистка органов безопасности с увольнением и даже преданием суду виновных сотрудников. Поэтому полагаю, что мой отец оставался порядочным человеком даже в те ужасные годы. Ну, а если кто сообщит мне какие-то конкретные факты, я готов воспринять их со всей объективностью.

    Мама – Ольга Михайловна родилась в 1909 г., вышла замуж в 18 лет, родила в 1929г. дочь Линетту, мою сестру, и меня в 1931 г. Работала служащей в детском саду, в Наркоматах внешней торговли, нефтяной промышленности. Проболев 15 лет инфекционной желтухой, умерла от тяжелой болезни печени в 1960 г., всего лишь пятидесяти лет. Отец пережил ее только на 3 месяца. Похоронена в г. Грозном. В 90-е годы ее могила вместе со всем кладбищем и всем городом стерта с лица земли в ходе чеченской войны.  

    Семья у нас была большая. Помимо родителей и нас с сестрой вместе с нами жили родители мамы – дед Михаил Семенович Матвеев, рабочий-трамвайщик, воевавший и в японскую, и в гражданскую, устанавливавший советскую власть в Казани (ск. в 1940 г.) и бабушка Матрена Павловна, ведшая домашнее хозяйство. И еще жили два маминых брата – Николай 1912 г.р. и Анатолий 1915 г.р. Анатолий закончил геологический институт, ездил в экспедиции, привозил оленьи рога и красивые кристаллы и куски руд, а в 1939 г. был призван в Красную Армию и стал командиром-артиллеристом. Он погиб в окружении под Вязьмой в 1941 г., оставив вдовой молодую жену Людмилу и сиротой сына Юрия, которого так и не видел. Между прочим, еще до войны он подарил мне солидную книгу «Артиллерия», которую я проштудировал от корки до корки и вполне мог бы сработать за стоящего канонира. Вот откуда тянутся корни!

      Дядя Коля, инженер-теплоэнергетик, окончил Ивановский институт, работал в Уфе на Моторном заводе, потом в Москве в ЦАГИ, в рабочих отрядах участвовал в обороне Тулы и Москвы  и др. Он-то и привил мне и моим друзьям любовь к тепловому делу. Кстати, когда он рассказывал о прямоточных котлах Рамзина, я впервые услышал о процессе Промпартии и Шахтинском деле. Был он очень грамотным специалистом, а также глубоким знатоком философии, литературы, поэзии, истории и вообще был эрудитом. От него мы услышали тогда полузапретные стихи Есенина, Цветаевой, Ахматовой, Гумилева и пр. Он хорошо знал Лермонтова, Николоза Бараташвили, Шекспира, Байрона, О’Генри, Киплинга. Сам писал отличные стихи, играл на мандолине, напевая редкостные романсы, отлично играл в шахматы. Меня он научил качественному знанию английского языка. Правда, с годами я утерял это умение. Но привитое им мне чувство аналитического отношения к окружающей действительности осталось на всю жизнь. Он был кумиром и воспитателем наших юношеских компаний. Скончался он в 1947 г. от «порока сердца», как говорилось тогда. Похоронен вместе с бабушкой, своей матерью, на Одесском 2-м православном кладбище. Могилы их сохранены до сих пор. Последний раз я побывал там в 2005 году.

     Итак, продолжим основное повествование.  

   Получив разрешение, я уехал в Грозный. Мама и сестра, конечно, волновались – как это пойдет служба? Ведь я никогда не стремился стать военным. Папа же, напротив, был доволен. Он всегда хотел направить меня по офицерской стезе – госбезопасности или  армейской. Мое решение о поступлении в теплотехники он воспринял без энтузиазма, хотя никогда не противодействовал моему выбору. А тут – офицер, да еще окончивший Академию! Мечта! Качать, как героя. Ведь его поколение, как говорилось, «академиев не кончало». Офицеров-академиков насчитывался один на целый полк!

     Через десять дней я снова вернулся в Одессу. Никакого решения еще не было. Известно лишь, что в Академию были отобраны всего пятеро – я; Толстоухов, сын железнодорожника со станции Узловая; Сыров, сын учителя из Семипалатинской области; Иньков, выпускник Суворовского училища и Костя Крылов, приехавший в Одессу из глухого вологодского села. Остальных так и не взяли. Во-первых, не брали евреев (а их в одесских вузах было три четверти), хотя некоторые из них и хотели попасть в Академию, например, тот же Пекельный или мой друг Ким Кукулянский. Увы, он был сын Евы Израилевны и Павла Абрамовича (кстати, капитана, провоевавшего все 4 года на фронте, кавалера орденов и медалей, члена партии, директора предприятий пищевой промышленности). После института Ким с женой Аллой работал на новом комбинате в Сумгаите, лишь спустя 15 лет вернулся в Одессу, стал главным инженером теплоналадочного треста региона. В конце 80-х гг. они уехали в Израиль, где и живут благополучно. Я поддерживал с ними дружбу все годы, переписываюсь и поныне.

      Спустя 50 лет мы, академики, установили документально, что из 894 призванных студентов большинство составили русские, немногие украинцы и белорусы, и еще четверо татар, один армянин и один удмурт.    

     Во-вторых, не брали тех, кто был на оккупированной территории, скажем, Мисюра, Гедражко, Женя Лидин, Коля Красноштан, хотя что они могли делать в пользу захватчиков в свои 10-13 лет? Еще не взяли Веню Петухова из-за слабого здоровья – начатки туберкулеза и трех Володей – Шпрингера, Пшенко и Иванова. Первого, как я понимаю, не взяли из-за немецкой фамилии, хотя он был настоящий воронежский русак, а фамилию его прадеду дал помещик в честь своего толкового немца-управляющего. После института он долгие годы работал на Уралмаше, потом был зам.главного энергетика Волгоградского тракторного завода. И умер на этом посту в 1978 г. Не помню, почему отставили Пшенко, возможно, из-за склонности к алкоголизму. Увы, он и тогда был почти настоящий шикер, то есть, пьяница, - накрошит в блюдце хлеба, нальет водки и, улыбаясь,  хлебает чайной ложечкой. Но все же после института он женился, у него появились две симпатичные дочки, он даже стал зам.главного инженера крупной ТЭЦ, но так и умер, не дожив до сорока, умер от цирроза печени.

     А вот с Ивановым произошла обычная в те годы история. Его отец в годы войны был секретарем райкома в Костромской области. В 1944 г., переходя по деревням, он пропал. Наиболее вероятная версия – провалился под лед и утонул в реке. Но особисты поставили вопрос так – а может, он сбежал к немцам! Нелепость этого прёт во все глаза – секретарь райкома, Костромская область, 1944 год!   Но … темное пятно в биографии сына. На всякий случай отставить! А Володя хотел попасть в Академию! Но… как балконом по темени, органам виднее.  Спустя полгода, в так называемый августовский спецнабор попали еще пятеро студентов ОПИ с Мехфака – Гена Озеров, Олег Щербаков, Валя .Мурзин, Иван Скобочкин и Володя Чернышев.

       Все-таки от какой цепочки случайностей зависит судьба человека! Например, то, что произошло со мной. Весной 1947 г. я закончил 8-й класс школы в Николаеве. А уже летом мы вслед за отцом переехали в Одессу. И пошел бы я в 9-й класс. Но однажды папа пришел домой и сообщил, что в Политехническом институте открывают подготовительные курсы. Там за один год пройдут программу 9 и 10 классов, сдадут экзамены и выдадут аттестаты зрелости.   – «Вот пусть сын и идет туда». Мама была не то, чтобы против, но осторожнее, дескать, такая большая нагрузка для подростка. Но отец  сказал, что я учусь отлично, справлюсь. А год выиграть – кто знает, что будет в жизни, такая фора может пригодиться. И меня записали на Подкурсы.

    Вообще-то они были организованы для демобилизованных фронтовиков, чтобы за год помочь им вспомнить или закончить школу, а потом способствовать поступлению в институт. Кроме того. туда поступали ребята-переростки, потерявшие год-два в оккупации или эвакуации. Но и тех и других набралось всего человек десять. А остальные полсотни были благополучные ребята и девчата из одесских семей. Курсы были платные, по 260 рубей в месяц (старыми деньгами, равными, примерно, студенческой стипендии), то есть, недорогие. Руководил ими преподаватель института Марк Наумович Талянкер. Читали курс по некоторым предметам тоже институтские преподаватели. Наиболее ярким из них был физик Лев Федорович Розенберг. Читал он артистически. Потом он же преподавал у нас и в институте на 1-2 курсах. Именно там я подружился с Вадиком Левиным, Кимом Кукулянским, фронтовиком Вацлавом Станевским и многими другими. Вацлав, поляк по национальности, но советский гражданин, сын военного хирурга, был призван в 1942 г. в Польскую дивизию, которой командовал В.Ярузельский. Ее сформировали после того, как проанглийскую армию Андерса отправили в Иран. Он провоевал до Дня Победы, который встретил в Колобжеге, стал польским сержантом, получил несколько наград. Вадик Левин происходил из парадоксальной семьи, но обычной для тех советских времен. Его отец, инженер Давид Левин, был перед войной репрессирован и сослан в Среднюю Азию, где так и прожил до конца 70-х годов. А вот бабушка Вадика по линии матери была старым большевиком со всеми соответствующими политическими привилегиями. Вадика воспитали честным парнем, патриотом, хорошим товарищем. Осенью 1948 г. после землетрясения в Ашхабаде, уничтожившем дотла весь город с его жителями, он выступил с комсомольской инициативой отправить отряды молодежи на восстановление города. а также открыть сбор добровольных пожертвований в помощь пострадавшим. Ему ответили в Горкоме комсомола, что пока этого не нужно. Советское государство само знает, кого куда посылать и имеет достаточно денег для помощи.

     Мы успешно сдали экзамены на аттестат зрелости. Я имел всего одну «четверку» по химии, поэтому сдал на серебряную медаль и стал, как лондонский жених. Получил мне право стать студентом без сдачи вступительных экзаменов. Правда саму медаль мне не выдали, потому что мы сдавали экстерном, не положено, сказали жмоты из гороно, как будто своего отдать было надо. Так я стал студентом Теплофака.

     Так вот не пойди я на Подкурсы, я бы поступил в ОПИ не в 1948, а в 1949 г. А в Академию с Теплофака взяли только набор 1948 г. Так бы я и не попал в военные, а ушел бы в теплотехники. Кем бы я стал – не знаю. Может, так бы и добрался за 30-40 лет работы всего лишь до поста начальника котельного цеха какой-нибудь провинциальной ТЭЦ. А может, стал бы членом-корреспондентом Академии Наук в области термодинамики… Но вы же понимаете, что на свои головы мы тогда уже не имели об этом никакого представления.

    Тем временем в институте начался новый семестр. Наши товарищи вплотную занялись дипломными проектами. А мы трое болтались неприкаянными. Впрочем, Толстоухов пропадал в доме своей невесты Маргуньки. А я и Жора Сыров остались вдвоем. Но каждый день нас навещали Иванов, Пшенко, нередко Шпрингер, Левин, Кукулянский, Мисюра, Саша Гедражко, Сема Финкель, Витя Марьяновский, электрик Леша Прокудин и другие ребята.

    В эти дни они ввели нас в компанию трех девчат, приехавших на практику с Химфака Уральского Политехнического института. Мы нередко заходили к ним в общежитие, ходили в кино, гуляли по морозному городу, вечерами устраивали посиделки и танцы или играли в преферанс, где они были весьма преуспевающими особами. Я таки с первого взгляда потерял голову от одной из них, блондинки по имени Эмма А., серьезной, очень привлекательной девушки со спокойным уральским характером. Володя Иванов завел тесную дружбу с ее подругой Ритой В. Поскольку мы отнимали у девчат немало времени от их практики, но не хотели никому делать в ущерб себе, то с помощью наших товарищей-химиков мы достали им все материалы и им осталось только перекатать производственные отчеты ко всеобщему удовольствию.

    Пришло время их отъезда. Да и мы чувствовали наше приближающееся расставание с институтом, с Одессой. Решено было подумать об выпить и об потанцевать, отметить разлуку в одном из отличных ресторанов города – «Волна». Это был знаменитый в прошлом «Фанкони», возле которого собирались пикейные жилеты И.Ильфа и Е.Петрова, а главное, о нем пелось в известной песне, как появлялся тут

                               Маркёр известный Моня,

                               Об чью спину сломали кий в кафе «Фанкони»,        (в слове «спину» ударение на букву «у» !)

                               Побочный сын Каталижицкой тети Беси,  

                               Известной бандерши в красавице Одессе.

    Собралось нас человек десять ребят и эти три девушки. Спрашивается вопрос – а где набрать деньги?  Мы собрали их вскладчину, из скудных студенческих доходов. Кроме того, я продал свой велосипед за 760 рублей (это была двухмесячная стипендия), а Вадик Левин – плащ за 180 руб. Пшенко загнал какой-то свитер. Да еще Кукулянскому родители подбросили сотни три и Леня Ганшин внес солидную лепту. С девушек мы, конечно же, не взяли ни копейки. Ужин прошел роскошно – закуски, салаты, бризоли на горячее, фрукты, кофе-гляссе, вино для дам, и, разумеется, обилие водки для нас. Много танцевали.  Естественно, играла музыка, маленький оркестрик (слово «джаз» тогда было под запретом). Иногда кто-то из посетителей выходил на сцену, брал скрипку и виртуозно исполнял танец Брамса как себе дома, или наигрывал на пианино нелегальную «Вассиановскую». Ведь в Одессе все местные ребята и девчата с детства обучались игре на этих инструментах. Потому с двойным юмором звучал анекдот: «- Миша, вы таки играете на скрипке?  - Нет. – А ваш брат Боря? – Да. – Что «да»? – Тоже нет.» Иванов заказал оркестру «Полонез» Огинского. Я впервые услышал тогда эту щемящую мелодию. И в тот вечер заказывал ее раз пять, естественно, за плату, пока не возмутились остальные посетители ресторана. С той поры я, услышав «Полонез», так же как и его автор граф Михаил Клеофас, тоже вспоминаю «Прощание с родиной». Ведь Одессу я до сей поры считаю своей второй родиной. И, перефразируя своего любимого поэта Маяковского, могу сказать: «Я хотел бы жить и умереть в Одессе, если б не было такой земли – Москва». Впрочем, об этом чувстве наш знаменитый одессит Леонид Утесов выразился так: «Многие хотели бы  родиться в Одессе, но не всем  это удалось».

     В последующие годы я не раз приезжал в Одессу. Сперва в отпуск, а потом в частые командировки.  А в 2005 г. мы приехали туда просто на небольшую встречу , моя сестра Лина из Питера с сыном Максимом, ее подруга Людмила (вдова Вацлава Станевского) из Москвы с взрослой внучкой и прилетел Ким Кукулянский из Израиля. А в Одессе нас ждали Жора Васильев, проживающий на проспекте академика В.Глушко,  и Саша Толстоухов с женой Маргаритой, Витя Марьяновский.  Мы провели там десять дней, неоднократно отметили  встречу, посетили нескольких прежних друзей, побывали в Университете и Политехническом институте, который сейчас разросся до 20 факультетов, раньше было 4, и занимает целый комплекс на пропекте Т..Шевченко,  съездили в Николаев и Очаков, купались в море, побродили по городу  и остались очень довольны, хотя слезы памяти наворачивались на глаза. Как раз в эти дни в Киеве происходила «оранжевая революция». Между собой боролись сторонники Ющенко, Тимошенко и Януковича. Но в Одессе, такое впечатление, будто никто этих фамилий и не слышал. А что такое? Еще со  времен Котовского бытовал такой анекдот: Одесса, революция. Стук в дверь квартиры. Старая Броха открывает. На пороге два красноармейца.  – Гражданка, мы у вас в окне поставим пулемет . – Ставьте хоть пушку. Но что я скажу людям? У меня взрослая дочь, а из окна стреляют совершенно незнакомые мужчины!». А вот с Кукулянским получилось совсем наоборот. В Израиле шла никогда не утихавшая война с палестинцами. Я не раз спрашивал Кима, Левина и Цукерманов, каково это им? Они ведь живут рядом с Тель-Авивом. Так они говорят, что война – это далеко. Пятьдесят километров! Правда, мобилизована молодежь, включая девушек, их внучки, например; жителям розданы противогазы, кругом указатели – «Убежище». А Ким рассказал анекдот – в его городе Кириат-Оно на супермаркете висит объявление: «Все ушли на фронт. Будем через час». Интересно, как бы мы, москвичи, чувствовали себя, если б война шла  где-нибудь в Подольске или в Мытищах?

       Но вернемся в «Фанкони».  Под мелодию «Полонеза» я вспоминаю прощание с вольной студенческой жизнью, да и с любимой девушкой тоже. Кто знает, обернись бы всё как-то иначе, может быть, мы бы и связали с ней серьезно свои судьбы на всю жизнь. Во всяком случае, мы тогда после ресторана всю ночь бродили по городу, несмотря на мороз, сидели под сводами колоннады Оперного театра, а потом отогревались в зале ожидания Одесского вокзала. На следующий день мы всей компанией проводили свердловчанок на поезд. Потом я целый год переписывался с ней, даже стихи посылал:  

                                                                 Под каштанов одесских сенями

                                                                 Познакомился с ней я едва,

                                                                 Но как тучи по небу осеннему

                                                                 Разметала нас ветер-судьба

    А на прощание я подарил ей свою фотокарточку 6 х 9, где я был изображен в лихо заломленной меховой шапке, этакий юный красавец.  На обороте я написал:

                           Был бы инженером, стану офицером,                           Память об Одессе, днях прошедших вместе,

                           Годы пронесутся, встречи буду ждать.                         Не хочу, чтоб стерли долгие года.

                           Черные ресницы, долго будут сниться,                         И тебе пусть тоже, карточка поможет

                           Золотые волосы буду вспоминать.                                 Про меня далекого вспомнить иногда.

    Спустя год она закончила УПИ, получила назначение на химкомбинат уральского города Сибай. В одном из писем намекнула, не быть ли нам впредь вместе. Но, видно, не созрел я еще для семейных чувств. Был я молод, всего 21 год, не хлебнул жизни, хотя у нас и говорили – если сдал сопромат, то можешь жениться, намекая на трудность этого предмета, который нам читали на 2 и 3 курсах. Только этот афоризм – просто хохма из студен-ческо-преподавательского фольклора. Да и главное, пожалуй, не в том. Просто надо мной довлели условия моей новой судьбы. Ведь переход на военную службу перевернул всю мою жизнь. И эту жизнь надо было начинать сначала, да, да, начинать с начала! Время, время… Уже через год от наших чувств расцвел лишь букет вос-поминаний.   Со временем Эмма вышла замуж, родила сына, развелась. Я разыскал ее спустя 19 лет в Сверд-ловске., куда приехал в командировку.  Мы буквально со слезами и дрогнувшими сердцами вспоминали прежние годы. Вновь я увидал и фотографию с моими стихами. Сходили в ресторан «Малахит» отметить встречу. Потом обменялись парой трогательных писем. И на этом  всё. Жизненные пути наши разошлись еще в 1954 году…  

     Нужно признаться, что в последние два года учебы в институте мое сердце было дотла разбито двумя неудачными влюбленностями. На третьем курсе я познакомился с чудесной студенткой из Иняза. Мы оба понравились друг другу и были несказанно счастливы от взаимного общения. Но когда я вернулся с каникул, оказалось, мой лучший друг Вадик Левин отбил Нелю у меня. Переживал я страшно, но не стал устраивать никаких сцен и бить хвостом по полу. Просто вычеркнул обоих из числа друзей…  Между прочим, после окончания вузов Вадик и Неля поженились и живут счастливо уже более 50 лет. Спустя несколько лет моя обида утихла, я заезжал к ним в Рустави, куда Вадик получил назначение. А когда они возвратились в Одессу, я неоднократно дружески гостевал у них, приезжая в частые командировки. Переписываюсь с ними и по сию пору, они уже несколько лет живут в Израиле со своими детьми и внуками. Интересный факт: Предки Нели приехали при Екатерине Великой в Россию из Дании, служили офицерами. Потом род мельчал. А после революции и вспоминать было опасно о дворянстве. Ее мать была простой работницей, а отец, капитан-лейтенант, погиб в войну. И вот в 1998 г. ее разыскали датские геральдисты и сообщили, что она принадлежит к графскому роду Лаурвиген (это была фамилия ее отца). Даже прислали грамоту,  подписанную королевой Дании о ее титуле графини.   Аристократическая родня приглашала ее с мужем приехать в гости в их замок, но только за свой счет. Конечно, таких денег у них не было. Хотели они эмигрировать туда, но в консульстве ответили, что въезд эмигрантов в Данию крайне ограничен, буквально, несколько человек в год. Так и остались они в Одессе. А потом Вадику удалось разыскать в своем роду бабушку-еврейку и они уехали в Израиль. Кстати, Вадика графом не нарекли – он ведь по крови не Лаурвиген. И он шутливо называет  себя «графинчик». Ну что ж, лучше меньше, чем побольше.

      После этой измены чаша моего терпения лопнула, как говорят в Одессе, и я, очертя голову, бросился с отчаяния ухаживать за весьма знаменитой в ОПИ студенткой химфака Маей Ш. У нее был отличный голос, сопрано, она была лучшей солисткой нашего хора, веселой, общительной, музыкальной, с подвижной тонкой фигуркой и симпатичным личиком,  пол-института были ее поклонниками, но безуспешными. И это ее окружение скептицистски отнеслось и к моим усилиям. Перестань морочить сам себе голову! Но мне все же удалось стать ее другом, а затем между нами завязалась и сердечная симпатия. Мы проводили все вечера вместе, а в утренние часы учебы старались встретиться хоть на пару минут в коридорах института, гуляли по летним Дерибасовской  и Воронцовскому скверу, и по другим   зимним улицам, например, им. Франца Меринга или Пастера, я провожал ее домой после учебы, а иногда и заходил к ней, в их крохотную комнатенку, называемую квартирой, где мы грелись у печки-буржуйки, и я из фасона, как какой нестинар, брал горящий уголек пальцами и прикуривал от него свой «Беломор».  Постоянно мы были вместе на репетициях хора. Кстати, я поступил туда и сам, вскоре войдя в его элиту. Справляли мы вместе праздники и студенческие вечеринки. Фотографий я наснимал целый альбом. Но женское сердце коварно. Вы смеетесь с меня? Ну так возьмите себя за всё ваше внимание. Прошел год, и Маю покорил солист хора Толик В., красивый чудак с черной курчавой шевелюрой, студент Мехфака. (Чудак, чудачка в Одессе -  это не какое-то обвинение в непривычной оригинальности, а просто так называют лиц мужского или женского пола). Ах, как они пели парой! Особенно, например, дуэт Стеллы и Янко из «Веселого ветра» И.Дунаевского! Фактически они прямо на сцене объяснялись друг другу в любви. Я страдал безумно. Но, оканчивая институт, Мая имела позволить себе, чтобы выйти замуж за своего старого друга Сеню Ц., кстати, руководителя институтского ансамбля. Они получили назначение в Харьков. Она работала химиком, он, как механик-литейщик,  с годами стал зам.директора крупного оборонного завода. Лишь  буквально в 2000-м году им разрешили уехать в Израиль, где у них давно живет дочь-вдова и внуки. И с ними, Маей и Сеней,  я тоже переписываюсь по-дружески и сейчас.

    Итак, три серьезных сердечных удара за три года! Вай- вэй! Не много ли?  Ладно, не буду вам докучать этих глупостей. Ша!

    После «Фанкони» потянулись однообразные дни ожидания отправки в Москву. Все серьезно работали над дипломными проектами, мы же были уже отрезанными ломтями, хотя по-прежнему собиралась старая компания в полуподвале у Сырова. Целыми вечерами, а то и ночами, резались в преферанс, и никаких гвоздей с шифером, пили много чаю и немного водки, закусывая голодным рационом – дешевой колбасой «собачья радость» и батоном хлеба. Днем ходили в институт обедать. Быстро проглатывали водичку с пшеном на первое и хлеб-соль на второе. В меню это блюдо называлось «котлеты по домашнему». Ни в отделе кадров, ни в деканате ничего нам сообщить не могли. Ждите! Что значит где? Азохен вэй, ну что вы кипятитесь, как агицин паровоз? Государство само знает за вас, когда надо. Иногда мы заглядывали в общежитие, где нас встречали, как и положено рекрутов – со стаканами. У меня создалось осязаемое ощущение, что на нас в институте смотрят не как на конкретно, материально существующих людей, а как на неких духов, призраков (слово «виртуальный» тогда еще никто не придумал, даже в Одессе), которых на самом-то деле уже нет, а остались лишь воображаемые образы. Странное чувство, но иначе описать его я не могу. Мы существовали уже отдельно от остальных.  Как-то раз нас встретил наш соученик с Мехфака Боря Гуревич, записной юморист с приятелем Додиком и тот начал нас пытать: «- Я слышал, вы уже идете в армию? – Почти. – А что вы сейчас делаете?  - Ничего. – Таки совсем ничего? Боря, так я им завидую, это же отличное занятие! – Додик, ты так думаешь? Но зато ты знаешь, какая у них на этом занятии конкуренция?»    

       3 марта 1953 г. дома по радио я услышал сообщение о тяжелой болезни, постигшей Сталина. Сразу тревога зашла во все души. Только и разговоров было, что о нем. Мы с Кукулянским заглянули к знакомым медичкам Зине Горвиц и Даше Ходаковской и получили подробное разъяснение, что такое «чейн-стоксово дыхание», о котором сообщалось в сводках. Поняли, что дело плохо. Встречаясь, люди потихоньку качали головами, боясь произнести роковые слова – не выживет. Причем, боялись не потому, чтобы кто-то не донес, а в самом деле не могли себе представить всего ужаса такого исхода.  Впрочем, на Сабанеевом мосту какой-то человек спрашивал у киоскера газету «Правду», «Известия» , «Радянську Украiну» или «Черноморскую коммуну». Но, просмотрев первую страницу возвращал газету обратно: - Нет, всё не то.  – Что не то? Чего вы себе ищете? -  спросил продавец.  – Некролог, - отвечал чудак. – Так их печатают на последней странице. – Этот напечатают на первой! 

    На улицах Одессы творилось нечто небывалое, какого не видали еще от бабушек. Стоял мороз градусов 10, но ветер с моря гнал сырой туман, из которого лил дождь. Наступило такое обледенение, которого я дотоле не видывал. Все тротуары и мостовые превратились не то что в каток, а в какое-то полированное пространство без трения. На ветвях деревьев, троллейбусных и трамвайных проводах намерзал лед толщиной в руку, ломая древесину и обрывая металл. К нам, к Сырову, еле добрался Иванов, он трижды падал по дороге, а последнюю сотню метров, где шел небольшой подъем, полз на карачках.   

     Утром 5 марта радиорепродуктор умолк. Оборвались провода. Но повалил липкий снег, ходить стало проще. А потом к нам ворвались Ким Кукулянский и Саша Гедражко – слушайте сюда! - и сообщили, что Сталин умер. – Кто вам сказал этих глупостей? - Передавали по радио. Не сговариваясь, мы двинулись в институт. Здесь уже собрались сотни студентов и преподавателей на стихийный митинг. Сперва выступили официальные лица – зам.директора, секретарь парткома, а потом говорили остальные. Причем говорили не по бумажке, а от души, выражая скорбь по поводу кончины великого и любимого вождя. Многие плакали. Особенно запомнилось выступление нашего декана Костенко. Мелко суча рукой и поминутно протирая золоченые очки, он перечислил все заслуги товарища Сталина – сталинская коллективизация, сталинские пятилетки, Сталинская Конституция, сверхдальние полеты сталинских соколов, разгром фашистов на Волге под городом, носящим имя Сталина, десять сталинских ударов в Великой Отечественной войне, сталинский план преобразования природы, великие сталинские стройки коммунизма – Волго-Дон и новые ГЭС, Сталинская борьба за мир во всем мире, Сталинские премии выдающимся передовикам и сталинские премии мира. Даже сталинские стипендии в институтах. Всё лучшее, что было создано в нашей стране, что было в нашей жизни, связано с именем Сталина! Как много он сделал для советского народа, да и для всего прогрессивного человечества. Я стоял в дверях битком набитого зала и думал, впервые собрав вместе все вехи нашей истории, о которых так красочно говорил декан. Действительно, ведь все лучшее, все великое носит имя Сталина, потому что предложено и разработано им. Какой же гениальный человек покинул нас! Как же мы теперь будем жить без него? Разве найдется ему замена?

    Иное тогда не приходило в голову мне, как и большинству советских людей. И понадобились годы и десятилетия обнародования правды, чтобы мы поняли, наконец, (да и то не все), что это мы сами давали сталинское имя тому, что творили наши руки и что придумывали наши мозги. Что это и был культ, созданный нами вокруг его имени. И никому тогда в голову не мог придти  вопрос – а что, за годы между двумя мировыми войнами другие страны мира разве не увеличили во много раз свою индустрию, не добились успехов в науке, в сельском хозяйстве, строительстве, не внедрили в жизнь народа новые блага, не победили в войне, наконец? Интересно, а каких высот к 1940-му году достигла бы Россия, оставаясь монархией, или продвигаясь по пути буржуазной республики после февральской революции 1917 года?  Правда, история не знает сослагательных наклонений. А роман Вас.Аксенова «Остров Крым» не может служить научным пособием. Но вот в 1918 г. с одной линии стартовали два государства – Россия и Финляндия. Причем у финнов и природа суровая, и полезных ископаемых нет, и … А кто какого достиг уровня – судите сами. Во всяком случае, в этом свете достижения ста-линских планов индустриализации и коллективизации восторга вызвать не могут. Но это сейчас, спустя полвека, мы стали сильно умными, а тогда… Да что говорить об этом! Не смею вас более докучать своими догадками.

      К месту: у нас в институте тоже был один Сталинский стипендиат – Лексей Вукович, серб по национальности, высокий, рослый, светловолосый, красивый, с крупным носом. Он был член партии, участник войны, орденоносец, старше нас на один курс, тоже теплотехник, но по годам старше на семь лет – знаменитый 1924 год. Года три подряд был секретарем Комитета комсомола института, активный, умеющий поднять массы молодежи, ее вожак и любимец, политически принципиальный по тем временам, но, в то же время, душевный и человечный, враг формализма. Характерен один такой пример. Пятикурсница Химфака Тома Шац, довольно благонамеренная девица, забеременела и не стала сознаваться от кого, но ребенка решила оставить. Уж как ее только не склоняли наши ортодоксы, и преподаватели, и студенты – исключить из комсомола, выгнать из института, немедленно выставить из общежития! Но Лексея на хап-геволт не возьмешь! На заседании Комитета Лексей обозвал всех бездушными формалистами. Как не стыдно! Что вы начинаете гнать перед ней такую ерунду? Тома родила ребенка, нового советского гражданина, а вы ее так! Она что, занималась что ли публичным развратом на Воронцовской площади? Ну, так получилось. Наоборот, мы должны ей помочь и институт окончить, и ребенка вырастить! Многие приветствовали такую позицию Вуковича, и я в том числе. Правда, были и у него тогдашние официальные перегибы. Так однажды на институтском вечере отдыха в ОПИ моя сестра и ее закадычная подруга Люда стали танцевать «Линду». Так Вукович обрушился на них, требуя даже вывести их из зала за пропаганду буржуазных нравов Запада.. Лишь узнав, что это моя сестра, «амнистировал» их.  Что делать, спустя 10-12 лет юношей исключали из комсомола за длинные волосы и узкие брюки.  Вы что, думаете, что это я пену гоню?  Нет, это правда, вы имеете себе такого представить? Между прочим, учиться он должен был только на «отлично». Попробуй это сочетать с колоссальной общественной работой! Сменивший его Володя Кривенко, тоже фронтовик, был формалист и даже зануда. Огонька и задора в нем уже не было.  А потому и комсомольская работа пошла хуже, снизился энтузиазм. После защиты диплома с отличием Вукович был направлен секретарем райкома комсомола в Одессе. В последующем я с ним встретился еще раз уже лет через 25, когда посетил  новый комплекс ОПИ. Лексей стал деканом Теплоэнергетического факультета, кандидатом наук, доцентом. Наша встреча была весьма дружеской. Потом однажды он зашел ко мне в гости в Москве. Скончался он в в 1992 году.   

      Траурный митинг кончился принятием блестяще зачитанной тем же Вуковичем обширной телеграммы в адрес Политбюро ЦК КПСС и Советского Правительства с заверением, что коллектив преподавателей, сотрудников и студентов ОПИ, коммунисты, комсомольцы и беспартийные поддерживают в этот скорбный час сталинское Политбюро ЦК, еще теснее сплотятся вокруг него, еще активнее будут строить коммунистическое общество под руководством ленинско-сталинской партии.

                                                           Нас вырастил Сталин на верность народу,

                                                           На труд и на подвиги нас вдохновил.

    И опять многие плакали. Умер не человек, а некий бог, который был нам главной надеждой и любовью в жизни. Он был для нас так же естественен, как кислород в воздухе. И вот нет кислорода – чем будут дышать люди? С малых лет мы привыкли слышать рядом два имени – Ленин и Сталин. А с годами  Иосиф Виссарионович все более выходил на передний план. Сталин высоко поднял знамя  Ленина, продолжил и умножил его дело. Он героически воевал в гражданскую войну. Он разоблачил и уничтожил шпионов и агентов мирового империализма Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова, Тухачевского, Блюхера и их приспешников, или раскрыл предательскую сущность таких врагов, как тот же Тито, кровавый палач югославского народа! Сталин ликвидировал изменнический класс кулачества, превратил нищую лапотную Россию в мировую высокоразвитую державу. Мы почти догнали самые развитые мировые державы по производству стали, чугуна, нефти, угля, электроэнергии. Он разгромил коричневую чуму века – фашизм и спас от него человечество. Он обеспечил многим народам возможность идти вперед по пути исторического расцвета социализма. Великая сталинская дружба сцементировала навеки многочисленные нации и народности Советского Союза. Небывало расцвели наука, культура, искусство, литература. Кстати, не было ни одной песни, где не упоминалось имя вождя и учителя. Даже в лирической колыбельной («Спи мой воробышек»), которую исполнял наш хор, и то были слова, которые пела мать своему младенцу: «Даст тебе силу, дорогу укажет Сталин своею рукой». А уж в официальных песнях были целые строфы кантат, прославляющих  гениального отца народов.

                                                      Сталин наша слава боевая, Сталин нашей юности полет,

                                                      С песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет.

      Столь же великим корифеем марксистской науки являлся тот же Иосиф Виссарионович, развивший ее для условий построения социализма в одной отдельно взятой стране. Фронтовики вспоминали, как шли в атаку с его именем на опаленных устах. Это сейчас многие из них любят утверждать – с каким там Сталиным? С матюками мы атаковали! Возможно, они и правы. Но что-то сейчас много появилось и тех, кто заявляет, что они и в 30-е, и в 40-е, и в 50-е годы чуть ли не на площадях кричали публично проклятия «кровавому Йоське!» Возможно, кое-кто и кричал, да только потихоньку, запершись в уголке, чтоб не дай бог, не только соседи, но и жена не услыхала. Так что не давите на  ваш акцент. Остальные молились на этого новоявленного спасителя. Обвинять нас в том нечего, нам ведь день-ночь твердили, что все лучшее в стране сделано им. Кабы не Сталин, стали бы мы рабами империалистов, а то и вовсе жертвами фашистов. Неужели кто-то имеет помыслить иначе? Но и нам нечего хвастать своим фантастическим противодействием. Не было того в нашем сознании тогда.

                                                                    Мы так Вам верили, товарищ Сталин,

                                                                    Как, может быть, не верили себе.

    Например, верхом лицемерия я считаю неоднократного лауреата Сталинской премии, орденоносца, писателя с миллионными тиражами, Героя Соцтруда, даже автора Государственного гимна – Сергея Михалкова. Я сам слы-шал, как он заявил по телевизору, что в годы  СССР ему не давала дышать душная атмосфера советской власти. По-моему, это рекорд продажи своей совести!  

    Были, повторяю, и такие, что втихаря критиковали вождя, даже ненавидели его. Но сколько их осталось? Ведь все, кто так думал, а тем более говорил, были расстреляны или гибли за колючей проволокой. На историческую арену вышло поколение людей, которые не испытали сталинских репрессий, более того, получили от его режима образование, достойную работу, жилье, улучшение жизненных условий. Так чего им выступать против вождя? Тем более, что с малых лет им четко разграничивали пространство – вот это хорошее всё сделано под сталинским руководством, а вот это плохое – это враги, которых надо уничтожать, если они не сдаются. Юные пионеры хором кричали: «Всегда готов!» Про ВЛКСМ пелось в песне: «Партия сказала – надо! Комсомол ответил – есть!». Нам, комсомольцам, это за пару пустяков. Причем так думал не только я, зеленый юноша, а сотни миллионов советских людей. А таких имен, как Николай Вавилов или поэт Мандельштам мы просто не знали и не слышали. Да и почти никто не знал, что свои гениальные конструкции паровых котлов Рамзин, ракет – Королев, самолетов – Поликарпов и Туполев, танка Т-34 – Кошкин, «катюш» - Лангемак создавали в тюремных «шарашках», что сидели за проволокой гордость народа Лидия Русланова, будущий академик Лихачев, будущий маршал Рокоссовский, будущий столп литературы Солженицын, талантливые киноактеры Жженов и Дикий,  жена героя Северного полюса наркома П.Ширшова, известная киноактриса, впрочем, как и жены ближайших преданнейших соратников Сталина - Ворошилова, Калинина, Молотова, Поскребышева, уж куда дальше! И многие, многие другие. Не зря, наверное, в Библии несколько тысяч лет назад сказано было – не сотвори себе кумира! Так что перестаньте сказать за этого вашего Сталина!

     В нашей семье, несмотря на служебное положение отца, у родителей, дедов, дядьев никогда не было проведения какой-то казенной большевистской идеологии. У нас не красовались портреты Сталина. Правда, у отца в домашнем кабинете висел портрет Ф.Э.Дзержинского, но это по должности. Никогда никто с нами не занимался идеологическими беседами, прославляющими Сталина и его соратников и партию большевиков.  Конечно, нам с сестрой покупали детские книжки про Володю Ульянова - Ленина, Куйбышева, Сережу Кострикова - Кирова, Фрунзе, про революцию и про борьбу с белыми, про Чапаева и Щорса, про Павлика Морозова, Мальчиша-Кибальчиша и т.д., показывали соответствующие фильмы.  И конечно, мы понемногу впитывали любовное отношение к советской власти и это становилось нашим органическим состоянием.  Вместе с тем, мои дядья отличались высказываниями некоторых вольнодумных идей. Да и отец даже выписывал не только официальную прессу – «Правду», «Известия», местную областную газету, но и такие «сомнительные» издания, как «Литературная газета» и «Советский спорт», журналы «Новый мир» и «Огонек». Иногда приносил домой книги, которые были изъяты из общего обращения, например, «Золото», но не Бориса Полевого, а о преступной мафии, расхищающей народные богатства и беззубости нашей милиции. Возможно, он читал эту книгу по долгу службы, но он и мне разрешил прочитать этот роман. Никогда и ни в чем он не противодействовал своему шурину дяде Коле, читавшему нам вслух стихи не только Ахматовой, но даже Мережковского или Зинаиды Гиппиус. А национальный вопрос? До сих пор среди окружающих меня товарищей немало антисемитов, ярых и скрытых. Дескать, вот побьем евреев (Они выражаются резче:  Бей ж…, спасай Россию!) и наступит благая жизнь! Среди наших с сестрой юношеских школьных и институтских друзей, именно друзей, а не просто однокашников, были не только русские и украинцы, но и чистокровные евреи: - Вика Зельцер, Зина Горвиц, Роза Ямпольская, Юня Коган, а позднее, уже в Грозном, Дима Гительзон. Я уж не говорю об Одессе – Ким Кукулянский, Игорь Кацнельсон, Сёма Лернер, Мила Фридман, Софа Кац и Софа Задунайская, Эдик Птичкин, Витя Марьяновский, Саша Школьник, Шурик Лидерман, Игорь Товбис, Марик Менакер и другие. И никогда не было каких-либо нареканий со стороны папы и мамы по поводу этой дружбы и частых посещений ими нашего дома.

     Между прочим, в семье совершенно отсутствовал религиозный вопрос. Отец,  дед Михаил и дядя Анатолий были члены партии. Бабушка, жена пролетария, как-то отошла от веры, она не ходила в церковь даже тайком, не носила крестик, не святила куличи, не молилась, да дома и не было ни одной иконы, ни одного образка. Правда, на Майский праздник дома пекли кулич и делали творожную пасху, но это было из области кулинарии, их не святили. Вместе с тем, не было никаких слов и выступлений против церкви, никакого воинствующего безбожничества, и храмовые колокола никто не разбивал и иконы не рубил. А на мир мы смотрели глазами материалистических реалистов.

    Я не исследую эпоху Сталина. Я пишу о себе, моей семье и моих ближайших товарищах. Именно так мы тогда всё ощущали и так вели себя. И понадобились годы потрясений, чтобы мы познали истину и перевели на нее свое сознание. И с натугой и кровью вырывали мы из своего сердца то зло и обман, которые нам туда насаждали десятилетиями. Кстати, умению глубоко и объективно, опираясь на факты, анализировать события и саму жизнь, меня в немалой мере научил дядя Коля, развил во мне эту способность до высокого уровня, за что я ему весьма благодарен. Ну, а то, что сейчас еще остались среди моих товарищей такие, что все молятся на поверженного и разоблаченного кумира – это, на минуточку себе, их беда и их вина. Не всем дано осознать и размыслить, что правду надо отличать ото лжи и вовремя от этой лжи  очиститься.

    В тот скорбный день ночевал я дома. Мы собрались у соседей, у студента Консервного института Толи Компанейца, там был его приятель Витя Чепурненко и другие ребята. Мы жадно ловили каждое слово из динамика радио и потом под непрерывные звуки траурной музыки с волненьем обсуждали, как же теперь выживет страна? Ведь Сталина заменить некому. Впрочем, этот вопрос и этот ответ поднимают и сейчас. Вот если б появился новый Сталин, то… Вот как крепко вбили в наши мозги веру в гениального царя-правителя. Даже 50 лет исторических переворотов не образумили, таки нет…

    И ой, как сказать, мы в тот вечер с большим воодушевлением приняли Постановление ЦК и Совмина о назначении коллективного руководства страны – Председателем Совета Министров Г.М. Маленкова, Председателем Президиума Верховного Совета К.Е.Ворошилова, Министром иностранных дел Молотова В.М., Военным Министром Маршала Булганина Н.А., Министром госбезопасности Берия Л.П. тоже Маршала, Первым Секретарем ЦК КПСС Н.С.Хрущева и остальных сталинских соратников, включая А.И.Микояна, Л.М.Кагановича, Н.М.Шверника – всех тех, кого мы привыкли с детства видеть на портретах рядом с портретом Сталина или вместе на трибуне мавзолея. Впервые тогда передали песню:

                                                                                Партия - наша надежда и сила,

                                                                                Партия – наш рулевой.

     Ее могучие ноты ободряли наши обеспокоенные сердца. Что ж, будем посмотреть. Теперь СССР не пропадет! А по радио беспрерывно играли надрывные траурные мелодии Бетховена, Шопена и «Песни без слов» Мендельсона, от которых слезы наворачивались на глаза. Объявили, что похороны И.В.Сталина пройдут 8 марта.

    Я, Сыров и Толстоухов, чувствуя свой долг перед страной в такие суровые дни, сходили в Воднотранспортный райвоенкомат города узнать, нет ли вызова в Москву. Но сам военком, полковник Шейкин, Герой Советского Союза, один из известных участников обороны Одессы в 1941 г., ответил, что где он тот вызов? Пока никаких указаний нет. А потому – сидеть и ждать!  

     И вдруг под вечер 7 марта к дому Сырова подъехал «ГАЗ-Виллис» и у нас появился знакомый нам подполковник, заместитель Шейкина. Всё! Свершилось! Из Москвы пришел приказ немедленно отправить нас в столицу. Поезд отходит завтра утром. Вот билеты, командировочные предписания, небольшие деньги на дорогу. Подполковник даже хотел увезти нас  на ночь в военкомат. Чувствовалось, они там очень переживали, не сбежим ли мы в эту ночь. Перестаньте сказать, наши уговоры не действовали. И что мы с этого будем иметь? Ночевать в военкомате? А оно нам надо? Тогда я дал офицеру честное комсомольское слово, как недавний секретарь комсомольского бюро факультета, что беру на себя всю ответственность и завтра мы все трое явимся на вокзал. Бедный подполковник  колебался. Еще бы! Приказ о нашем зачислении в Советскую Армию подписан еще самим Сталиным! А вдруг… Пролетит, как фанера над Парижем! Но мы же не собираемся делать форшмак из его нервов! Наконец,  он решился, заявил, что утром заедет за нами на машине, и уехал. Готовьтесь!  Мы сидели недвижимо минут пять, в открытую дверь полуподвала врывались клубы пара с улицы. «- Саша, закрой дверь, - сказал, наконец, Жора Сыров, - на улице все-таки минус десять.  – Саша Гедражко ответил ему чисто по-одесски:  - И ты думаешь там от этого станет теплее?»

      Мы побежали прощаться. Саня укатил к своей Маргуньке, а мы с Жорой отправились в «Последний табор», так мы называли подвал, где жили наши друзья Володя Шпрингер и Алеша Прокудин с Электрофака. Потом пошли в общежитие. Тут нас встретили Пшенко с Ивановым и мы поддали с ними и остальными в последний раз. Я отправился домой, но отдыхать не удалось. Явились Кукулянский, Гедражко, Ганшин, сверху спустились Толик со своей матушкой глуховатой Лидией Артемовной и Виктор. Посидели с ними и с хозяевами вместе, распили посошок на дорогу, еще раз обсудили смерть вождя. Все свои вещи я давно отправил в Грозный и собрать мелочь в чемоданчик не составило труда. Что, правда, я плохо сделал – это сжег свой журнал-дневник, который вел на английском языке, и другие памятные бумаги. Они бы пригодились потом. Рано утром расцеловался с хозяевами. Тут уж Валентина Ивановна всплакнула по-настоящему. Они хотели проводить меня на вокзал, но я сказал, что незачем, будет машина из военкомата. Николай Федорович и Валентина Ивановна проводили меня до трамвайной обстановки. Хозяйка сунула мне на дорогу горячие пирожки. Как писал Ал.Твардовский:                              Всех, кого взяла война, каждого солдата,

                                                           Провожала хоть одна женщина когда-то…       

     Так я расстался с душевными людьми, у которых прожил 4 года. В 1975 г., будучи в командировке в Одессе, я зашел к Мирошкиным. Николай Федорович уже умер, он любил выпивать, но на всю эту радость здоровья не хватило, Валентина Ивановна совсем постарела и потеряла слух. Но мы посидели с часок, попили чайку, пришла и Лидия Артемовна. Сам Толя Компанеец по окончании Холодильного факультета Консервного института обосновался в Киеве. Вспомнили всех, рассказал им о себе, о сестре Лине.

     Утром подполковник заехал за нами на «Виллисе». Теперь-то я понимаю, как они, бедняги, волновались, обеспечивая выполнение приказа. Наконец, он сделал нам красиво: усадил нас в купейный вагон и долго стоял на платформе, пока поезд не отошел с километр от вокзала и миновал Чумку и Люстдорфскую дорогу. Не подвели мы его. А на перроне громко рыдала старая одесситка. К ней подошел дежурный в традиционной красной фуражке: «- Уважаемая, что случилось? – Боже мой, я опоздала на поезд! - На много? - На две минуты. – Мадам! А кричите вы так, как будто на два часа.»

     Все пассажиры толпились в коридоре. По поездному радио передавали траурные мелодии, сжимающие сердце, и репортажи с похорон. Подробно рассказывали, как сталинские соратники вынесли гроб из Колонного зала, установили на лафет. На Красной площади состоялся митинг. Уж как хвалили вождя его сподвижники! Нет, или вы себе уже можете такое представить? Кстати, потом мы изучали эти речи в курсе марксо-ленинской подготовки. Потом гроб занесли в Мавзолей. В это время, в 11.55 наш поезд остановился посреди заснеженной степи и загудел. Гудки давали все паровозы страны, все фабрики, все заводы. Гудели пять минут, стоял весь транспорт. Все молча курили в коридоре, опять были слезы на глазах. Похороны завершились. Заиграли гимн. Поезд тронулся с места. «Ну, пойдем, надо помянуть Иосифа Виссарионовича» - пригласил Толстоухов. И, скажу за всех  купе, как и в нашем уже, зазвенели стаканы, забулькала водка. Самый цимес. Советская страна вступала в новую историческую эпоху

      На этом, считай, закончилась моя гражданская жизнь и через сутки началась жизнь военная, длившаяся более 30 лет., впрочем, и последующие десятилетия тоже. Об этом будут повествовать последующие главы.

                              

                                   II. Академия.

 Может возникнуть вопрос – а для чего я так подробно расписал

последние институтские месяцы, а не начал сразу с приезда в

Академию?  А что такое? Так это ясно даже невооруженным

глазом. Да для того, чтобы показать, какой жизнью мы жили до

армии, к чему готовились, о чем мечтали, как видели себя в будущем.

И, я вас умоляю,  всё вдруг резко переломилось, круто перевернулось на все 16 румбов. Чтобы показать наши чувства,

возникшие, когда нас вырвали из одной жизни и, не спрашивая,бросили в другую. Показать, что мы потеряли и что  мы  

приобрели. Итак, продолжим хоть раз в жизни сказать чего-то

умного. 

    В Москву Сыров, Толстоухов и я прибыли утром 9 марта. Решили

сперва заскочить на полчасика в Академию, отметиться в прибытии, а

потом поехать к сашиной тетке, на Бауманскую.

    Ан нет! Наивные мысли. Едва мы сунули нос в бюро пропусков в

Китайском проезде, как нас тут же чуть не за руки схватил специльно дежуривший офицер и сразу повел  в здание. Нас сверили с какими-то списками, проверили и отобрали паспорта и проездные документы с предписаниями, потом подвалами повели на вещевой склад, где выдали целую кучу военного обмундирования – хлопчатобумажные гимнастерки и шаровары-галифе, ремень, хромовые сапоги, белье, портянки, бушлат, ушанку, перчатки и велели переодеться. Желающие могли помыться под душем. Чемоданы и студенческую одежду велели сдать в камеру хранения.

     Поселили нас в Суворовском зале – обширном помещении со сводчатыми потолками и боковыми приделами. В царские времена тут была церковь. Сейчас же здесь стояли двухярусные койки и тумбочки, и уже проживало сотни три таких призывников, как и мы, в новеньких гимнастерках. Большинство из них уже сияло первозданными серебряными погонами с двумя лейтенантскими звездочками и артиллерийскими эмблемами. И мы поняли, что за Одессу пора забыть. Это Москва. А она слезам не верит. Это армия. 

    Постоянно, по несколько раз на день, прибывали всё новые и новые призывники. Кругом царила суета – застилали кровати, подшивали подворотнички к гимнастеркам, гладили брюки, стоя в очереди за утюгом, прилаживали погоны, доводили асидолом пуговицы до золотого блеска, начищали сапоги в отведенных местах, заполняли тумбочки туалетной мелочью. Ходили принимать душ, курили в курилках, судача о происшедшем и знакомясь друг с другом, образуя землячества по институтам, писали письма родным или любимым девушкам, играли в домино или карманные шахматы, в одном углу уже кто-то тренькал на гитаре, собрав вокруг себя десятка два слушателей.   Я сразу вспомнил нелюбимые мной пионерские лагеря, где юный человечек переставал быть индивидуумом, надев на себя белую рубашечку и алый галстук, а становился частицей, деталью отлично отлаженного механизма в лице пионеротряда. Так было и здесь. Правда, среди всей массы выделялся некий процент тех, кто как-то сразу почувствовал  себя в своей тарелке, кто с оптимизмом исполнял все военно-житейские обязанности. А вот я чувствовал себя каким-то сиротой, заброшенным в незнакомый мир. Может, это было еще потому, что нас пока здесь было всего трое, а остальные прибывали целыми группами и курсами. То есть, они оставались в своей среде, не то что мы, одиночки.

      Единственное, что бросилось в глаза, офицеры из администрации Академии, занимавшиеся нашей организацией, не орали всякие повелительные команды «Стройся!» или «Смирно!», а деликатно приглашали пройти туда-то, разобраться в одну шеренгу или, наоборот, сесть и выслушать указания. Сразу было видно, что мы не солдаты или курсанты, а уже офицеры. Нас определили по потокам – курсам. Таковых было шесть. Курсы разбили по отделениям, по 25 человек в каждом. Разбивка шла по специализациям – радиоуправленцы, прибористы, механики (и теплотехники). Поэтому, в основном, вместе попадали студенты одного вуза или факультета, знавшие друг друга. Из таких крупных вузов, как, например, МАИ, МЭИ, Ленинградский, Харьковский и Киевский политехнические, Куйбышевский индустриальный было призвано по несколько десятков человек. Из других – по 10-15. А нас из Одессы было всего пятеро, землячество наше было невелико. Всего же прибыло из 17 институтов 500 человек. Каждым потоком командовал начальник курса, этакая «классная дама» в звании полковника или подполковника, с академическим значком и рядом орденских планок на кителе. Интересная фигура. Почему-то в институтах такие не требуются. Ну, я не беру училища, где юных курсантов надо действительно воспитывать, и там есть командиры взводов и рот. А вот зачем такая персона для офицеров, пробившихся с большим желанием и трудом в Академию? Их что, тоже нужно держать в шорах? Да они же твердые и преданные стране и воинской дисциплине личности в званиях капитанов и майоров, не то, что эти вольнодумцы студенты. Тем не менее… Кадровые офицеры локтями и зубами прорывались в Академию сквозь бесчисленные цедила конкурсных комиссий, корпели ночами над учебниками для сдачи отборочных экзаменов в частях и округах. Сразу вспоминается капитан Николаев из повести А.Куприна «Поединок», с тех пор мало что изменилось в этом направлении. И они дорожили своим учебным местом в Академии, хотя учебные дисциплины, технические и научные, зачастую для многих были tabula rasa.  

    Мы попали в курс «В», начальником которого был подполковник Семенов Владимир Васильевич. Это был человек достаточно эрудированный, даже интеллигентный и в меру демократичный. Он понимал нашу психологию и хотя был принципиально требователен, но делал это за счет своего авторитета старшего товарища и понимающего нас человека. Мы уважали его. Между прочим, не все начальники курсов были таковы, среди них была и парочка горлохватов. Семенов достойно провел нас за 16 месяцев через все рифы академической службы, получил чин полковника и ушел в порученцы к генералу армии Соколову С.Л. Там он получил звание генерал-майора. Некоторые наши ребята бывали у него в гостях в последующие годы. Говорят, он скончался в начале 90-х гг. Сам Семенов всегда был аккуратен, подтянут, отутюжен, являя нам пример, никогда не повышал голос. Худоба его щек говорила о каких-то болезнях желудочного тракта, но он ни дня не пропустил по болезни.

    На других курсах начальниками были Лошманов, полный человек, тоже с отзывчивым характером, страдавший экземой рук, а потому всегда ходивший в перчатках. Подполковник Крылов после мучений с нами перешел в Войска ПВО и командовал зенитным ракетным полком, дислоцированным на Ленинградском шоссе. Служа в дальнейшем тоже в ВПВО, я приезжал проверять технику его полка и он с гордостью представлял меня своим офицерам, как достойного выпускника Академии из числа тех, что и он вырастил тоже. А вот подполковник Рогов был типичный службист, любитель поорать, покомандовать, но в общем-то незлопамятный начальник. Еще помню фамилии подполковников Орехова и Грызлова И.А..   

    Сейчас, с вершины десятилетий, я восхищаюсь мужеством и трудолюбием наших начальников курсов. Ведь под их начало пришли, вернее, были приведены, молодые люди, уже ощущавшие себя на пороге самостоятельности, к тому же не очень-то рвавшиеся к военной карьере. Вдобавок, по сравнению с рабочими или госслужащими студенты всегда отличались вольномыслием и скептическим критицизмом. Они нередко ставили в тупик своих начальников, оспаривая неколебимые для военных установления.

    Нам внушали, что мы теперь офицеры, стоим на службе у государства. Нужен отказ от своих студенческих «я», требуется беззаветное, до самоотречения, служение Родине. Любой приказ начальника должен рассматриваться, как приказ Родины, партии, правительства. Разумеется, без этого принципа невозможна никакая армия. Только не надо забывать, что на офицерскую службу, по большей части,  люди идут добровольно, пишут рапорты о приеме в училище, обязуясь всю жизнь подчиняться уставам и командирам. Идут те, кому нравится командовать подвластными ему подчиненными и нравится подчиняться – пусть, де, начальник за тебя решает все проблемы, а мое дело выполнять его приказы У нас же, повторяю, подобных настроений не было. Поэтому беспрекословную армейскую требовательность мы ощущали не как осознанную необходимость, а как насилие над собой.  

    Правда, отмечу, что некоторые военные ритуалы нам нравились. Например,  команда «Товарищи офицеры!», подаваемая вместо прежней команды «Смирно!» У большинства из нас она вызывала чувство гордой причастности к некоей корпорации мужественных и выделенных государством людей. Мы сразу чувствовали, что принадлежим к элитарной части общества, становимся сродни Денису Давыдову, генералу Скобелеву или командарму Чуйкову. Наверное, проявляемый здесь и в иных случаях романтизм (а нам ведь и всего-то было по 23 года!) в определенной мере позволял  нам легче переносить свалившиеся на нас тяготы военных обязанностей.

    Возглавлял наш спецнабор полковник Предко И.К. (или Прядко). Вот это уж был солдафонский начальник, который и в обычном-то разговоре не мог не подпустить металла командирских ноток, произнося любые фразы с закругленными на концах раскатистыми ударениями, будто на плацу командовал. Особо высоким интеллектом он не отличался, любил снимать стружку. Он считал, что хотя мы уже офицеры, но в военной службе еще зеленые юнцы. Поэтому нас нужно держать в строгих шорах. Систематически он выставлял на всеобщее собрание офицеров тех, кто грубо нарушил дисциплину, в частности, вернее, самое главное, тех, кто в городе напился пьян, учинил дебош и попал в руки патрулей.

    Наш спецнабор входил в состав 6-го, ракетного факультета. Руководил им генерал-лейтенант Нестеренко А.И. В войну он командовал частями «катюш». Его назначили на факультет в 1953 г. с должности начальника НИИ-4, занимавшегося ракетным вооружением. После нашего выпуска он ушел на должность начальника  ракетного по-лигона, создаваемого в Казахстане (теперь его называют Байконур). В 1958 г. генерала вновь вернули коман-довать факультетом в Академии. Его замом был полковник Эльманович Сергей Николаевич – высокий дородный мужчина с неторопливыми плавными манерами и копной седых волос, скорее, внешне похожий на члена союза композиторов, нежели на командира. Деятельность его была абсолютно бесцветна, и кроме нескольких официальных кратких высказываний перед собранием офицеров, мы и не слышали более ничего от него.

    За годы учебы в институтах мы изучили все общетехнические дисциплины, а также спецкурсы. Поэтому нам нужно было выучить лишь то, чего мы не знали ранее – ракеты. Это были теория полета, внешняя баллистика, аэродинамика, теория реактивного движения, жидкостные ракетные двигатели и происходящие в них тепловые и гидравлические процессы, прямоточные и пульсирующие воздушно-реактивные двигатели, теория управления, взрывчатые вещества и, наконец, устройство материальной части существовавших в то время ракет. Ну, и конечно, «наука наук», основы марксизма-ленинизма, и совершенно новый для нас курс основ секретного делопроизводства. А в утренние часы мы еще занимались строевой подготовкой и изучением уставов. Хотя последнее мы прошли в институте, но не имели достаточных практических навыков в поведении военнослужащих. Какой же это офицер, пусть даже инженер, не умеющий молодцевато отдать честь или рубануть парадным шагом! Такого не могла вынести душа ни одного командира. Например, начальник штаба воинской части, куда я попал после Академии, гвардии полковник Омах П.Р. заявлял: «Строевая, товарищи инженеры, это вам не гайки крутить. Тут думать надо!» А командир части, куда определили служить Витю Рыжкова, полковник Кабанов И.С. повторял: «Люблю музыку, особенно когда под барабан!»

     Да и вообще тогда в армии еще царили чапаевские, а может, фурмановские, суждения: «Я академиев не кончал!» Не любили «академиков» и многие высокие военачальники. Например Маршал Малиновский говорил про Крылова, героя Одессы и Сталинграда – «Никаких академий он не кончал, да и не нуждался в них». Маршал Жуков любил вспоминать – «Что ни дурак, то академию закончил»». Маршал Куликов изрекал: - «Имеет высшее образование, а сам топор топором». Что ж, во-первых тут говорила зависть и самомнение талантливых начальников – « Вот, я и без академии самый умный и самый высший». А во-вторых, то ли в академиях учили еще плохо, то ли туда отправляли всяких тупиц, чтобы от них избавиться. Позже я приведу пример, как мой начальник пытался «сбыть» на учебу в академию самого плохого лейтенанта в отделе.

     Академическое начальство не было уверено в нашей дисциплинированности и строевой подтянутости. Поэтому первые недели две нас держали на казарменном режиме, подобно курсантам, разве что без вечерних поверок  и прогулок с песнями. Но все равно поздно вечером начальник курса заглядывал в наши комнаты. А утренние построения были, проверялось наше наличие, делались замечания по внешнему виду, ставились задачи на текущий день.          

     Лишь потом нас стали отпускать в Москву, но неохотно, чуть не два  раза в месяц. Мы ведь представляли странный вид – лейтенанты в хромовых сапогах и офицерских цыгейковых шапках, но в новеньких солдатских бушлатах, перепоясанных офицерскими ремнями, и с серебряными погонами. Правда, вскоре разрешили проживать на московских квартирах женатым слушателям, даже платили им за наем квартирные деньги. Но таковых было не так уж много. И еще отпускали в выходные дни москвичей, чьи родители проживали в столице. Правда, хитрецы спецнаборщики начали выдвигать разные причины для возможности выходить в город. Пожалуй, самой весомой оказалось желание посещать главные московские бани – Сандуновскую и Центральную. А некоторые требовали отпустить их в Большой театр, Третьяковскую галерею или в Библиотеку им. В.И.Ленина, а то и в его Мавзолей.     

    В первые же дни нас стали возить в военные ателье на Смоленской и Котельнической набережных, где бойкие и поднаторевшие военные закройщики пошили нам кители с глухими стоячими воротниками, синие галифе с корсажами под подтяжки и офицерские шинели с ватной грудью и разрезной спинкой, после чего мы приобрели шикарный вид. Еще нам сработали парадные мундиры, точную копию тех, что носило дореволюционное офицерство – твердый воротник, широкая выпуклая грудь с двумя рядами пуговиц, серебряные катушки на обшлагах, сзади короткие фалды и все это перепоясывалось широким кожаным ремнем. Хорошо еще, что нам не выдали шпор и шашек, полагавшихся тогда артиллеристам. Сначала, наверное, из экономии и боязни, что мы где-нибудь применим холодное оружие – а что! некоторые из нас могли бы! – А потом как раз эти атрибуты были отменены для всех, кроме парадных расчетов и дежурных. Но нас ни туда, ни сюда не включали. А бедным настоящим офицерам-слушателям приходилось два месяца перед Первым Маем  и столько же перед 7 ноября ежедневно марщировать по несколько часов, не отрываясь от учебы, тренируясь в составе «коробок» - батальонов по 20 шеренг каждая из 20 человек в ряд, готовясь к парадам на Красной площади. И участие в таком батальоне считалось высокой честью!

    Почти все учебные дисциплины были у нас секретными. Потому нам долго внушали требования инструкций и приказов по секретному делопроизводству и сохранению военной и государственной тайны. Это было для нас внове. С одной стороны нам импонировало, что мы стали причастны к государственным секретам и мы иногда многозначительно бравировали этим в своих кругах. Но, с другой стороны, ведь это, и в самом деле, требовало от нас строгого выполнения обязанностей. И нужно сказать, что за год учебы нам сумели вдолбить уважительное отношение к этим требованиям, вдолбили на всю последующую жизнь.

    Для хранения прошнурованных и опечатанных общих тетрадей, где мы вели конспекты, нам выдали папки, которые мы опечатывали личными печатями-номерниками. Сами же печати мы привязывали к поясу и носили в часовом кармашке брюк. Причем некоторые пижоны заводили для этого не просто ленточки или шнурки, а цепочки, в основном, медные, а отдельные даже серебряные, с этаким купеческим размахом.            

       С учетом последующих событий жизни, связанных с нашим изучением секретных «изделий», и одновременными гуляниями по ресторанам, да еще и в гражданской одежде, с чем жестоко боролось начальство, наш тогдашний быт полностью отразила сочиненная мной песенка на мотив песни К.Симонова о военных корреспондентах и на слова студенческой песни про Еву и Адама.

                                             В первое мгновенье                           Был бы инженером,

                                             Бог создал Академью                        Стал он офицером.

                                             И решил туда студента взять.          Проявил к «изделию» талант.

                                             Дал шинель и шапку,                        Штатское не носит,

                                             Сунул в руки папку                           Водки пить не просит –

                                             И привесил к поясу печать.              Настоящий техник-лейтенант.

     Каюсь, и спустя полвека с той поры я горжусь своим авторством этой популярной в наших кругах песенки.   

     Первые дни мы сами получали и сдавали папки в секретную часть. Но это вызвало гигантские очереди. Попробуй одновременно выдать или получить полтысячи папок! Секретчицы просто ошалели от подобного наплыва. Поэтому было приказано в каждом отделении выделить одного ответственного, который сразу расписывался за все 25 папок. В помощь ему назначались три «папконоса», которые несли всю эту кучу в требуемую аудиторию и потом раздавали их нам по жетонам. Перед обедом они сдавали их обратно. Затем то же повторялось на самоподготовке. Вначале было еще сносно. Но потом у некоторых слушателей число конс-    пектов выросло катастрофически. Хорошо, например, у меня мелкий почерк  и мне хватало одной тетради на один предмет на оба семестра. А те, кто писал размашисто, исписывал по пять тетрадей за семестр. Помножьте это на 10 дисциплин и папки становились толстыми, как брюхатые бабы  и весили так же, как ребенок, которого они носили – по 4 килограмма.  Попробуй потаскай их по коридорам и лестницам! В общем, назначение в «пап-коносы» на неделю, да и в ответственных на месяц, было более серьезным нарядом, чем давали провинившимся солдатам на чистку картошки на кухне. К тому же, на завтрак беги раньше, чтоб успеть в секретную, вечером жди до 22 часов самых старательных занимающихся. Правда, придумали и «рационализацию». В обед мы сдавали все папки ответственному и он сидел с ними в аудитории. Затем его подменял «папконос» и тот бежал обедать. А потом начиналась самоподготовка. Со стороны всё это кажется мелочью, но сами побывайте в нашей шкуре, тем более, за каждую ошибку в росписи за номера папок, нарушение мастичной печати или перепутывание жетонов можно было схлопотать настоящее взыскание в приказе.         

                                 

     Старшиной нашего курса был назначен гвардии техник- лейтенант Волошин Анатолий Никандрович, фронтовик, танкист, 1924 г .рожд, из Харьковского политехнического института. Кстати, по окончании Академии я попал с ним в одну часть, дружил с ним и его женой Людмилой Семеновной, весьма симпатичной, привлекательной блондинкой, радушной хозяйкой, всегда привечавшей нас, забулдыг холостяков. Дружба не прерывалась все годы. Пока я служил там же, мы всей компанией собирались у них на праздники, да и просто так. Играли в преферанс, дома устраивали застолье, танцевали под проигрыватель, любимым был фокстрот П.Лещенко «Всё что было…». Помню, мне как-то монтажники подарили мешок грибов и Люся жарила их для нашего угощения. Ходили на лыжах зимой, а леток купались в канале  и плавали на лодках. Толя дал мне рекомендации в кандидаты  и в члены партии. Он меня защищал перед командованием в трудные годы  первых  лет моей службы, моего становления, как военного специалиста, давал мне весьма нужные советы, как  опытный и старый служака.   Дружил я с Волошиными и потом, когда ушел из части к другим местам  службы.  Он был один из первых офицеров Армии, которому доверили самостоятельную перевозку ракет с заводов в части. Раньше их возили только агенты завода и КГБ. И он был заместителем начальника отдела хранения и транспортировки ракет, умело организуя службу, содержа их более тысячи.   Он дослужился до чина полковника-инженера, заместителя командира ответственной части, связанной со специзделиями. Выдал дочь замуж за достойного офицера. Люся, по своему образованию работала, и весьма успешно, в библиотеке части. Анатолий пользовался большим авторитетом у начальников и подчиненных. После нашего увольнения в запас офицеры его части, жившие в городке, ежегодно собирались в соседнем лесочке «на шашлык». Пару раз приезжал и я. Нас сфотографировали с Толей на  память при свете костра. И оказалось, вовремя. Это была последняя фотография.  Он скончался 3 июля 1997 г. на девятый день после онкологической операции кишечника из-за остановки сердца в Хлебниковском военном госпитале и с почетом похоронен на кладбище части вблизи водохранилища канала Москва-Волга. Я принял активное участие в прощании с Толей и произнес горячую речь над его могилой. Потом мы с товарищами приезжали на его могилу года через три. Дальше у нас самих не хватает пороху.   

     Соседним отделением, где, в основном, были ребята из Харькова, командовал Володя Сухинин. В последую-щем он стал     научным работником НИИ ПВО в г. Калинине. ( ныне Тверь). Третьего отделенного я не помню.

    А командиром нашего отделения был назначен тоже фронтовик 1924 г. Щенин Игорь Георгиевич, из студентов МЭМИИТА. О нем я напишу ниже отдельно. Единственное, замечу, что эти ребята-фронтовики, хотя и были старше нас всего на 5-7 лет, но они прошли фронты войны, у них за плечами был огромный жизненный, главное, окопный смертельный опыт, а перед грудью – пули и осколки, которые миновали их, не считая ранений. По сравнению с нами, зеленой мелюзгой, это делало их много взрослей, бесстрашней, уверенней,  наделяло способностью правильно решать любые жизненные проблемы, держаться достойно и твердо, невзирая на всякие там чины и должности своих оппонентов. Между прочим, подобные же качества я отмечал еще в институте у наших участников войны – Вацлава Станевского, Лени Кузьмина, Жоры Васильева, Мили Гончара, Леонарда Ганшина, Лексея Вуковича и других ребят. Кстати, подобные же свойства я увидел у Григория Мелехова, героя романа «Тихий Дон», где А.Шолохов показал, как из незрелого юнца Гришка превращается волей судьбы в матерого воина-казака, самостоятельного военачальника, личность, не боящуюся не только пуль, но и любых командиров и врагов. Во всяком случае, в наших кругах ребята-фронтовики пользовались непререкаемым авторитетом. Между прочим, тогда их так и называли – фронтовики, а не каким-то бюрократическим термином – участники войны. Они же ведь не «участвовали», а воевали!    

    В те времена у меня не было систематизированных данных о процессе преподавания нам ракетных дисциплин. Занимались этим, в основном, две кафедры - № 15 и № 11. Спустя более 50 лет генерал Волков Е.Б., бывший в то время одним из руководителей кафедры, опубликовал очень интересную книгу «Полвека в ракетной науке», где подробно расписал все тонкости и трудности этого процесса. Желающие могут ознакомиться с его данными. Я же описываю свои личные впечатления того времени, поэтому вполне могу в чем-то быть субъективным, а в чем-то даже ошибаться.  

    Преподавали нам офицеры, в основном те, кто давно уже работал а Академии. Впрочем, были и молодые, недавно кончившие гражданские вузы, например, старший лейтенант Абдеев или лейтенант Пухов. Несмотря на молодость, они были одними из лучших специалистов кафедр. Среди преподавателей были две женщины – Ильина и доцент Карпович. Первая была обычным человеком, Учила нас, кажется, теории вероятности. Общалась с нами просто, как с учащимися. Особых воспоминаний у меня не сохранилось. А вот вторая читала нам курс аэродинамики и даже имела свой учебник. Курс этот довольно скучный, напоминает гидравлику и газодинамику. Наши ребята из МАИ учили его и раньше. А вот мне он был совершенно незнаком. А там опять – формулы, формулы. Да и сама Елена Дмитриевна была дамой въедливой, буквоедом. Ни разу она не пошутила, улыбка не озаряла ее лицо, ни разу не рассказывала для разрядки напряжения какой-нибудь случай из практики аэродинамики. Читала она, конечно, отлично и высокометодично, но была сурова. Ей очень импонировало, когда при входе в аудиторию наш старшина Волошин орал: «Товарищи офицеры!» и мы вскакивали по стойке смирно. А он рапортовал: «Товарищ преподаватель! 5-ый курс «В» собран на занятия. Присутствуют 72 человека. Отсутствуют трое по болезни. Старшина курса гвардии лейтенант Волошин!» Выждав паузу, Карпович произносила: «Товарищи офицеры!» И Анатолий дублировал «Товарищи офицеры». Мы садились и она начинала занятия. А ведь даже многие преподаватели из числа офицеров или профессоров никогда не выслушивали рапорт полностью, а махали рукой при первых словах – садитесь, мол. Слово «здравствуйте», почти никто из них не говорил, ибо тогда 75 глоток должны были проорать «Здравия желаем, товарищ подполковник!» (или «товарищ преподаватель»). Отделывались поклоном.

    Помню, мне на экзамене из трех вопросов билета достался вопрос о коэффициенте подъемной силы. Я четко ответил всё. Но там еще было 12 частных случаев, когда составляющие поочередно приравнивают нулю, единице, бесконечности. Обычно расскажешь два-три случая и преподаватель останавливает – хватит! А вот Карпович пунктуально прослушала все 12 случаев. А ведь она знала, что я отличник, контрольные выполнял на 5, и предмет знаю. Но вот протиранила меня. Правда, «пятерку» все равно поставила.

     Самым трудным для освоения учебным предметом была теория полета. Здесь мы изучали элементы траектории полета ракеты и методики их расчета. Сначала принимались идеальные условия – неизменная сила гравитации, неизменный состав атмосферы по траектории, постоянная тяга двигателя и даже то, что «Земля плоская и не вращается». (Это выражение вошло у нас в поговорку). А потом начинались приближения к реальным условиям. Всё это вырастало в длиннущие формулы, выводы которых тянулись два-три занятия. При этом применялся сложный математический аппарат, дотоле нам неизвестный – теория определителей, преобразо-вания Лапласа или эллиптическая функция Эйлера.

    Вел этот курс майор Белый, высокий, видный мужчина средних лет. Рассказывали, что потом у него, се-мейного человека, случился роман с молодой лаборанткой, за что он получил партвзыскание, был отчислен из Академии и отправлен на полигон. Интересно, не правда ли? Муж изменяет жене, она жалуется в политотдел, и проштрафившегося вместе с женой и детьми ссылают в степную глушь. Более того, ему уже не светит продви-жение по службе и защита диссертации, что также скажется на благополучии жизни близких. Кто же оказался на-казан больше и за что? Но так полагалось, такими методами поддерживалась крепость семьи советского офицера.

    Расчеты траектории мы производили на обычных арифмометрах, которые изготавливал завод им. Дзержинского, за что мы и прозвали этот аппарат «Железный Феликс». Тогда ведь и понятия не было ни о каких электронных калькуляторах и ЭВМ. Да и вообще кибернетика считалась буржуазной лженаукой, как и генетика, продажной девкой поджигателей войны. Из-за политической зашоренности нашего высшего руководства мы были отброшены здесь на десятилетия назад! Правда, курсовые проекты мы рассчитывали на электромеханической счетной машине. Интересно было смотреть, как действия типа 587,343 х 215,66 : 104,011 + 52,67 х log 45,25 - sin 0,127 rad   она проводит за 10-15 секунд. А если задать ей, сколько будет дважды два, то все равно бешенная каретка летает такое же время. На таких машинах мы проводили численное интегрирование траекторий полета.

    Особо серьезное внимание уделялось изучению основ марксизма-ленинизма, хотя в институте мы учили этот предмет 8 семестров подряд. Здесь же нам опять стали читать лекции и проводить с нами семинары. И добро бы мы стали изучать какое-то новое слово в этом «всесильном и верном», нет мы снова изучали историю партии по пресловутому учебнику Сталина«История ВКП(б)», исторический и диалектический материализм и политэкономию, только в более сжатом виде и чуть-чуть с военным уклоном. Впрочем, было и новое – штудирование эпохального (как тогда характеризовалось) труда покойного вождя «Экономические проблемы социализма в СССР». Это потом только, спустя несколько лет, их объявили сплошной путаницей, а тогда они являли самое новейшее открытие в марксистской науке. Изучали и материалы XIX съезда КПСС, и речи членов Политбюро на похоронах вождя. Но самым тяжким испытанием явилось конспектирование только что вышедшего толстенного тома в красном переплете «КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций, пленумов и т.д.» Можно изложить статьи Маркса и Ленина в конспекте. А вот попробуйте сжать 30 страниц резолюции пленума, которая и так состоит из лаконичных отточенных формулировок 15-20 пунктов. Не будешь же ограничиваться фразой – «Пленум рассмотрел вопросы развития черной металлургии, школьного образования, работы Тамбовского обкома, подготовки нового издания трудов Энгельса, борьбы с правым уклоном в сельском хозяйстве и т.п.». Приходилось чуть ли не полностью переписывать все эти пункты, дабы изложить их суть. И таких резолюций по 6-8 к каждому семинару. Вот мы и корпели целыми вечерними часами над толстыми тетрадями. И за этим строго следили начальники курсов и комсомольская организация, отмечая, кто сколько документов законспектировал. Между прочим. тогда в руководящих партийных кругах возник эпитет «талмудизм и начетничество», которым крестили всяких формалистов и консерваторов. Так вот подобным начетничеством и являлось такое конспектирование.  Более этого, к счастью, я не встречал в дальнейшем.  

    Лекции по ОМЛ велись сразу для всего спецнабора в обширном зале им. Дзержинского. Здесь была сцена с трибуной, а ряды кресел с пюпитрами поднимались амфитеатром, так что задние ряды были на два метра выше передних. В том же зале в простенках дверей были установлены почетные доски, стилизованные под дуб, на которых блестящими золотыми буквами были написаны звания  и фамилии тех офицеров, которые окончили Академию с золотой медалью, то есть, на одни «пятерки» за весь курс обучения, и даты окончания, начиная с 1938 года, когда Академия была переведена из Ленинграда в Москву. Таких слушателей было один-два в год, и то не во всякий. А после нас осталось сразу четыре фамилии.

   Среди них наш инженер-лейтенант Бородаев Виктор Александрович, выпускник Харьковского политехнического института, талантливейший парень, даже курсовой проект изготовивший на уровне кандидатской диссертации. Он посвятил его расчету природы сложного процесса возникновения ударных волн, разрушавших камеры сгорания ЖРД за первые микросекунды пуска ее в работу. Для этого он воспользовался изученным им самостоятельно математическим аппаратом матричного исчисления с запаздывающим аргументом. Такому бы дорога в науку и в науку. Он бы стал гордостью нашей ракетной теории, не боюсь сказать, встал бы в последующем в один ряд с Зельдовичем, Глушко, Исаевым. Но его после Академии отправили на полигон, хотя и в тамошнее НИИ, где тогда в только становившемся на ноги новом учреждении он не мог полноценно проявить свой яркий талант. Тем не менее, Виктор вскоре защитил кандидатскую диссертацию, стал готовить докторскую. У него была тяжелая болезнь почек, а соленая вредная вода полигона свалит и гиппопотама. Бородаев умер, дожив всего лишь лет до 35-ти, от этого недуга. До сих пор передо мной стоит его образ – рослый веселый парень, энергичного украинского темперамента, с широким приятным лицом, увенчанным шапкой черных цыганских волос…   

     Но, собственно, я же писал об изучении идеологической науки. Занятия                                        по ней велись с утра, на свежую голову. Ведь всё еще руководствовались указанием Сталина, что марксизм-ленинизм есть наука наук, стоящая выше всяких там математик, механик, биологий. У нас же всё получалось наоборот. Те, кто погулял за бутылками вчера вечером или просто не выспался, добирали здесь полтора часа дремотой, благо в огромном зале лектор не видел слушателей. В связи с этим случались и конфузы. По окончании каждого часа занятий старшина спецнабора – был и такой – капитан Павел Самолетов, тоже студент из фронтовиков, пожалуй, самый «старый» среди нас, 1922 г.рожд. – громогласно командовал: «Товарищи офицеры!» Все вскакивали и и преподаватель отпускал нас на перерыв. Среди доцентов был один, который во время монотонного чтения вдруг резко повышал голос и выкрикивал в микрофон какую-то фразу из текста своей лекции. Спящие же, услышав его выкрик, считали спросонок, что это команда на перерыв и вскакивали, протирая сонные очи. Общий смех и их конфуз были им наградой. Иногда ребята и нарочно подтрунивали над спящим. Возьмут и крикнут ему шепотом  в ухо: «Товарищи офицеры!»Тот и взовьется столбом с кресла. В другой раз один из слушателей, сидевший в последних рядах, заснул так крепко, что свалился с верхотуры, вызвав грохот и смех тоже, а себе наставив синяки.  

    Не могу умолчать и о свинских эпизодах. Окна зала Дзержинского были задрапированы длинными портьерами малинового бархата. Так отдельные типы из нас умудрились отрезать полоски материала от них, чтобы наводить бархоткой блеск на свои хромовые сапоги. Что было, то было.

    Главный практический предмет – устройство ракет – вел профессор полковник Яков Маркович Шапиро. «Он родился в 1902 г. Будучи курсантом артиллерийских курсов, принимал участие в гражданской войне. В 1930 г. окончил артиллерийский факультет Военно-технической академии им. Ф.Э.Дзержинского, после чего в течение более 20 лет занимал преподавательские должности в академии. В 1940 г. защитил диссертацию и стал профессором» (Волков Е.Б. Полвека в ракетной науке. М. 2004, с. 65). С 1944 г. Шапиро возглавил кафедру реактивного движения, в течение следующих 25 лет опубликовал немало научных трудов по ракетным двигателям. В 1954 г. его, как начальника кафедры, сменил М.И.Копытов. Скончался Яков Маркович в 1994 г.

    Своими жестами, возрастом и худощавым улыбчивым лицом под реденькими седыми волосами, а главное, юмором и манерой изложения, он напоминал мне наших преподавателей одесситов. Очевидно, сказывались родовые черты еврейского народа – высокая эрудиция и природный юмор. Это был интересный человек, в молодости связанный с пионерами ракетного дела в Советском Союзе – группой ГИРД, где трудились М.К.Тихомиров, С.П.Королев и другие будущие корифеи. Разумеется, тогда молодой Шапиро был еще на третьих ролях. В последние годы войны ему довелось возглавлять специальные группы ученых и инженеров, которые под прикрытием десантников врывались на секретные предприятия и КБ ракетной промышленности немцев в Польше и Германии и захватывали там документацию, материальную часть и даже специалистов-ракетчиков. Мы впервые услышали от него фамилию нашего Королева и немецкого конструктора ракет ФАУ-2 Вернера фон Брауна, в 1945 г. ставшего «трофеем» США, где он и продолжал создавать новые образцы ракетного вооружения. Кстати, совершенно недавно я узнал, что в конце войны Брауну шел всего 33-ий год! Впрочем, С.Королев и В.Глушко были старше его всего на 5 лет.  

    Шапиро немало рассказывал нам о перипетиях деятельности Королева, Глушко, Лавочкина. А ведь фамилию Сергея Павловича обнародовали только после смерти, до того называя его лишь «Генеральный конструктор». Впрочем, такой же неизвестности подвергались Курчатов, Келдыш, Сахаров, Янгель, Глушко, Бармин, Бабакин, Челомей, Харитон, Раушенбах, Зельдович, Расплетин, Грушин, Уткин и многие другие. Почему? Ведь весь мир знал имена и род деятельности многих из них, а различные научные, технические и государственные службы империалистов тем более. А у нас народ и не слышал о своих гениях и защитниках. Думаю, это не из-за того, что блюлась государственная тайна, а чтобы они, эти ученые, Герои Соцтруда, лауреаты, академики не затмевали своей славой блеск партийных руководителей страны. Ведь именно Хрущев обнимался на Мавзолее с Гагариным, Титовым, Терешковой, а не тот же Королев. Его традиции продолжил и Брежнев.

    Между прочим, даже Я.М.Шапиро, раскрывший нам глаза на многое, ни словом не обмолвился о том, что у нас работали немецкие конструкторы, вывезенные с ракетных заводов. А ведь их было перевезено 7000 человек, не считая членов семей. Да и сам С.П. Королев был тогда главным инженером института «Нордхаузен» в Германии, который возглавлял  Лев Михайлович Гайдуков. Наземным оборудованием занимался институт «Берлин», руко-водимый Владимиром Павловичем Барминым и Гельмутом Гертруппом.

      Сначала Шапиро проводил с нами занятия на разрезной конструкции ракеты ФАУ-2, стоявшей в аудитории. И нужно сказать, что мы, практически готовые уже инженеры, с восхищением отмечали, как продуманно решены были на ней все технические вопросы. Ведь раньше мы знали о ракетной технике только по картинкам-схемам К.Э.Циолковского, где лишь было нарисовано, что топливо подает насос, запирает и отпирает трубопровод клапан, топливо сгорает в камере ЖРД – и всё, одни лишь теоретические слова общего значения. А тут – конкретно, вот  он, скомпанованный двухнасосный турбоагрегат с его рабочими колесами, подшипниками и сальниками, корпусом и источником питания - парогазогенератом; вот электро-пневмо- или гидро-клапаны,  вот сильфоны трубопроводов; вот изящная, но таящая огромную мощь, камера двигателя почти в рост человека с ее рабочими форсунками и щелями для охлаждения стенок завесой из распыляемого топлива, кстати, новое техническое решение; вот гироскопы и программные механизмы системы управления, передающие команды на рулевые машинки и газовые рули; вот грозная боевая часть, вот шар-баллоны или тонкостенные топливные баки и сам корпус с его ланжеронами и шпангоутами, красивой «аживальной» формы с треугольными крыльями стабилизаторов. А чего стоит тонколистовая штамповка его деталей сложных профилей. И всё продумано до мелочей. И учтите – всё это при жестких нормах по габаритам и по весу! Конечно, с современной точки зрения ФАУ-2 похожа на нынешнюю ракету, как трамвай прошлого века на модерновый автомобиль. Но ведь ракета эта летала! И летала на 270 км. Эта красивая машина уничтожения была первым реальным воплощением мыслей о полете ракет, поставленных на промышленный конвейер. И пусть значительная часть ломалась, сгорала, отклонялась от цели, даже взрывалась на старте, но все же несколько сотен или тысяч достигли цели – Лондона! Нет, все-таки фон Браун был весьма талантливым, даже гениальным конструктором, сумевшим воплотить теоретические разработки в металл и пластмассы, кстати, тоже новейших марок. А ведь помимо этой ракеты был самолет-снаряд ФАУ-1 с прямоточным воздушно-реактивным двигателем или зенитная ракета «Вассерфаль». И к этому нужно добавить всё старто-пусковое оборудование, комплексы управления, заправщики горючего и окислителя, подъемно- транспортное оборудование, энергетику и прочее. Кстати, еще с детства я помнил, что всегда старт больших ракет предполагался с громадной наклонной эстакады. А тут- простой стальной пусковой стол и вертикальный старт.

    Шапиро рассказывал, что после войны Сталин вызвал Королева и велел доложить сравнительную оценку состояния дел по ракетной технике у нас и в Германии. Конструктор с присущей ему прямотой ответил, что теоретические разработки у нас выше, а вот практика, технология – у немцев значительно лучше. Ведь, как ни говори, а производство ФАУ немцы поставили на поток и 50-70% достигали цели при пусках по Лондону. Сталин велел Королеву изучить все достижения противника и для начала попробовать повторить изготовление ракеты на основе оборудования и чертежей, которые мы вывезли из Германии. Воля вождя воплотилась в Постановление Правительства и ЦК ВКП(б) от 13 мая 1946 г. № 1017-419 «Вопросы реактивного вооружения», где было опреде-лено «воспроизведение с применением отечественных материалов ФАУ-2 (дальнобойной управляемой ракеты) и «Вассерфаль» (зенитной управляемой ракеты)». Задание было выполнено менее, чем за год.

    Спустя еще пару лет было налажено серийное производство первой советской боевой ракеты дальнего действия Р-1, «единички», 8А11. Она имела ряд улучшений по сравнению с ракетой фон Брауна. Например, дальность 320 км вместо 270, уменьшенный вес и увеличенную мощность двигателя, улучшенную систему управления, повышенные надежность работы и точность попадания. Кстати, для обеспечения пусков ракет должно быть изготовлено и все наземно-стартовое оборудование – грунт-лафеты для перевозки, пусковой стол, заправщики, компрессоры, машины проверки и пуска, электростанции и пр.

    Первый пуск ракеты А-4 (ФАУ-2) состоялся на полигоне в Кап.Яре 18 октября 1947 года. Всего было запущено 11 подобных ракет, лишь 5 из них поразили цель. 10 октября 1948 г. был осуществлен старт отечественной баллистической ракеты Р-1. Всего на испытаниях стартовало 12 таких ракет, из них 7 попали в цель. Точность возросла с 45 до 58%, что было отлично для первых образцов. Несколько позже была создана ракета Р-2.

    Ракета 8А11 и явилась основным объектом нашего изучения. Мы облазили ее всю, до каждой заклепки, до каждого проводочка, реле или клапана. И основной курс по ее устройству вел у нас отличный методист, талантливый преподаватель профессор Шапиро Я.М. И хотя он читал довольно сухой предмет – подумаешь, всякие там железки – он умел держать в аудитории неослабевающий интерес к своему изложению, помогая себе шутками, даже всякими «хохмами», живым общением со слушателями, душевной манерой изложения. Но он умел быть жестким и требовательным в необходимых случаях, хотя никогда не кичился перед нами подчеркиванием своего звания полковник и высокой должностью завкафедры. Немало он приводил полезных примеров из своей богатой практики.

    Так, Шапиро рассказывал, как на полигоне испытывали «единички». Ракеты, случалось, взрывались на старте или летели не туда. Был даже случай, когда ракета поднялась со стола, поплясала, потом опустилась и легла на землю, поползла в сторону бункера испытателей, имея на борту тонны горючего и окислителя. Поднялась паника. Но в последнее мгновение ракета свернула в сторону, уползла метров за сто в степь, там и взорвалась.

    Мы слушали его красочные, с юмором, рассказы, как научные фантастические сказки. Кто тогда знал о ракетах, кроме как из романов А.Беляева или А.Казанцева, или из теории К.Циолковского в популярном изложении Я.Перельмана? Потому мы всегда с благоговением подходили к установленным в аудитории им. Циолковского разрезанным ракетам ФАУ-2, Р-1 и Р-2, и в аудитории им. Константинова самолету-снаряду ФАУ-1 и зенитной ракете «Вассерфаль».

     Шапиро рассказал, что у немцев ракета работала сперва на жидком кислороде и метиловом спирте, как более дешевом. У нас его называют «древесный». До сих пор постоянно происходят отравления этим смертельным ядом, несмотря на все инструкции, разъяснения и приказы. Даже в такой дисциплинированной армии, как вермахт, началось повальное отравление ракетчиков.Сам Гитлер вынужден был приказать Вернеру фон Брауну перейти на спирт этиловый, то есть питьевой, хотя экономические и энергетические параметры его были хуже.

    Между прочим, слово «ракета» не произносилось нигде, даже в секретной аудитории. Вместо него применялся термин «изделие». И так уж въелась в нас эта терминология, что мы, увидев в городе вывеску на магазине «хлебо-булочные изделия», вздрагивали – как же так написали секретное слово посреди улицы!  

    Один из фундаментальных предметов – теорию ЖРД – читал профессор полковник Евгений Константинович Мошкин. Он «родился в 1912 г. Окончил институт механизации сельского хозяйства. В 1942 г. защитил кандидатскую диссертацию. В годы войны работал в управлении гвардейских минометных частей, позднее стал преподавателем академии, сначала по кафедре механической тяги в артиллерии, а затем по кафедре реактивного вооружения… Е.К.Мошкин еще в 1932 г. входил в группу изучения реактивного движения (ГИРД), где под руководством С.П.Королева участвовал в создании первой советской ракеты с ЖРД». (Волков, с.24). В 1946-47 гг. он участвовал в огневых испытаниях ЖРД на сконструированном им стенде. В 1944-47 гг. им опубликовано несколько научных работ по теории расчета ЖРД. Судя по всему, у Евгения Константиновича не сложились отношения с начальством из-за его прямого, хотя и амбициозного характера. Но ведь он был пионером ракетной работы в Академии и вполне мог претендовать на получение кафедры после Я.М.Шапиро, тем более, что стал доктором наук, и молодой был, всего 41 год. Но вместо него предпочли назначить Копытова. После обучения нашего спецнабора Мошкин перешел зав.кафедрой Ростовского высшего училища РВСН, затем вновь вернулся в Академию, где как профессор преподавал немало лет.

    Разумеется, нам тогда не были известны все эти закулисные интриги. Но нам очень нравился стиль преподавания этого крупного специалиста, подвижного полковника с пышной седой шевелюрой и большим породистым носом. Читал он свой курс, насыщенный малопонятными формулами, со знанием дела и способностью увлечь и нас этими расчетами. От него мы впервые услышали такую фамилию, как Цандер, который создал еще в 20-30-е годы основы практического ракетного дела в нашей стране. Ему принадлежали ракеты «Гирд-Х», ЖРД ОР-1 и ОР-2. Мошкин знал Фридриха Артуровича лично, по его выражению, еще юношей «крутил гайки в мастерской Цандера».    

    Он рассказывал, что ученый был фанатиком своего дела. Его девизом было «Вперед на Марс!». Он и детей своих назвал Венера и Марс. Жил конструктор бедно, тратил деньги на закупку материалов и оборудования, питался впроголодь, тем более, что жадная жена его давала всего 20 копеек на обед. Но брать взаймы он гордо отказывался. Сотрудники тайком подсовывали ему бутерброды, от которых он, увлеченный испытаниями и расчетами, машинально отщипывал кусочки.

    Рассказал Мошкин и о трагической гибели ученого, когда тот, отправляясь на отдых в Кисловодск, заразился тифом и умер в свои 46 лет. Между прочим, сыпных вшей нашли только в его купе. Все взятые с ним чертежи и бумаги пропали. А потом наши специалисты находили многие технические решения в конструкции самолетов Мессершмитта. А ведь ракета Цандера «Гирд-Х» на жидком кислороде и этиловом спирте стартовала еще 23 ноября 1933 г., за 10 лет до ФАУ Брауна. Много лет спустя я на Кисловодском кладбище  отыскал могилу Фридриха Артуровича со скромной плитой. И никто вокруг не подозревал, что здесь упокоился гений, позволивший вслед за Циолковским взлететь человечеству в Космос.

    Учебника по курсу ЖРД не было. Мошкин мог нам предложить лишь тощую разработку собственного авторства, несколько отпечатков которой были изготовлены на восковке. К тому же все было страшно засекречено. Но уже через пару недель некоторым из нас удалось купить в московских магазинах книгу американского конструктора Саттона, где многие схемы и описания, бывшие у нас под грифом «секретно», были опубликованы в открытую. Собственно, это всё были упрощенные описания той же ФАУ-2. Мы брали с собой эту книжку, садились на лавку в академическом скверике и готовились к зачетам.

    Но были и другие казусы. Так на одной из лекций Мошкин рассказывал о расчетах и работе турбоагрегата ракеты, приводившего во вращение топливные насосы, и заявил, что нет расчетов проходных сечений сопла и лопаток, дело, мол, новое, потому приходится пользоваться эмпирическими формулами. Толстоухов и я с Сыровым инда подпрыгнули от возмущения. Как же нет? Да всего полгода назад мы в институте изучали методику такого расчета для паровых трибун. Мы втроем вскочили и начали сыпать Мошкину формулы Щеголева, Стодола, Кириллова и Кантора, которые помнили наизусть. Он изумленно интересовался – откуда это? Саша сбегал в общежитие и принес хранившийся у него учебник Щеголева по турбинам. Мошкин несколько дней изучал его. Ведь он не был турбинистом.

    Был у нас еще предмет – ПВРД, прямоточные воздушно-реактивные двигатели. Именно такие фашисты приме-няли на самолетах-снарядах ФАУ-1. Читал этот курс подполковник Ненашев Михаил Иванович. Сам пред-мет, как всегда, состоял из бесчисленного сонма сложных формул для расчета тяги и других параметров двигателя.

    В подвале Академии был стенд, на котором проводили реальные пуски маленького ПВРД при лабораторных работах. Это задание исполнялось сразу половиной отделения. Причем, старостой одной из подгрупп был определен я. Отсюда и началось мое близ-кое знакомство с Ненашевым. Во время лабораторной работы  одни отсекали время по секундомеру, другие взвешивали топливо, третьи записывали показания манометров, термопар и динамометров. Мы старались засечь все величины скрупулезно точно. А когда мы стали мучиться над составлением протокола испытаний и считать всё по труднейшим формулам, лаборанты подали нам уже готовый вариант, который мы переписали добросовестно. Только время работы двигателя было там увеличено с 58 секунд до 61. Мы начали доказывать, что наши замеры правильные, но лаборанты ответили, что так надо, иначе результат не сойдется. Лишь потом мы сообразили, что крохотный ПВРД сжигал в каждую секунду по 1 кг этилового спирта. Три лишних секунды – 3 кг спи-санного спирта. А в Академии только наших полуотделений было 40, да еще и остальные офицерские и курсантские группы, да научные работы. Получалась пара бочек. Конечно, лаборантам от этого доставалась лишь малая толика. Остальное забиралось выше и расходовалось на нужды Академии.

    Спустя 15 лет я служил военпредом при космической фирме. И мне принесли для согласования технические условия, где были определены нормы расхода этилового спирта в эксплуатации изделий для промывки контактов, клапанов и проч. Я усомнился, что цифры в 2-3 раза завышены. Нужно срезать их. Меня пригласил на беседу первый заместитель Главного конструктора И.Б.Кизельштейн и разъяснил, что в будущем серийным заводам при изготовлении изделий обязательно потребуются различные дефицитные материалы, понадобятся дополнительные часы для проведения испытаний на стендах смежников, возникнут непредвиденные транспортные и другие расходы. И тогда директор пошлет толкачей, вручив им бутылки и канистры со  спиртом для решения тугих вопросов.  Иначе откуда им взять дополнительные средства? Я же хочу лишить грядущие производства такой всеобщей валюты. Зачем? Тем более, что себестоимость спирта составляет копейки. Убедил меня мудрый руководитель. Да и служа в войсках и в промышленности, я был неоднократно очевидцем того, как многие непробиваемые вопросы решались с помощью канистры или даже бутылки спирта. Так  академическая учеба учила нас и практической жизни.

     Помимо упомянутых дисциплин мы учили еще и системы управления ракеты, когда перед нами развешивалась красочная схема всего борта с изображением десятков проводов и шин и сотен реле. И надо было усвоить, как работает вся эта паутина, в каком порядке одно реле при включении запитывает еще полдюжины других, а от них срабатывают и все узлы изделия. Одновременно изучались системы радиоконтроля и телеметрии. Эту науку нам преподносил ст.лейтенант Абдеев Рифгат Фаизович, 1925 г.рожд. Авиаинженер, уже три года проработавший ведущим конструктором на заводе, он в 1952 г. был призван в Академию. В последую-щем он стал даровитым кибернетиком, изобретателем, получившим 24 авторских свидетельства, главным конструктором информационных моделей космических летательных аппаратов и их средств управления, включая комплекс «Союз-Аполлон». Он стал академиком, лауреатом многих международных премий, основателем новой философии информационной цивилизации и трудится сейчас, в свои 80 лет. Вспоминаю его коренастую фигуру в кителе и бриджах, когда он, слегка приседая на полусогнутых ногах, длиннющей указкой водил по схемам, показывая эти самые реле РП-1, РП-2… РП-87.

    Подробно изучалось всё наземно-стартовое оборудование, включавшее в себя несколько десятков единиц кабин управления, заправочного, энергетического, подъемного и транспортного управления. Между прочим, так как ракета управлялась  лишь на активном участке, то есть, в течение нескольких десятков секунд, большое внимание уделялось ее правильной установке на пусковом столе. Эту установку с большой точностью определяли специальным прибором – коллиматором. Мне не довелось в последующем работать по этой методике, а вот один из нас, мой коллега Анатолий Гринь из ХПИ, стал главным специалистом этого направления при боевой службе на полигоне в Капустином Яре.

    Кроме упомянутых преподавателей нас обучали М.И.Копытов, Д.Н.Щеверов, А.Н.Иванов, Е.Б.Волков и другие, все, как на подбор молодые и талантливые, впоследствии ставшие докторами наук, профессорами.

    Наконец, нам читался курс «ВВ и пороха». Ведь, в конце концов, вся ракета служила для того, чтобы доставить БЧ с весом мощного взрывчатого вещества в несколько сотен килограммов к цели.

    Как-то мы напугали наше начальство. В коридоре у лаборатории по этому курсу висело табло: «Стой, опасно, взрыв!» Все ходили мимо, не обращая внимания. Ведь табло включали лишь при опасных лабораторных опытах, А наш курс, шедший строем, однажды остановился и затопал на месте. «Что случилось?» - подбежал встревоженный начальник курса. «Ничего, товарищ подполковник. Вот, написано стой, мы и остановились». Представляю, каково было Семенову переносить подобные студенческие хохмы.

    Но все это были шуточки. А вот нарушения секретного делопроизводства грозили уголовным наказанием. То кто-то унес секретный конспект в общежитие и читал на сон грядущий, то другой во время контрольной работы скомкал и разорвал испорченный лист, а он-то был засекречен. И потом мы всем отделением собирали кусочки, составляя из них единое целое. И только через час догадались заглянуть за батарею, куда тот сунул половину клочков. А ведь образованный человек, вроде…

    Занимались мы помногу. Утреннего подъема как такового не было. Но вставать надо было не позже 7 утра, чтобы к восьми успеть умыться, побриться (А тогда еще электробритв не было. У нас же на курсе было немало черных хлопцев-украинцев, у которых уже к обеду вновь проступала на щеках иссиня-черная щетина и им приходилось оправдываться перед Семеновым, что они брились утром), заправить двухярусную койку, не суперидеально, как в казарме, но все же прилично и красиво, с помощью «гитары» начистить асидолом пуговицы на шинели и кителе и пряжки на ремне (это потом появились анодированные, а наши латунные тускнели за сутки), подшить белый подворотничок, начистить до блеска сапоги. В 8 часов было построение, вроде бы неофициальное, но обязательное. На нем начальник курса осматривал нас, выговаривал  за какие-нибудь вчерашние прегрешения и отдавал распоряжения на нынешний день. Потом бежали на завтрак в столовую или буфет, где скапливалось немало народу. В 9 утра, получив папку, уже сидели в аудитории.

    Занятия длились с 9 до 14 часов. Весьма утомительными были переходы из одной аудиторию в другую. Ведь каждый предмет читался на поле определенной кафедры, где помещение было оборудовано стендами, макетами, схемами.

    Как известно, наша Академия располагалась в гигантском здании бывшего Воспитательного дома, построенного в 1765-1772 гг. по проекту архитектора Ю.М.Фельтена и под наблюдением зодчего К.И.Бланка крепостным архитектором промышленника Демидова Ситниковым. Замкнутый квадрат пятиэтажного главного корпуса с боковыми крыльями имели внутри сводчатые коридоры длиной до двухсот метров с многочисленными лестницами с почтенными чугунными ступенями. По ним удобно было бы передвигаться, если б они не были разделены перегородками и решетками, отделявшими разные аудитории, лаборатории и факультеты в зависимости от требований секретности. И каждые два часа нужно было бежать со своими папками откуда-нибудь с верхнего этажа в подвальную аудиторию, а потом снова переходить на второй этаж. И вот 500 пар сапог, барабаня подковами, бежали по трещавшему паркету коридора и чугунным резным ступеням лестниц. Гул отдавался по всему квадрату здания. Группы сталкивались между собой, а тут еще сновали группы нормального обучения – офицерские и курсантские. А с августа 1953 г. в Академию прибыл еще один студенческий набор в 400 человек. Число нас почти удвоилось! Словом, неописуемые передвижения народов. А спешить надо было, ибо некоторые переходы длились даже дольше, чем тянулась перемена. Даже и покурить было некогда. У некоторых решеток стояли солдаты-контролеры, проверяли пропуска. Но попробуй это делать по-настоящему, когда мимо летит в обоих направлениях  толпа лейтенантов, похожих, как клоны. Воины  лишь ошалело смотрели на нас.

      Между прочим, в 1920-е годы в этом здании располагался ВЦСПС и различные трудовые учреждения, в том числе редакция газеты «Гудок», где работали Илья Ильф и Евгений Петров. Именно тут по их воле искал стулья Остап Бендер и за ним бегала брошенная им мадам Грицацуева.

    На обед отводился час, потом два часа давалось на отдых. А с 17 часов начиналась обязательная самоподготовка. Впрочем, желающие могли идти зубрить с 15 часов. С перерывом на ужин самоподготовка длилась до 23 часов. Правда, после 21 часа ее можно было потихоньку сворачивать. Но все секретные части и библиотеки работали до 23 часов, равно, как и дежурные в аудиториях. И по воскресеньям с утра и до обеда, но это уже для желающих. Занятия шли шесть дней в неделю. Тогда ведь еще вся страна не имела выходных суббот.

    Большинство лаборанток, охранявших аудитории, были молодые девушки и женщины. Естественно, что вокруг них постоянно крутились наши ребята. Однако, дальше невинного флирта дело у них не шло. Видно, уже обжегшиеся на отношениях с кавалерами, лаборантки до серьезного не допускали, хотя большинство из них и пыталось зацепить в свои сети выгодного жениха-офицера. Между прочим, у нас процентов 20 уже были женаты, свершив свадебный обряд в ожидании окончания института. У многих были невесты. Ну, а остальные заводили знакомства в городе, кто длительные и серьезные, а кто легковесные. Были, правда, и такие, что довольствовались услугами настоящих проституток, которые караулили клиентов у «Метрополя» и вообще в центре горо-да. Но все же хотелось бы отметить, что почти все наши офицеры так и остались в своей жизни одноженцами, сохраняя свою любовь к жене и детям по пол-века. И главной причиной твердости семейных уз я считаю ту ответственность, к которой нас приучила наша необычная военная судьба, бросившая нас из студенческой вольницы в горнило государственных обязанностей и долга.

    Большинству слушателей из числа кадровых офицеров учеба давалась туго. Это были люди уже в возрасте 28-35 лет, семейные, многие повоевавшие и потянувшие армейскую лямку. Несколько раз к нам в общежитие заглядывал такой офицер со второго-третьего курса, пыхтевший над задачкой по матанализу или над векторной диаграммой по теоретической механике, и просил помочь решить ее. Наши же ребята в большинстве были отличники или хорошо успевающие, а потому щелкали эти задачи, как орешки. И майор изумленно хлопал глазами, глядя, как лихо разделываются за пять минут молодые лейтенанты с тем, над чем он мучился три дня.  

     Наши эрудиция и способность с ходу схватывать самые сложные учебные загадки, более того, еще и ставить в тупик своими вопросами военных профессоров, а то и вовсе подсказывать им определенные решения, изумляли многих преподавателей. А что уж говорить о начальниках курсов и начальстве спецнабора, которые привыкли иметь дело со средним уровнем слушателей.  Я помню, как наш Семенов перед какой-нибудь контрольной работой или зачетом, и уж вовсе перед экзаменом, воздействовал на нас, заставляя не покидать самоподготовку чуть не до полуночи. – «Как же так? Завтра контрольная, а вы уходите. Повторите еще раз материал, разберитесь до конца». А мы ему отвечаем, укладывая папки: - «Товарищ подполковник, все уже повторено, голова больше не варит. Да и контрольная не страшная». Бедный наш опекун, наверное, не спал всю ночь. А отделение наутро лихо писало контрольную и получало за нее 20 «отлично», 4 «хорошо» и 1 «удовлетворительно». Раз от разу, от контрольной к контрольной начальник курса начинал уверовать в наши силы и знания и относился к успевающим все более либерально. Правда были откровенные тупицы и бездельники, которым учеба давалась трудно. Вот уж с них он глаз не спускал. Были и у нас старательные ребята, но учеба им давалась трудно. Например, Миша Клименко или Юра Бореев, которые и в институтах-то учились на «тройки». А вот Валентину Караваеву мешали его пьянки. Случались и «двойки», и отдельные срывы у хороших учеников. Но это были исключения. Между прочим, Семенов меня полностью зауважал, когда я после отличных контрольных как-то прогулял всю ночь на встрече Первого Мая и наутро блестяще сдал трудный экзамен.     

     Вообще-то я всегда учился похвально, и в школе, и в институте, и в Академии. В обоих вузах я сдал свыше сотни экзаменов и зачетов. И у меня было всего три «хорошо» в ОПИ, и то на младших курсах, и одна «четверка» в Академии. Все остальные – «отлично». Причем, даже в Академии я не зубрил от зари до зари, используя всего лишь процентов 70-80 ресурсов учебного времени. Но скажу честно, в Академии у меня как-то устали мозги и я добрых лет восемь не мог ничего изучать с удовольствием. Сам процесс запоминания для меня стал неприятен. Лишь после этого срока я немного отошел. А учить ведь опять приходилось очень много. То, что входило в мои служебные обязанности, я попрежнему осваивал легко и с интересом. Но ведь нас пичкали массой всяких данных, которые ты обязан был знать – та же политподготовка, или я, ракетчик-механик, обязан был учить радилокацию – и теорию, и устройство аппаратуры. Зачем? Да лишь потому, что наши начальники-радисты считали только эту науку достойной областью, которую должен знать любой офицер. То же относилось и к боевому применению ракетного оружия, и к правилам транспортировки ракет, к защите от атомного оружия, и даже к знанию данных  авиации нашей и вероятного противника. Так вот от этого меня просто воротило.

        

 В первые месяцы в Академии с нами проводили и строевую подготовку, отрабатывая у нас военную выправку. Заодно учили и уставы. Все это велось в наше личное время. И хотя мы прошли курс молодого бойца еще в институте, но случались и потрясающие казусы. Например, некоторые из нас выходили в город в кителе, бриджах и сапогах, но сверху надевали гражданский плащ, что было грубейшим нарушением требований устава.    

. Другие долго не разрезали спинку у новой шинели или отрезали маленькие пуговички на нижнем заднем разрезе, архаизм, доживший с той поры, когда артиллеристы еще ездили верхами на лошадях. Представляете! А один ухитрился укоротить нижний край шинели вместо 30 см вдвое выше, превратив ее в подобие полупальто. Вообще  надо сказать, что большинство относилось к военной форме без особого благоговения. Но были и такие, на ком она сидела ладно, даже красиво.Среди таких был, например, Геня Иньков. Он и гимнастерку, и сапоги, и фуражку носил с особым шиком. А в подворотничок вшивал кусочек провода, чтобы тот был ровным. Лишь потом я узнал, что он, оказывается, еще до института обучался в Суворовском училище. Вот откуда у него военный лоск.

    Помню, во дворе, на плаце, начальник курса отрабатывал с нами прием отдания чести в одиночном движении. Мы чередой проходили перед ним, чеканя шаг, вскидывая руку к фуражке, повернув голову вправо и надувая грудь. А Семенов делал нам свои замечания. Потом мы шли обратно. И вот Толя Барвенко спросил Геннадий Иньков

нас, а как отдавать честь, если начальник слева? Хохмач Саня Войтович серьезно отвечал, что в таком случае честь отдается левой рукой. И вот Толя идет, со всем старанием вбивая подошвы в асфальт и вскинув голову. Подполковник Семенов смотрит и не может понять, в чем дело: офицер идет отлично, молодцевато, с соблюдением требований устава, но что-то прямо режет глаз, а что – сразу не ухватишь. И вдруг дрожащим голосом начальник курса спрашивает: «Лейтенант Барвенко, какой рукой вы отдаете честь?» - «Левой, товарищ подполковник. Вы же находитесь слева». Бедного Семенова чуть кондрашка не хватила. А мы так и грохнули смехом на весь плац.

     Этот Войтович вообще был большой шутник. Участник войны, гвардии старший лейтенант 30 лет, был призван в Академию из МЭМИИТА. Его жена Галя работала зам.администратора гастронома №2 на Арбате, бывшим тогда, действительно вторым продмагом столицы после Елисеевского магазина. Жили они в коммунальной квартире на 1-й Мещанской ул. (пр. Мира) угол Грохольского переулка. Внешне он был рыхлый, полноватый, со скептическими остротами относился к действительности. Юмор его был какой-то скрытый на первый взгляд, что-то от Михаила Зощенко. Был он немного подслеповат, ходил, волоча ноги, опустив ремень на низ живота, да еще таскал с собой старый кожаный пухлый портфель. Какой там лейтенант – этакий перезрелый чиновник. Как-то его на улице остановил полковник: «Вы почему честь не отдаете?» Саня не растерялся и убедительно отвечал: «Товарищ пол-ковник, согласно приказанию коменданта Московского гарнизона генерала Колесникова от 15 апреля сего года честь во время дождя не отдается. Я думаю, вам известно такое приказание». Полковник так и остался стоять с открытым ртом, глядя на этого солидного офицера.

    Почти каждую фразу Саня кончал словами «сами понимаете…». Мы его так и прозвали этим присловьем. Обладал он и многими афористичными фразами. Например, мог сказать толпившимся в дверях: «Что вы напираете, как на закуску?» Парень он был компанейский, не жадный, но экономный, всегда участвовал в наших компаниях, в том числе хлебосольно принимал нас на праздники в своей квартире, охотно помогал нам, но при возможности уходил от всех служебных тягот. В тот год он снабжал нас за небольшую плату «песнями на ребрах»: популярные тогда полузапретные песни П.Лещенко, А.Вертинского, В.Козина, Армстронга, немецкие трофейные шлягеры  и др. вырезали на дисках из толстых рентгеновских пленок. Конечно, качество было невысоким, но других взять было негде. Учился Саня неровно – часть «пятерок», часть «троек», хотя парень был умный. Иногда выходил с экзамена расстроенный – получил «тройку». За что? Не мог написать формулу Циолковского (а это, примерно, как не знать дважды два). «Как же ты так?» - сочувствующе упрекали мы его. «А кто ее знает? Ты знаешь? А, ничего ты не знаешь! » – возмущенно махал рукой Войтович.  По окончании Академии он остался в Москве, в управлении генерала Ниловского С.Ф., занимавшемся укомплектованием техникой будущих ракетных частей ПВО. К сожалению, после 1956 г. следы его мной утеряны.

     В первые недели произошло наше первое столкновение с бюрократией. Начфин Академии не стал нам выплачивать выходное пособие, ссылаясь на то, что призваны не с производства, а с учебы. Но ребята с других курсов отыскали номер и соответствующую статью правительственного постановления и доказали командованию свою правоту. Начфин спокойно распорядился выплатить всем пособие. Что, он не знал этого положения? Как будто из своего кармана выкладывал деньги.

      Понемногу разгружали Суворовский зал. Наше отделение перевели в большую комнату в общежитии, недалеко от буфета. Как-то ребята принесли пластинку и поставили ее на радиолу. А там был записан женский смех во всех вариациях, сначала скромное хихиканье, потом тихий и свободный, далее заливистый, затем женщина визжала от смеха, ойкала, кричала, захлебывалась, изнемогала от громкого хохота. Мы сами ржали, слушая этот диск. И однажды в комнату ворвался дежурный офицер в шпорах и при шашке: «Что тут происходит?» Он, поди, думал, что мы тут забавляемся с толстухой-буфетчицей. Майор изумился подобной пластинке и с интересом прослушал ее два раза.

    К старому зданию Академии примыкало целое крыло вдоль набережной, где помещались комнаты общежития и поликлиника с лазаретом-стационаром. Мне довелось лежать здесь дней десять с тяжелейшей простудой с высокой температурой. Здесь же находился большой спортзал с рядом малых. Среди наших товарищей было немало спортсменов. Особенно блистали баскетбольные и волейбольные команды из московских вузов - Авиационного и Энергетического. Там было даже несколько мастеров спорта. Но с общей массой занятия физкультурой предусмотрены не были. А времени на посещения секций у нас практически не было.

    Во дворе был построен новый учебный корпус, где в высоком зале разместили ракетную технику, по высоте не помещавшуюся ни в одной аудитории. Там же располагались артиллерийские орудия и минометы, по которым с нами провели однажды ознакомительную экскурсию. Ребята фронтовики сразу узнали старых знакомых, а мы всё это видели впервые. За этим ангаром находилась двухэтажная столовая, способная накормить в короткие пару часов две-три тысячи обедающих и немного меньше утром и в ужин. Отсюда же шел выход на Солянку, где на каменных воротах сохранились фигуры матерей с младенцами работы известного скульптора И.П.Витали.

                                                                                *       *        *     

    Коснусь немного философско-исторической и психологической стороны дела.

    Мы постоянно держали наше начальство в изумлении нашим непочтением к святыням воинской службы. Ведь как офицеры-слушатели, так и преподаватели, стремились попасть в Академию, дорожили этим местом, да и попадали сюда все же более лучшие военнослужащие, отбор был строгий. И они свято блюли всю атмосферу военной службы, все ее каноны, традиции и понятия, которые присущи кадровым военным. Да и годы училища и воинских частей развивали дальше эту ауру. У нас же подавляющее большинство совершенно не жаждало военной карьеры и попало сюда так же, как мы – в добровольно-принудительном порядке. Да, мы учились добросовестно и потом служили честно, со всей самоотдачей, но это были просто наши личные свойства. Большинство не ощущало себя военной косточкой.

                                                                           Я буду служить и исправно даже.

                                                                           Я выверну себя на изнанку.

                                                                           Но только пусть сначала Жуков скажет,

                                                                           Отслужи пять лет и иди на гражданку.

- так выразил тогдашние наши взгляды августовец Александр Ваулин. И разве мог кто предполагать, что служить-то придется не пять, а 25, 30, 35 и более лет.  

     Понятно, что на грани 40-50-х гг., по окончании Второй мировой войны, во всем мире произошли эпохальные изменения во всех областях жизни, политической, экономической, социальной, психологической, научной, в том  числе и в военной. Их так и назвали - революция в военном деле. Появилось страшное ядерное оружие небывалой мощности, способное в один миг уничтожить много-миллионные страны. Появились средства их доставки в любую точку Земного шара за пару десятков минут. Естественно, что и Советский Союз не мог остаться в стороне от этих процессов. И вот, в частности,  для создания Ракетных войск понадобились много-численные кадры. Причем, не через пять лет учебы в вузах и потом еще десять лет практики в войсках, а сегодня, немедленно, или, как говорилось «еще вчера». Вопрос был решен со сталинской прямолинейностью – Сколько нужно специалистов? 10 тысяч? Призвать 10 тысяч. Часть строевых офицеров, особенно артиллеристов-фронтовиков, направили на переподготовку. Но ракета отличается от пушки тем, что на весь артиллерийский дивизион или даже полк имеется лишь один инженер-ремонтник. А на ракетах на каждый агрегат надо сажать по инженеру и несколько техников. Где их взять? В 1951 г. в Артиллерийскую Академию было призвано с третьих курсов несколько десятков студентов близких специальностей, так называемый, декабрьский спецнабор. Но их было мало, да им еще и учиться надо три с половиной года. Но помимо ракетчиков войскам нужны другие специалисты – электрики, механики, траспортники, прибористы, химики, связисты, строители, медики, снабженцы, финансисты и проч. Эту проблему решили просто – призвали в армию требуемых специалистов, офицеров запаса, в возрасте от 30 до 50 лет и направили в войска по специальностям. Причем получалось так, что какой-нибудь главный инженер энергорайона в возрасте 40 лет и со стажем работы 20 лет, семейный человек, работавший в крупном городе, получал звездочки старшего инженер-лейтенанта и назначался главным энергетиком ракетной базы на должность подполковника. Подобный контингент и заполнил требуемые вакансии. Этих лиц обучали в Лефортовских казармах, в «коробочке», как ее называли. А самих специалистов назвали «тотальщиками». Еще призвали десятка два выпускников  факультета ракетной техники из МВТУ им. Э.Баумана.  

     А вот для подготовки специалистов непосредственно по ракетам призвали в феврале 1953 г. 500 студентов, а в августе – 400 из ведущих вузов страны – теплоэнергетиков, механиков, прибористов, радиоэлектронщиков, самолетчиков и др. И уже через 15 месяцев мы поступили в войска, молодые, сильные, умные, задорные. Проблема была решена. Между прочим, где студентов хватало, у мобилизующих был выбор, брали сплошь отличников. Это дало дополнительный результат. 32,3% выпускников февральского набора и 17% августовского получили диплом с отличием (похвастаюсь, и я тоже). Это был необычайно высокий процент не только для Академии, но и для вузов страны. Несколько слушателей спецнаборов были занесены на почетную доску Академии, как имевшие все отличные оценки в институте и здесь. Все это было сенсацией. К сожалению, такой научный потенциал не был использован в полной мере. Хотя среди спецнаборовцев 23 человека защитили докторские и 81 кандидатские диссертации, 12 стали лауреатами различных научных премий, многие награждены орденами. Почти две сотни из них прошли через НИИ МО - №4, ракетный, и №2 – ПВО. Не меньше служило в научных подразделениях полигонов. Немалое число стало высокими специалистами в воинских соединениях и военных округах, в аппарате Главкоматов и Министерства обороны, доцентами в военных вузах, крупными деятелями в конструкторских бюро и военных представительствах. Чуть не три четверти дослужились до звания инженер-полковник, 19 человек стали генерал-майорами. А двое из выдающихся августовцев, даже генерал-лейтенантами -  студент МЭИ Рюмкин Виктор Михайлович, , начальником НТК РВСН, то есть,  равным по должности зам. Главкома, и Захаров Аркадий Николаевич – зам.начальника ГРАУ,Председатель НТК, Лауреат Ленинской премии,. Поистине, это был «золотой фонд» Советской Армии.  

    И никого не интересовало согласие молодых людей, их мечты и надежды о работе в выбранных отраслях    промышленности и науки. Людей не было, были лишь винтики в огромной машине государственного механизма, перемалывающего людские судьбы. Но грех жаловаться – винтики, это все же не лагерная пыль. Условия нам были созданы шикарные – офицерские звания, высокое жалование, лучшие преподаватели, высокие должности по окончании Академии. А то, что 95% из нас не собиралось посвятить себя военной карьере, никого не интересовало. Конечно, если эти строки когда-нибудь прочтут офицеры из числа строевых командиров, то презрительно поморщатся – подумаешь парень с жиру бесится. Чего ему еще надо?  Училищной муштры ни порошинки не понюхал; Академию ему преподнесли на блюдечке; имея чин лейтенанта, был поставлен на майорскую, а то и подполковничью должность; всю жизнь имел дело с железками; а тут попробуй покомандовать  взводом, да лишь лет через пять выйти на батарею, где двести солдат, а среди них и разгильдяи, и самовольщики, и пьяницы; и из них надо сделать настоящих воинов, да и заниматься всем от их дисциплины и здоровья, и кончая портянками и гороховым супом; да командование и полковое, и армейское гоняет в хвост, и в гриву; и лишь на закате службы назначат тебя, да и то не всякого, командиром дивизиона. Это не то, что вы там, чистюли инженеры.  И при этом еще неустроенность быта, отсутствие квартиры, переезды  из одного глухого угла в другой.

     Конечно, в этом тоже есть своя правда. Не всем дано стать командирами, тем более, высшего звена – полка, дивизии, корпуса. Многие так и тянут до конца лямку майора или подполковника. И это является колоссальной проблемой морально-психологического плана. Например, если где-нибудь на заводе приехавшему министру представят этакого усатого и седого рабочего и скажут с гордостью, что вот Иван Иванович у нас 40 лет работает мастером цеха, то министр с уважением пожмет руку этому пролетарию. А вот если военному министру так же в полку представят седого служаку и отметят, что старший лейтенант Иванов служит у нас 25 лет командиром взвода, уверен, высший военачальник взорвется от возмущения – вы что тут, с ума все посходили? Вот она, особенность военной службы. Если ты не растешь вверх, то все время погружаешься вниз.

    Да, тяжело быть офицером. Но тут есть одно «но». В большинстве офицерские кадры комплектуются на добровольной основе. Ребята сами идут в военные училища, добровольно присягают служить всю жизнь. А служба, с точки зрения психологической насчитывает две стороны. Одна – ты получаешь власть над подчиненными, можешь ими командовать, заставлять делать всё по твоему желанию,  на твоей стороне закон и государственная машина. А власть над людьми упоительна и привлекательна. Общество тебе не дало богатств или политического трона, природа не дала тебе интеллекта академика или таланта живописца, музыканта, писателя. Как же удовлетворить жажду власти? А вот – тебе подчинены десять или сто офицеров и сто или тысячи солдат! Вторая сторона - мало кто жаждет принимать самостоятельные решения, точнее, ответственность за них, продумывать при этом многочисленные мелочи для достижения успешного результата. Большинство старается избегать самостоятельной ответственности. И в военной службе самое благодатное для этого поле. Есть локальная проблема – как ее решить говорит устав; есть глобальная проблема – пусть решает начальство, как прикажет, так и сделаем. Я доложил по команде, вот вы, отцы-командиры и решайте, а мое дело – подчиняться, что я и делаю достаточно охотно. Вот поэтому-то офицер и является человеком с определенным складом характера, со своеобразной психологией. Оно, конечно, слова, что есть такая профессия – Родину защищать, достаточно громки и ответственны. Но ведь и сталевар у мартена, и доярка у коровы тоже укрепляют могущество страны, правда почти без риска для собственной жизни. А вот психологическая сторона воинской службы основана не на этой громкой фразе, а на внутренней структуре индивидуума.   

    И вот когда собрали чуть не тысячу человек, сливки студенчества, накинули  ярмо военной службы на студенческую вольницу, на людей, пусть молодых, но научившихся уже мыслить аналитически и действовать самостоятельно, не доверяя бездумно авторитетам, не преклоняясь перед канонами и правилами, зачастую опровергая их консервативный традиционализм, то и возникает глубокая проблема. И это не пустые слова. Мы рослужили по 25-35 лет и большинство сохранило этот положительный дух «вольнодумства». Хотя служили мы добросовестно – нас ведь уже успели воспитать в духе строк гимна – «нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил» - и даже ввели  в военную службу, в науку и производство заметную струю свежих, нетрадиционных взглядов и методов, что позволило нам успешно решать многие вопросы становления новейших видов Вооруженных Сил. Хотя многим из нас при этом наставили немало синяков, а кое-кого и просто сломали, переломив им костяк свободного мышления и вытащив из них стержень смелости, что превратило их в обывателей, работавших «от сих до сих».

    Чтобы показать, как нам в последующем приходилось решать незнакомые задачи, брать на себя ответственность, не преувеличиваю, в государственном масштабе,  приведу один пример. И приведу не для того, чтобы похвастаться собственным умом, а просто этот эпизод мне отлично знаком. По окончании Академии, я и мой друг Виктор Рыжков получили назначения на зенитно-ракетные базы Войск ПВО начальниками важных и сложных объектов. Помимо того, что мы должны были наладить их эксплуатацию и обучить лейтенантов, начальников смен, чье образование не имело совершенно никакого отношения к работе объектов, научить гра-мотной и безопасной работе две сотни солдат с максимум семиклассным образованием, перед нами встала прозаическая задача составить годовую заявку на все потребные в будущем эксплуатационные материалы и запасные части. Как охватить всю эту гигантскую номенклатуру? Посоветоваться не с кем. Подобных объектов ранее во всех Вооруженных Силах не существовало, в институте мы учили теорию, но не приземленную практику, в Академии вообще не касались этих вопросов. И вот мы с Виктором взяли Политехнический словарь и пошли по всем его строкам. Буква «А» - асбест. Нужно. Асбест бывает листовой картон, шнуровой, асбокрошка. Шнуровой имеется диаметром 5 мм, 10, 20, 50. Сколько какого нам нужно? Примерно, столько. Закончив с асбес-том, перешли к абразивным материалам. Ведь в процессе ремонтов потребуется шлифование и притирка, скажем, клапанов. Нужен порошок, бруски, «шкурки» различной зернистости. Агат, полудрагоценный камень, из него делают подшипнички для приборов. Тоже нужная вещь. И так по всему алфавиту, пока к концу недели не дошли до якорной медной проволоки для перемотки роторов электромоторов. Получились три толстых общих тетради, примерно 20 тысяч номенклатур. Прикинули необходимое количество для остальных ракетных баз армии ПВО. И нашу заявку отправили аж в Управление генерал-лейтенанта Ниловского С.Ф., занимавшееся укомп-лектованием техникой и материалами вновь создаваемых войск ПВО. Проверить нас было некому. В армии и в Управлении было всего четыре специалиста этого направления – Рыжков, Владимир Сачков, Костя Лисовский и я. Нашу заявку передали в Госплан и вскоре из промышленности потекли ручейки материалов всех наименований и размеров на склады армии. И нужно сказать, что в целом, наша заявка жила почти 20 лет, претерпев уточнения не более, чем на 10 %. Вот что такое хорошая вузовская подготовка.   

     О том, в каких условиях изолированности от настоящих специалиство и старших товарищей консультантов приходилось нам трудиться, говорит такой факт, причем, истинный, а анекдотический. В этой заявке была написана позиция № 118 –минеральная вата – 3 тонны. Как известно, это отличный теплоизоляционный материал, изготавливаемый из тонких волокон расплавов силикатов и кальцитов, переносящий сверхвысокие температуры. Применение его весьма обычно в котельном деле. Вот мы и написали в заявке. Но машинистка допустила опечатку и напечатала «минеральная вода». Наша заявка поступила в управление Главного инженера армии, в отдел технического обьеспечения, поставлявший спецЗИП, а также радиодетали, лампы, конденсаторы, сопротивления, провода и т.п. Сам начальник отдела полковник Головин изумился, увидав, что на каждую котельную требуется по 3 тонны минеральной воды. Он позвонил мне лично и, не называя названия из соображений секретности, спросил по позиции 118-й, нельзя ли простую (имея в виду воду). А я отвечал (имея в виду вату), что простая не выдерживает высоких температур, а в заказанной, кроме того,. имеются пузырьки воздуха, которые улучшают ее рабочие качества. А зачем так много? Ну, большой расход за сезон.   – А какой марки, типа ? («Нарзан», «Джермук». «Славяновская» подразумевал Головин).

– Все равно, товарищ полковник!  На том телефонный диалог закончился. А в отделе кто-то еще сказал Головину, что сам знает, что в горячих цехах рабочие пьют минеральную воду – кочегары, сталевары, доменщики. И так бы и пошла заявка в Госплан, который в тот год ничего не жалел для системы ПВО, курируемой самим Лаврентием Берия. И так бы мы и стали получать вагонами какие-нибудь «Ессентуки». К счастью, об этом услыхал  Костя Лисовский и разъяснил, в чем суть позиции № 118, смеясь над всеми. А разобиженный Головин отругал моих начальников, что подписывают заявки с ошибками. Оно, конечно, я виноват, что не проверил отпечатанный текст, но всё же, всё же… А жаль, так бы и пили «Боржоми» во все века…

     А ведь в институтах, кроме нас, была масса ребят, тоже толковых, умных, знающих, жаждущих служить. Их вполне хватило бы на пять подобных спец-наборов. Но существовало еще одно сито – анкета! Всесильная анкета! Среди нас оказались слушатели лишь русской и украинской национальностей, еще совсем немного белорусов и татар. И всё! Никаких грузин и армян, узбеков и казахов. Почему? Этот вопрос адресуйте к Сталину и Берия. Я уже писал, что с евреями даже разговаривать на эту тему не желали. Безжалостно отметали всех, кто в войну жил на оккупированной территории. И уж вовсе нечего говорить о тех, у кого в анкетах были компрометирующие классовые обстоятельства – причастность родителей и дедов, да и других родственников, к службе в белых армиях, к классу кулачества, купечества, духовенства, причастности к различным оппозициям, а тем более родственным связям с репрессированными «врагами народа» или просто осужденными за уголовные преступления. И вот брали только нас, социально чистеньких, даже стерилизованных. Конечно, в этом тоже есть свой резон, но все же, но все же…

     Жалко, что никто из ученых мужей не занялся проблемой психологии молодых людей, попавших в спецнаборы. Даже в фундаментальных юбилейных монографиях Академии о нас, как об отдельном явлении, не сказано ни слова. А ведь количественно за год нас было выпущено столько, сколько ракетный факультет суммарно не выпустил за 10 лет до того, и после того. Нет трудов, посвященных нам в становлении новых видов Вооруженных Сил – РВСН и Войск ПВО страны, в развитии космической техники и ПРО, в работе военных представительств. Буквально крохами личных мемуаров отражены спецнаборовцы в деятельности крупнейших полигонов страны, например в очень интересной и красочной, хотя и маленькой, книге Анатолия Гриня под названием «Спецнабор в Ракетные войска в 1953 году. Студенты-лейтенанты в Капустином Яре», выпущенной в 2001 г. Лишь в вышедшей полвека спустя книге генерал-лейтенанта Волкова Е.Б, о которой я уже упоминал, автор уделяет целую главу февральскому и августовскому наборам. Но при этом он раскрывает, в основном, работу кафедр в организации учебного процесса больших масштабов и почти не касается «человеческого фактора». А жаль! Прошло именно полвека с той поры. Нас в живых осталось не более трети. Через несколько лет и те уйдут в тот мир, «где нет взводов и батарей».  И насколько труднее будет военному историку восстанавливать сведения об эпохальном вкладе в развитие оборонного могущества Советского Союза этими самыми 900-ми  бывшими студентами. Так воздадим должное их заслугам!

     Повторяю, институт привил нам умение анализировать, то есть, подвергать всё конструктивному сомнению, как к этому призывал еще Декарт, и требовать не просто голословных приказов, а доказательств целесообразности тех или иных действий. Знания – это еще не всё, в конце концов, и медведя можно научить плясать, а зайца бить в барабан. Нет, это было привитое нам умение размышлять, сначала над техническими проблемами, а потом и над жизненными, социальными. Мы уже ничего не могли принимать на веру, а требовали разъяснений, обоснований, сопоставлений и поиска лучшего варианта из многих представленных. И сейчас, через полстолетие, большинство из нас осталось исповедниками подобных взглядов.

     К сожалению, отсутствие подобного желания и умения анализировать присуще большинству людей, в том числе и высокообразованным. Люди не хотят и не умеют мыслить, заглядывать в глубь явлений, правильно сопоставлять факты и делать выводы, предпочитая усовывать свою голову в черепаший панцырь. Так меньше шансов, что ее откусят. Отсюда и тупое равнодушие к окружающему, и каждодневный бесцветный труд, не приносящий удовлетворения самому работнику и пользы обществу, и низменность интересов, совсем, как в анекдоте – пошлые кино, вино и домино; и вера во всякие «чудеса» и экстроявления, и даже негативное, а то и враждебное, отношение к тем, кто предлагает нечто нетривиальное, а учитывая, что труд оценивают в 10-20 раз ниже реальной стоимости, наплевательское к нему отношение и желание приобрести блага «на халяву»; и, наконец, податливость идти за тем вожаком, в руках которого кнут или пряник, не задумываясь, а куда же он приведет.   

     И подобное творится на Руси уже тысячу лет. Сначала князья рубили друг друга, а заодно и народ. Потом пришли татары или монголы, сильных убили, крепких сожгли, с остальных драли по три шкуры. Потом пошла череда самодержцев – Василиев и Иванов на престоле. Правда, поднялись немного после царя Бориса, сплотились за Русь православную, но и то все разорили самозванцы и польские магнаты, которым ради корысти продались столбовые бояре. Вот разве что Петр Первый всколыхнул страну, показал, что ежели работать хорошо, то и жить станем лучше. И потом Екатерина Великая, самая, на мой взгляд умнейшая правительница России

( опять спасители пришли из варягов!) ратовала за величие страны. Но и беспощадной шпагой Суворова трижды давила свободу Польского народа,  кровавой дланью Миниха рубила вольнолюбцев Пугачева. Спустя полвека прикоснулась Русь к мировой цивилизации, войдя вслед за Наполеоном в Париж. Да Николай Павлович недрогнувшей рукой расправился с вольнодумцами-декабристами. А дальше вообще пошла круговерть. Александр II-й оказался настолько прогрессивным, что отменил многовековое крепостное право. А еще более прогрессивные социалисты разорвали его бомбой в клочья. Ленин гениально использовал критический момент смуты, когда страна шагнула, было, по пути буржуазной демократии, с горсткой сообщников захватил власть, красочно пообещав землю крестьянам, фабрики рабочим, воду матросам. А сам уничтожил интеллигентый цвет нации. А о его преемнике Сталине и говорить не приходится. Дулами револьверов и винтовок он погнал к счастью советских людей, попутно расстреливая ропщущих и даже поддерживающих. Задачу так и не решил, как не удалось ее решить и Хрущеву, и Брежневу, и Горбачеву, и Ельцину, и, похоже, не очень-то получается у его преемника. Несчастная Русь! 

    И власть не стремилась никогда научить народ мыслить и анализировать. Ведь предержащим гораздо легче держать в узде тех, кто ни над чем не задумывается, нежели сомневающихся. Поэтому и пресекаются любые каналы, способствующие повышению уровня мышления народа даже там, где подобный подъем нужен для нормального функционирования той или иной организации и структуры. Вспомним, во что превратились сотни тысяч, если не миллионы, инженеров и техников в годы славного застоя. Серые безликие роботы, неспособные принимать самостоятельные решения. «Нам , мол, с вами думать неча, пусть, мол, думают вожди» - как писал Маяковский. Разве сравнишь их с гаршиновскими строителями Великой Сибирской железнодорожной магистрали или с жюль-верновским Сайрусом Смитом?  

    Но ведь человек тем и отличается от животных, что у него на плечах не просто череп, а думающий мозг. Всё остальное одинаково – мышцы, кровь, сердце, кишки,  легкие  - что у людей, что у зверей, Так вот и должен он использовать свой мозг на полную мощность, не дожидаясь указаний сверху. А ведь подобной бездумности людей способствует и закон энтропии – любая энергия переходит только с высшего уровня на низший, а никак не наоборот. Если человек не развивает свое мышление, он деградирует. Если он не смотрит «Идиота» Достоевского, а предпочитает «Дом-2», то сам постепенно превратится в ограниченного кретина, если вместо «Болеро» Равеля упивается «поющей бензоколонкой» Алсу, то постепенно и сам превратится в пустую бочку. Впрочем, умение анализировать – это целая наука, основанная на умении наблюдать, сопоставлять, делать логические выводы. А вот с логикой-то куда как слабовато, она у большинства не научная, а извращенная, «житейская». Но откуда взяться настоящей, если ни в школах, ни в большинстве вузов ее не преподают, хотя бы по учебнику профессора Асмуса? Вот, например, многим присущ ложный посыл: «после этого – значит, в результате этого». А подмена истинного основания ложным? Или, вообще, парадоксальные выводы: «Если у людей общий отец, то они братья. Петр и Федор братья. А их отец Иван – засранец!» Разве редко делают такие выводы в жизни? И в спорах, даже в научных дискуссиях бытует алогичность типа: один говорит - круглое, а оппонент спорит – нет, зеленое.  

    И очень плохо, когда к власти приходят люди, никогда не изучавшие логику, никогда не обучавшиеся аналитическому мышлению, зациклившиеся на одной идее и патологически не допускающие рассмотрения и развития нескольких вариантов. Конечно, политики и так преподносят народу все выводы именно в таком виде, который им выгоден. Ну, а народ что? А он не умеет отличить плевелов от зерен. Например, самый распространенный вывод: « На референдуме большинство населения, 57% высказалось за путь А в решении проблемы. Значит, мы и пойдем по этому пути!» Но ведь с этим не согласились 43% народа. Так что с ними де-лать? Плюнуть на их мнение? Заставить силой идти по пути А? Но ведь это почти половина населения! С точки зрения разума нужно было бы проанализировать ситуацию, опросить несогласных, что именно их не устраивает в этом варианте. Наверняка, это будут отдельные предложения. Тогда по ним нужно принимать компромиссные решения, устраивающие обе стороны. Это логично. У нас же действует другой метод – к чорту логику, пусть меньшинство безусловно подчиняется большинству. Скажите, будет ли надежно движение по пути А, если из 9 человек 4 против? Но своекорыстные политики идут еще дальше. На выборы не являются почти 75% избирателей. Тогда устанавливают закон – выборы действительны при наличии участников в 25%. Из них лишь 30% голосуют за этот путь А . Остальные участвующие раскидали свои голоса по другим вариантам. Итого за путь А проголосовало всего лишь 7,5% населения. Но эта нелогичная цифра объявляется большинством и вариант А принимается, как закон. И получается, что 1 из 14 навязывает свою волю остальным 13! Ничего себе большинство! Люди, опомнитесь, где же ваша логика, где же ваш анализ событий? Так вот законодатели делают такой вывод: отменить вообще барьер явки. Пусть придут хоть трое – признать выборы действительными. Ну и логика! И вообще отменить половину выборов. Например. губернаторов, судей и пр. Тебе не нравится ни один кандидат? Так теперь лишаем тебя права голосовать против всех. А пресловутый барьер в 7%? Если в стране 100 млн избирателей, то этот процент составит 7 млн избирателей. И если таких непрошедших партий, скажем 3 или пять, то отбрасываем голоса 20-35 млн жителей страны. Не многовато ли отшвырнуть столько людей на политическую свалку? А нередко вообще делается заведомо неверный вывод из полученных фактов. К примеру, какая-нибудь газета «ВВ» провела опрос среди подписчиков, как они относятся к политическому деятелю ХХ?  Оказалось, что 95% против него и лишь 5% за. Публикуется демагогический вывод – 95% народа против ХХ! И налицо самая грубая ошибка логического мышления – подмена одного основания другим. Ведь правильным-то выводом будет другой: газету «ВВ» выписывают лишь противники деятеля ХХ. Естественно, они и осуждают его деятельность.  Но скажите, многие ли в состоянии понять лживость первого вывода и логичность второго?

     Существует специальная наука, которая занимается разработкой правильных критериев тех или иных полу-ченных результатов. Называется она герменевтика. А кто слышал о ней не только среди простых граждан, но даже из числа  многих политических фигур?

    Очень часто на упреки, как же вы допустили такое злодейство, как сталинизм? старшее поколение отвечает – «Мы не виноваты. Что мы могли сделать? Попробуй, пикни – тебя сразу к стенке, враг народа…» Нет, виноваты и виноваты крепко. И дело не в том, что не боролись в открытую на баррикадах или с трибун. Для этого надо иметь не только мужество и готовность заведомо погибуть, но и создать определенную организацию, без этого не победишь безжалостную машину диктатуры. А виновато это поколение в том, что оно не хотело думать, не хотело анализировать те условия, в которых проживало. Вот если бы каждый не посчитал за труд осмыслить, а что же творится в стране, почему один за одним по ночам «черные вороны» увозят людей, почему большевики, проливавшие кровь за революцию, многие партийцы, военные, ученые, инженеры, писатели, врачи и еще больше простых тружеников оказываются «врагами народа», «англо-германо-японскими шпионами» и их расстреливают, «как бешенных собак», почему миллионы «справных хлеборобов» оказались кулаками и «злейшими врагами советской власти», почему десятки миллионов советских людей погибли в войне и фашистам удалось захватить тысячекилометровую территорию страны, почему целые народы оказались «предателями» и подлежали выселению и уничтожению, почему до сих пор пролетарии США, Англии, Франции и других стран не желают сбросить «иго буржуазии», а напротив, живут всё лучше и лучше, то и общественное мнение было бы иным. И такой список «почему» можно продолжить и дальше. А задав такие вопросы и осмыслив ответы на них, человек не стал бы бездумно петь осанны вождю и твердить, как заклинание – «жить стало лучше, жить стало веселей».

    И пусть бы после этого человек не шел никуда с криками протеста, с лозунгами «долой» и т.п. А просто шептался бы о том по ночам с женой или на кухне после третьей стопки вполголоса поделился бы с тем же закадычным другом и оказалось бы, что дружок думает так же. И тогда перестал бы молиться на новоявленного бога, перестал бы и детей приучать к этому и с дикой радостью плясать на обломках взорванных дедовых храмов, а думал бы: что же это за социализм такой мы строим, и стоит ли оно, общество всеобщей справедливости, той цены, что мы платим за него, и так ли уж непогрешимы те, под водительством кого мы идем к светлому будущему, все время отдаляющемуся от нас, как горизонт от путника.

     И пусть бы человек не свергал кровавого тирана. Но все равно тот почуял бы суммарную энергетику душевного народного противодействия. А после его смерти хотя бы простой человек уже мог высказать свое мнение: а такой ли преемник нужен на социалистическом троне? И может быть, поддержал бы полезные ростки, робко пробивающиеся сквозь асфальт тюремной страны. А там бы, глядишь, и не одним Новочеркасском 1962 года была бы красочна история борьбы народа за свои права, а появился бы еще десяток таких проснувшихся городов. И тогда бы новый правитель не посмел бы посылать туда героя войны, казачьего генерала Плиева расстреливать рабочих. И не стал бы народ мешками, вагонами и миллиардами бросать свое заработанное тяжким трудом богатство в пасть военно-промышленного Ваала, да еще и вопя при этом, что весь мир грозит нам войной. И не продолжал бы кормить бюрократов и партноменклатурщиков, присосавшихся к народному телу. И не сеял бы в мерзлую землю зерно ради пресловутого плана, а послал бы подальше бездельника-указчика из райкома, для которого главное – отчитаться, что нынешняя посевная закончена на две недели раньше прошлогодней. И уж не допустил бы, чтобы власть попала в руки впавшему в маразм генсеку и его миллионной армии прихлебателей, жадно набивающим себе карманы и квартиры народным добром и наделавшей многомиллиардные долги. И разве бы упустил он из рук плоды слома старой авгиевой системы и профукал исторический шанс перестройки, безропотно всё отдав семиглавому Молоху олигархии, оставив себе на пропитание лишь нищенские крохи из голодной корзины потребления. Повторяю, пусть бы он молча терпел сталинскую гарроту, но зато сразу бы после смерти кровавого «отца родного» развернул бы свои плечи. А уж дети-то и вовсе бы не познали этого поклонения и страха, а вступали бы в жизнь с гордо поднятой головой и расправленной грудью свободного гражданина. Тогда общество наше начало бы двигаться по дороге нормальной жизни на полвека раньше! А мы до сих бормочем – вот при Сталине был порядок! Думали бы тогда, оценивали, анализировали – и сейчас бы поняли, что не мы рабы и крепостные всех этих правительств, сенатов, префектур, ЖЭКов и даже милиций, а наоборот, мы их нанимаем, мы им платим зарплату, чтобы они обеспечивали нам нашу спокойную и цветущую жизнь. Но, увы, мы до сих пор корчимся в судорогах страха перед властью, пытаясь сохранить на себе старую экземическую кожу.

     Однако, народ не захотел принять на себя труд думать. Гораздо удобнее действовать по указке сверху, гораздо проще хватать при этом куски, которые кидал своим баранам верховный барин, и по-собачьи лизать его руки в благодарность за то, что не растрелял сегодня, не бросил за колючую проволоку, что гибелью каждого пятого мужика выиграл войну, которую сам и спровоцировал, что снизил цены вдвое, сперва подняв их вдесятеро. И подобное отношение продолжалось и дальше, в годы правления Хрущева, Брежнева, Андропова, Горбачева, Ельцина.  Чуть-чуть приподнимут голову, когда появляется призрак оттепели, а потом опять ныряем безропотно в свою затхлую нору на дне болота. Более того, помогали разгромить и выступления рабочих ГДР, даже стену построили, и гусеницами растоптали венгров, уничтожили Пражскую весну и польскую солидарность. И имперскую войну начали с народами Афганистана, а потом и с народом Чечни. А у себя сами же съели с потрохами Солженицына, Ростроповича, Галича с Высоцким, Сахарова, а за ними и Старовойтову, и Листьева, и Примакова, и Степашина, и Панфилову, и Рыжкова Владимира, и даже целые народные  партии, пусть пока еще не устоявшиеся, малочисленные, качающиеся, но уже с новым мировоззрением. Даже частокол воткнули, назначив 5 и 7 % кворума, чтоб не смел ни один новомыслящий попасть в какую-нибудь Думу (которую, опять же, народ нанял за свои денежки для организации своего блага, а она села ему на шею, да еще всяких Чубайсов и Зурабовых посадила). И, как уж сказано, запретили губернаторов избирать или голосовать против всех плохих для него кандидатов. И с необузданной радостью вандалов разгромили собственный многовековой союз, поддавшись на призывы демагогов, которым легче было захватить богатства и власть в расчлененном организме государства.

    Вот в этом смысле и верно утверждение, что каждый народ получает то правительство, которого он достоин. Вот в этом нежелании размышлять и анализировать и состоит историческая вина российских народов. И вот в такую пороховую эпоху и мы стали «государевыми слугами».

                                                                                  *      *      *

    Но вернемся к нашим техник-лейтенантам. Дух анализа и здоровых сомнений, отсутствие преклонения перед формализмом армейщины, отсутствие стремления к военной карьере, которые мы принесли с собой, крайне беспокоили наших начальников. Ведь армия зиждется на беспрекословном подчинении младших старшим. И если не привить нам этих чувств, то мы развалим устои армии. Давить впрямую и беспредельно на нас они не могли, понимая, что мы не простые курсанты или бывшие командиры рот и батарей. А потому они занялись нашим воспитанием. Сразу по нескольким направлениям.

    Нам ежечасно прививалась мысль, что теперь мы принадлежим к лучшей и возвышенной части общества – советскому офицерству. И в военных кругах мы – элита, «золотой фонд» советского офицерского корпуса. Указ о нашем призыве подписан еще самим товарищем Сталиным! Родина доверила нам новейшее грозное оружие, только одно и способное защитить Отечество от посягательств любых империалистических агрессоров. Мы должны гордиться этой высокой честью. А после окончания Академии наша роль и авторитет среди офицерства поднимутся еще выше, ведь в войсках процент лиц с академическим образованием крайне невелик.  Конечно, многое из этого не произносилось столь откровенно, а вливалось капля за каплей в наше сознание. Открыто же следовали тирады о Родине, патриотизме, чувстве личной ответственности за защиту социалистического Отечества, тесном сплочении вокруг Коммунистической партии, верности делу коммунизма, знамени Ленина-Сталина, идеалам Великой Октябрьской социалистической революции. И еще нам на основе воинских уставов постоянно и настойчиво внушалось сознание, что высшей доблестью военнослужащего является строжайшее соблюдение воинской дисциплины. Приказ начальника – закон для подчиненных, приказ командира - приказ Родины. Он должен быть выполнен точно и в срок, немыслимы никакие его обсуждения и критика.

     Наконец, еще одним каналом, которым нас удерживали в ежовых рукавицах, был режим секретности. Родина доверила нам секретнейшее оружие. А враг не дремлет, пытаясь выведать эту тайну. Потому мы должны быть до предела бдительными, и не только нигде не болтать о наших делах, но, вообще, не общаться ни с кем подозрительным и посторонним, а тем более – никаких контактов с иностранцами, каждый из которых является шпионом. Нельзя пить спиртное, ибо в пьяном виде можно выболтать любую тайну и попасться на вражескую провокацию. Даже прежде чем жениться, хорошо бы посоветоваться с начальством – а вдруг твоя подруга жизни или ее родня окажутся ненадежными людьми.

    Конечно, нам, с одной стороны, импонировала причастность к важным секретам, которые мы должны строго хранить. Мы даже с гордостью поглядывали на остальных окружающих, что вот, мол, нам доверено то, чего не знаете вы. Лишь потом мы поняли, что половина населения Москвы тоже причастна к аналогичным тайнам, ибо куда не сунься – везде почтовые ящики, где клепают железки и паяют радиоэлементы, а также разрабатывают их чертежи для тех же ракет и им подобным. Впрочем, к сохранению военной тайны нас приучали с детства. Еще октябрятами мы восхищались гайдаровским Мальчишем-Кибальчишем, который принял смерть, но не выдал тайны проклятому Буржуину. Или повесть про конника у Буденного, который съел секретный пакет, чтобы тот не попал в руки белогвардейцев. А уж сколько потом мы просмотрели таких кинофильмов и прочли книг про «шпионов» в те же годы Отечественной войны.  

     Как от зачумленных мы шарахались от иностранцев. Помню, как погорели двое наших ребят – Саня Введенский и Слава Елькин, которые сели пообедать в открытом кафе в парке им. Горького. К ним подошла солидная седая пара и на чисто русском языке спросила, не занято ли тут. А когда они сели, то завели разговор по-немецки. Ребятам даже водка в горло не пошла. Они скомкали обед, а, явившись в Академию, обо всем доложили Семенову. Он, конечно, похвалил их за честность – ведь докладывать о подобном ЧП требовали инструкции, но дал двойной втык – за употребление спиртных напитков и за контакт с иностранцами, которые оказались (вот ведь, узнали же соответствующие органы) работниками посольства ФРГ.   

         А мы продолжали потрясать основы военных основ. Как, например, чувствовал себя начальник курса, когда ему задавали вопрос – зачем везде и повсюду отдавать честь? Это в деревне все люди знакомы, а в Москве? Ну, ладно, своим начальникам или тем же преподавателям. А в городе военные встречаются на каждом шагу – на улицах, в магазинах, в театре, в метро, включая эскалаторы. И везде надо прикладывать руку к козырьку. Задохнувшийся от такой кощунственной сентенции, начальник курса потихоньку приходил в себя и начинал толковать о высоком назначении этого ритуала, о принадлежности даже незнакомых военнослужащих к общему братству защитников Родины и т.д. Ну, а как нам быть в  Академии – где на тесном пятачке толкутся тысячи три военнослужащих – генералы, офицеры преподаватели и слушатели, курсанты, солдаты полка обслуживания, причем из офицеров мы были самыми младшими – техник-лейтенантами? И тут в коридорах и на лестницах полагалось всем друг другу отдавать честь даже при не надетом головном уборе. Причем первыми это обязаны были делать младшие. Выглядел этот ритуал по уставу неким павловским анахронизмом. Идет какой-нибудь подполковник, навстречу наш брат лейтенант. За 5-6 шагов оба переходят на строевой шаг, оттягивая высоко поднимаемые носки сапог и с силой шлепая подошвами по паркету, прижимают руки к бокам, а затем резко, будто выстреливая, поворачивают головы лицами друг к другу и смотрят, выпучив глаза. Представляете, как это выглядит в коридоре или где-нибудь в вестибюле столовой? Правда, большинство преподавателей в ответ лишь легонько кивали головой. Но среди слушателей находились рьяные служаки, старшие по званию, и делали нам замечания за неотдание чести.

      А как все это реализовалось на практике? Даже на территории Академии мы еще проявляли пивычки студенческой вольницы. Например, звенел звонок об окончании последней лекции, мы совали папки папконосам, и, презрев всякую офицерскую солидность, вся орава в 500 человек неслась, сломя голову и грохоча сапогами по чугунным ступеням, в столовую через двор, даже не надев фуражек. Кому охота отстаивать очередь в двух гардеробах, в корделоже главного здания и в столовой? Наши потоки из разных аудиторий и подъездов, подобно тоненьким струйкам тающих ледников сливались в ручейки, а потом и вовсе становились бурной полноводной рекой.  И при этом – о ужас, не отдавали честь не только дежурному по Академии и встречным старшим офицерам, но даже Академическому Знамени, что уж было верхом кощунства и попрания святынь.

      А однажды вся эта несущаяся толпа свалила с ног попавшегося ей в коридоре видного деятеля Академии Артиллерийских наук маршала артиллерии Чистякова М.Н., почтенного 57-летнего старца. После этого наше командование несколько дней проводило с нами усиленную воспитательную работу, а для начала запретило пользоваться тем подъездом, который был на территории этого научного заведения.

     Но самым страшным злом было пьянство или, как оно называлось официально, злоупотребление спиртными напитками. Нам сразу же положили высокое денежное содержание. Так называлось жалованье, которое государство платило своим офицерам. Интересно, моя бабушка всегда говорила «жалованье», а не «зарплата». Такое у нее осталось с дореволюционных времен, когда хозяин «жаловал» своих работников деньгами. Это потом привился термин «заработная плата», хотя правильней было бы для формирования трудового сознания называть ее «заработанная плата», тогда было бы ясно, за что тебе дают деньги. А про наше довольствие Костя Лисовский и Саня Войтович говорили, что раз у нас «денежное содержание», то мы содержанки у государства, оно содержит нас и за это требует всё, чего его, государства, душа пожелает.

     Я, например, облюбовал небольшой ресторанчик «Урал» на углу Петровки и Столешникова переулка. Я ходил туда по воскресеньям днем обедать. Меню у меня практически было постоянным – салат, любимый суп-солянка, сочная отбивная, кофе-гляссе,  150 г коньяка и бутылка минеральной. Постепенно меня там приметили, запоминали мои чаевые, стал знать сам мэтр Иван Степанович. Всегда приветливо усаживал за уютный столик, иногда рекомендовал интересное новое появившееся блюдо. А официанты даже перестали подсовывать вместо марочных «Греми» или «Енисели» какие-нибудь 3 звездочки, да еще и разбавленные водкой и портвейном, тем более я как-то ткнул носом их в такой жульнический напиток. В эпоху дружбы с Китаем я тут попробовал бамбуковую водку, теплый ханшин (пакость отвратная) и рис с трепангами. Это уже потом на площади Маяковского в бывшей гостинице КГБ сделали отель «Пекин» с таким же рестораном, где стали удивлять всей этой экзотикой. Между прочим, лишь спустя полвека я узнал, что до войны некий сотрудник разведки НКВД завербованным  им работникам иностранных посольств и фирм именно в этом ресторане «Урал» устраивал их встречи  с балеринами Большого театра. Звали его Николай Иванович Кузнецов, тот самый легендарный герой-разведчик Пауль Зиберт в годы войны.

    Меру же в спиртном многие не знали. Потому и происходили различные инциденты. То нарвутся на патрулей, то даже драку затеют или дебош, то кто пьяный свалится на улице во всей военной форме, то где-то на стороне пробудет всю ночь и заявится в Академию лишь утром, то вернется в два-три часа ночи. А проходить нужно было мимо дежурного, а коли там окажется рьяный дежурный – возьмет и запишет пьяного лейтенанта. И хотя эти казусы были и не столь обширны, но ведь и нас было много, в обоих наборах, февральском и августовском почти 900 человек. Пусть даже в месяц попадется 1%, это уже десяток нарушителей, два случая в неделю. А некоторые и вовсе попадались систематически – раз или два в месяц.        Так вот нам выплачивали  950 рублей как слушателям 5-го курса и 500 рублей за воинское звание лейтенанта. (Это в «старых» деньгах, до изменения масштаба цен 1961 г.). Итого 1450 рублей, правда, из них вычитали рублей 150 подоходного налога, столько же мы платили по подписке на заём, еще 2% комсомольских взносов и 30 рублей за общежитие. Но все равно оставалось 1100 рублей, это раза в четыре выше студенческой стипендии. На еду уходило рублей 500-600. Всякие туалетные принадлежности, полотно на подворотнички, или сапожный крем и асидол для чистки пуговиц – все это мелочь. Ну, приобретали кое-какие вещи. Ходили в кино, театр, на футбол или в баню, покупали книги. Я сам купил редкую по тем временам книгу Сытина «История московских улиц», да и то еще Вадик Фирстов составил протекцию.

     И вот после всего оставалось рублей 200-300-400. В те времена поллитра «Московской» водки стоил 28 руб.70 коп., а дешевая похуже – совсем 22-50. В ресторане – на 20% выше. На 20 рублей можно было взять граммов 300 водки и бутылку пива, то есть, неплохо выпить, а еще на червонец - салат,  бифштекс и десерт. Итого за посещение ресторана 30 рублей. А с шиком – не более 50 рублей. А в каком-нибудь кафе или пельменной можно было обойтись 10-15 рублями. Ходи хоть каждый день. И ходили.

     Нам было категорически запрещено посещать рестораны, где бывают иностранцы – «Националь», «Гранд-Отель», «Метрополь», «Савой». Но ведь оставались еще десятки других. Мы, например, облюбовали «Аврору» на Петровских линиях (потом его переименовали в «Будапешт») или захудалый подвальчик «Иртыш» на площади Дзержинского, где с торца здания Политехнического музея теснились старые двухэтажные домишки. Сейчас там скверик с камнем-памятником жертвам сталинского террора. В теплое время года ходили в открытые шестигранники в ЦПКиО им. Горького или в Сокольники, а то на ВДНХ, особенно большими компаниями. Популярными были кафе на Маросейке, мы его называли «У Катьки» по имени какой-то разбитной официантки, или пельменная в проезде Серова. Туда ходили чаще в одиночку или на пару с товарищем. И уж почти никогда не брезговали посещением таких заведений после бани. Не зря говорится – год не пей, а после бани продай грязное белье и выпей

     Вот и собирал нас дважды на неделе полковник Предко и грозным тоном держал перед нами стандартную речь: «15 апреля в 19 часов лейтенанты Ямщиков и Богушев зашли в шалман, выпили по сто грамм (кто же сознается, что выжрали по бутылке!) и по кружке пива босяцким методом, познакомились с женщинами легкого поведения, в пьяном виде устроили дебош, оказали сопротивление милиции и были задержаны комендантским патрулем». Мы сидели в зале Дзержинского, а на просцениуме стояли виновники – здоровенный толстогубый Боря Ямщиков с фиолетовым фонарем под глазом и его дружок Петя Богушев с зеленым помятым лицом и дрожащими руками.     В следующий раз Предко опять произносил свой монолог, меняя только фамилии и некоторые детали: «Лейтенант Егоров после посещения Центральных бань зашел в пельменную в проезде Серова, выпил сто грамм и стакан портвейна…».  Между прочим, Ямщиков был назначен на ракетный полигон в Кап.Яр, продолжад и там манкировать службой и пьянствовать, пока через несколько лет не был уволен из Вооруженных Сил по приговору суда офицерской чести.  

    Далее следовала разносная речь о недопустимости пьянства со стороны советского офицера, различные угрозы и запреты. Так, например, нам было запрещено выходить из Академии в гражданской одежде без разрешения начальника курса, а тому предписывалось давать таковые лишь в исключительных случаях. Ребята подняли хай, обратились с протестами, так как подобное приказание противоречило уставу, разрешавшему офицерам во внеслужебное время носить гражданское платье. Но начальство не хотело отменять свое незаконное решение. Нередко заглядывало в шкафы и требовало убрать из них костюмы, сдав их в камеру хранения. (Между прочим, после революции 1905-07 гг. император Николай II издал указ, запрещавший офицерам появляться в гражданской одежде даже вне службы!).Тогда мы попросту стали одеваться в цивильные пиджаки и брюки, минуя начальника курса, и уходить из Академии тайком. Мне повезло. Еще в институте родители сшили мне из дорогого серого коверкота модный макинтош-реглан. И я его надевал с белым шелковым шарфиком, ходил без головного убора. В макинтоше, да еще со своими волосами блондина я вполне сходил за немца и дежурные меня не трогали. А немцы, как и другие офицеры из стран народной демократии, учились в то время в Академии.

 

     Проштрафившихся в пьянстве наказывали по всей строгости Дисциплинарного устава – объявляли выговор, сажали под домашний арест, кого-то даже отправляли на городскую гауптвахту. Нескольких человек судили судом офицерской чести, двоих разжаловали до младших лейтенантов, а одного, самого злостного, за неоднократные пьянки, особенно  последнюю, когда он отсутствовал в Академии девять дней, даже отчислили оттуда и направили служить в войска. Но, пожалуй, самым весомым наказанием была угроза при назначении после окончания учебы нарушителей дисциплины направлять в самые глухие части на низшие должности.

    Как-то раз наши начальники объявили, что так как несколько человек, будучи в городе, напились и попали в комендатуру, весь курс лишается права на увольнение. Опять этот принцип коллективной ответственности. Вот так нас в военных лагерях в институте сержанты заставляли всем взводом после отбоя ползать по плацу в пыли. Но теперь уж дудки! Не на таких напали, Мы были уже не зеленые пугливые юнцы! Ребята подняли шум, обещали пожаловаться вплоть до Военного Министра или перестать ходить на занятия. Пришлось нашим лихим командирам пойти на попятную и отменить свое неправедное решение. И вообще вопрос был поставлен так: в приказах Министра нет запретов офицерам употреблять спиртные напитки и посещать рестораны и кафе. А есть только требования санкций к нарушителям дисциплины. Поэтому и наказывайте их, а не всех. Причем, больше всего отстаивали права те, кто не увлекался «шалманами». Просто на этом фоне шла борьба за свободу личности. Потому нашему начальству пришлось быть осторожным в своих решениях. Конечно, если б так себя вел какой-нибудь кадровый офицер, его с треском вышибли из Академии. А тут наше количество было определено высочайшими положениями и начальство Академии не имело права лишиться хоть одного человека. Правда. все же естественная убыль была – по болезни, по смерти и др.  Окончило выпуск 894 человека.

    Меня, как бывшего секретаря факультетского бюро, по рекомендации нашего командования избрали (назначили) секретарем комсомола нашего курса «В». Работать нашему бюро тут было куда проще, чем в институте. По команде, чуть не строем, приходили на собрание, в том числе и члены партии, и даже некомсомольцы.Впрочем,последних, по-моему, у нас вообще не было, а партийцы насчитывали человек десять.          

 По указанию готовили выступления. Все решения принимали по указке начальства. И повестки собраний и заседаний бюро были однообразны – качество учебы и дисциплины, важные события в стране, кое-какие культ-массовые мероприятия, особо следили за конспектированием первоисточников по марксизму-ленинизму– и всё. Отсутствовал и такой тяжелый участок, как выпуск стенгазеты. Помню, как меня мучила эта проблема при комсомольской работе в институте. Уже тогда я, да и все остальные, чувствовали формализм этого требования. Но требования были строги – раз в месяц, максимум в два, в каждом курсе должна выйти стенгазета. И при этом все заметки должны соответствовать определенным партийно-советским канонам.  Здесь этого не было нужно, а потому не  

приходилось «гонять» комсоргов и «редакторов», требуя от них написания довольно формальных заметок. А члены партии были, в основном   

 

фронтовики, такие, как Волошин, Щенин, Дмитрий Касаткин, Саня Войтович или просто старшие товарищи – Володя Воронков, Николай Шалев, парторг Володя Жестков 

      Во всю работал и репрессивный аппарат комсомольской организации. Воронков Владимир Павлович         Вопросы укрепления воинской дисциплины стояли чуть ли не на каждом собрании и заседании бюро. А уж пьяниц разбирали в персональном порядке. Но и тут шла дифференциация, несмотря на большой нажим со стороны начальника курса или факультетского комитета комсомола. Например, одного хорошего и дисциплинированного парня записал дежурный по Академии, что тот пришел в пол-первого ночи и с запахом алкоголя. Мы возмутились: а что, собственно, произошло? Что он нарушил? Офицеры имеют право круглосуточного входа и выхода, в городе и при возвращении он вел себя нормально, а в ресторане был на дне рождения друга. Поэтому большинство собрания отказалось выносить ему даже порицание. Также защитили одного дисциплинированного офицера, который в толчее у метро не заметил стоявшего за колонной патрульного майора и не отдал ему честь. Собрание даже отказалось разбирать «нарушителя», считая, что он ни в чем не виноват. Что за манера у этих патрулей прятаться в кустах!

     Зато уж тем, кто напивался, хулиганил и дебоширил, спуску не давали. У нас в отделении рекорд в этом плане поставили Валентин Караваев и Александр Введенский, оба из Куйбышевского индустриального института. Последний вообще свалился в пьяном виде на улице и его подобрала милиция, а Караваев, напившись, всегда учинял дебоши в ресторане, дрался с милицией и патрулями, устроил пьяный скандал у дежурного по Академии, раза два пьяный буянил в общежитии, так что пришедшие из других комнат старшие офицеры велели нам утихомирить его. Пожалуй, он был попросту алкоголиком. Попался на каком-то скандале и Елькин. Были такие же хулиганы и в других отделениях. Всех их разбирали на комсомольских собраниях и объявили замечания. Караваеву же, в конце концов, на бюро был объявлен выговор, который потом утвердило собрание.

     Расскажу немного о моем отношении к комсомольской работе. Еще в 1942 году в школе в Куйбышеве меня приняли в пионеры и избрали в совет классного отряда. В 1945 г. в Николаеве я вступил в ЛКСМУ – это Украинская организация ВЛКСМ. Потом в школе и в институте прошел путь комсорга группы, члена бюро, зам.секретаря факультетского бюро. За эти годы я вполне освоился с бюрократическими канонами проведения собраний, в том числе отчетно-выборных с процедурой голосования, заседаний бюро, учетом поручений, приемом в комсомол, бесед в райкоме. (Не думайте, что это так просто. Например, излюбленный вопрос вступающим был такого типа: «Назовите ордена, которыми награжден комсомол, когда и за что?» Позже придумали другой: «Кто секретарь ЦК комсомола Демократической Республики Вьетнам?»). Кроме того, у меня природно отсутствовал страх перед публичными выступлениями. На любых заседаниях и собраниях я мог свободно выступить. А среди соучеников я пользовался авторитетом за товарищескую чуткость, отсутствие подлаживания под мнение руководителей, активность, добросовестность, порядочность и высокое качество учебы. Впрочем, хватит хвалить себя. В то же время я не рвался пойти по карьере комсомольского работника. Одно время я вел сектор в бюро по успеваемости и посещаемости и немало гонял двоечников и нерадивых сачков. На третьем курсе я увлекся работой нашего институтского хора (каюсь, как я уже писал, к этому меня привело увлечение одной из его знаменитых в институте солисток). И вместе с Вадиком Левиным, который был председателем факультетского профбюро, мы развили бурную деятельность и вовлекли массу народу в хор, сначала с нашего факультета, потом и с других. Хор с 20 человек увеличился до 120 ! Я и Володя Шпрингер пели там первыми тенорами, а Вадик и Володя Пшенко – вторыми. Вообще же наш хор под руководством даровитой выпускницы Одесской консерватории по классу вокала профессора Пигрова Татьяны Азарьевны Кагель добился немалых успехов. Мы пели на восемь голосов! Иногда даже не под аккомпанемент пианино нашего хормейстера Ольги Ефимовны, но а саpellа. В репертуаре были обязательные песни про Сталина, а также гремевшие тогда песни за мир, такие, например, как «Марш демократической молодежи», «Москва-Пекин» или «Песня французских докеров», которую мы исполняли на французском языке. Пели «Урожайную» из фильма «Кубанские казаки» и «Заздравную чашу» из «Весны», дуэт Стеллы и Янко из оперетты «Вольный ветер» и «Песенку Пепиты», многие студенческие и лирические песни, а также классику – «Прелюд» Шопена, «Чеченец ходит за рекой» на слова М.Ю.Лермонтова;  «Щедрик » украинского композитора Леонтовича., (Его записали на пленку в Одесском радиокомитете, а что такое?), Мы даже выступили на сцене знаменитого Одесского оперного театра. За два года я получил от нашей руководительницы Т.Кагель немало знаний и умения в области вокала и на всю жизнь сохранил любовь к пению и даже некоторые к нему способности. Например, в факультетской самодеятельности исполнял песни солистом. Энтузиазм участников был огромный. Не могу не вспомнить наших ведущих хористов: девчат – Маю Шапировскую, Свету Свиридову, Люду Климову, Софу Задунайскую, Лилю Губерман, Нину Куценко, Милу Фридман, Аллу Сулимову (кстати, жену Гены Инькова) и многих других  и ребят – Толика Вулихмана, Эдика  Птичкина, Володю Могильного, Игоря Кацнельсона, Марика Менакера, братьев-близнецов Авика и Марика Коротиных, Сергея Мелконяна - всех не перечислишь. Каюсь, входил в эту когорту и я.  В итоге мы победили всех и заняли первое место среди вузов города и должны были ехать на студенческую Олимпиаду Украины в Киев. Но… интриги сильней правды. Поехал наш главный конкурент, хор Одесского государственного университета, занявший второе место. Наше разочарование и злость были неописуемы. И после этого энтузиазм был убит вопиющей несправедливостью, постепенно хор распался, бросили заниматься в нем несколько десятков участников, а многие окончили институт или ушли в дипломники. Так  наступил закат.     

     К тому времени, в конце четвертого курса, я был уже заместителем секретаря факультетского бюро, собирал членские взносы, участвовал в заседаниях Комитета комсомола института, выполнял поручения райкома по проверке заводских комсомольских организаций на Пересыпи. Немалую работу, агитационную и организаторскую,  мы проводили по важнейшему священнодействию тех времен – выборам депутатов в Верховный и местные Советы, хотя выбора-то как раз и не было, кандидат-то в бюллетене всегда был один!  А секретарем факультета был студент 5-го курса Коля Кононенко, отличник учебы, умный толковый парень, хороший товарищ, активный общественник, к тому же расписной красавец. Он и в институт-то поступил 4 года назад без экзаменов, окончив школу в Виннице с золотой медалью. И вдруг гром среди  ясного неба. Раскопали, что эту медаль он просто купил за деньги! Было скандальное разбирательство. Его исключили из комсомола и из института. Правда, ему потом удалось устроиться в Воднотранспортный институт. Но, сами понимаете, какая карьера могла сложиться у инженера, исключенного из комсомола за обман и мошенничество! Меня же Комитет кооптировал на его место, в факультетские секретари. И я исполнял эту должность до окончания учебы на 5 курсе, когда прекратил свои полномочия в связи с переходом к дипломной работе. Дипломантов у нас ничем общественным уже не загружали.       

     Конечно, повторяю, комсомольская работа в Академии была в сто раз легче институтской. В бюро избрали еще нескольких человек, в том числе заместителем Виктора Бородаева, а культсектором Сашу Ляшенко из Харьковского политехнического института. Это был крепкий красивый украинский парубок, с присущей ему энергией, общительностью, юмором, сам неплохо певший под гитару. Он организовал пару встреч, вечеров отдыха с соседними московскими вузами, несколько посещений театров. А на большее у нас и времени-то не хватало.

     Были, правда, темы обсуждений посерьезнее. Осенью 1953 года пошла волна, хотя и небольшая, связанная с семейными делами. В бюро пропусков Академии стали являться молодые женщины с заявлениями на имя командования. Дескать, лейтенант такой-то «обкрутил» ее в отпуске, обещал жениться, а теперь и носа не кажет. Некоторые даже объявлялись беременными, приводили с собой свидетелей. Набралось  десятка полтора таких претензий (по всему набору). Дела были настолько серьезными, что ими занималось политуправление Академии. Конечно, большинство случаев оказались шантажом – лейтенанты, да еще академики, были завидными женихами. Но несколько  случаев, после признания самих офицеров, были решены в пользу жалобщиц. Ребят понудили жениться. Один такой случай произошел и у нас на курсе. Не буду называть фамилию этого товарища. Но после неоднократных бесед с начальством и заслушиванием на бюро он покаялся, что и в самом деле имел определенные отношения с этой девицей и обещал жениться на ней. Более того, потом они расписались. Но все равно, прожив несколько лет, развелись. Насильно мил не будешь. И решением собрания счастье не построишь. Потом он женился вторично. И живет по сей день с нынешней женой, детьми, внуками - успешная семья. Жаль только, теперь ему в его 78 лет здоровья во многом не хватает.  Вообще-то, он хороший человек.

    А в стране назревали некие сдвиги, характеризующие изменения обстановки после смерти И.В.Сталина. Уже в марте 1953 г. газеты опубликовали правительственное известие, что «врачи-убийцы» оказались вовсе не преступниками и злодеями в белых халатах, а честными советскими медиками, оклеветанными провокаторами. А потому Виноградову, Когану, Раппопорту и другим возвращена свобода. А гражданка Тимашук, которая приняла такое рьяное участие в их «разоблачении» - авантюристка, и потому ее лишают ордена Ленина, пожалованного за ложный донос.

    Жена Игоря Щенина Валентина, учившаяся в 1-м Московском мединституте, рассказывала, как к ним возратился ранее преподававший профессор Коган, весь желтый, худой, с выщипанной бородкой. Он категорически отказывался рассказывать кому бы то ни было о днях, проведенных в застенках КГБ.

    В апреле неожиданно собрали всех членов партии Академии и они долго заседали в зале. Были там и наши коммунисты.  Им читали секретнейшее письмо ЦК. О чем шла речь – все они молчали. А потом потихоньку стали просачиваться слухи – арестован Берия. Говорили, что, вроде бы, он собирался устроить государственный переворот, арестовать все Политбюро, в первую очередь Хрущева и Маленкова, на торжественном Первомайском заседании в Большом театре.

    Затем в газетах появились официальные сообщения, что Берия организовал антипартийный и антиправительственный заговор с целью узурпации власти, что он повинен в репрессиях против невинных советских людей, и вообще еще со времен революции до сегодняшнего дня является махровым агентом англо-американской разведки, и в 1918 г. был грузинским меньшевиком и злейшим врагом советской власти. Попутно разбирался его развратный образ жизни. Говорили, что он брал себе в любовницы любую понравившуюся женщину – медленно проезжал в автомобиле по Москве и высматривал. А потом арестовывал мужа или родителей и шантажировал их арестом ту, которую выбрал себе в наложницы. 

     В день его ареста в Москве чувствовалась некая напряженность, появились машины с солдатами, поползли слухи о некоем «дне Х». Во всяком случае, нас в те дни в город не выпускали, а начальникам курсов было велено, чтоб мы были готовы… к чему? Никто не знал, и нам не говорил. Да ведь никто и не знал о предстоящем аресте Берия, кроме Хрущева и нескольких высших военных. Сейчас подробности его ареста, судебного следствия, приговора и казни широко известны. Также, как известны и действия Политбюро по нейтрализации «личной гвардии» Берия – дивизии им. Дзержинского, чей городок находится возле Балашихи. Ведь если б эта громада мотопехоты, артиллерии и танков двинулась бы на выручку своему шефу, то произошло бы страшное кровопролитие. Всё обошлось мирным путем… А тогда слухи плодились все шире и шире. Это событие даже связывали с какими-то конфронтационными мероприятиями в Западном и Восточном Берлине. Сейчас опять-таки всё известно об этих событиях мая 1953 года во многих городах  Германии, о выступлениях сотен тысяч рабочих, недовольных снижением тарифных расценок и экономической политикой социалистического правительства. В подавлении их выступлений полицию и армию ГДР поддерживали и советские оккупационные войска. Но, повторяю, это все известно сейчас из широких публикаций, а тогда - либо официальные сведения о вражеских происках, либо неясные слухи…    

     Спустя недели три после прибытия, то есть в апреле, нас стали отпускать в город. В Москве у меня, практически, было лишь одно знакомое семейство – Фомины. Глава его, контр-адмирал-инженер Петр Фомич, лет 50. и его жена Раиса Алексеевна стали друзьями с моими родителями еще в 1944 г. в Николаеве. В этом городе, как известно, было два гигантских судостроительных завода, на которых даже строили линкоры и другие военные корабли – Завод им. Андрэ Марти  (это был один из тех французов-коммунистов, который поднял в 1918 г. французскую эскадру на уход из Одессы. Потом он стал секретарем Французской компартии, светочем коммунизма в Европе. Но после того, как он перешел в 60-е годы на позиции еврокоммунизма, выступившего против закоснелых догм Сталина, Ленина, Маркса, Марти был объявлен врагом коммунистического движения. Естественно, помимо прочих на него гонений, завод переименовали  в «Океан») и завод им. 61 коммунара (основатели советской власти в городе в годы революции). Директорствовали там капитаны первого ранга Самарин и Порубай. Были еще и другие моряки, тоже каперанги – старший морской начальник  Зиновьев и некий Щуров. И еще был Фомин, тоже капитан 1 ранга. Как я сейчас понимаю, он был в Николаеве старшим представителем заказчика, военпредом, районным инженером. Со всеми этими семействами дружили мои родители. Каждые праздники отмечали вместе, по очереди у кого-нибудь дома. А уж День Победы 9 мая 1945 года гуляли дня три. Еще в эту компанию входили председатель горисполкома Зеленчук, начальник Военного училища морской авиации генерал-майор Шарапов и еще несколько городских тузов и секретарь Варваровского РК партии С.И.Левченко. А вот начальник МГБ полковник Мартынов, секретари обкома первый и второй, и председатель Облисполкома держались особняком, в гости сюда не ходили, видимо, не позволял номенклатурный статут. Естественно, у всех перечисленных чинов были дети, девочки и мальчики, почти все одногодки со мной и моей сестрой. А потому мы тоже водили дружбу с ними, плюс еще в нашу компанию входили несколько моих школьных товарищей и подруг сестры (тогда ведь обучение в школах было раздельным). Мы собирались по несколько раз в неделю, занимались всякими подростковыми делами, играми и беседами, летом бегали на реку Южный Буг купаться и кататься на лодках, зимой крутили патефон и танцевали под модные тогда пластинки вальсы, танго, фокстроты, румбу, и даже новый супер-танец – линду, преследовавшийся апологетами комсомола.  Идеологом и организатором наших затей был мамин брат дядя Коля, который тогда страдал очень тяжелой формой сердечной недостаточности, но, несмотря на этот недуг, был душой нашей компании.   

     Так вот у Фоминых  была дочь Жанна, на год младше меня, с которой я и сестра тесно дружили. Кстати, Жанна отлично играла на пианино, и мы частенько всей компанией пели песни  под ее игру. Я, и мой закадычный друг Жора Левченко в те годы с ума сходили от желания стать морскими офицерами. Петр Фомич поддерживал наше стремление, снабжал нас книгами по морскому делу, навигации, устройству кораблей и даже подарил нам офицерские фуражки-мичманки и тельняшки. Увы, потом оказалось, что во флот меня бы не взяли – близорукость в – 3 диоптрии, которая появилась у меня еще в 5 классе. У Жоры же, парня мускулистого, подвижного, отличного пловца и ныряльщика, судьба сложилась трагичнее. Его отец, секретарь райкома, связался с какой-то женщиной и протратил на нее казенные деньги, 80 тысяч рублей, собранных населением района на возведение памятника морякам-героям, освобождавшим Николаев. Его исключили из партии, судили, дали 8 лет заключения. Само собой, с таким пятном биографии никто Жору в военно-морское училище не принял бы. Хотя «сын за отца не отвечает». Последний раз я виделся с ним в 49-м году, когда он приезжал к нам в Ворошиловград перед окончанием школы. Более мы не виделись и судьба его мне неизвестна.

      В 1947 г. мы уехали в Одессу, а Фомина перевели в Москву. Сперва он жил в тесной квартирке на Волхонке, а потом получил трехкомнатную большую квартиру на Трубной площади, что по тем временам было актом высокого доверия руководства. Вскоре он получил звание контр-адмирала. Все те месяцы, что я учился в Академии, я часто приходил к ним в гости. Петр Фомич был доволен, что я пошел по офицерской стезе. Он отмечал, что артиллеристы всегда были интеллигентным ядром русской армии и пользовались в войсках и на флоте высоким авторитетом.  

Я, конечно, понимал, что Петр Фомич уже тогда занимал ответственное положение в системе ВМФ, но даже подозревать не мог, как высоко он продвинулся в деле военного вооружения и предельной степени секретности. Косвенно я узнал об этом лишь в середине 70-х гг. Но в 90-е годы, через 15 лет после смерти,  вся

 

его военная биография была раскрыта в открытой печати. Так в газете «Труд» от 25.09.1993 г. С.Быстров и в газете «Аиф» № 6 1997 г. академик Гольданский  опубликовали статьи, где упоминалось, что когда в 50-х годах началось оборудование полигона для испытаний ядерного оружия на Новой Земле, то возглавил эту работу контр-адмирал Фомин П.Ф. и его помощники контр-адмиралы Сергеев Н.Д. и  Стариков В.Г., а также полковник Е.Барковский. С 1955 по 1990 г. там было произведено 132 ядерных взрыва, в том числе самый уникальный 30 октября 1961 г. мощностью в 57 мегатонн. Вице-адмирал П.Ф.Фомин тогда руководил спецуправлением Главного штаба ВМФ. В 70-е годы я пытался связаться с ним, но не получилось, а жаль. Ему было бы приятно увидеть меня полковником.  А в 1975 г. он скончался.

     Дочь его Жанна училась на только открывшемся тогда факультете журналистики МГУ. С ней вместе учился ее жених Валерий Осипов, сын крупного работника МИДа, в будущем известный журналист, написавший несколько книг об эпопее открытия якутских алмазов и сценарий фильма, кажется «Неотправленное письмо», работавший потом в «Комсомольской правде», где редактором был его друг Алексей Аджубей. Вскоре Жанна и Валерий поженились. К ним приходили и их соученики, будущие журналисты, с которыми я завел компанейские отношения. Это были, в частности брат известного Мэлора Стуруа - Гиви, Николай Монахов и другие. Конечно, общение с такими интеллектуальными сверстниками, к тому же пронизанными идеями новаторства в политике, сказалось на подъеме и моего общественного уровня. Вместе с тем, и они сперва отнеслись ко мне, как к обычному служаке военному, но потом поняли, что я – несколько другого поля ягода и стали более уважительно относиться к моим словам и мыслям. 

    По прошествии нескольких недель в Академии у меня появились близкие товарищи, с которыми установились дружеские отношения. Центром нашей компании стал Игорь Щенин. Это был участник войны, 1924 года рождения, уроженец г. Курска. Попав на фронт летом 1942 года, он с боями прошел от Калмыкии, через Миус, Мелитополь, Николаев, Белоруссию, Кенигсберг, Берлин Прагу, был разведчиком минометной батареи, стал старшим сержантом, был дважды ранен, награжден двумя медалями «За Отвагу», что считалось настоящим солдатским орденом, «За боевые заслуги» и остальными за освобождение и взятие городов и «За победу над Германией». В 1943 г. на фронте вступил в ВКП/б/.  И хотя он был всего лишь лет на 5-7 старше нас, но как все фронтовики выглядел перед нами, зелеными, в общем-то, юнцами зрелым, опытным товарищем, решительно действовавшим в любых жизненных ситуациях, и опекавшим нас, если не по-отцовски, то как старший брат. Мы все  искренне любили и уважали его и под его крылом не боялись любых сложных обстоятельств. С начальниками он держал себя независимо, а они уважали его, ведь он был фронтовик. Был он высок ростом, строен фигурой, с черной шевелюрой, придававшей ему цыганский вид. Впрочем, его прадед и вправду был цыган. Отсюда, видимо, и высоко развитая в нем музыкальность. Как командир отделения он требовал от нас порядка, но и защищал нас перед командирами.

    Щенин был взят в Академию с дипломного курса Московского энерго-механического института инженеров транспорта – МЭМИИТа . Кстати он был там председателем Месткома профсоюза студентов, что так же говорит о его авторитетности. Вместе с ним попали оттуда в наше отделение Володя Сачков, Вадик Фирстов, Сергей

Котельников, Анатолий Шигаев, Саня Войтович, а еще несколько студентов в другие курсы, всего 24 человека из этого института. . Как-то так получилось, что я сразу же присоединился к их компании. Это всё были толковые ребята, эрудированные специалисты, развитые интеллектуально, привычные к московской жизни, хотя все были иногородними, кроме коренного москвича Войтовича, обладавшие острым умом и юмором, умевшие держать себя в руках в любых обстоятельствах.  Я настолько врос в эту компанию, что однажды произошел такой казус. Железнодорожники как-то пришли в свой институт на улице Образцова и там встретились с каким-то своим видным профессором. Тот долго охал-ахал, что таких талантливых ребят забрали в армию, вспоминал с ними всякие институтские события. А потом сказал мне: « Я вас помню. Вы всегда занимались на отлично. Из вас вышел бы хороший инженер-энергетик транспорта».  

     Кроме того, к нашей компании тесно примкнули Костя Лисовский из Куйбышева и  Виктор Рыжков из Новочеркасского политехнического института. Нередко с нами бывал                        Володя Воронков, солидный женатый товарищ. Попрежнему я дружил с Жорой Сыровым (Толстоухов, Крылов и Иньков, как женатые люди, в наших холостяцких компаниях не участвовали). Отдельно у меня сложились тесные отношения с Толиком Никитиным, тоже из Новочеркасска, который мне импонировал своим спокойным рассудительным характером, этакий добродушный гигант. Это был, так сказать, круг ближайших друзей, а так хорошие  товарищеские отношения  практически наличествовали со всеми соучениками.

Среди увлечений МЭМИИТовцев  нас захватили песни Вадима Козина, которые были у них очень популярны, хотя в то время певец был подвергнут государственной опале и находился в заключении в лагере вблизи Магадана. До сих пор вспоминаются такие, как «Осень», «Ты смеешься, дорогая», «Я люблю вас так безумно», «Весеннее танго». Кроме того, ребятам нравились отдельные остроумные блатные песни и куплеты алкашей, вроде «Перепетуи», «Эх, налей», «Вышли с допра два громилы», «Отелло, мавр венецианский», «Джаз играет «Родину» и другие. И опять-таки, заводилой здесь был Щенин, обладавший отменной музыкальностью и неплохим баритоном. Вскоре я с ним спелся дуэтом и мы исполняли различные мелодии, вплоть до «Эпиталамы» Рубинштейна, «Вечернего звона» или «Однозвучно звучит колокольчик». А со своей женой Игорь душевно пел украинские песни вроде «Нiчь така мiсячна» или «Гей пiд вiшнею, пiд черешнею».  Между прочим, эти москвичи знали чуть ли не наизусть «Баню» Маяковского и постоянно блистали афоризмами из нее.  Сам-то Игорь любил и знал наизусть полуопальных тогда Сергея Есенина и раннего Маяковского, а также Ал.Блока.

     Что греха таить, наша компания почти каждое воскресенье отправлялась справить солидный обед в каком-нибудь ресторане, особенно летом, на открытых верандах. Брали солидные, даже гурманские закуски, отменные супы и мясные блюда, бифштексы, отбивные, ну, и разумеется, водку. Меня смущали большие дозы, которыми пили мои товарищи. Я был в состоянии потребить раза в три меньше. Но все, в основном, выпив, не теряли голову и вели себя нормально. Да и тот же Щенин ненавязчиво контролировал наше поведение, поэтому эти наши празднества никогда не кончались эксцессами. Для простоты расчета в конце платил кто-то один, а потом в Академии мы уже рассчитывались с ним поровну, независимо от того, кто съел больше или меньше салата или выпил водки.

    В последующем в нашей компании стала появляться жена Игоря Валентина, заканчивавшая Медин. Все мы являлись поклонниками этой красивой черноволосой, веселой молодой компанейской украинки, и даже многие, в том числе и я, были несколько влюблены в нее. Так же мы относились и к другим дамам, оказывавшимся на наших пиршествах. Это были жены наших коллег, либо постоянные подруги, причем, весьма приличные девушки. Именно тогда у нас родился тост: «За женщин с тонкими талиями!» или сокращенно – «ЖТТ!». Тост этот сохранился в наших компаниях на многие десятилетия, хотя спустя лет двадцать, произнося «ЖТТ», приходилось уточнять по поводу наших жен – «За женщин с толстыми талиями». Кроме того, мы любили нумеровать тосты по известному стихотворению Роберта Бернса «Для пьянства есть такие поводы…» Стихи эти полюбились всем и нередко Щенин командовал мне: «Ну-ка, Геша. Прочти там тост номер восемь1» При таких утонченных застольях мы вели себя по-гусарски, кутили с размахом, заказывали эффектные блюда, щедро платили оркестру, чтоб играл полюбившиеся мелодии. За дам платили сообща, деля их долю на всех. Никаких женщин сомнительного поведения мы в свою компанию не допускали и за ними не гонялись. Потому и проходило всё у нас пристойно и благородно.

    С молчаливой санкции наших начальников мы стали посещать ресторан ЦДСА. Ведь сюда допускались лишь офицеры и их гости. Обстановка тут царила солидная, и хотя здесь тоже были патрули и различные начальники, но, как не парадоксально, упившихся здесь офицеров не забирали в комендатуру, а лишь брали под белы руки, усаживали в такси и отправляли домой. Было здесь и безопасно от присутствия  иностранцев, которыми нас пугали, как жупелом.

     Иногда наши гулянки носили необычный характер, сопровождаясь различными приключениями. Вот несколько запомнившихся эпизодов.  

    Как-то в «Шестиграннике» Сокольников нас собралась компания человек двенадцать. Осушив в ожидании шашлыков по первому бокалу, мы увидели, что к нам слетаются воробьи, подхватывая хлебные крошки. Тогда в Москве еще не было диких голубей и воробушки чувствовали себя вольготно. Кто-то капнул водку на крошку и кинул ее птичкам. Молодой нахохлившийся воробей подскочил, клюнул и сразу затряс головой, как пьяница, хвативший стакан. Потом начал клевать еще. Его примеру последовала вся стая, налетев на другие крошки. Клевали они алкоголь охотно и вскоре все оказались пьяные – один безумолчно чирикал, другой лез в драку, третий бегал, распушив крылья, старая толстая воробьиха, расставив крылья, шатаясь, двигалась по земле, как подвыпившая купчиха, большой воробей ползал на брюхе и тыкался головой, засыпая.  Зрелище было до того потешным, что весь ресторан сбежался к нам на террасу смотреть и хохотать. Но вот нам принесли румяные шкворчащие шашлыки, проткнутые шпагами шампуров, мы занялись ими, оставив птичек-пропойц. Минут через двадцать те протрезвели и по одному начали покидать поле своего разгульного пиршества.

    В другой раз к Вадику Фирстову приехал отец – скромный служащий из Кузнецка Пензенской области. Вадим решил блеснуть перед ним и сводить отца в ресторан. Мы, человек десять, составили ему компанию по его просьбе. Судьба занесла нас в ресторан Речного Химкинского вокзала. Отец с удивлением и гордостью взирал на товарищей своего сына – все на подбор в новенькой лейтенантской форме, молодые красавцы, отличные остряки, культурного поведения, а главное, по-дружески, даже любовно, относящиеся к Вадику. Конечно, обед был заказан с размахом, что еще более поразило провинциала. В разгар обеда в зале появились повар с кухонным рабочим, несшие тяжелый поднос, на котором бил хвостом живой сазан поболее метра длиной – только что выловленный из водохранилища. Повар стал предлагать желающим изготовить из него роскошное блюдо, но чтоб сразу целиком вся рыба.. Нас как раз было достаточно для такой большой рыбины и мы заказали ее вместо традиционных бифштексов и лангетов. Ждать, конечно, пришлось не менее часа. Так и казалось, что сейчас двое официантов торжественно поставят перед нами гигантское блюдо с необычайной чудо-юдо рыбой. Но оказалось, что каждому принесли порционные куски. Правда, сазан, жареный и свежий, оказался объядением. Мне еще раз довелось пробовать такой, даже лучше, лишь 25 лет спустя на полигоне на Балхаше. Фирстов-старший был тронут и угощениями, и тостами в его честь со стороны десятка лейтенантов.

      Правда, на следующий день в этот же ресторан поехали наши товарищи-харьковчане и рассказали потом, что тоже ходил повар «с только что выловленным сазаном». Судя по их описанию, это была та же самая рыба. Значит, ее держали в садке и показывали лишь для рекламы, а жарили привезенную с рыбзавода в автоцистерне, а то и вовсе, размороженную.   

    Второй раз мы попали в этот ресторан, когда здесь выступали цыгане. Мы и сами начали всей компанией подпевать им, потом пожаловали хору деньги и тот впоследствии исполнял заказанные нами песни, а мы чувствовали себя гусарами, кутившими с цыганским табором. Время было уже заполночь, мы приглашали к себе за стол и руководителя ансамбля, и ведущих солисток, и скрипача, и те не отказывались выпить с нами по бокалу водки, и всё нахваливали нас – ай, какие хорошие военные! Между прочим, цыгане в те времена выступали в каждом третьем московском ресторане. Правда, однажды наш старшина курса Анатолий Волошин узнал в одном из «цыган» механика-водителя из своей танковой роты, «щирого хохла» по национальности, но отрастившего длинные черные волосы и курчавую бороду. Фронтовые товарищи пили всем «табором» чуть не сутки!

     Как-то в субботний вечер втроем – Щенин, Сачков и я пошли в ресторан «Аврору» и решили пить одно шампанское. Вино для нас было легкое и мы быстро осушили по две прохладных бутылки каждый. А потом из озорства стали заказывать одну за одной. Стоило-то тогда оно дешево. Даже все соседние столы стали оглядываться на нас – у кого это ежеминутно хлопают пробки? Тем более, мы были в гражданских костюмах. Всего мы выдули за вечер 18 бутылок! Пьяными до одури мы не были, а лишь кружилась от легкого хмеля голова, да еще потом вступил в дело природный конвейер – выпиваешь бокал и бежишь в туалет, как от пива. Со всех бутылок мы отклеивали верхние этикетки, дугообразные овальчики черное с золотом.  Наутро в общежитии все наши товарищи, проснувшись ближе к полудню и охая по поводу головной боли и тошноты в желудках, делились своими субботними подвигами. А мы ходили цветочками и затмили всех, показав наклеенный на картон «Золотой колос» из 18 этикеток!

    Венцом гусарского разгула было посещение ресторана «Балчуг». Тогда это был всего лишь второразрядный ресторанчик на острове Москвы-реки против Кремля. Уже ближе к полуночи, когда весь зал обретался в подпитии и табачном дыму, мы посадили за свой большой стол джаз с его солисткой, каких-то администраторов и даже дежурного милиционера, и начали щедро угощать их коньяком. Солистка, потрепанная певичка лет 35-ти, пила, как лошадь, осушая фужеры с коньячком, и Рыжий Вилли (Рыжков) и Пирсон (Фирстов) закармливали ее пирожными. А музыканты только что не лили водку в свои трубы. 

    Какой-то пьяный посетитель прицепился к Лисовскому и начал скандалить – вот, офицеры, кутят, позволяют, что хотят, и чуть не в драку полез. Костя хотел было ему съездить, но вмешался Щенин. Как всегда солидно, он скомандовал и милиционер со швейцаром выставили «пьяного гражданина» за дверь. В час ночи ресторан закрылся, клиентов удалили. Официанты кинулись таскать грязную посуду на мойку, не забывая допивать вино и водку прямо из ополовиненных бокалов, на ходу дожевывая куски закусок – неприятное лакейское зрелище. Появились тетки в серых застиранных  халатах с ведрами и половыми щетками. Они начали громоздить перевернутые стулья на столы и швабрить полы.

       Наш же большой стол никто не трогал. И мы  заказав еще спиртного и кое-какую снедь, пили до утра с мэтрдотелем и музыкантами. Время от времени появлялся повар, спрашивал, не поджарить ли нам еще по куску бекона, выпивал стакан и удалялся. Через пятнадцать минут на большом блюде шкворчала поджарка. Солистка, несмотря на то, что уже не могла стоять на своих ногах, похожих на сабли, такие же кривые и тощие, торчащие из-под зеленой плиссированной юбочки, поддерживаемая двумя «гусарами» из нас, пела, причем, неплохо, задушевную тогдашнюю новинку:

                                                                     Ты обычно всегда в стороне,

                                                                     Но глаза твои ясные светятся.

                                                                      Говорят они ласково мне,

                                                                     Что со мною желаешь ты встретиться.

    С той поры мы, собираясь вместе через десятилетия, вспоминаем «Балчуг» и поем ту нашу полюбившуюся песню, кончающуюся словами: «Ты учти, что немало других, на меня обращают внимание».

    Однако, несмотря на хмельной угар, эта дама влепила Славке Елькину звонкую пощечину, когда тот начал было открыто лапать ее. Слава было полез в бутылку, но Щенин прикрикнул на него и заявил, что еще и добавит, если тот не угомонится. Мы поддер-жали нашего командира и Слава сник.   Щенин был непререкаемым авторитетом и конфликт угас. А часа в три ночи оказалось, что на улице под дверями все еще бродит тот самый гражданин, которого недавно выставили, и канючит пустить его доесть и допить свой ужин. Игорь распорядился открыть ему дверь его и распил с ним по бокалу водки. Оказался какой-то командированный, в общем-то, неплохой мужик.

    Как-то в одном из ресторанов мы расшумелись и к нам, лейтенантам, прицепились двое подполковников, тоже выпивших, явно желая вызвать патрулей и сдать в комендатуру этих непочтительных зеленых офицеров, не пожелавших стать перед ними во фрунт с трепетом в коленках. Но тут в спор со старшими вступил Щенин, и те сразу почувствовали в нем, хотя и тоже всего лейтенанте, своего однокашника (они, разумеется, тоже были фронтовики), причем не только потому, что у Игоря было три ряда планок на кителе, включая такие две медали, как «За Отвагу» - солдатские ордена - и медаль «За победу над Германией», а по его уверенному тону и твердой независимой манере держаться, столь присущей тем, кто четыре года прошагал и прополз по дорогам войны под осколками и пулями.  Через пять минут инцидент был исчерпан и наш командир распил с подполковниками по фужеру водки за фронтовое землячество. А  потом, под радостный клич Кости Лисовского: «Слава воинам-победителям!» мы встали и выпили за здоровье героев-бойцов, чем они были весьма тронуты.

      После тяжелых субботних загулов мы чувствовали себя преотвратно – на следующий день башка разламывалась, руки тряслись, кишки выворачивало. И вот мы чуть ли не всем отделением отправлялись в воскресенье опохмеляться в пивной бар на Пушкинской площади.  Он помещался в подвале небольшого здания  в торце бульвара со входом между аптекой и шахматным клубом. Сейчас все это снесено. В этом заведении нас потчевали отменным прохладным пивом и сосисками с кислой капустой. Оттуда мы поднимались наверх совершенно другими людьми. Караваев, Елькин, Введенский шли в какой-нибудь «шалман» продолжать свое пьянство. Фирстов уезжал к своей тетке, причем его посещения  напоминали визиты Арамиса к таинственной белошвейке, оказавшейся потом герцогиней де Шеврез; к слову, сам Вадик был чем-то схож с этим мушкетером-священником. Щенин,  Воронков возвращались к своим женам. А я с Рыжковым или Никитиным отправлялись гулять по городу.

    А в понедельник мы опять выслушивали нотации начальника курса, что у лейтенантов Бореева и Гриня  в шкафу почему-то висят гражданские костюмы, у лейтенанта Бородавко плохо начищены сапоги, лейтенант Чичаев не отдал честь дежурному по Академии, за что получил замечание, (а у бедняги очки имели стекла, толщиной в палец), а лейтенанты Дунаев и Буценко никак не научатся заправлять койку (!).  А вот на курсе у подполковника Рогова вообще двое офицеров задержаны в пьяном виде патрулем. При этом подполковник Семенов деликатно не замечал, что от каждого из нас несет, как из винной бочки. Он отпускал нас на занятия, и мы мчались в зал Дзержинского поскорее занять задние места, чтобы там спокойно выспаться на лекции по марксизму..

     Но ведь не только в попойках проходил наш досуг. Гусары еще играли в карты, чего не чурались и мы. Правда, мы презирали «фараон», «штос» и даже «винт», а широко увлекались преферансом. Играть нам, конечно, запрещалось, как многие десятилетия запрещалась игра в карты по всей стране, и, тем не менее, типографии печатали миллионы колод – и простых бумажных, и атласных, и даже шелковых. Обычное двуличие тогдашней системы. Потому нам приходилось играть после ужина, когда уходил домой начальник курса, или по воскресеньям.   

     Нас переселили в жилые комнаты в центральной части здания, в так называемую корделожу. На первом этаже, поднятом на добрых три-четыре метра над землей, помещались двери главного входа, куда вело широкое крыльцо, по бокам которого стояли две крупнокалиберные пушки времен войны на Шипке. За этими дверьми помещался дежурный по Академии и далее, в глубине специального отсека в стеклянном обелиске хранилось Знамя Академии, круглосуточно охраняемое часовыми – пост № 1. (Сейчас там помещается бюст Петра I-го, ибо теперь Академия носит имя Петра Великого, а не родоначальника ВЧК и народного комиссара внутренних дел и наркома путей сообщения, особоуполномоченного  Совнаркома по организации вывоза хлеба из Сибири, председателя комиссии ВЦИК по улучшению жизни детей, Председателя ВСНХ и ОГПУ. Наверное, это справедливо, ибо царь Петр все-таки носил чин бомбардира и даже сам стрелял из пушек, в отличие от Феликса Эдмундовича). В боковом коридоре тянулись гардеробы, отдельно для слушателей и преподавателей. На последующих этажах  жили слушатели из числа иностранцев из стран народной демократии, здесь учились офицеры из ГДР, поляки, чехи, румыны болгары, венгры, монголы, китайцы. Ходили они в своей военной форме, а по вечерам спешили в город, принарядившись в свои макинтоши, плащи и костюмчики.

    На самом верхнем этаже разместили и нас. Комнаты были тесные, чтобы там поместить отделение – 25 человек – приходилось спать на двухярусных койках. Я спал сперва с Костей Лисовским, потом с Витей Рыжковым. К утру становилось так душно, что щеки жгло. Еще бы, 20 здоровых молодцов (за вычетом женатиков), да еще тут же сохнут на батареях сапоги, портянки, носки…

    А однажды чуть не случился пожар. Костя Лисовский тайком закурил ночью в постели, хотя даже курильщики не разрешали себе дымить здесь и выходили в курилку перед туалетом, и так не продохнуть. И дальше всё банально. Костя заснул, а от сигареты затлело одеяло. Хорошо Володя Рыбакин вовремя заметил и залил водой из графина. Мы чуть не побили утром Костю. Представляете, пожар в такой тесноте? Я был старший по комнате и должен был докладывать о ЧП Семенову. Мне претила эта обязанность – с одной стороны Лисовский совершил из ряда вон выходящий проступок, который мог окончиться плачевно, да что там, трагически. С другой – доносить на своего товарища… Костя  разрешил мои сомнения. Он сам повинился перед Семеновым, и началь-ник курса лишь велел мне подтвердить этот факт. Лисовскому он объявил устный выговор, а нам всем прочел справедливую мораль, расписав все опасные последствия, да  посоветовал бросать курение вообще. Ведь не курил же он сам, даже на фронте.

     Рядом с нашими комнатами на пятом этаже корделожи размещалось несколько пустых каморок, где стояли какие-то стремянки, ведра из-под извести, листы старой фанеры, громоздилось еще какое-то барахло. Вот в этих комнатах мы и оборудовали места для игры в преферанс. Там можно было запереться изнутри и рубиться без помех хоть всю ночь напролет. Особым азартом за карточным столом отличались мэмиитовцы и куйбышевцы - Сачков, Шигаев, Лисовский, Елькин, а также харьковчане и киевляне. Впрочем, здесь собирались не только ребята с нашего курса, но и с других тоже. Иногда резались в два-три стола одновременно. Играли мы, конечно, на небольшие деньги, но с азартом.

    Над крышей центральной части Воспитательного дома зодчие воздвигли высокую квадратную башенку с куполообразной крышей. Там тоже были пустующие помещения. Ребята раздобыли ключи от них и пробрались туда тоже. И часто идешь поздно вечером по набережной, видишь свет в окошках этой башенки и соображаешь, что там сейчас гоняют пульку. А посторонние прохожие думают, вот, мол, учащиеся в Академии даже по ночам зубрят науки…Через год   наш набор покинул Академию. С той поры я никогда в течение десятилетий не видел света в окнах этой башни…

    К слову, в преферанс я научился играть еще в 12 лет, когда мы жили в Куйбышеве в 1943-м году. Отец в редкие минуты отдыха и мой дядя-инвалид Коля привлекли меня к этой игре. Дядя разобрал со мной все математические и вероятностные ситуации этой игры. Потом мы играли в компании наших школьных соучеников и соучениц, когда в Николаеве собирались у нас дома долгими зимними вечерами. Увлекались мы, студенты, и за годы учебы в институте. А потом все рубились в Академии. И еще в течение  25 лет после ее окончания увлекались и в войсковой части, и в штабных командировках, и в семейных компаниях, и в отпусках. Страстным и рисковым игроком был, например, Волошин, играл с тройными «бомбами». И все эти десятилетия игра в преферанс постоянно репрессировалась начальством. А потом как-то незаметно увлечение пулькой сошло на нет. Я всегда играл сдержанно, очень редко рисковал, не поддавался азарту, а потому почти никогда не проигрывал, но зато и выигрыши мои были размером с заячий хвостик.  Академическое начальство гоняло нас за карточную игру. Напрасно мы апеллировали к нему тем, что преферанс – игра коммерческая, а не азартная, что даже в ЦДСА есть специальный игровой зал, где разрешается офицерам играть в коммерческие игры. Начальники так и не приняли наших прогрессивных стенаний.  

    Командование наше тоже беспокоилось о нашем досуге. Надо же чем-то занять энергию пятисот молодых людей. И вот, в частности, помимо других мероприятий, был организован шахматный турнир. Желающих набралось человек 30, причем, всё приличные игроки, немало было первокатегорников и даже, кажется один мастер.Турнир проводили в зале общежития, куда выходили двери жилых комнат и умывальной. Расставлены были столы с часами и досками. Играющие уселись за них. Вокруг толпились многочисленные болельщики. Прибыло начальство не только наше – Предко, Эльманович, начальники курсов, но и с других факультетов и из политотдела Академии. Как же, такое важное культурное мероприятие. В тишине пошла игра.

    И вдруг открывается дверь одной из спален в самый разгар турнира, и в зале появляется в долгополом махровом халате нараспашку Боб Сысойкин, этакий вальяжный представительный малый, обладавший независимыми барскими манерами и неизбывным чувством юмора. Ну, это было бы еще полбеды. Человек спал в выходной день до 12 часов и пошел в умывальню, дело житейское. Но Боря ведь был хохмач. Он громогласно, на глазах всех командиров, заявил: «Остап Бендер Васюки хотел превратить в Нью-Москву, а вы Москву в Васюки превращаете!» Взорвался смех, а начальство он неожиданного шока инда рот раскрыло. Так опошлить великое мероприятие! Никакой тебе почтительности, на глазах высоких чинов. Нет уж, эти студенты до сей поры снятся   нашим академическим командирам.   

    Но были и другие культурные затеи. Например, наши комсомольцы-украинцы решили организовать вечер встречи со студентами Текстильного (или Легкой Промышленности) института, где учились, в основном, девушки. Бюро курса поддержало эту инициативу. Сам институт находился за Краснохолмским мостом напротив Академии – пятиэтажное желтоватое здание с полукруглым застекленным эркером. Оно стоит и по сей день. Контакты с девчатами завели наши харьковские ребята. Верховодил там Саша Ляшенко, я уже писал об этом веселом темпераментном хлопце. Мы договорились с комсомольской организацией Текстильного института, составили программу вечера, поделили обязанности – самодеятельность, организация танцев, дежурства и прочее. У девушек деньги выделил профком, нам пришлось собрать из своих личных, кое-какая оплата вечера все же требовалась. Раза два пришлось и мне, как секретарю бюро сходить в этот вуз, договариваться с секретарем комсомольского бюро, симпатичной девицей, активной и напористой. Договорились, что будет и буфет с бутербродами, пирожными, ситро, кофе. А тайком ребята столковались с буфетчицей, что она втихаря принесет и вино.

     Вечер прошел очень хорошо и весело. Понравился всем – и нашим ребятам, и текстильным девчатам. Была хорошая самодеятельность, потом танцевали под радиолу. Большой успех имел Саша Ляшенко, исполнивший несколько песен под собственный гитарный аккомпанемент и бывший душой вечера. Играли во всякие массовые игры, была шуточная лотерея. Каждый вложил в программу всё лучшее, что помнил по институту. В итоге вечера завязалось немало постоянных знакомств, а одна пара даже поженилась.

    Осточертев от скуки вечного сидения в общежитии, мы учиняли всякие шутки, иногда не добропорядочные. Помню, как-то сидели мы в комнате, кто подворотничок подшивал, кто письмо писал, а кто и первоисточники из «КПСС в резолюциях и решениях» конспектировал. Большинство же возлегало на койках и травило «баланду» или «парашу». Володя Сачков отвернулся к стене и начал дремать. «Володя, мы тебе не мешаем?» - обратился к нему Толя Шигаев. «Нет, ребята, ничего» - благожелательно ответил Сачков. Минуты через две я спросил: «Володя, ничего, мы не громко разговариваем?» «Нет, Геша.» - согласился полусонным голосом тот. Потом такой же вопрос адресовал Жора Сыров и получил тот же ответ. Еще через пару минут к кровати подошел Костя Лисовский: «Сачок, ты скажи, мы тогда не будем шуметь». «Да говорите, как хотите! Отстаньте!» - уже раздраженно проговорил засыпающий Сачков. Потом к нему поочередно приставали Бореев и Никитин. И когда, наконец, его, почти заснувшего, растолкал Рыбакин: «Вовка, ты спи, извини, что мы мешаем тебе» - разъяренный Сачков вскочил, схватил сапог и запустил им в своего тезку. Рыбакин увернулся и сапог огрел по физиономии

      

Караваева. Тот схватил стакан с водой и выплеснул его на обидчика. Володька бросился на него с кулаками, но промахнулся и двинул Юру Павлова. Оба сцепились. Но Миша Клименко, Витя Рыжков и Гена Самойлов кинулись их разнимать. Скандал тут же утихомирили. Мы гоготали, а Сачков еще долго поносил нас своим гро-могласным голосом последними словами, так что на шум даже заглянул какой-то дежурный майор: «Что вы тут кричите, товарищи офицеры?» - «Да вот первоисточники конспектируем, товарищ майор» - меланхолично показали на тетради и стопу толстых красных книг Толик Никитин и Костя Крылов. Все это мне напомнило наши одесские хохмы. Но, оказывается,  выдумки у всех были одинаковые – и у одесситов, и у куйбышевцев, и у мэмиитовцев.    

    Любили мы и «парашничать», как выражались те же мэмиитовцы, то есть, потрепать языком. Под влиянием рассказов полковника Мошкина о чудачествах Цандера, мы затеяли устное творчество – стали придумывать, как построить пешеходный мост на Марс. И поскольку все мы были инженеры, то не просто фантазировали, как бог на душу положит, а разрабатывали конкретные технические детали, тем паче, что те же мэмиитовцы в свое время изучали курс мостостроения, а заодно и теорию взрыва этих мостов в случае необходимости. Оказывается, в проекте каждого моста предусмотрены ниши и отмечены специальные точки, куда надо заложить заряд определенной мощности с тем, чтобы при угрозе захвата противником взорвать его. В устройстве электро-станций мы таких нюансов не изучали.  

    Еще мы отыскали в одном из постановлений ЦК ВКП\б\ за 30-е годы решение о развитии канализационных сетей в городах страны. Оказывается, до этого таковые были в десятке крупных городов, не более. Между прочим, первая сетевая городская канализация в России была сооружена в 1874 г. в Одессе. Об этом сооружении, а также о канализационных сетях в Севастополе, Херсоне и др. нам на лекциях рассказывал профессор Ботук. Рассказывал так увлеченно, приводя десятки примеров из собственной практики,  что этот  суперприземленный предмет становился поэтической поэмой. Мы, всё отделение, начали фантазировать и на эту тему, благо промышленную канализацию мы все тоже изучали в институтах. Каждый придумывал что-то остроумное и добавлял в общую копилку. В конце концов, мы добрались до проекта всемирной канализации, опоясывающей весь Земной шар. Получалось неплохо, главное, смешно.   

     В теплый сезон мы зачастили на футбол. Правда, у меня нашлось мало единомышленников – я был чуть не единственным болельщиком московского «Динамо». Большинство болело за «Спартак» или ЦДСА. Самарцы предпочитали «Крылья Советов», украинцы – киевское «Динамо» и «Сталинец» - будущий «Шахтер».

       Вспомнилось, как спустя лет семь, служа в управлении 1 АОН ПВО мы устроили опрос для нашей спортивной стенгазеты, кто за какую команду болеет. Все отвечали о своих пристрастиях. Конечно, большинство кадровых офицеров было за ЦСКА, остальные за свои родные города. А один из наших начальников, сумрачный человек, абсолютно лишенный юмора, буркнул: - «Вам что, делать не … ? Лучше бы инструкцию по стартовым подъемникам почитали!» Пришлось в итогах опроса ответить, что наш полковник ответил «уклончиво».

     Лужников тогда еще не было, ездили на «Динамо». Помню игру итальянской «Скуадро Адзурры» во главе со знаменитым Факетти. С билетами было туго, 80-тысячный стадион был всегда забит доотказа, телевизоров-то еще не было. Тогда на футбол ходили все – мужчины, женщины, дети, военные, гражданские, рабочие, профессора, старики и юноши. Болели азартно, шумно, но никогда не было безобразий, никаких свалок фанатов, даже мата на трибунах и распития водки и пива. Настоящие болельщики чтили свой храм – стадион. Нередко 5-рублевые билеты мы приобретали возле метро у спекулянтов за 25 рублей. Но ведь это было два раза в месяц, не чаще. За «Динамо» тогда играли ветераны – Семичастный, Ильин, Якушин и молодые звезды – Кесарев, Рыжкин, Рябов, Глотов, в 1952 г. знаменитого Хомича сменил в воротах молодой Лев Яшин. С 1949 по 1958 г. «Динамо» завоевывало Кубок страны, четыре раза становилось чемпионом СССР, трижды занимало второе место.Помню, как завидовал мне отец, когда я ему рассказывал о посещении футбольных матчей. Он сам был ярым любителем московского «Динамо». Между прочим, в эти годы, будучи начальником КГБ в Грозненской области, он добился строительства отличного стадиона в Грозном, а на основе местных третьесортных команд «Динамо» и нефтяных промыслов способствовал созданию известной  команды «Терек», вскоре вышедшей во вторую группу и шагавшую дальше.

      Стадион «Динамо» мне был знаком с довоенных лет, ибо папа водил меня сюда на все матчи с его любимой командой.. Уже от Белорусского вокзала сюда текли многотысячные толпы болельщиков. А троллейбусы пробивались сквозь толпу, все облепленные людьми, как банка варенья осами. Я еще 8-летним мальчишкой знал не только фамилии тогдашних игроков всех «Динамо» - московского, киевского, тбилисского, но и «Спартака», «Торпедо», ЦДКА, «Стахановца» и прочих, но даже помнил счет всех сыгранных ими матчей, количество голов, забитых лучшими форвардами и всю остальную статистику.  А последний раз я был здесь за год до Академии. В 1952 г. тут проходило первенство мира по волейболу. А мы, котельщики, как раз проходили практику на Подо-льском механическом заводе им. Орджоникидзе. Жили же мы в общежитии МЭИ. И несколько раз ходили смотреть игры высшего ранга. Со всеми зрителями мы бурно поддерживали наших фаворитов, популярных тогда Константина Реву, Владимира Щагина, Алексея Якушева, Эйнгорна, Савина, Гайлита, Нефедова  и др. А у женщин знаменитейшую Саню Чудину, Кононову, Серафиму Кундиренко, Веру Озерову, Соню Виноградову (Горбунову), Зинаиду Кузькину (Смолянинову).  И кто мог знать, что спустя всего четыре года я стану просто знакомым с этими звездами, ибо женюсь на дважды чемпионке  мира по волейболу.      

     В конце апреля мы принимали присягу. Это непременное клятвенное обязательство каждого военнослужащего – солдата, курсанта, офицера беззаветно служить родине в ее вооруженных силах, принимаемое добровольно. Любой военный, нанимавшийся на службу, клялся быть верным своему сюзерену, королю, князю. Это естественно. А вот в СССР отказ принимать присягу рассматривался как уголовное преступление и грозил тюремным заключением. Вот еще один пример двойственного ханжества государства, этакая «добровольная» клятва под угрозой тюрьмы. Нас торжественно построили в парадной  форме на внутреннем плацу. Присутствовало начальство – зам. Начальника Академии по строевой генерал-лейтенант Михайличенко, лихой генерал, служивший еще в Первой конной армии Буденного и, видать, с тех пор не продвинувшийся вперед в смысле эрудиции. Верхом его верований был строевой шаг, шашка и шпоры  на зеркально сияющих сапогах. Впрочем, что же еще требовать от зама по строевой?  Зато как блестяще он вышагивал впереди строя Академии на парадах по Красной площади, как картинно он взмахивал шашкой наголо! Был начальник факультета генерал-лейтенант Нестеренко А.И., его замполит Эльманович и наш командир полковник Предко и еще другие. Разумеется, шикарно выглядели начальники курсов – в парадных мундирах с наградами на груди, в белых перчатках, при шашках и шпорах. На торжественном прохождении лучший из них строевик Рогов от усердия даже рассек  себе сапог, выделывая шашкой предусмотренные манипуляции..

    По сему торжественному поводу вынесли знамя Академии с его  лентами орденов Ленина и Суворова и вывели оркестр. Мы зачитывали персональный листок с текстом присяги и расписывались в нем. Второй раз мне довелось видеть этот печатный лист спустя 30 лет, когда в военкомате меня, ветерана, отслужившего в Вооруженных Силах, ставили на пенсионный учет. Потом были поздравительные речи и прохождение маршем под военную медь. Считалось, что после принятия присяги мы становились настоящими военными, которые несли в полном объеме дисциплинарную и даже уголовную ответственность за свои прегрешения. Как будто раньше мы не отвечали за них! Но теперь мы все же обрели полные офицерские права, могли беспрепятственно уходить из Академии во внеучебное время.

     Приняв присягу, мы огромной толпой вывалились за ворота Академии на Китайский проезд. Стоял тепловатый апрельский день, ветерок тянул с реки. Москва прихорашивалась к празднику. У ворот офицеров ждали жены и подруги. А напротив целые бригады рабочих отбойными молотками и шарами копров крушили неподдающуюся краснокирпичную стену Китай-города, выстроенную еще в 1538 году архитектором Петроком Малым, простоявшую 415 лет. Символично!

    - Ура! Рухнула великая стена! – вопили мы радостно, но не по поводу разрушения седых Китайгородских укреплений, а имея в виду обретенную после присяги свободу.

     К слову: спустя несколько лет, когда на месте снесенных трущоб Зарядья воздвигли гостиницу «Россия», участок красно-кирпичной стены в Китайском проезде восстановили снова. Этот восстановленный кусок, да еще несколько десятков метров стены у «Метрополя» - это все, что нам досталось от времен Василия Ш-го. Древность погибла, как погибли Белый город и Скородом в Москве, Сухарева башня, храм Христа Спасителя и многое другое. А вот Нотр-Дам или Вестминстерское аббатство стоят уже более 700 лет…   

     А мы, свежеиспеченные полноправные воины, направили свои стопы, естественно, в «Асторию», «Центральный», «Аврору» или хотя бы «К Катьке» отметить сегодняшнее торжественное  событие. Я отправился к Фоминым. Петр Фомич и Раиса Алексеевна поздравили меня с принятием присяги. А вот Жанна объявила, что теперь она проводит все время с Валерием, осенью намечена их свадьба. «Возьми лучше позвони Гале К. Я рассказывала ей, что ты сейчас в Москве». Я так и сделал.

         Галя К. была одноклассница Жанны. Впервые я познакомился с ней в один из моих прежних приездов в Москву. Она тогда как раз кончала школу, а я уже перешел на 2-й курс института. Между нами возникла обоюдная симпатия. Мне ведь всегда нравились блондинки. Тогда мы провели вместе несколько дней, бродили по Москве, снимались на фоне строящихся новых высотных зданий, катались на метро, ходили в кино, угощались мороженым в кафе. Второй раз мы виделись году в 50-м, когда я опять приезжал в столицу. И опять встреча была взаимно дружеской. И вот сейчас мы долго говорили с ней по телефону, и Галя пригласила меня зайти к ним. Они жили на улочке, называвшейся тогда Маркса-Энгельса, как раз против заднего фасада Библиотеки им. Ленина. Я начистился, нагладился и пришел в обусловленный вечер. Галя и ее мать Евгения Григорьевна заохали-заахали, увидев меня в военной форме – новеньком зеленом кителе с глухим воротничком и серебряными погонами на плечах, синих галифе и блестящих сапогах. Решили, что я очень возмужал с тех пор, как был у них последний раз, что военная форма идет мне. Отец Гали, Владимир Александрович, тоже одобрительно отнесся к моей военной службе, он ведь сам был директор небольшого военного завода и имел дело с офицерами-военпредами. А потом со всей семьей я сидел и смотрел телевизор, бывший тогда еще редкой новинкой. Экран был размером с книжку и снабжен увеличивающей линзой, заполненной водой. Мы договорились с Галей встретиться днем 2 мая.

      Поздним вечером 30 апреля, в канун парада, я с Рыжковым и Никитиным оказался на Красной площади и в тишине и темноте мы наблюдали, как тут ездят два роскошных автомобиля и два генерала якобы здороваются с войсками. Шла последняя репетиция. Утром Академия во главе с начальником, генерал-полковником Одинцовым Г.Ф., со Знаменем, отправилась на парад. Нас же выставили в оцепление на улице Разина и на площади Ногина в помощь милиции и кгб.  Здесь мы узнали, что все эти сержанты и старшины на самом деле капитаны, майоры и подполковники милиции, а лычки даны им лишь для маскировки. Везде были свои секреты. Нас распустили только после окончания демонстрации, в четыре вечера.

     На следующий день я вновь появился у Гали. Мы отправились гулять по Садовому кольцу. Был солнечный день, хотя и дул прохладный ветерок, как это часто бывает в Москве на майские праздники. Было тихо, прохо-дили лишь отдельные машины, нарядные прохожие фланировали неторопливо, умиротворенные, отдыхающие после вчерашней демонстрации и вечернего застолья. Я важно выступал в своей праздничной форме, парадном мундире. Форма неудобная, да и безвкусная, но встречные глядели на меня с интересом, еще не прошло после-военное уважение к мундирам. Я вел свою даму левой рукой, а правой отдавал честь встречным офицерам и даже патрулям, лихо вскидывая руку в коричневой перчатке к козырьку фуражки.

     Мы много рассказывали о своей жизни, я об Академии и Одессе, Галя о своей учебе, она ведь заканчивала третий курс Архитектурного института, являя свой талант в рисовании и высоком художественном вкусе. Нам было хорошо и спокойно, никакие облачка не застилали горизонта. Навсегда осталась у меня в памяти эта прогулка по праздничным улицам.

    Нужно сказать, что в отличие от взрослого населения, в кругах московской интеллигентской молодежи  начало созревать негативное отношение к офицерству. Ведь большинство офицеров были люди не очень эрудированные, выращенные в годы войны, всё их образование составляли трехмесячные курсы лейтенантов, они были отягощены комплексом армейских принципов с определенными затвердевшими взглядами. Первоначально такое сквозило и у Галины в отношении меня, но исчезло в первые же дни нашего нового знакомства. Но в последующем – а я стал бывать у нее раза два в неделю -, когда приходили ее подружки и приятели, сокурсники из Архитектурного института, они меня тоже встречали отчужденно, дескать, армейщина. И лишь побеседовав с час, меняли свое мнение и даже выражали удивление: дескать, лейтенант, а вот развитой парень, с которым есть о чем поговорить.

    Хочу заметить, что общение с будущими зодчими представляло для меня большие трудности. Во-первых, они были москвичи и взгляды их были более широки и самостоятельны, чем, скажем, у одесситов. К слову, я это замечал и по своим однокурсникам из МЭМИИТА, МАИ и МЭИ. Во-вторых, архитекторы, то есть, фактически художники, были людьми свободных воззрений, во главу угла ставили независимость творческих взглядов, не связывая себя какими-либо канонами. Они не чтили никаких авторитетов в архитектуре и живописи, презрительно отзывались о «мордвиновских казармах», заполонивших улицу Горького, псевдорусских теремах Щусева, посохинских «коробках», давали низкие оценки сталинской послевоенной архитектуре с ее аляповатой помпезностью. Да и в живописи им больше импонировали импрессионисты, нежели реалисты

    Я мог дискутировать с ними о понятиях, имеющих четкие определения и границы, например, о вопросах строительства. А вот в свободном искусстве, где все критерии размыты, где главенствуют эмоции, мне было трудно. На что опирать свои доказательства и тезисы? Разве можно задавать вопрос, кто лучше – Рублев, Рембрандт или Моне? Растрелли, Мельников, Корбюзье или Жолтовский? Это все равно, что спрашивать: что красивее – гора Казбек, Черное море или березовая роща? Вопрос лишен объективного смысла, ибо одному нравятся горы, другому морские волны, да и критерии оценок совершенно разные. Просто надо признавать, что красиво это всё, хотя каждое по-своему. Ну, и наконец, мне было сложно участвовать в подобных беседах в атмосфере молодых архитекторов, ибо я мало что знал в этой области – максимум, десяток фамилий зодчих прошлого и настоящего, да названия нескольких стилей. И это несмотря на то, что мы с Вадиком Левиным 5 лет занимались фотографией и отлично владели композицией и экспозицией, перспективой и главным планом и всем прочим из набора приемов хорошего фотографа. Но этого было недостаточно. Ведь архитектура – это гигантский материк в области человеческих знаний и чувствований. Например, я впервые от Гали услышал о таком коренном понятии, как «золотое сечение», которое так же основополагающе в изобразительном искусстве, как дважды два в математике. И не зря какой-то великий сравнил архитектуру с музыкой, застывшей в камне. 

     И для чего же мне всё это надо было? Дело в том, что я влюбился в Галю. Влюбился во всю полноту сердца, она занимала все мои мысли и днями, и ночами. Она была для меня самой красивой девушкой на свете. Мне нравились ее золотые волосы и голубые глаза, спокойный характер и вдумчивая манера разговора, ее эрудиция  и широкий диапазон знаний изобразительного искусства, ее домовитость и активность в отстаивании своих идеалов. Я жаждал видеть ее каждую минуту. К тому же я чувствовал, что и она неравнодушна ко мне. И мне хотелось не выглядеть глупым профаном в ее глазах, уметь поддерживать с ней профессиональный разговор, проникнуть в мир ее увлечений, стать своим в ее компании. И я из кожи  лез, чтобы не оказаться в этой группе Скалозубом. И это мне удавалось. Я даже не раз посещал специализированный книжный магазин на ул. Жданова напротив МАРХИ и покупал там популярные монографии по московскому градостроительству и сугубо специальные журналы, где печатались дискуссионные взгляды специалистов архитектуры.

    Глупый я, глупый! Да разве это нужно было любимой девушке?  Мне надо было быть более активным, хоть как-то дать понять ей о моих чувствах, водить ее гулять, в кино, в театры, в кафе, на танцы, ездить на пляж или каток, ввести в свою компанию – ведь неплохие же у нас были ребята. А раз я мысленно строил планы того, что мы поженимся, только вот я закончу Академию, а она институт, то и нужно было объясниться в своих чувствах. Тем более, что, наверняка, в тот год я не получил бы отказа. Да и Евгения Григорьевна и Владимир Александрович смотрели на меня, как на вполне подходящего жениха для дочери. Отец даже говорил, что может после Академии забрать меня в военпреды на свой завод. Но я всё никак не мог проявить решительности. Каждый раз, когда я ехал к ней, то до мелочей разрабатывал сценарий того, что вот скажу то-то и то-то о своих чувствах. А, поднявшись к ним на седьмой этаж, терял всю свою храбрость. Вечно мне что-то мешало – то подружки у нее, то все семейство, да еще и с соседями, смотрят телевизор, то еще какие-то причины. А ведь она ждала моих признаний. Совсем как в той песне: «Значит надо тебе подойти, самому обо всем позаботиться…» Но время шло, а я как влюбленный школьник, всё молчал и молчал.

     Мои академические друзья видели мои страдания. Рыжков, Никитин, Лисовский давали различные советы, а Витя даже ругал меня на все корки, обзывая трусом.  А я все надеялся, вот, мол, позвоню ей, вытащу из дома и всё выскажу. И опять никаких реальных шагов. Несколько раз принимался за письмо, дескать, напишу ей всё. Но черновики летели в корзину и снова tabula rasa. Между прочим, хотя я и жаловался друзьям на свою горькую судьбу и расписывал, какая чудесная девушка моя любовь, я им даже не говорил, как ее зовут, придумав ей условное имя – Луна и по примеру Цандера выдвинув лозунг – вперед к Луне! А я всё страдал и мучился, жаловался Толику Никитину, он, такой тихий и добрый гигант, утешал меня, как мог. Я писал стихи, посвященные ей, но никому их не показывал. К тому же тут накладывались и внешние обстоятельства – экзамены у нее, экзамены у меня, отъезд обоих на практику, потом на каникулы. Даже сбивали мою решимость различные превходящие обстоятельства. У меня, например, не было приличного гражданского костюма. Для студента он еще сходил, а посещать в нем Большой или Малый театр – провинциально. Тем более, штаны на коленке были порваны. Чуть, чуть, всего на один сантиметр, но эта штопка ввергала меня в стыд.

      Лишь после каникул мои родители одарили меня шикарным английским отрезом черного цвета в жатую полоску. К тому времени я разыскал в Москве своих родственников. Это был сын бабушкиной сестры тети Дуни, Герман Степанович Перов и его жена Наталья. Герман был старше меня лет на десять, перед войной окончил Оренбургское летное училище и его там оставили инструктором, там он и провел всю войну, готовя пилотов-истребителей. Несмотря на многочисленные рапорта на фронт его так и не отпустили. Это сохранило ему жизнь, но оставило в тени в смысле наград и званий.  Сейчас он был капитаном, летал в каком-то правительственном отряде. Я несколько раз бывал у них в гостях, где меня встречали весьма радушно. Так вот Наталья нашла мне хорошего портного, и он сшил мне чудесный костюм-тройку и еще одни запасные брюки из этого отреза. В таком виде я мог появиться хоть среди лондонских денди. Но, увы, было уже поздно.   

    А еще я раза два все-таки вытаскивал Галю в театр, но все неудачно. Она была девушкой с высокими культурными запросами, знала игру многих театральных знаменитостей, а я по серости своей как-то раз взял билеты на какую-то казенную пьесу времен революции, да еще оказалось не во МХАТ, а в его филиал, и вместо обещанного Жарова играл его дублер. Вот подарочек Гале! У меня до сих пор уши краснеют при воспоминании об этом позоре. Лишь один раз  я оказался на высоте, пригласив Галю в зал им. Чайковского на концерт Павла Лисицыана, которого всегда очень любил. И Галя тоже. Тем более,  билеты были страшным дефицитом.    Посещать их дом я мог лишь по воскресеньям, не идти же после самоподготовки, в 22 часа. По большей части Галя сидела дома, и когда я приходил вечером, вся семья, да еще и с соседями, усаживалась у телевизора. А уж тут какие разговоры!  Допускались лишь краткие реплики по ходу транслируемого спектакля. Показ кончался пол-двенадцатого, семейство готовилось ко сну, да и мне надо было спешить в общежитие. С тех пор я невзлюбил телевизор, как средство, разобщающее людей. Ведь почему была богата духовная жизнь интеллигенции раньше? Потому что собирались за чашкой чая, весь вечер обсуждали многочисленные проблемы – и книги, и спектакли, и достижения науки, и политику, и семейные отношения. Сейчас всё это съел телевизор. Никто ничего не читает, никто ни о чем не разговаривает. Уселся поудобнее, раскрыл глаза и в них льется информация, не требуя от тебя делать какие-либо усилия для их восприятия. Телевизор – это яд, обеднивший духовную жизнь развитых людей. Лишь спустя более десяти лет я обзавелся дома телевизором.   

     И, наконец, последний тезис, чтобы уж более не возвращаться к тем  проблемам, что терзали мое сердце два с половиной года. Что же, я, в самом деле, был что ли трус? Нет, не так. Просто многие парни испытывают подобную нерешительность в аналогичных ситуациях. Вспомним, хотя бы десяток песен с такими словами: «Был парень я, в общем, неробкий, а вот объясниться не мог» или «Глаза перед ней опускаются сами, слова с языка не идут». Хотя, наоборот, многие мои друзья спокойно женились в эти времена. Я уже упоминал институтских товарищей. Да и здесь, по окончании Академии Жора Сыров женился на девушке, с которой они любили друг друга еще со школы. Он ласково звал ее Марийка. А ведь они виделись лишь несколько недель в году, когда приезжали в родное село на каникулы. И вот они живут дружно вместе уже более  50 лет. Так же женился на своей Маргуньке – Маргарите – Саша Толстоухов. И тоже их прочная семья существует и сейчас, спустя полвека. А я? Нет, я не чурался женского общества,  заводил знакомства с девушками, даже пользовался у них определенным успехом. Нет, и трусом я тоже не был. Я не боялся ни начальства, ни экзаменов, ни ответственности в различных ситуациях. Да и довелось мне проявить в то время физическую храбрость. Это было летом 1955 г. на монтаже оборудования на ракетной базе. Из-за разгильдяйства рабочего началась утечка газа из кислородного и ацетиленового баллонов. Грозил моментальный взрыв разрушительной силы. Все кинулись врассыпную, и монтажники во главе с бригадиром, и солдаты. Я же бросился к баллонам и перекрыл вентили. Лишь через несколько дней заметил, что у меня на виске появился клочок седых волос… А тут – не мог произнести десяток заранее приготовленных слов!

     Нет, это не трусость. Спустя многие десятилетия я понял смысл выражения – «Браки заключаются на небесах». Вот «небеса» и не санкционировали наш с Галиной брак. Да и сам я тогда еще не созрел для семейной жизни, не созрел в каком-то внутреннем психологическом смысле. И потому пережил такую жестокую драму, нанесшую мне удар, от которого я еле-еле оправился. Но вот прошел год и в октябре 1956 года я женился на девушке, с которой меня познакомили всего лишь три месяца назад. Да и виделись мы с ней раза три всего. И вот живем счастливо по сию пору, перенесли все тяготы и неустроенности, вырастили отличную дочь.  А недавно отметили «золотую» свою свадьбу. Даже получили положенные по закону 3 тысячи рублей от правительства Москвы. И на них я купил и подарил своей женушке золотое колечко с камушком.  Судьба…

     Весной 1953 года я посетил дом в Самарском переулке, где мы жили до и во время войны. Старинный двухэтажный купеческий дом с коммунальными квартирами стоял на месте. Только деревья, на которых мы раскачивались, предвосхищая Тарзана, оказались маленькими. А в детстве они были высокими. Когда-то тут была небольшая компания моих приятелей и подружек одногодок. Двое из них умерли в эвакуации, остальные разъехались. Нашелся лишь один, Феликс Жарков, да и тот инвалид, ему отрезало ногу трамваем. Выпили по стакану водки, вспомнили былое. Но встреча была не радостная. Опять увидел соседа, «взрослого» дядю Колю, Николая Александровича Беляева. До войны он возился с мотоциклом и иногда катал нас в коляске. И сейчас во дворе торчали ноги, только не из-под мотоцикла, а из-под потрепанного «Опель-капитана».  Мы долго стояли, курили целый час, предаваясь воспоминаниям. Еще зашел к Полине Ивановне Ильиной, старой уже даме-соседке. Когда-то мой родной дядя Коля ухаживал за ее дочерью Ритой. А в войну Рита служила зенитчицей на батарее, стоявшей на соседнем стадионе «Буревестник». И уже после Победы, в мае 1945 г. ночью упала и напоролась рукой на бутылочное донышко, началась гангрена, ампутировали пол-руки. Представляете, война кончилась, женихов и так нет. А тут еще безрукая. Мы с Полиной Ивановной долго вспоминали всех, и покойных дядю и бабушку, и здравствовавших родителей моих и сестру. Хозяйка все восхищалась, каким я, мальчишка, стал бравым лейтенантом. Выпили по рюмке. А Рита появилась на пять минут, махнула стакан водки и ушла, закутавшись в платок… Помню, я очень переживал ее  трагедию.          

                                                                  Ах, война, что ж ты, подлая, сделала,

                                                                  Гимнастерки да крылья погон.

                                                                  Вы наплюйте на сплетников, девочки. 

                                                                  Мы сведем с ними счеты потом.

     Потом счеты, оказалось, сводить не с кем. Словом, встреча с Ильиными оказалась невеселой

    Несколько позже я с Витей Рыжковым приезжал еще в этот район. Пытался найти довоенных соучеников-школьников, Колю Гришина, Карлушу Пальмова, Женю Бирюкова. Никого. Но удалось найти Борю Хитёва, переехавшего с женой в Марьину Рощу. Мы созвонились и пошли в гости. Набрали с собой торт, закуски, вино и цветы для Лиды. Моя  с Борей встреча напоминала, наверное, встречу Тараса Бульбы с сыновьями, вернувшимися из бурсы. Мы так же долго хлопали друг друга по плечам, разглядывали, ахали. Борис тоже как-то не очень изменился – такой же худощавый, рыжеватый, веснушчатый, со вздернутым носиком, хотя, конечно, 10 лет и 22 года – разница. Мы все четверо понравились друг другу и пиршество затянулось до ночи. Я высказался, что чудно как-то – сидят второклассники и пьют водку. Борис и Лида только что кончили институт и работали конструкторами в почтовом ящике. Еще раз мы съездили с ними на какую-то загородную прогулку. А потом мы уехали на полигон, затем в отпуск. И я более так и не собрался повидаться со школьным приятелем…  Конечно, надо было продолжить это вторичное знакомство. И в доме на Самарском побывать еще не раз. Но молодость расточительна, ничего не ценится, ведь кажется, что «всё как будто под рукою, и все как будто на века!». Но негативность подобной позиции осознаешь только на склоне лет . Сейчас и рад был бы потолковать с теми друзьями, да только нет уж их на земле. Нет и купеческого дома. Когда строили Олимпийский центр в 70-е годы, снесли весь район – и Самарский переулок, и стадион «Буревестник», и все Екатерининские улочки напротив, и даже нашу пятиэтажную школу № 244, в которой учились мы с Лииой. И, более того, пропали небольшой заводик малых электромоторов и АТС И-1. Даже улицам поменяли названия.  Первая Мещанская стала проспектом Мира, а Третья мещанская – улицей Гиляровского.  Лишь Капельский переулок, куда мы бегали в булочную, сохранился. Да разросся онкологичекий центр МОНИКИ, дай, Боже, спасение его пациентам. И еще – появилась мемориальная доска, что тут родился и жил Владимир Высоцкий. А что, мне было 10 лет, а ему 6. Наверняка я мог встречать его в соседних проулках, да только внимания не обращал на такую мелочь.

   Три месяца учебы пролетели достаточно быстро. И подошла опять экзаменационная сессия. Опять – в смысле институтских, а в Академии – первая. Зачеты сдавать было несложно, их оценивали по тем лабораторным работам, которые мы проводили всей группой в семестре.

    А в конце семестра мы должны были представить небольшой курсовой проект. Нам дали на выбор темы, связанные с расчетами и составлением чертежа по каким-либо узлам ракеты типа Р-1. Я выбрал себе работу ПГГ. На ракете фон Брауна компоненты топлива из баков подавались турбонасосным агрегатом, где турбина работала на парогазе, образованном в результате бурной реакции при смешении перекиси водорода с окисью марганца. Оба вещества хранились отдельно в своих бачках и смешение проходило в специальном генераторе, а потом пар по трубопроводам поступал в турбину. Это и был парогазогенератор – ПГГ. И я проявил некую самостоятельность, заявив гидравлический расчет его, чего напрямую в тематике не было.

    Нужно сказать, что и куратор проекта, ассистент преподавателя, и начальник курса с недоверием отнеслись к моей инициативе, намекали, стоит ли браться за столь трудное дело. Ведь подобной методики расчета гидравлического тракта на кафедре не имелось, ибо трофейных документов по ней не оказалось, был лишь набор приблизительных эмпирических формул. Вся эта неясность существовала лишь потому, что военно-ракетные мужи, окружившие себя секретностью и пришедшие из артиллерии, не были знакомы с другими науками и промышленными конструкциями. Я уже приводил пример с казусом расчета турбин у полковника Е.К.Мошкина. А ведь в котельном деле существовал гидравлический расчет сложного водяного и парового трактов котлов. Использовать его – в этом и заключался мой хитрый замысел. Да и не зря нам его читал в ОПИ гидравлику профессор Ботук. Запасшись справочниками, я нашел необходимые формулы. Самое трудное было определить объемы и расходы жидкостей и пара. Ведь параметры их  в ПГГ отличаются от параметров воды и водяного пара, насыщенного и перегретого, и уж тем более от идеального газа. Пришлось брать коррекцию на плотность и вязкость парогазовой смеси. А дальше я прикинул конструкцию парогазового тракта, подобрал по справочнику коэффициенты местных сопротивлений – на входе и выходе, в клапанах, на поворотах и коленах и произвел расчет необходимых диаметров трубопроводов. По давлению пара рассчитал толщину стенок. По этим данным оставалось лишь вычертить чертеж, более похожий на схему.

     Похвастаюсь – мои расчеты очень понравились Я.М.Шапиро и Р.Абдееву, и их ассистентам. Курсовой проект был принят с оценкой «отлично». Более того, его взяли на кафедру в качестве пособия по методике  расчета подобных систем. Конечно, он имел какие-то упрощения и допущения, но ведь это была не разработка конструкторского бюро, а всего лишь студенческая работа.

    Экзамен по основам марксизма-ленинизма был привычен. Новым тут были только резолюции и решения съездов, конференций и пленумов, но при этом разрешалось пользоваться конспектами первоисточников. Да еще надо было знать последнюю работу Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР». Похоже, что всем слушателям спецнабора поставили 5 и 4, разве что было несколько «троек». Но иначе не могло и быть, что же это за выпускник Академии не знающий досконально главной науки.  

    Материальную часть ракеты также отвечать было несложно. Разрезанные конструкции были перед глазами. А на занятиях мы ощупали много раз каждую трубку, каждый клапан, многократно гоняли схему работы, представленную в виде электрифицированного планшета – нажмешь кнопку и замигали лампочки, обозначающие реле, пиро- и  пневмоклапаны. А главное, профессор Шапиро так красочно нам все рассказывал и показывал, что все запоминалось наизусть.

    Самым трудным экзаменом была теория полета – множество выводов формул и сплошая математика. Пришлось учить чуть не на память. В институте мы с Володей Шпрингером придумали отличные шпаргалки. Трудные вопросы и выводы пишешь размашисто на отдельном тетрадном листке каждый, даже почеркаешь чего-нибудь. Берешь билет, садишься, на чистом листке начинаешь набрасывать ответ. И, улучив момент, когда преподаватель не смотрит на тебя, потихоньку отсчитываешь в кармане нужный листок  и быстро кладешь его на стол. И ничего подозрительного, вот только что сидел и писал, мол. Система работала безотказно, начиная с третьего курса. Лишь однажды был сбой. Саша Толстоухов, сдавая курс расчета турбин  доценту Раисе Израилевне Резниковой, полез за нужным листком и вытащил всю пачку, разлетевшуюся по аудитории. Но ничего, обошлось. Наша «бабка Рая», как мы ласково прозвали ее, солидная дама лет под 60, была женщина добрая и вполне понимала психологию студентов. Но на теории полета такой метод не проходил – материал был секретный и даже для подготовки ответа на экзамене выдавали учтенные секретные листки. 

    Зато аэродинамика, тоже сплошное скопище формул, схемок, графиков была несекретная, и я на всякий случай приготовил себе шпаргальные листы. Они, правда, не пригодились. Но зато наша Карпович и погоняла меня по всему билету, о чем я писал.

    А вот профессор полковник Мошкин оказался душевным человеком. Он не требовал на память помнить сложнейшие формулы внутрикамерных процессов, а разрешал пользоваться конспектами на экзамене по теории ЖРД, лишь бы слушатель разбирался в физическом смысле происходящего в камере сгорания.

    Перед первым экзаменом, пока у нас было три дня на подготовку, подполковник Семенов заставлял нас сидеть на самоподготовке до 23 часов, никого не отпускал в город, и когда мы говорили, что нужно хотя бы на ночь подышать свежим воздухом, рекомендовал погулять по скверам во дворе Академии. Такая же обстановка была и на других наших курсах.

     Но вот сдали первый экзамен. Более половины курса получили «отлично». Потом прошел второй. У многих появилось по второй «пятерке». К таким начальник курса стал относиться уже более милостиво и разрешал даже уходить с самоподготовки в 21 час, но опять-таки только в общежитие. Но когда многие сдали и третий экзамен с высшим баллом, он позволил вечером нам выйти погулять по Москве, только требовал вернуться не позже 24 часов и со свежей головой (то есть, не напиваться) и ожидал нашего возвращения в общежитии.

    В конце концов, добрая четверть курса сдала все экзамены на «отлично». К ним принадлежал и я. У многих было по одной, максимум по две «четверки». Все же состав у нас был сильный. «Тройки» заработали немногие. Среди них был Миша Клименко, вообще-то старательный парень, но чувствовалось, что и в институте наука давалась ему с трудом. Накануне мы раза два-три разъясним ему все сложные вопросы, он сам толково нам ответит. А попался знакомый билет и он «поплыл»,всего лишь«удовлетворительно». А мы готовились к ответу обычно по три-четыре человека сразу, на параллельных досках. Стоишь рядом с Мишей и шепотом продиктуешь ему формулы. Напишет мелом, а объяснить не может. Примерно такими же слабыми способностями обладал Бореев. Еще получили по «трояку» Саня Введенский и Валька Караваев. Но этим мешало их халтурное освоение материала в ходе семестра, голову туманил алкоголь. Каравай и тут затаил на меня ненависть – усилий я прикладывал немного, но был отличником.

    После таких результатов сессии начальство наше отпустило вожжи. Нам разрешалось уходить в город. Меньше уделять времени самоподготовке. Ведь наши успехи были намного выше, чем у нормального состава слушателей Академии. Далее нас ожидала практика – поездка на полигон. А пока мы бродили по Москве, конечно, усиленно отмечая успехи в сессии. Стояла жара, а в городе

Чувствовалось какое-то подспудное напряжение. Пробивались слухи, что помимо Берии арестованы его ближайшие помощники Меркулов, Гоглидзе, Деканозов, Фричинский, Кобулов, что в органах безопасности начинается чистка. Эти фамилии мне были немного знакомы, отец иногда называл их.. Вместе с тем  исподволь начиналась «хрущевская оттепель». Ликвидировались некоторые запреты. Например, разрешили фотографировать на Красной площади,.что раньше запрещалось силами милицейских патрулей в плоть до конфискации фотоаппарата. Многим сейчас это кажется выдумкой, но я помню, как 2 мая 1951 года в Киеве, куда я приехал на праздники к моим друзьям, меня и моего приятеля задержали «товарищи в серых плащах» за то, что мы фотографировали новые, необычные для того времени здания на Крещатике. Нас продержали два часа в горуправлении  УкрКГБ, проявили пленки и отпустили лишь только потому, что я защитился должностью отца.     

       Совершенно изменила свой облик газета «Комсомольская правда», которую возглавил Алексей Аджубей, весьма талантливый и передовых взглядов журналист. Я уже упоминал, что он дружил с женихом Жанны Фоминой  Валерием Осиповым, который потом сотрудничал в этой газете. Аджубей не боялся злобной критики и противодействия партконсерваторов, ибо был зятем Хрущева, будучи женат на его дочери по имени Рада. К слову, в 1942 году,  в эвакуации в г. Куйбышеве, моя сестра Лина училась в одном классе с этой Радой. Позже Аджубей возглавил «Известия», куда перетащил многих своих единомышленников. Но после падения Никиты Сергеевича подвергся опале и Аджубей. Осипов уцелел, уехал спецкором в Англию, где советский корреспон-дентский корпус возглавлял известный журналист Мэлор Стуруа.

    Вспоминаю услышанные от Валерия Осипова модные тогда стишки:

                                                             Цветет в Тбилиси алыча не для Лаврентий Палыча,

                                                             А для Никит Сергеича и для Климент Ефремыча.

                                                             Цветет в Тбилиси алыча не для Лаврентий Палыча,

                                                             Для Вячеслав Михалыча и для Максимельяныча.

    Второй стишок был посолонее:

                                         Берия, Берия, нет к тебе доверия.

                                         На Верховном на суде оторвут тебе муде.

   Как раз после сдачи экзаменов в Москве появились наши институтские ребята из Одессы. Они успешно защитили дипломные проекты, получили назначения и ехали по домам, в отпуск, после чего должны были выехать к месту работы. И специально заехали в Москву, чтобы повидаться с нами. Приехали трое Володей – Шпрингер, Пшенко, Иванов и Веня Петухов. Собрались и мы, все пятеро одесситов, и еще Рыжков, Никитин и Лисовский. Кроме того, оказалось, что в нашем наборе учится Валерий Ильин, школьный кореш Иванова, оба они были из Яхромы. В Академию его взяли из Ленинградского политехнического института. Вот  он тоже попал в нашу компанию.    

 

  

    Ребята рассказали об окончании учебы наших Т-12 и Т-13. Шпрингер и фронтовик  Жора Васильев получили назначение в Свердловск на Уралмаш, промэнергетиками; Вадик Левин убыл в Рустави на Металлургический комбинат; Ким Кукулянский поехал в Сумгаит – все с молодыми женами. Саша Школьник отбыл на Тираспольскую ТЭЦ, он так и проработал там всю жизнь, достигнув поста директора станции. Коля Красноштан был распределен в Триполье около Киева. И он тоже с годами стал тамошним директором и двигался выше, получил почетное звание «Заслуженный энергетик Украинской ССР». Володя Иванов был назначен на ТЭЦ в Комсомольске-на-Амуре. Леонард Ганшин уехал на Кишиневскую ТЭЦ, Витя Пекельный уехал в Харьков. Разъехались и остальные, но куда – не помню.

    В воскресенье Иванов, Ильин, Шпрингер, я, Рыжков и Лисовский поехали в Яхрому, где в честь приезда сына у Ильиных был дан обед. Мы привезли с собой водку и колбасу, а все остальные яства у яхромцев были свои – жареная картошка, яйца, соленые огурчики, квашеная капуста, грибы жареные, маринованные и соленые – белые, грузди, подберезовики, подосиновики, опята, причем все это такими порциями, что каждой хватило  бы на троих. Пришла и другая родня, и несколько прежних товарищей и подружек. За столом родители вспоминали, как Валерий и Володя учились в школе, как зимой 1941 г. в город вошли немцы и стояли в их доме, а Володин дядя, мастер на здешней ткацкой фабрике, был в ополчении, сражаясь против передового отряда мотоциклистов на левом берегу канала Москва-Волга. Между прочим, это была самая восточная точка около Москвы, куда проникли фашисты. Рассказывали, как стояли морозы за 30 градусов и немцы мерзли в своих пилотках и шинелишках. А жителя спрятали валенки, ушанки и шубы. Оккупация длилась недели две, потом в декабре врагов вышибли вон из-под Москвы.

 Сейчас, в 1953 г.,  Яхрома небольшой городок, состоящий, в основном, из двухэтажных фабричных домов, да старых частных домишек. Украшением служат лишь бронзовые скульптуры каравелл Колумба, установленные над воротами шлюза канала.      Вечером поехали провожать Шпрингера, Пшенко и Петухова. На вокзале мы расставались с ними с грустью – от сердца отрезана последняя нить, связывавшая нас с alma mater – с нашим славным Одесским политехническим институтом. Да и кто знает, когда мы еще свидимся с друзьями. С некоторыми из них я встречался в последующем. А вот с Пшенко более не виделся. Он, вроде бы, работал на Мироновской ГРЭС в Донбассе, стал отцом семейства, все так же пил и умер лет около сорока, даже говорили, что застрелился из охотничьего ружья. С перепою, наверное. А ведь душевный парень был…. А Петухов и вовсе скончался через несколько лет от какой-то легочной болезни. На память остались только фотографии.

   Наступили жаркие летние дни. Мы, человек десять – Лисовский, Рыжков, Сыров, Рыбакин и другие, отправились в Солнечногорск, где находится большое озеро Сенеж. Купающихся там было немало, но места хватало всем. Мы взяли напрокат три лодки, подплыли к выездному буфету, раскинувшемуся на лужайке. Здесь небольшая очередь запасалась бутербродами и ситро, брала по бутылке-другой пива. Мы решили не мелочиться и закупили сразу ящика четыре. Очередь с изумлением смотрела на нас. Кто же в голых ребятах усмотрит гусарствующих офицеров, сорящих деньгами! Мы познакомились с компанией девиц, расположившихся на берегу. Оказалось, что это местные работницы Солнечногорской ткацкой фабрики, которая шила секретную продукцию – парашюты. Кстати, одна из девиц оказалась культсектором фабричного профкома и в ее ведении находились лодочная станция и танцплощадка. Она и обеспечила нас далее бесплатными лодками, а вечером привела всю компанию на танцы. Так мы и провели весь день вместе, жарясь на солнце, купаясь и катаясь на лодках. Вечером устроили ужинное застолье в фабричном общежитии. В Москву мы не поехали, а остались тут ночевать. Для нас освободили комнату и уложили вповалку на полу. Я помню, что мы с Рыжковым промаялись всю ночь – было тесно, жарко, да и храпели наши товарищи так, что рыба в озере пугалась. Комфортно чувствовал себя  лишь Костя Лисовский, ночевавший у своей новой дамы. На следующий день мы лишь в обед отправились в Москву.

   Костя Лисовский был неординарным парнем. Среднего роста, сухощавый, с раз-витой спортивной мускулатурой, с откровенно лысым черепом, лишь слегка при-правленным легким пушком и тощей челкой. Он был необычайно, как-то даже наэлектризованно, подвижен, неусидчив, активен, иногда вспыльчив. Был он па-рень умный, начитанный, разбирался в литературе и искусстве, учился на 5 и 4, обладал городским воспитанием. Он свято соблюдал чувство товарищества, мог разругаться, но никогда не делал пакостей и не проявлял предательства, обладал развитым чувством юмора и трезвостью жизненных взглядов, хотя и любил поду-рачиться иногда. Выпить  он мог немало, но почти всегда лишь в компании и при этом становился еще веселее, не теряя головы. Вместе с тем, алкоголь не был у него целью в жизни, не стоял на первом месте, как у некоторых других, а лишь служил средством для веселья и радушного застолья, тем паче, что Костя был гурманом, любившим хорошие блюда. Помню, как в последующие годы он приготовил мне с моей женой уху из стерляди! Тогда еще такая рыба водилась в московских магазинах. Много курил.    В Академию он попал из Куйбышевского индустриального института с отделения специалиста по паровым котлам электростанций. Его матушка, как он ее называл, жила в пригороде Уфы Глумилино. Между прочим, там жила вся семья нашей тети Люси, жены погибшего в войну дяди Анатолия. Мы с Костей нередко вспоминали знакомые места и чувствовали себя как бы земляками. За непоседливый характер и лысую голову его прозвали «говорящий череп Ибикус», по названию любимого им романа А.Н.Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус».

    Любил он почудить, хотя и довольно невинно. Однажды в солнечный весенний денек он, гуляя возле нового, только что отстроенного высотного здания МГУ на Ленинских горах, прилег за елочкой на газоне, задремал и уснул. Увидевшие недвижимо лежавшего лейтенанта граждане заволновались и позвали милиционера – то ли пьяный, то ли вовсе мертвый? Милиционер разбудил Костю, тот сел, озираясь и протирая глаза, на вопрос тража порядка и граждан заявил, что устав не запрещает офицерам спать на траве. Милиционер согласился с ним и ушел, Граждане были разочарованы, и ожидаемой сенсации не произошло. Мог Костя из озорства, где-нибудь в ресторане, увидев, например, появившегося летчика, заорать:«Да здравствует Россия, родина авиации! Привет славным соколам!»    В юные годы Лисовский перенес менингит и у него нередко болела голова, то от усиленных занятий, то  после выпивки или неумеренного курения.

    В Академии на 3-м курсе учился его двоюродный брат подполковник Иван Аверьянов, женатый человек лет 33-х. Иногда он появлялся у нас с просьбой помочь решить задачку по какому-нибудь сопромату или электротехнике. Естественно, он получал любую помощь от наших специалистов. Поскольку я был Костин друг, мы с ним несколько раз посещали семью Ивана Андреевича, снимавшего комнатку у Преображенской площади. Его жена угощала нас аппетитными пирожками. Через два года я даже звал эту пару на мою свадьбу, но они отказались.

    По окончании Академии Костя попал в Войска ПВО, где, как и большинство наших, стал начальником ГТО (группы технического обеспечения) зрп (зенитного ракетного полка) под город Загорск к полковнику Быкову. Костя рассказывал, как несколько раз молодые офицеры в местном ресторане вступали в конфликты, а то и в драки с учащимися Духовной Академии при Троице-Сергиевой лавре, то есть, с  будущими иерархами церкви, которые, тайно переодевшись из своих ряс в цивильное, также не гнушались мирских благ. Разнимать дебоширов приезжали зенитчики и духовники, кидая пьяных в кузов каждый своего крытого грузовика. Потом шли наказа-ния и тут,  и там. В следующем году начались  выезды расчетов стартового дивизиона и СНР на полигон в Кап.Яре, где проводили реальные ракетные стрельбы по мишеням для получения итоговой оценки за год. Естественно, что первая такая поездка вызвала немало хлопот. Со стреляющими выезжало не только командова-ние полка, но и вышестоящие начальники всех рангов. И как тщательно полки не готовились, но все же было немало недочетов. Но этот полк, и Костино подразделение, справились на «отлично» с зачетными стрельбами. Командир Быков пошел на повышение – командиром ракетной базы (там была генеральская должность, правда генерала он так и не получил).. Через год Лисовского также перевели к нам на ракетную базу в отдел техничес-кого обеспечения инженер-майора Г.А. Маркосьяна. Здесь он сдружился с моей компанией, понравился всем своим открытым и веселым характером. Еще через год его взяли в такой же отдел Управления Главного инже-нера Подмосковной Армии ПВО, который возглавляли полковники Головин и Сенчагов. По его протекции вскоре перевели и меня туда, в Инспекцию Котлонадзора. А Костя уволился из армии по состоянию здоровья и уехал в Уфу. Его замучили пост-менингитные боли. И наша связь прекратилась.

     Уже в 1980 г. я, работая в Главке ПВО, получил документ, подписанный генерал-майором И.Аверьяновым. Я позвонил ему, назвался, напомнил. Потом спросил про Костю. Иван Андреевич сообщил, что Костя умер в конце 60-х годов из-за своей головной болезни. Говорил он очень неохотно, и разговор у нас как-то угас…

 

 

                                           III. СТРАНА «ЛИМОНИЯ»

    По окончании экзаменационной сессии мы стали готовиться к отъезду на летнюю практику. Нам предстояло убыть на ракетный полигон в Капустин Яр, что в низовьях Волги. В те времена даже это название составляло государственную тайну и его не позволяли произносить вслух. Поэтому мы окрестили капярский полигон названием «Лимония», которое и привилось потом повсеместно. А приоритет принадлежит нам.

     Сейчас об этом военном заведении опубликовано немало открытых материалов. В частности, хорошо описал жизнь, службу и быт наших выпускников там – а туда после Академии отправили полсотни лейтенантов, бывших студентов - в своей проникновенной книге наш однокашник по курсу «В» Анатолий Григорьевич Гринь, призванный из Харьковского политехнического института. Он подробно расписал  наших спецнаборовцев, которые приняли участие в становлении РВСН, начав с испытаний и пусков самых первых ракет, и кончая современными боевыми конструкциями. Поэтому я не буду повторять эти описания, а советую прочесть достоверную и красочную книгу А.Гриня «Спецнабор в Ракетные войска в 1953 году. Студенты-лейтенанты в Капустином Яре» изд. 2001 года.

    Приведу лишь несколько строчек официальной информации. 13 мая 1946 г. Постановлением Совмина СССР и ЦК ВКП/б/ было предписано развитие реактивного вооружения в Советской Армии. Комиссия под председательством гвардии генерал-лейтенанта Василия  Ивановича Вознюка выбрала участок полупустыни на севере Астраханской области для дислокации ракетного центра. 27 лет, с 1946 по 1973 год, полигоном и командовал .Вознюк. С октября 1947г. тут начались пуски ракет, сначала трофейной ФАУ-2, а потом и советских – Р-1, Р-2, Р-5, Р-11 и других. На других площадках испытывались зенитные ракеты Войск ПВО, баллистические ракеты подводных лодок, реактивная артиллерия, геофизические ракеты, модель корабля «Буран». Отсюда полетели в космос первые собаки Лайка, Белка и Стрелка.   

    Ныне в Капустином Яре ведутся работы по 132 темам, включая зенитную систему С-400, модификации комплексов«Бук»,«Тор», «Искандер» и др. По словам начальника полигона генерала Николая Перевозчикова 4-й ГЦМП проводит испытания оборонитель-ных и наступательных систем в нтересах всех видов  Вооруженных Сил Российской Федерации. (Сергей Сокут. Ракетная колыбель. «Независимое военное обозрение» № 17, 2001 г.).   

    Мы опять переоделись в полевую форму – гимнастерки и шаровары х/б и яловые сапоги – тяжелые и неуклюжие, их прозвали «говнодавами». Между прочим, в каких-то отдельных случаях нам разрешалось надевать эту обувь. И нередко мы спрашивали, можно ли идти туда-то в яловых сапогах. А потом у нас этот вопрос вошел в ироническую поговорку. Например, сообщается, что открыт новый  вход в библиотеку,  или в вестибюле продают билеты в театр, желающие могут пойти, или уж вовсе, после обеда можно идти в общежитие и ложиться на полтора часа спать в постель. «Вопросы есть?» - «Есть. А в яловых сапогах можно?» Общий наш хохот и возмущение начальника курса. А на следующий день объявляется, что желающие могут через учебную часть приобрести логарифмические линейки. Деньги сдать такому-то. И опять с места: «А в яловых сапогах можно?». Но смех смехом, а  обычную форму – китель галифе и хромовые сапоги тоже пришлось брать с собой, так как после полигона мы разъезжались в отпуск, А там необходимо было являться в такой форме в комендатуру для регистрации. Если же офицер приходил  туда с нарушением формы или в гражданской одежде, то ему грозила гауптвахта за счет отпускных дней. Исключение делалось лишь для офицеров, приехавших по путевке  в санаторий. Я сам был свидетелем, как некий старлей явился в комендатуру в военной форме, но вместо фуражки на голове красовался соломенный бриль! Комендант влепил ему трое суток «губы». И парень – идиот что ли – недоумевал,  за что с ним так обошлись. И ведь не анекдот, а правда. А так – хочешь, не хочешь, а вези с собой комплект. Некоторым, кроме военной формы, пришлось везти  и цивильные костюмы, и еще кое-какие вещи. Словом, чемоданы наши, «уголки» как мы их называли, поднять можно было только вдвоем. У меня дома, у родителей в Грозном, были мои летние брюки и рубашки, поэтому мне было проще. Лишь через несколько лет  разрешили офицерам ездить в отпуск в гражданском платье.

    Для нашего спецнабора был составлен специальный эшелон из купейных вагонов, где мы разместились с комфортом, по 4 человека в купе. Ехали мы по особому графику, либо минуя крупные станции без остановок, либо останавливаясь на их задворках за десятью путями. Да и то нам запрещалось покидать вагоны и уходить на вокзал. И на остановках в дверях дежурили наши дневальные. Зато на глухих полустанках и разъездах стояли по два часа. И когда целая орава – 500 человек молодых одинаковых лейтенантов высыпала из вагонов, заполняя округу, то это вызывало неподдельный интерес у живущих тут. Весть о движении нашего необычного эшелона опережала нас, очевидно, ее распространяли железнодорожники.  А среди мужиков возникал вопрос, уж не в Корею ли нас везут, где шла война  между корейцами Севера и Юга, Китаем, США и при нашем тайном участии. В две минуты мы расхватывали всё, чем торговали три сонные бабки – какой тут базар, если на разъезде останавливаются два местных поезда в сутки да товарняк.   

     Наша компания – Щенин, я, Рыжков, Лисовский, Воронков, Фирстов, Сачков и Войтович расположились в двух соседних купе. Мы заранее по договоренности закупили продукты – колбасу, консервы, хлеб, помидоры, огурцы. Наши женатики принесли вареные яйца и картошку и всякие домашние подорожники – пирожки, ватрушки. Щенин запасся водкой – мы боялись, что начальство удосужится осматривать наши вещи, а Игоря не тронули бы. Но досмотра не случилось. Нужно отметить, что не одни мы оказались такими хитрыми. Во всех купе и вагонах также жевали бутерброды и помидоры не в сухомятку. А вот с едой, особенно с хлебом, у многих вышла заминка. Надеялись подкупить по дороге, но это не удалось, создалась критическая обстановка, бесхлебье. Началось брожение и недовольство. Начальство приняло оперативные меры. Вперед по движению, коменданту Саратова была отбита депеша, чтобы организовал поставку хлеба и консервов к эшелону. Когда мы приехали туда, остановившись на самом дальнем запасном пути, там уже военторг поджидал нас с продуктами. А на выделенной машине наши ребята поехали на хлебозавод для эшелона. Саша Ляшенко и Женя Буценко принесли целый мешок душистых горячих караваев для нашего курса. Проблема была решена.

    Вскоре мы вновь двинулись в путь и пересекли Волгу по длинному мосту, ведущему в город Энгельс, где до войны была столица АССР немцев Поволжья, выселенных еще летом 1941 г. в Казахстан. Под стук колес эшелон всё спешил и спешил на юг. Чуть ли не в каждом купе резались в преферанс. Что же еще делать в долгой дороге? За Палласовкой на нас сразу дохнула жара близких пустынь и южных степей. Мы разоблачились до трусов, открыли все окна и все равно обливались потом. Все запасы воды выпивались мгновенно, а проводники не успевали ставить чай. Потом, правда, поезд покатил по долине Ахтубы, сплошь покрытой сочной пышной зеленью и блестящими зеркалами озер и речных рукавов, будто нырнул в изумрудный прохладный райский сад.

    Эшелон встал на крохотной станции, где у платформы несколько сонных бабуль торговали алыми помидорами, размером с московский арбуз, и полосатыми арбузами, диаметром с переднее колесо телеги. Конечно же, мы сразу набросились на эти  диковины: - «Почем арбузы?» Бабка, взглянув на покупателя – чтоб не продешевить – решила, что лейтенанты народ богатый, и потому заломила цену: - «Полтинник». – «Что, килограмм?» - назвали мы московскую цену. - «Какой килограмм? Кто ж арбузы вешает? За весь целиком, за штуку». У нас глаза на лоб полезли от такой неслыханной цены. Огромный арбузище, красный, сахарный, с чер-ными семечками, сладкий, как мед – и всего за 50 копеек. Расхватали всё в момент. Тотчас же в купе разрезали на гигантские, трещавшие ломти  и, погрузившись в них по уши, упивались сладкой мякотью.

    Покупку увидали другие. – «Где брали, почем?»  Побежали на платформу и вернулись с такими же природны-ми дивами. – «По рублю». Спрос на арбузы увеличивался. Самарские ребята понимали в них толк, как и укра-инцев не удивить было кавунами. Но и они видели ахтубинские плоды впервые. А арбузов уже не было. Бабули обещали принести через десять минут еще. Какой-то му-жик в фуражке стрелочника вынес мешок из своей будки и распродал его уже по полтора рубля. Случайно увидели пару арбузов за окном у телеграфисток. Уговорили их отдать по два рубля.

     Метрах в 400-х от станции белели в степи домишки небольшой деревни. Полдюжины старух вернулись оттуда с арбузами, да еще им помогали внуки. И несколько мужчин и женщин приволокли по мешку. У них, не торгуясь, брали уже по трояку. Продав товар, жители спешили в деревню за новой партией, потому что желающих полакомиться было еще достаточно. Двое парней привезли целую тачку и расторговали ее по 4 целковых.

    И вдруг степная пыль взвилась в стороне деревушки. Дежурный, торчавший на ступеньках вагона, крикнул сверху: - «Ребята, атака!» От деревни через степной прогал неслась атакующая лава селян. Бежали впереди мальчишки, за ними спешили парни и мужики, поддерживаемые бабами, последними ковыляли старики и старухи. Каждый волок арбузы, кто нес в руках, кто в мешках, кто на всяких тачках и тележках, кто катил перед собой ногами. Как тачанки поддерживали эту атаку две конные телеги, а сзади выползал пыхающий синим дымком трактор с прицепом. Вся деревенька почуяла, что можно выгодно поторговать. А тут их дополнили еще и железнодорожники – стрелочники, сцепщики и женщины, которые одни в России только и ворочают шпалы.

    Арбузы раскупали быстро, за четверть часа, не более. Начали с 5 рублей. А последние, которые покупали самые ленивые из нас или проспавшие, дошли уже и до червонца. Мы ведь мало того, что обжирались сахарной мякотью по самую шею и лоб, еще и взяли в запас по одной-две штуки. Ведь никто же никогда, даже наши южане, не видали таких чудес благодатной земли. Ахтуба есть Ахтуба, земной рай!

    Но вот паровоз дал продолжительный гудок. – «По вагонам!» - раздались зычные команды. Медленно набирая скорость, состав проплывал мимо земляной низкой платформы, куда высыпало сотни две человек – все жители деревеньки и весь железнодорожный гарнизон станции. Мы, стоя в дверях и высунувшись из окон, махали им руками. А они кричали нам вслед: - «Приезжайте еще, лейтенанты! Счастливого вам пути, сынки!»  Щенин громко скомандовал: - «Никитин, Чичаев! Проверить наличие людей в отделении и доложить! Остальным – по купе и идите есть арбузы». «- Геша, а в яловых сапогах можно?» - с ехидцей задал вопрос Рыжков. Вагон разразился хохотом.

     Спустя 33 года я опять вспомнил эту сцену. Моя дочь Светлана училась в это время во ВГИКЕ на сценарном отделении и ей нужно было представить курсовую работу – небольшой сценарий с оригинальным сюжетом. Я рассказал ей об этой истории. Она и описала этот эпизод, так и назвав его «Арбузы». Сценарий получил высокую оценку.

    … От станции Капустин Яр нас завезли на грузовиках километров за 50 в степь. Ехали по узким бетонкам, а вокруг – желтая земля с желтой травой. Не за что даже глазу зацепиться. И привезли нас в такую же степь-пустыню, где желтая равнина тянулась из края в край, от горизонта до горизонта. Вот тут мы и вспомнили допущение из теории полета – Земля плоская и не вращается. Здешняя местность – наглядная практическая иллюстрация этому утверждению. Каждый курс развезли по отдельным точкам. Названий тут не было, а только номера – площадка № 7, площадка № 31.

    Нас поселили в палатках, этакий квадратный купол на десять человек. Напомнило мне наши военные лагеря в институте в Чебанке под Одессой и в Надеждовке Измаильской области, на границе Молдавии. Только теперь над нами не было сержантов, командовали сами командиры отделений и старшина курса, разумеется, под началом подполковника Семенова. Жара здесь была даже не в пример молдавской. Градусов 40 считалось прохладой. И укрыться было совершенно негде. Лишь в километре от нас стояли ряды таких же палаток, где обитало какое-то местное подразделение. Да еще в версте торчал заброшенный белый домик, окруженный чахлым садиком с абрикосовыми деревьями, видимо, раньше тут жил какой-нибудь начальник. Потом некоторые из нас забирались в этот сад и ели зеленые полудикие жердли. В результате – жестокий понос и лазарет. И нам настрого запретили лазить в этот сад под угрозой дизентерии.

    Находясь в этих лагерях, мы ездили на технические  и стартовые позиции, где изучали их устройство и оборудование – заправщики, компрессоры, электростанции, стенды проверки, грунт-лафеты, пусковые столы и прочее. Наблюдали работу стартовых расчетов. Например, расчет проводил заправку ракеты горючим. Только спирт имитировался водой. Но все равно звучала запомнившаяся команда – «Спирт идет, течи нет!» Эту фразу мы любили повторять в последующем, когда за столом опрокидывали бокал спиртного. Местные офицеры рассказывали, что во время настоящих заправок ракет спиртом течь есть всегда. При этом начальство повыше подставляет ведра под утекающий спирт, младшие офицеры – кружки и банки, солдаты льют его в сапоги или мочат в нем пилотки и гимнастерки, потом отжимают и пьют.

    Побывали в бункере командного пункта, откуда проводилось управление стартом. Посмотрели хранилище и все такое остальное. Работали с коллиматором, провешивая траекторию стрельбы.

   Занятия шли с утра до обеда. Кормили нас ужасно. Мы сидели на солдатском пайке, причем самой отвратной категории. Видно, на полигон всё доставлялось с трудом, поэтому ни о каких разносолах речь не шла. Каши, макароны, горох, от мяса только куски

вареного свиного сала. Волга рядом, а рыбы никакой. И все это «сдобрено» «солидолом» - жутким комбижиром. Даже чай ограничивали одной кружкой – воду ведь привозили в автоцистерне, мутную, соленую. Но и такой мы были рады. Самыми неприятными были щи из консервированной кислой капусты, даже не бочковой, а из трехлитровых банок. Их вполне можно было использовать вместо окислителя в ракетах. Столовая была даже не в палатке – просто в степи стояли столы из отесанных досок. Купить продукты было негде, ближайший военторг находился верстах в 30-ти. Даже курили мы только казенную махорку. Наши фронтовики – Щенин, Волошин, Войтович, Касаткин  лихо крутили самокрутки, даже тот же Науменко, которого прозвали «кум» и который не курил, а мы неумело пытались следовать их примеру. Когда кто-то из ребят заболел и должен был съездить на прием в госпиталь в некий центральный поселок, ему надавали столько просьб привезти папирос и сигарет, что купленное не поместилось бы и в трех мешках.   

    Более всего мы страдали от жажды. Хотелось пить, но выпитая вода тотчас выступала потом и через минуту высыхала солью под палящими лучами. От заглотанной воды раздувалось брюхо, становилось тяжело, одолевала слабость, а жажда только возрастала. От обезвоживания организма болела голова. Я вычитал, что в таком случае нужно потреблять больше соли, и стал класть в щи чуть не ложку ее. Помогло. Головные боли исчезли. Помимо жажды было еще немало внешних мучительных воздействий. Солнце обжигало кожу даже сквозь гимнастерку. Немытое тело зудело от песчаной пыли, лица обветрились, обгорели, опаршивели, покрылись коростой. Самое мучительное было – бритье. Горячей воды нет, в холодной соленой пена от мыла не образуется, кожа вся вос-палена, щетину можно было соскабливать только со слоем эпителия. Тем более, что тогда ни о каких электробритвах никто еще и помыслить не мог, скоблились только опасными или толстыми безопасными лезвиями.      

    Однажды на второй или третий день мы вернулись с обеда, стали разбредаться по палаткам, как вдруг раздался дикий крик. Вопил Костя Крылов – он подошел к своему тюфяку, а на подушке любезно лежали две змеи. Гена Иньков сказал, что это всего лишь ужи, схватил их и вышвырнул прочь. Местные старожилы предупредили, что тут водятся и степные гадюки, они ядовиты, чтоб мы были осторожны.

    Но ведь мы все еще оставались в душе студентами, а потому начали шутить со змеями. Например, с нами проводились занятия. Мы лежали на земле, или сидели, опустив сапоги в небольшой ровик, а преподаватель что-то показывал нам на схемах и плакатах, развешанных на стойках. Вдруг раздались испуганные крики, вопли, все стали вскакивать, отпрыгивать в стороны. Оказывается, кто-то поймал змейку и подпустил ее в толпу слушателей.

    На учебной позиции местные офицеры из расчетов показывали нам змеиные гнезда. Копнут лопаткой, а там, в глубине под землей целый клубок шевелящихся гадов. Или брали змею, поливали ее жидким кислородом. Она моментально стеклянела от сверхнизкой температуры. По ней ударяли молотком и она разлеталась на осколки, а потом каждый оттаявший осколок шевелился и извивался.

    А я придумал анекдот, который потом, через годы, слышал уже как народное полигонное творчество: Один рассказывает другому:    - «Ты знаешь, змея прокусила сапог лейтенанту!» - «Ну, и что же?» - «Дошла до портянки и сдохла».

 

      После обеда мы спали, откинув полог палатки. А потом по распорядку начиналась самоподготовка. Мы уходили на край лагеря, где тянулась ограда из колючей проволоки и был насыпан невысокий земляной валик, обозначавшие границу какой-то территории. Под его прикрытием мы располагались на земле. Кто  спал, кто читал художественный роман, кто просто глядел в желтое, как степь, небо. А многие расписывали пульки. Едва из своей палатки появлялся подполковник Семенов или еще кто из начальства, мы убирали карты и выделенный офицер начинал читать вслух служебное руководство. Потом раздавалось зычное «Товарищи офицеры!» и Волошин докладывал: - «Товарищ подполковник! Вверенный вам курс занимается самоподготовкой. Тема занятий – правила эксплуатации стартовой машины МУ-3М». Начальство выражало свое удовлетворение, давало ЦУ – «ценные указания», потом полчасика толковало с нами, давало ЕБЦУ – «еще более ценные указания» - и удалялось. И мы вновь возвращались к своим занятиям – дремоте, анекдотам и преферансу.   

     В одной из игр крупно везло Щенину. Он блефовал на четырех взятках, а после прикупа успешно играл семерную; у него оказывался ловленный мизер, но мы не могли угадать, что он оставил – черву или пику, и проносили карту. Один из болельщиков, вспомнив примету – «кому везет в карты – не везет в любви», заметил шутя: - «Ну, Игорь, видать, дома твоя жена блядует!». Щенин привстал и бросил ему резко и безапелляционно: - «Прекрати похабничать насчет моей жены! Она тебе не какая-нибудь шалава, а моя жена! Извинись немедленно!». Сказано это было так требовательно, что дальше последовал бы вызов на дуэль. Шутник и сам понял, что зашел далеко со своей оплошностью и начал бормотать извинения, что ничего конкретного не имел в виду, а просто подвернулась пословица. Инцидент заглох, а я с Витей Рыжковым долго восхищались в душе твердостью Игоря в защите им чести и жены, и своего имени. Тем более, мы  вполне подтверждаем справедливость утверждения Щенина, ведь за те 50 лет, что мы знаем теперь Валентину, она и капли повода не дала к иному мнению, будучи верной женой Игорю.

    Раза три в неделю, под вечер, в стороне над нами проплывал самолет и вешал на небе мишени. А потом раздавался грохот, из-за горизонта взмывала вверх огненная звезда. И, колыхаясь, а иногда совершая сложные эволюции, неслась к мишени. Если попадала – раздавался взрыв, вспыхивало дымчатое облачко, потом доносился хлопок и обломки неторопливо падали вниз. Если промах – блестящая точка уходила в даль и там срабатывал самоликвидатор. При всех подобных зрелищах мы в 75 глоток орали: - «Чудо, чудо!», - как кричали молившиеся в «Празднике святого Иоргена». В степи мы иногда находили куски обшивки, обломки крон-штейнов, ланжеронов, днищ баков и прочих железок. Это шли стрельбы зенитными ракетами. И мы не подозревали что для многих из нас это «чудо» станет занятием на всю жизнь.

    Однажды вечером мы, сгрудившись всем курсом у динамика, что висел на столбе возле столовой, слушали выступление Председателя Совета Министров Г.М.Маленкова. В отличие от всех предыдущих речей и докладов впервые прозвучало нечто новое. Это не было просто лозунговое обещание «светлого будущего», не было сухим докладом по директивному планированию, где за миллионами тонн угля, нефти, стали и чугуна становился исчезающее мал человек, являвшийся приложением к потреблению зерновых (не хлеба!), мяса, молока, мебели, одежды. Нет, Маленков впервые поставил во главу угла именно человека, заботу о его повседневных нуждах, о приоритетном развитии тех видов производства, которое обеспечит жизнь и быт советских людей, группу Б. Мы все с восторгом восприняли это выступление, как признак поворота во внутренней политике и экономике к гражданам страны, являющимися живыми людьми, а не винтиками исполинского государственного механизма, который существует сам для себя, как довлеющая самоцель, а не как инструмент обеспечения привольной жизни людей.  

    Не знаю, получилось бы все так, как прогнозировал Георгий Максимилианович, если бы он простоял у государственного руля не два года, а больше, или это опять оказалось бы красивой пропагандистской картиной, или, вернее всего, завязло бы в болоте консервативно-бюрократической партийно-государственной системы. Но в те августовские дни 1953 года мы все поверили, что начинается новая эпоха в жизни народа. А ведь все-таки и сам Маленков треть века являлся профессиональным партийным работником сталинского строя, хотя и окончил в молодости МВТУ им. Баумана по энергетической специальности, а жена его была ректором МЭИ. Он так и оставался правофланговым в шеренге столпов сталинизма, который тогда отождествлялся с социализмом. И вряд ли он мог преодолеть в себе то, чем жил и дышал тридцать лет. Ведь он повинен и в том, что активно проводил в жизнь сталинские репрессии. Между прочим, вспомним, что это по его инициативе при тюрьме «Матросская тишина» был создан специальный блок для высокопоставленных политических заключенных. Он лично разработал структуру и условия функционирования этого сверх-секретного застенка. Он же непосредственно со своими помощниками Сухановым, Никифоровым, Захаровым и Шестаковым Контролировал строительство и подбирал кадры надзирателей и палачей, включая начальника тюрьмы Клейменова. Тюрьма эта не подчинялась ни МВД, ни КГБ. Руководил работой спецтюрьмы председатель Комиссии партийного контроля М.Ф.Шкирятов. Именно здесь сидели после ареста в приемной Маленкова секретарь ЦК ВКП/б/ Кузнецов, Председатель Совмина РСФСР Родионов, Первый секретарь Ленинградского обкома и горкома Попков, которые после жестоких истязаний были уничтожены. Был арестован помощник Сталина Федосеев, обвиненный в шпионаже. Он написал Сталину письмо о своей невиновности. Сталин поручил Маленкову проверить факты. Через два дня после беседы с Маленковым Федосеев был расстрелян. Увы, эти факты тогда нам и всем были совершенно неведомы. Публикация о них появилась лишь спустя 50 лет. А тогда мы восхищались Максимилиановичем.

     С другой стороны, нашелся же в такой же высшей партийной номенклатуре человек, сумевший, хотя и не до конца, но все же отринуть сущность сталинской античеловечной диктатуры, хотя и сам был ее соучастником – Н.С.Хрущев. После него еще через треть века появился М.С.Горбачев, распахнувший дверь в затхлую горницу застоя, правда, потом и сам убоявшийся ветра перемен. Может, сделай бы тогда Маленков два-три хотя бы маленьких шажка по пути демократизации политической и экономической жизни страны, история отечества пошла бы по иному пути. Может, он бы и смог начать вытаскивать народ из той трясины, куда тот был загнан при Сталине и его приспешниках и доведен до такого рабски-скотского состояния животного, при котором орал похвалы, да и сейчас еще похваляет, эту самую трясину и своих кумиров-палачей. А может, испугавшись, что ветер перемен сметет его первым, убоялся бы Маленков сказанного им, и начал бы еще туже закручивать гайки на этих сталинских винтиках. Кто знает…В истории – повторено сто раз– нет сослагательного наклонения.

    Ведь об отношении к обычному человеку говорит хотя бы терминология тех лет. У нас не было обыкновенных людей, а были «трудящиеся», «советские труженики» или «рабочие и колхозники», были не люди с их женами и детьми, а «народ, народные

массы», даже если и говорилось «люди», то обязательно с добавлением «все советские люди», которые «единодушно» принимали и одобряли, еще «теснее сплачивались», «выполняли свой долг» (когда и кому только успели задолжать, в переносном и в прямом смысле?). Так же, как и сейчас политические крикуны кричат, что главное – это «накормить народ», будто не наоборот – народ их кормит.

    Помню, как в те дни у меня почему-то возник вопрос, с которым я обращался к старшим сверстникам - Щенину, Волошину, Воронкову – почему у нас не публикуются подробные биографии наших новых вождей? О Ленине мы, например, знаем всё, даже мелкие эпизоды из его детских лет (кто же тогда думал, что мы знаем лишь то, что нам хотели рассказать о нашем великом вожде, совершенно умалчивая о всех негативных, а тем более, стоящих на грани преступлений против гуманизма, его действиях, распоряжениях и высказываниях?). Мы знали наизусть биографию Сталина, даже официально изучали ее на политических занятиях – этакую плотную книжку в добротном переплете под бордовую кожу с золотым тиснением – «Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография». Немало мы читали о Свердлове, Куйбышеве, Кирове, Орджоникидзе, да и о нынешних лидерах – Вячеславе Скрябине, то бишь Молотове, а уж тем более о первом красном офицере Климент Ефремыче. (Опять же читали то, что нам накладывали в информационные миски, чтобы мы хлебали это пропагандистское варево). Сейчас государственными лидерами стали новые руководители – Маленков, Булганин, тот же Хрущев, что мы знаем о них? Да и про таких «ветеранов», как Каганович, мы знали лишь, что он строил московское метро. О том, что он возглавил уничтожение Храма Христа Спасителя писать не любили, а кто знал это – молчали. А откуда появились такие руководители, как Андреев, Шверник или Шкирятов – вообще никто не слышал.

     Вот у меня и появился вопрос, причем без всяких крамольных мыслей, а чисто по человечески – почему бы не выпустить брошюры, да не только о них, а обо всех нынешних руководителях. Ведь что мы знаем из официальных источников – из сообщений местных газет о секретарях обкомов-райкомов и из энциклопедических словарей о секретарях Политбюро?  Родился, окончил рабфак, работал слесарем, стал парторгом завода, секретарем, депутатом , членом – и все! А где, когда, в какой семье родился, где учился и как, где работал, кто жена, дети, внуки, какие дела прославили его. Ведь когда народу будут известны все жизненные подробности, это еще больше приблизит наших вождей к народу, покажет, что они такие же люди, как мы… Никто толком так и не мог мне тогда ответить на этот вопрос, кто просто отмахивался от меня, дескать, чего пристаешь с дурацкими вопросами, другие сами спрашивали – а зачем тебе это? И лишь спустя 35 лет я понял, отчего мы не знали ничего о семье Маленкова или Якова Свердлова, чей отец был богатым владельцем мастерской, о трех женах Сталина, отчего Н.К. Крупскую называли подругой, соратником, товарищем по партии Ленина, но не просто женой, хотя они были даже повенчаны в церкви села Шушенское. А уж о длительном романе Владимира Ильича с Инессой Арманд нам поведали лишь в конце ХХ-го века. Боги социализма не имеют жен, детей, семьи, это снижает их до уровня простых смертных. Хотя, например, ни Зевса, ни Юпитера, ни даже нашего православного Саваофа не унизило ни наличие жены или детей, равно как и различным королям и царям количество детей и домовитость только прибавляли авторитета. Впрочем, чем было хвастаться тому же Сталину, если он уничтожил почти всех своих родственников – Сванидзе,  Надежду Аллилуеву, сына Якова, зятя Реденса и всех прочих, к тому же еще уничтожил и старых своих друзей и соратников, которые верно и преданно прошли с ним годы революции и войн. Об этом что ли рассказывать? Или о том, каким моральным уродом вождь вырастил своего сына Василия, в общем-то неплохого боевого парня? Или о том, что верным другом Ленина, жившим с ним в ожидании ареста в знаменитом шалаше под Разливом был Зиновьев, которого потом Сталин расстрелял. Или  как Иосиф Виссарионович матюками оскорбил жену своего учителя Крупскую? Зато все подряд вожди кичились тем, что в юности они были пролетариями. И потому Ворошилова не именовали иначе, чем донецкий слесарь. И Хрущев был шахтером. Между прочим, острый анекдот тех времен гласил:  «Нашли, знаете, ту шахту, где работал Хрущев. - И где же? - Между ног у Фурцевой.» Анекдот, конечно, звучит похабно, но из  песни слова не выкинешь! Что поделаешь, если народ так относился к своим правителям, скрывавшим свою личную жизнь. Лишь начиная с Горбачева вместе со своими высокопоставленными мужьями, по примеру Запада, стали появляться на публике «первые леди государства». Но и тут пошли перегибы. Например, говорили, что Михаил Сергеевич управляет государством, а самим Горбачевым управляет Раиса Максимовна. На этот факт народ опять-таки отреагировал острым анекдотом. « Есть Райкин-отец, Райкин-сын, и Райкин муж».

     Всеми средствами прививалось сознание, что главное у человека – не семья, не родня, не друзья, а долг перед Родиной, Партией, Революцией ( Опять мы в должниках! За что? Лишь при Ельцыне опубликовали этот долг в цифрах – по тысяче долларов на каждого мы должны были империалистам). Потому и вознесли на пьедестал Павлика Морозова, потому и восхвалялись стихи Багрицкого про пионерку и ставился при жизни памятник Николаю Островскому, перевоплотившемуся в Павку Корчагина, потому и заставляли жен и детей отрекаться от мужей и отцов, объявленных врагами народа, а под конец царствования паука-людоеда были арестованы и сосланы в ужасные лагеря жены ближайших к вождю  людей государства – Калинина, Ворошилова и Молотова, и уж тем более, такого, как герой-папанинец, Министр морского флота Петр Ширшов. А жену вернейшего пса  Поскребышева просто расстреляли, как и брата Кагановича, и брата Куйбышева. И таких были сотни, тысячи… Стало быть, трудно публиковать домашние биографии-то вождей, а? Но это сейчас я нашел ответ на мой вопрос, а тогда такое и в голову никому не приходило.

     Одновременно можно найти ответ и на вопрос, который задают моему поколению: как же вы подчинялись таким извергам, почему верили им, отчего превозносили до небес? Ответ прост: потому и подчинялись, верили, превозносили, что знали о них только хорошее, а про плохое никто и словечком не намекал. А тех, кто знал про вождей что-то порочащее, давно уже не было вокруг, одни умирали за колючей проволокой, другие давно гнили в безымянных рвах.

     Но перейдем к описанию полигонной жизни. Лагерная практика была рассчитана недели на три, но потом стала затягиваться все более. В конце ее мы должны были посмотреть старт ракеты, а событие это всё откладывалось. Шли дни за днями, минула неделя. Мы начали роптать, но нам объявили, что это приказ маршала артиллерии М.И.Неделина, возглавлявшего тогда все работы по становлению ракетных войск. Мы томились ожиданием, хотелось в отпуск, и пели песню, сочиненную мной на мотив романса «Дождь проливным потоком…»                         

                                                                    Ждать приказал Неделин,                   Быстро летят недели,

                                                                   Чтоб увеличить загар.                          Нас не пускает Кап.Яр…

         Но вот однажды ночью нас подняли по тревоге, посадили в грузовики и повезли на стартовую площадку. Мы приехали туда еще затемно. Нас разместили возле вырытых в земле окопов. Ближе двухсот метров к стартовому столу не пускали из соображений безопасности. В соседних окопах рядом с нами расположились наши товарищи с других курсов. Дали несколько биноклей.

    Из окопов отлично была видна освещенная яркими прожекторами стоящая вертикально ракета с кабель-мачтой и толпящиеся вокруг нее  цистерны-заправщики. Парил кислород, доносились доклады – «спирт идет, течи нет!» Вокруг установленного на стартовом столе изделия, расчерченного на большие черно-белые квадраты, для лучшей видимости в приборы видеонаблюдения, суетились не только стартовые расчеты, но и толклась целая толпа военных и гражданских лиц. Это были заказчики, члены комиссий, конструкторы и заводчане. Нам показали на фигуру плотного широкоплечего человека в сером плаще – это Королев.  

    Готовился пуск новой Р-5. Наступил рассвет. Из-за плоского горизонта брызнуло солнце. Одна за одной стали отъезжать от пускового стола технологические машины. Нам приказали залезть в окопы. Королев со своей свитой укрылся в пусковом бункере. Несколько мгновений тишины. Потом над степью разнеслись троекратные звуки предупреждающей сирены. И вот сработало ЖЗУ – жидкостное зажигательное устройство, блеснула вспышка ярчайшего пламени, дрогнула земля, оглушительный рев заложил уши. Это заработал ЖРД. Отошла кабель-мачта. Ракета вздрогнула, подскочила на метр, секунду-две постояла, опираясь на огненный белый столб, и пошла вверх, все более и более наращивая скорость. Мы завопили «Ур-ра!» и свое «Чудо, чудо!», но никто  не слышал наших криков из-за грохота работы двигателей.

    Через минуту траектория УРС перешла из вертикальной в эллиптическую. Стоявшие рядом с окопами рамы следящих антенн телеметрической системы стали понемногу поворачиваться, отслеживая путь ракеты. Самого изделия уже не было видно, лишь огненный хвост говорил  о его местонахождении. Впрочем, появился, а потом исчез инверсионный след. Через несколько минут двигательная установка  окончила работу, и теперь в небе видна была лишь серебряная точка – это блестел освещенный лучами восходящего солнца корпус ракеты. Хотя мы знали, что ракета уходит от нас, казалось, что она лезет все выше и выше. Но вот исчезла и блестящая точка в бескрайней голубизне неба. Только антенны и автоматические кинотеодолиты поворачивали свои рамы и объективы, отслеживая полет невидимого нам снаряда, который уходил за несколько сотен, а может, уже и тысяч километров от старта…

     Уже после обеда мы грузились в эшелон. Мне не было резона возвращаться в Москву, поэтому с разрешения начальства я сошел на первом же перегоне, доехав до станции Верхний Баскунчак. Свое полевое обмундирование я отдал ребятам, чтобы отвезли в Академию, а сам налегке, с небольшим спортивным чемоданчиком, сошел с поезда. Эшелон прогрохотал дальше, и я остался один среди степи, сплошь заваленной кучами щебня, песка, залитой почти сплошь мазутом.  Отсюда я должен был перебраться на станцию Нижний Баскунчак. Между обоими Баскунчаками, как мне пояснили здешние стрелочники, циркулировали «соляные вертушки», то есть, вагончики-бункера, перевозившие соль. На них я и мог подъехать или надо было дождаться рабочего поезда, который ходил раза два-три в сутки. Но я вызнал, что напрямую тут всего километров шесть и можно дойти пешком, что я и вознамерился сделать. Дорогу тут не потеряешь – иди напрямик через степь, вон на те огни. Так я и двинулся.

      Стояла бархатная южная ночь. Степь отдыхала от дневного иссушающего зноя. На небе крупно сияли яркие созвездия. Сзади скрывались и слабели огни  Верхнего Баскунчака, впереди приближались огни Нижнего. Где-то катились, скрипя и лязгая, соляные вертушки. Я шагал напрямик по степи, расст егнув китель и подставляя грудь хоть и тепловатому, но освежающему ветерку. Об этих местах – Эльтон, Баскунчак – я слышал с малых школьных лет. Их называли, как мощные месторождения и места крупной добычи соли. Но мне вспомнилась другая, недавняя ночь – когда я с товарищами всего лишь этой зимой шагал через донецкую степь, покрытую снегом, до Харцызска. Укатило всего полгода с той поры, а как круто изменилась моя жизнь. Как все же влияют на нее случайные, казалось бы, обстоятельства. Я уже говорил, что не поступи я пять лет назад на Подкурсы при ОПИ,  я сейчас бы  только перешел на 5 курс института. Или пойди я в другой вуз, или… Да мало ли чего бывает в жизни «или»? А может, это и есть судьба? Может, мне на роду было написано – пойти по военной линии?

    Яркие огни раскрылись передо мной. В отдалении блестела громадная белая плоскость; там лязгали экскаваторы, катили вагоны и вагонетки узкоколеек, копошились людские фигурки и даже шествовали гуськом несколько верблюдов. Это и было знаменитое соляное озеро Баскунчак.

    На станции я вскоре сел на проходящий поезд Москва-Астрахань, завалился на полку спать, а когда проснулся – во всю сияло утро и мы подъезжали к Астрахани. На ближайшем полустанке я купил большой арбуз, копченого рыбца, буханку хлеба, могучих помидор и бутылку водки. Отведав от всего понемногу, я и позавтракал.  Оказалось, что поезд на Махач-Калу, на котором мне следовало ехать до Гудермеса, отправляется лишь под вечер. Я купил себе купейный билет и пошел сдавать свой разномастный багаж в камеру хранения – чемоданчик и авоську с початым арбузом и поллитрой. «Ничего, лейтенант, не беспокойся, никуда не денется», - успокоил меня работник камеры и осторожно поставил бутылку, заткнутую газетной пробкой, в уголок и газеткой же прикрыл арбузный разрез, чтобы мухи не налетали.  

    Я же с одним фотоаппаратом отправился по городу. В те годы Астрахань выглядела как многие старинные русские города, ставшие областными центрами. Основная территория ее была занята рублеными частными домами за высокими заборами и крепкими воротами, окруженными зелеными садами. На ночь тут закрывали толстые ставни и спускали собак. У ворот на лавочках сидели толстые бабы и лузгали семечки. Улицы были немощеные, с засохшими глубокими колеями, заросшие травой, которую щипали  козы и гуси. Тут же в грязи барахтались поросята, а у заборов квохтали куры, охраняемые петухами, гордо пушившими свои хвосты. Сюда же задворками выходил громадный православный храм с цветными могучими куполами, выглядевший гигантом среди всего этого сонма частных низкорослых владений.

    Центральная часть города смотрелась уже иначе. Улицы были застроены старыми кирпичными двухэтажными домами, укрывшимися в тени толстенных вязов. Фигурные кирпичные наличники, опоясывающие все здание карнизы, арки над окнами – знакомая архитектура конца прошлого века. Видно, тут когда-то проживало именитое купечество, возившие богатые товары из Баку и Персии. Несколько новых зданий возвышались в самом центре, где и улицы были заасфальтированы и даже троллейбус бегал. Рядом с большим тенистым парком имени, разумеется Кирова, белели стены и башни Астраханского Кремля. Такой Кремль я видел впервые (Казанский по младости лет я не помню, хотя и родился в Казани) – с навесными бойницами-машикулями, зубцами на стене, квадратными башнями под шатровыми крышами, с толстыми деревянными окованными воротами. Интересное ощущение я испытывал, бродя по Астрахани. Все время казалось, будто ты ходишь где-то в низине, как-то вроде ниже уровня Волги, которую я увидел, выйдя на набережную и где, разумеется, вода была намного ниже парапета. Может, это потому, что место тут плоское-плоское и действительно городской берег всего на полметра, метр выше обширнейшей глади реки. А может, и оттого, что здешняя местность расположена на 28 метров ниже уровня мирового океана? Раньше я думал, что в Астрахани море плещется у края города, как, скажем, в Одессе. Но оказалось, что Каспийское море отсюда далеко и нужно плыть до него специально углубленным фарватером верст 20-30 между островов и мелей, составляющих дельту Волги.

    В полдень, когда пошла жара, я выбрался на окраину города, на задворки того же самого собора. У его подножья протекала речушка, шириной метров 15, как оказалось, нето приток, не то протока Волги под названием Кутум. Голые мальчишки барахтались в мутной воде. Я посмотрел, посмотрел – вокруг никого особенно не было, разделся, сложил свою форму – китель, галифе, сапоги, фуражку, майку, там же документы и деньги – под деревянный мост и сам залез в воду. Плавал я там чуть не час, наслаждаясь прохладой тепловатой воды, смывая с себя капъярские пот, пыль и коросту. Потом долго нежился на травке в тени вязов.

    До отхода поезда Астрахань-Махач-Кала оставалось часа три, и я, одевшись, пошел на вокзал. Тут я зашел в ресторанный зал пообедать на дорогу. Спросил у официанта плотный обед с пивом, которое, неожиданно оказалось довольно прохладным в такой зной. Высокий зал гудел, как улей, публика, как всегда в вокзальном ресторане, подобралась пестрая – начиная от шумных компаний с обильным возлиянием, провожавших отъезжающих друзей, и мамаш со многими чадами, которые в рев не хотели глотать манную кашу, и кончая мрачными транзитниками, торопливо хлебавшими борщ и пережевывающими макароны с серыми котлетами. Я выбрал пустой столик, правда, весь заставленный в несколько слоев грязными тарелками. Пока официантка разбирала эти «культурные слои» предыдущих цивилизаций, ко мне подсел, спросив разрешения, солидный мужчина лет сорока, полноватый, с круглым лицом, одетый в приличный серый костюм. Он заказал себе бифштекс и бутылку пива. А когда мы закурили и разговорились, ожидая заказ, он достал офицерское удостоверение личности, раскрыл его и показал мне и звание, и фамилию, и  номер в/ч. Потом последовал монолог.

    Мужчина рассказал, что он полковник такой-то, назвал место службы в Западной Сибири. Сейчас едет из отпуска. По дороге познакомился с одной «бабёшкой» и истратил последние деньги, вот оставшаяся пятерка на обед. Билет-то у него воинский – он показал и его – но ехать-то ему еще трое суток. Не одолжу ли я ему рублей двести. А он по приезде на место вышлет мне долг. Неудобно ему обращаться к коменданту вокзала, придется придумывать какое-нибудь объяснение. Сам понимаешь, лейтенант, служба, да и жена дома…  

    Судя по документам и по его виду, он не лгал. Я дал ему три сотенных. В конце концов, не такие уж крупные были тогда деньги (я получал, как сказано, 1450 рублей, а полковник, наверное, тысячи 4-5 по тем деньгам). На радостях полковник заказал по стопке водки, а я выставил пиво. Мы просидели еще час, куря и болтая. А потом, пожав друг другу руки, разошлись на свои поезда. Конечно, из соображений секретности я не дал ему адрес Академии, а договорились, что он пришлет деньги до востребования.

    Нужно сказать, что я особенно ничем не рисковал, да и впечатление он производил порядочного человека. Хотя. когда я рассказал ребятам, они обозвали меня лопоухим дураком, которого обвел вокруг пальца вокзальный мошенник. Но месяца через два я действительно получил перевод. На талончике полковник благодарил меня горячо, что я выручил его в трудную минуту.  

    Железная дорога Астрахань-Гудермес, огибающая северо-западный угол Каспийского моря, была проложена через пустынную безжизненную степь в годы войны, когда немцы отрезали Закавказье, в первую очередь Баку, Армению, Грузию, да и Иран тоже, захватив весь Северный Кавказ. Она стала единственной веткой, связавшей эти важнейшие стратегические регионы с остальной страной. Позже я прочитал, что еще перед войной заключенные стали прокладывать таежную железнодорожную трассу, по которой потом пошел БАМ. Началась война, проблема использования БАМа стала нереально-отдаленной, а металла в стране катастрофически не хватало. Сибирская магистраль была демонтирована и из ее рельсов и мостов была проложена дорога Астрахань-Гудермес. Дорога была сшита на живую нитку, шпалы лежали прямо на земле, вернее, на песке. За 8 послевоенных лет дорога вряд ли была существенно улучшена. Поезд шел с малой скоростью, чтобы не развалить это шаткое сооружение. Да и сами вагоны были старинные, еще чеховских времен. Окна в них открывались не вниз, а внутрь вагона, как в доме.  На стенках привинчены еще сохранившиеся бронзовые бляшки с номерами мест или надписями  «туалетъ для дамъ» или «кондуторъ». На витых кронштейнах торчали подставки для свечных фонарей, хотя под потолком и болтались голые, без абажуров, электролампочки. Вагончики были маленькие, на полдюжины купе каждый. Народу набралось немного – какие-то азербайджанцы с большими полосатыми мешками, да в соседнем купе молодая пара с хнычущим ребенком. Я сперва был один. Потом в купе вошли двое младших лейтенантов. Спросив у меня, как у старшего по званию, разрешения, они заняли две полки напротив. Фигуры были очень колоритные – оба одинаковые крепыши в выгоревших кителях, перепоясанные ремнями с портупеями и кобурами, откуда виднелись ручки револьверов, лица кирпично-красные, с дубленой кожей. Вещей у них почти не было, - два маленьких чемоданчика. В вагоне была жара несусветная, несмотря на сквозняк, бивший сквозь раскрытые окна, впрочем, несший знойный воздух со степи. Оба опять спросили разрешения и закурили какие-то дешевые папиросы. Я сидел без кителя, в тенниске, и без сапог, и то мне было жарко. (Мой китель с двумя звездочками на погонах висел на крючке, так они и определили мое старшинство по званию). Они же продолжали восседать напротив, застегнутые на все пуговицы и крючки воротников кителей, даже ремней не сняли. Иногда вполголоса обменивались негромкими фразами.

    Я завел обычный разговор – едут ли они до конца, оказалось, что да. Я сказал, что выхожу в Гудермесе. Откуда, куда и зачем они следуют, я и не стал спрашивать, ибо по их неприступному виду понял, что на служебные темы их уста останутся непроницаемыми. Потому пытался вовлечь их  в беседу, указывая в окно на тянувшуюся мимо горелую степь и блестевшее на горизонте море, но они отвечали односложно, хотя пару фраз сказали насчет тушканчиков и здешнего сухого  климата.     

    Подошло время перекусить. Они достали сверток с нехитрой снедью – копченой колбасой, помидорами, луковицами, хлебом. Один принес от проводника три чайных стакана. Появилась поллитровка, младшие лейтенанты налили стаканы и предложили и мне. Я достал копченую рыбу, хлеб, консервы, половину арбуза и свою початую бутылку. Они выпили по полному стакану, крякнули и начали степенно закусывать. Я отпил немного, отставил стакан. – «А вы чего не пьете, товарищ лейтенант?» Я ответил, что не могу много в такую жару, и налил им из своей бутылки. Они поблагодарили, осушили стаканы и опять принялись за еду. Закончив одну поллитровку, достали вторую и также деловито прикончили ее, угощая меня. Я лишь пригубливал из вежливости . Лица их и вовсе стали кирпичного оттенка, но разумения они совершенно не теряли, вели себя степенно, переговаривались вполголоса, будто пили чай, а не водку – две своих бутылки и половину моей.  Закурили. Я предложил им скинуть кители, но они позволили только расстегнуть крючки на воротниках и так и сидели, одетые по форме. Доели мы арбуз, потом на полустанке купили еще.

    За ужином они прикончили еще бутылку и улеглись спать, только тогда раздевшись до трусов и маек. Кобуры с оружием положили под подушки. Спали они крепко, и мне казалось, что их из пушки не разбудишь. Однако, когда я посреди ночи потихоньку встал в туалет, один из них повернулся в мою сторону и открыл глаза. Услышал, значит.

   Утром они умылись, аккуратно побрились, начистили сапоги и опять облачились в полную форму, даже перепоясались ремнями. Мы прибыли в Гудермес, они откозыряли. Я пожелал им счастливого пути, пожал им руки, шершавые, как рашпили, и  покинул купе. Не знаю, уж кто они были, эти ретивые служаки, но мне они запомнились надолго.

    Между прочим, когда после окончания учебы я попал на формируемую зенитно-ракетную базу, там комплектовали офицерские кадры. И, в частности, прислали на должности командиров взводов десяток младших лейтенантов с Дальнего Востока. Помню фамилии некоторых из них – Вилимивский, Скоркин, Архипов, Трушкин. Так вот они мне напомнили этих моих попутчиков – такие же суровые служаки, которые ни на иоту не отступали от уставов и службу свою несли абсолютно исправно. И лица у них были такие же, и манера держаться тоже. Большинство из них особой карьеры не составили. Впрочем, Вилимивский, которого я встретил на похо-ронах Волошина, стал майором, начальником штаба батальона охраны. А Володя Архипов, бывший и у меня командиром взвода, прослужил почти 30 лет, до возраста пятьдесят, дослужился до чина   старшего лейтенанта, хотя таковых увольняли вообще на 10 лет раньше. Вообще-то он был парень старательный, требовательный, всю службу знал наизусть, умело воспитывал своих солдат. Но особым интеллектом не обладал. Когда его отправляли на пенсию,  на базе случился какой-то крупный военачальник. Узнав, что Архипов отлично служил командиром взвода, он приказал при увольнении присвоить ему звание капитан. Володя был несказанно рад такому обороту.

 

                                                      IV. ОТПУСК   

    В Гудермесе, в 30 км от Грозного, поезд сворачивал на восток, на Махач-Калу. Поэтому здесь меня ждал, как было договорено, с машиной папа. Я выскочил из вагона, мы поздоровались, а папа с удивлением оглядел меня: - «А где же твои вещи?». Я показал на спортивный чемоданчик. – «Это всё? Ну и ну, господин лейтенант!». Отец привык, что все наше семейство, в том числе и он с мамой, ездили всегда с кучей багажа.   

    Мой бравый офицерский вид понравился отцу. Я уже упоминал, что он еще с моих школьных лет хотел, чтобы я пошел, если не по кгб-ской линии, то по военной. А тут такая многообещающая карьера – в 22 года сын уже почти заканчивает Академию! Дома мама и сестра Лина с любопытством рассматривали меня в военной форме, в которой видели впервые. А вокруг меня прыгал, норовя лизнуть в лицо, и радостно лаял наш огромный пес-овчарка Грей, который жил у родителей уже шесть лет. Он ведь помнил меня еще с Одессы, когда я, школьник, запрягал его в велосипед и он катал меня по Французскому бульвару километра два-три. Кстати, там однажды меня остановили два «товарища в штатском». Оказывается, навстречу по бульвару шел прогуливавшийся Маршал Жуков Г.К. с женой и адъютантом. Он тогда был сослан Сталиным в опалу – Командующим войсками Одесского ВО. А в последующие годы Грей весьма рад был мне, когда я приезжал на каникулы в Ворошиловград.

    Я предавался отдыху и домашнему уюту, меня закармливали вкусными блюдами, днем я валялся на диване в дальней комнате, спасаясь от 40-градусной жары. Впрочем, как-то в один из следующих приездов в Грозный я застал дневную жару в 46 градусов! Это бывало, когда с севера, из хасав-юртовских степей, называемых «чер-ными», дул самум или хамсин. При этом все окна в квартире закрывали плотными шторами, на пол укладывали матрас и лежали там весь день почти голые. И старались воздерживаться от питья, преодолевая жажду, ибо от воды только раздувался организм.

     История тесных отношений России с Чечней начинается с начала XVI века, когда еще отец Ивана Грозного великий князь Московский Василий III-й начал отправлять военные отряды на Северный Кавказ. К сожалению, если с большинством кавказских народов начали устанавливаться добрососедские отношения, то с чеченцами такого не получилось. Почему? Историки затрудняются ответить на этот вопрос. Основную причину видят в том. что все другие народы и племена – грузины, осетины, аварцы, кабардинцы и др. имели княжеский строй и князья отдавались под крыло Руси, ища защиты от турок, персов и др. угнетателей, а также и от собственного угнетаемого народа. К тому же эти народы вели продуктивное сельское хозяйство – скотоводство, земледелие, ремесленничество и торговлю. Чеченцы же не имели своих верховных правителей. Весь народ делился на тейпы, некие племенные этносы, которых насчитывалось почти полсотни. Каждый тейп управлялся инзнутри старейшинами. Из-за скудости горных угодий никакого хозяйства там вести было нельзя. Горцы промышляли набегами, грабежами, продажей пленных. Посему у них не было особого желания идти в подчинение «белому царю». Войны с ними шли и при Иване Грозном, и при Годунове, и при Романовых. А в конце XVIII до середины

XIX веков длилась Кавказская война. Она так красочно описана в русской истории и литературе. Вспомним «Казачью песню» того же Лермонтова: «Не спи, казак! Во тьме ночной чеченец ходит за рекой!» или другое: «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал!» И прямо-таки документальный отчет о взаимоотношениях терских казаков и чеченцев в повести Л.Толстого «Казаки». Вместе с тем, даже царская власть понимала, что одним мечом и огнем мира тут не построишь. Вспомним, с каким уважением отнесся тот же Александр II-й к плененному имаму Шамилю (правда, это дагестанец) и его семейству.

      Казалось бы, что после того, как Октябрьская революция «открыла всем народам России путь к счастью», Советская власть должна была бы заботливо взращивать робкие цветы чечено-русских дружественных отношений. Так всё наоборот!                                                                                                                                                                                                                                           

 

    Город Грозный был основан в 1818 году командиром Кавказского корпуса знаменитым полководцем А.П.Ермоловым, как крепость Грозная в излучине бурной реки Сунжа, впадающей в Терек. Как важнейшее звено Сунженской укрепленной линии  крепость закрывала горцам выход с гор на равнину через Ханкальское ущелье. На берегу реки Сунжи до этих лет сохранялся домик, где была резиденция Ермолова. В 1826 г. здесь за связь с декабристами был арестован Грибоедов. В 30-е годы здесь сражались с горцами А.Полежаев, И.Бестужев, И.Пущин и поэт М.Лермонтов, а в 1851-54 гг. Лев Толстой. В годы революции и гражданской войны 1917-20 гг. пролетариат Грозного сражался против бандитов Бичерахова, белогвардейцев Деникина, белоказаков и иност-ранных интервентов, за что в 1924 г. город был награжден орденом Красного Знамени. Вместе с тем, следует вспомнить, что в 1920 г. дивизии Красной Армии под командованием С.Кирова и С.Орджоникидзе огнем и мечом прошли по всему северному Кавказу, включая и здешние места, уничтожая казачьи станицы, горские аулы и подвергая репрессиям население городов. А в 1930 г. чеченцы подняли мятеж, направленный против насильственной коллективизации. Восстание было с трудом подавлено войсками РККА.   

      В 1893 году в районе Грозного была пробурена первая скважина, давшая нефть. В этом же году была проложена железная дорога на Баку. Уже через два года здешние нефтяные промыслы получили мировую известность. В 1914 г. здесь добывалось уже 1,6 млн тонн нефти. Тогда же был сооружен нефтепровод Грозный – Порт-Петровск (ныне Махач-Кала). В 1922 году была образована Чечено-Ингушская автономная область, а в 1936 г. – ЧИ АССР. За годы советской власти в городе и области во много раз возросла нефтедобыча, были построены многочисленные заводы нефтеперегонные и машиностроения, химические, фабрики пищевой и легкой промышленности  и др., протянут нефтепровод до Туапсе.  В городе открыты многие культурные и образовательные учреждения, построены целые жилые озелененные районы, сооружены водопровод и канализация. Население города в 1939 г. достигло 172 тысяч жителей, а в 1959 г. уже 250 тысяч.

    Война нанесла сильнейший ущерб городу. Немцы, рвавшиеся к нефти Баку, захватившие нефтяной район Моздока, пытались ворваться в Грозный и усиленно бомбили его. В январе 1943 г. 17 армия и 1 танковая армия фашистов дошли до  станицы Ищерской, что в 75 км от Грозного. И здесь враг был остановлен.  Говорят, что наши воины подожгли многочисленные нефтехранилища и открытые нефтебассейны, непреодолимый огонь и не позволил танкам прорваться дальше. Затем под напором наших войск враг покатился назад. Немалую роль в этом сыграл разгром гитлеровцев под Сталинградом. Пожарные многие месяцы тушили горящие нефтяные промыслы. В честь их героизма, в память погибших, в тех местах установлен единственный в стране Памятник неизве-стному пожарному.

  В 1893 г. в районе Грозного была пробурена первая скважина, давшая нефть. В этом же году была проложена железная дорога на Баку. Уже через два года здешние  нефтяные промыслы получили мировую известность. В 1914 г. здесь добывалось уже 1,6 млн тонн нефти. Тогда же был сооружен нефтепровод Грозный – Порт-Петровск  (ныне Махач-Кала). В 1922 году была образована Чечено-Ингушская автономная область, а в 1936 г. – ЧИ АССР. За годы советской власти в городе и области во много раз возросла нефтедобыча, были построены многочисленные заводы нефтеперегонные и машиностроения, химические, фабрики пищевой и легкой промышленности  и др., протянут нефтепровод до Туапсе.  В городе открыты многие культурные и образовательные учреждения, построены целые жилые озелененные районы, сооружены водопровод и канализация. Население города в 1939 г. достигло 172 тысяч жителей, а в 1959 г. уже 250 тысяч.

    Война нанесла сильнейший ущерб городу. Немцы, рвавшиеся к нефти Баку, захватившие нефтяной район Моздока, пытались ворваться в Грозный и усиленно бомбили его. В январе 1943 г. 17 армия и 1 танковая армия фашистов дошли до  станицы Ищерской, что в 75 км от Грозного. И здесь враг был остановлен.  Говорят, что наши воины подожгли многочисленные нефтехранилища и открытые нефтебассейны, непреодолимый огонь и не позволил танкам прорваться дальше. Затем под напором наших войск враг покатился назад. Немалую роль в этом сыграл разгром гитлеровцев под Сталинградом. Пожарные многие месяцы тушили горящие нефтяные промыслы. В честь их героизма, в память погибших, в тех местах установлен единственный в стране Памятник неизве-стному пожарному.

     Вообще-то в Грозный я приезжал уже не впервые, бывая тут на каникулах. Сначала папа, получив сюда назначение, взял меня с собой на две недели. Мы жили вместе в гостинице. Ведь из-за постоянных переназначений он жил фактически отдельно от семьи. Получит новую службу, уезжает в новый город, семья же год остается на старом месте в ожидании квартиры. Наконец, выделят квартиру, мы переезжаем туда и через полгода отец получает новое назначение. Так что мое кратковременное пребывание скрашивало ему отрыв от семьи.    

 

     В послевоенное время Грозный продолжал отстраиваться, получая большие доходы от расширяющейся добычи нефти. Появились широкие проспекты с бульварами из четырех рядов деревьев посредине, было построено немало красивых жилых зданий, а также такие, как Драматический театр, Университет, Дворец Нефтяников, кинотеатры, магазины, административные здания. На центральной площади выросла громада обкома с традиционной бронзовой статуей Ленина перед ним. Набережную Сунжи одели в гранит и асфальт, установили фонари, через реку перекинули новые мосты, благоустроили парки и стадион. Кстати, немалую роль в создании последнего, как и команды «Терек», сыграл мой отец, о чем я упоминал.  Солидное строительство велось и в промышленных и нефтяных районах города, таких, как Старые промысла, Сталинский район, Октябрьский район, Ханкала, Катаяма, Черноречье, Ташкала, Алды и другие. По городу курсировали трамваи, троллейбусы, автобусы. Функционировало несколько вузов. Работали кафе и рестораны. Вблизи города открылось военное училище, готовившее летчиков-истребителей. Словом, Грозный превратился в богатый светлый красивый город юга, сплошь украшенный зеленью. Между прочим, купаться в Сунже было нельзя – река бурная, хотя и мелкая, мутная, а главное, по ней постоянно плыли хлопья мазута, от нее исходил запах сырой нефти. (Отец  говорил, что ее называли  – «антинародная река Сунжа»). Поэтому в городе в каждом районе были построены «треки» - большие, размером с футбольное поле, асфальтированные чаши, заполняемы проточной водой. В этих бассейнах и купались детвора и взрослые. Родители и сестра моя жили в большом доме постройки 40-х годов на улице им. 11 августа, или Августовской. Что это была за дата, никто не знал, что-то из времен здешних побед пролетариата времен гражданской войны.

    Еще в 1942 г. Берия, которому Сталин поручил, как члену Политбюро ВКП/б/ курировать оборону  Кавказа, начал изымать из воинских частей «не заслуживающих доверия» чеченцев, ингушей, кабардинцев, дагестанцев. А 23 февраля 1944 г., когда фашисты были изгнаны с пределов Кавказа, по решению Сталина войска МВД в одночасье выселили весь чеченский народ с его земель, занимаемых веками по южному побережью Терека и горам вокруг рек Аргун и Шаро-Аргун. Всего было выселено 644 779 чечен и ингушей под предлогом, что эти народы якобы стали приспешниками фашистских оккупантов, предателями советской власти. Но ведь именно в эти дни 80 тысяч чеченцев храбро и достойно воевали на фронтах, только звания Героя Советского Союза были удостоены 36 чеченских воинов, не говоря уже о тысячах орденоносцев. Сотни тысяч чечен и ингушей трудились на нефтяных промыслах, выращивали пшеницу и кукурузу, пасли многочисленные отары овец, всемерно помогая фронту. 11 тысяч ингушей ушли на фронт. Немного? Но это был каждый седьмой ингуш этого маленького но гордого и храброго народа. Были, конечно, и предатели и националисты, пришедшие на службу к фашистам. Даже было какое-то воинское подразделение из числа кавказцев, воевавшее на стороне немцев. Но ведь подобное было и среди русских, украинцев, белорусов, татар и пр. Даже была целая власовская армия. Что ж, многие из этих изменников получили по заслугам. Я сам видел, как в 1945 г. в Николаеве по приговору суда публично вешали эсесовцев и гестаповцев, а также двоих предателей-полицаев. Ну, так и что, выселять и эти народы?

    Сталин лично утвердил планы репрессирования целых народов, разработанные Берия, Серовым, Кобуловым, Момуловым, Цанавой и другими палачами. В 24 часа все население согнали в вагоны и повезли в Казахстан и Сибирь. От голода, холода, болезней  в пути и на новых неустроенных местах погибло более половины репрессированных. Впоследствии таким же образом выселялись и другие народы Северного Кавказа, Калмыкии, Крыма. Жора Сыров рассказывал, как недалеко от их села в Семипалатинской области в голую снежную степь выселили несколько тысяч кавказцев, запретив местному населению общаться с ними и помогать им. К весне от переселенцев осталась лишь пара сотен… Между прочим, эта людоедская акция была проведена согласно «закону». Указ Президиума Верховного Совета СССР был подписан «всенародным старостой, дедушкой» Калининым. Было и Постановление Совнаркома СССР. В 1946 г. Сессия Верховного Совета СССР утвердила этот закон. То есть, уничтожение нескольких миллионов жителей Советского Союза  было проведено в строгом соответствии со Сталинской Конституцией, «самой демократичной в мире».

                                                                                  И были целые народы

                                                                                  На гибель согнаны, как скот, -     

                                                                                  Во имя счастья и свободы,

                                                                                  Огнем очищенных пустот…

      писала в стихотворении «Неуязвимость» Юнна Мориц.

      Так что же вы хотите, если    советская политика только усугубила 500 лет вражды! Не нашло путей к миру и Российское руководство!

      На освободившиеся землях, в селах и аулах были поселены русские, украинцы, белоруссы с территорий, разоренных фашистскими оккупантами.  Высокими темпами развивалась нефтяная и машиностроительная промышленность. Богатели зерновые и животноводческие колхозы. Бурно росли старинные казачьи станицы по Тереку – Шелковская (ее описал Лев Толстой в повести «Казаки»), Гребенская, Надтеречная, Наурская, Горячеисточненская. Ширилось виноградарство и виноделие. Кизлярский винзавод выпускал отличные коньяки на уровне знаменитых французских и армянских. В Грозном его продавали не только в обычных бутылках или трехлитровых банках, но и в разлив по половинной цене.

     Но оставшиеся в горах несколько сотен чеченцев, отстаивая права своего народа, взялись за оружие. Их называли «бандитами», «наемниками английских империалистов», после того, как они побывали в «фашистских приспешниках». Они убивали советских активистов, вырезали семьи председателей колхозов и сельсоветов, убили нескольких секретарей райкомов, сжигали фермы, уничтожали скот, терроризировали население. Против них на всем Кавказе выступило несколько дивизий МВД. К 1953 г. неравная борьба была практически завершена. В области осталось всего трое бандитов – крупный лидер Ахмет Керим, его брат и их земляк. За их головы была обещана награда в 20 тысяч рублей. Но они скрывались в густых лесах и непроходимых горах. К слову, в после-военные годы длительную вооруженную борьбу вели на своих землях украинские националисты и прибалтийские «лесные братья».

     Однажды отец, приехав с работы, сообщил, что Ахмет-Керим убит. Его застрелил сержант МВД, снайпер, всадив ему в голову пулю с расстояния в 800 метров. Потом стало известно, что помимо денежной награды стрелок получил Орден Красного Знамени. Отец собрался ехать в горное село райцентр Советское (или Шатойя, как его называли при чеченцах). Взял он и меня с собой. Наутро мы выехали на двух «газиках». Вместе с отцом ехали еще какие-то начальники и двое автоматчиков.

 

    Сразу же за Грозным дорога потянулась по степи или по «плоскости», как ее тут называли. Желтела трава, клубами поднималась пыль. Впереди маячили горы двух планов – ближнего – круглобокие, синевато-зеленые от покрывавших их лесов, и дальнего – настоящие скалистые, зубчатые – Главный Кавказский хребет. В ясную погоду виден был и Казбек со своей вечно-белой шапкой. До ближних гор мы добрались километров через двадцать. Они имели абсолютную высоту 900-1000 м, минус высота плоскости в 300-400 метров. Дорога приблизилась к берегу реки Аргун и так и пошла вдоль его каменистого русла, извиваясь по ущелью, пробитому за тысячелетия этим бурным потоком. Дорога лепилась по карнизам – с одной стороны высокие скалы, с другой – головокружительный провал пропасти, где ворочает камни пенистый Аргун. Двум машинам здесь не разъехаться, сбрось глыбу – и не проедет и одна… И с другого берега ущелья стреляй, как в тире – дистанция всего 100 метров. А чтобы туда добраться отсюда – надо потратить в обход шесть часов. Вот и лови этих бандитов.

    Село Шатойя разместилось на небольшом плоскогорье на краю обрыва к реке. Со всех сторон громоздятся горы – с севера те самые, круглые и лесистые, с юга острые скалы, кое-где вдали покрытые голубым льдом, с господствующей вершиной Тобулос-Мта, высотой 4,5 км и ее спутницей Диклос-Мта, 4,3 км. От села в горы идет дорога к границам Грузии. И недалеко, за ущельями рек Шаро-Аргун и Хулху-лау, находится аул Ведено, один из оплотов горцев в борьбе с российской армией в 1850-е годы. А еще на 100 км восточнее, на территории Дагестана, расположен аул Гуниб, где в сентябре 1859 г. войсками генерала князя А.И.Барятинского была поставлена точка в длившейся почти полвека российско-кавказской войне. Идейный и военный руководитель горцев имам Шамиль был взят в плен со всей семьей и с уважением отправлен в Петербург к царю Александру II-му. До 1870 г. он жил с почетом в Калуге. Сын его после военного училища стал офицером царской свиты. А Шамиля отпустили в хадж в Мекку, дойдя до Медины он скончался в 1871 г.

    Дома в Шатойе маленькие, одноэтажные, более похожие на мазанки; дворы окружены заборами, сложенными из плоских камней. В старой части села стоят собранные из таких же камней сакли. По склону сбегает к реке небольшое поле с желтеющей кукурузой. По земляным каменистым улицам бродят куры и козы. Женщин в селе не видню, кроме русских и украинок. Местные – из числа ингушей и талышей – сидят по домам и на глаза чужим не показываются.

     Кстати, папа рассказывал, как однажды он был в командировке в аналогичном райцентре и вечером  вместе с начальником райотдела был в гостях у секретаря райкома.  Семья была дагестанская. Стол ломился от угощений, хозяйка хлопотала, подавая одно за одним кушанья. – «Да присядьте с нами, отдохните, рюмочку пропустите» - приглашали ее гости. Но та отнекивалась, убегая из комнаты на кухню, некогда, мол. Потом коллега, русский по национальности, сказал отцу: - «Вы заметили,  Сергей Васильевич, что хозяйка даже на секунду не присела за стол? Это потому, что традиция запрещает женщинам сидеть вместе с мужчинами». – «Но ведь это же семья секретаря райкома партии! - удивился отец. – Разве могут быть тут предрассудки?».  – «Дедовские обычаи у горцев сильнее партийных установок», - объяснил -начальник райотдела.

     Чему удивляться, в том же Грозном или в Абхазии и Средней Азии я сам видал женщин-мусульманок с лицами, полностью укутанными в черные платки – одни уголья глаз сверкают. Или на дорогах можно встретить пару – муж едет впереди на ишаке, а сзади, сгибаясь под тяжестью узлов, плетется женщина – супруги едут на базар. Точь в точь, как в анекдоте про Ходжу Насреддина. Едет Ходжа на осле, а сзади ковыляет и стонет женщина с тяжелым мешком на плечах. Прохожий спрашивает, куда это отправился Ходжа. Насреддин отвечает: - «Да вот, жена тяжко заболела, совсем плохо стало женщине. Вот и везу ее в больницу».

    Однако, вернемся в Шатойю.

    На широкой площади, куда выходят дом сельсовета, рядом с чайной и сельпо сидят на корточках горцы – в мохнатых бараньих шапках, в каких-то зипунах, несмотря на жару. Большей частью молчат или изредка обмениваются гортанными репликами. Или держат в руках прутик и неторопливо обтесывают его длинным кинжалом. Кинжал на поясе у каждого мужчины, начиная с 15-летнего возраста. Это тоже дедовская традиция.

    С другой стороны площади каменным забором выше роста человека огорожен целый квартал. В его квадрате расположены все руководящие районные учреждения, сходящиеся друг с другом дворами – райком КПСС, райисполком, райотдел КГБ и райотдел МВД. Оплот объединенных сил, даже на случай защиты от нападения. Ворота во двор милиции открыты. Во дворе лежит труп убитого Ахмет Керима, толпятся вооруженные сотрудники и бойцы, начальство. Здесь все время появляются группки селян. Это представители жителей района, которых пригнали и привезли из всех поселков и аулов. Среди них много стариков – самых авторитетных на Кавказе людей. Пусть посмотрят и убедятся, что Ахмет Керим убит, и расскажут всем остальным. Кончилось время его террора. Советская власть освободила колхозников от бандитской нечисти, жизнь стала безопасной. Кстати, брат убитого сдался в тот же день, а третий чеченец сгинул бесследно.

    Подошел и я поближе. Горец как горец, черный, заросший, длинноносый, лицо синее, сбоку у виска рана от пули. Одет в какой-то чапан и сапоги. А мимо идут и идут одиночками, парами, группами горские жители. Постоят, посмотрят, помолчат и уходят. Не говорят ни слова – боятся, с одной стороны, властей, с другой – бандитов. Лишь молча пошевелят губами, видно, молятся про себя Аллаху.  С тех пор больше организованных бандформирований на территории Грозненской области не было. Но спокойствие длилось недолго.  

    В 1956 году репрессированные народы были реабилитированы, однако централизованное возвращение их в родные места организовано не было. И начали приезжать самостоятельно одиночки и целые семьи. В городе и области все больше стало появляться худых, заросших черными волосами, в густых бараньих папахах, людей в бешметах. Но что застали они в своих пенатах? Разоренные аулы и разрушенные сакли. На их месте чужие, пришлые люди построили свои дома, а в саклях устроили коровники и хлевы, поля распахали, даже кладбища предков оказались осквернены. В городских квартирах поселены чужие. На кого обратить свое горе и гнев? И вновь начались кровавые кошмары. Озлобленные чеченцы и ингуши убивали русских и украинцев, поселившихся на месте их аулов, иногда вырезали целые семьи. Поджигали дома, скотные дворы, амбары с зерном.

     Проблему никто так и не решил в течение следующей трети века. То же самое творилось в Крыму с татарами, на Северном Кавказе с другими народностями, несколько менее криминально в Поволжье с немцами.

    9 января 1957 г. Председатель Президиума Верховного Совета СССР К.Е.Ворошилов подписал Указ «О восстановлении Чечено-Ингушской АССР в составе РСФСР». И поток чеченцев хлынул на родину. Только за 1957 год сюда приехало более 200 тысяч человек. Но никто же к такому не подготовился. Возникли непреодолимые проблемы с жильем и трудоустройством. Резко увеличилось число преступлений. Так только в Грозном произошло 22 убийства на национальной почве и 285 человек было осуждено. На следующий год количество убийств и тяжких преступлений выросло вдвое. Националистически-религиозные настроения подогревали приехавшие шейхи, муллы и тейповые авторитеты. Драки, избиения, насилия, поджоги, применение холодного и огнестрельного оружия стали обыденным явлением. Напуганное население уезжало из республики.Только в 1957 г. выехало 113 тысяч русских, украинцев, осетин, аварцев и  др. .

     23 сентября 1958 г. чеченцы во главе  с Лулу Мальсаговым убили рабочего химзавода Евгения Степашина и тяжело ранили в живот Владимира Коротчева. Похороны убитого вылились в многотысячную рабочую демонстрацию, явившуюся к обкому партии и требовавшую появления руководителей обкома и горкома. Однако, партократы пренебрегли требованием народа. Митингующие ворвались в здание обкома и силой вытолкали на площадь Председателя Совета Министров ЧИ АССР Гайербекова, секретарей обкома и горкома Черкевича, Сайко, Шепелева. На митинге царили лозунги «Вон чеченцев из Грозного!», «Пусть к нам приедет Хрущев, мы с ним поговорим!»  Лишь поздней ночью милиция и прибывшие солдаты разогнали митингующих.  

    На следующий день на площади собралось более 10 тысяч митингующих, требующих выслать чечен из Грозного. Бунтуюшие ворвались в здания обкома, горкома и МВД, сломали двери, выбили стекла окон. Из-за отказа выступить вместе с народом были избиты несколько секретарей партийных комитетов. Начальнику военного авиационного училища генерал-майору Степанову грозили расправой, если он не поддержит требования рабочих. В толпе распространялись листовки. Восставшие дозвонились со своими требованиями в Москву и велели передать их Хрущеву. Были задержаны поезда, следующие через Грозный. Присланных солдат народ забросал камнями. Но все же около полуночи войска рассеяли бунтующих, а милиция произвела аресты.  

    В течение следующих двух месяцев суды приговорили 91 человека, «зачинщиков» от года до 10 лет заключения. Партийные и советские органы так и не вникли в требования бунтовавших. Таким образом, решение национальных проблем в Чечне было заморожено, что спустя десятилетия обернулось кровавой драмой.

    Не могу сказать, как обернулись бы эти события для служебной деятельности моего отца, но за несколько месяцев до этих событий он был уволен из органов безопасности по состоянию здоровья – у него произошло два инсульта – и он находился на лечении в госпитале. А спустя еще полтора года он скончался в московском госпитале и похоронен мной на одном из московских кладбищ. А вот мама умерла за три месяца до кончины отца, в апреле 1960 г. Еще в Николаеве она заболела инфекционной желтухой и в течение 15 лет ее здоровье становилось все хуже и хуже. Похоронили маму в Грозном. В 90-е годы кладбище было разрушено со всем городом. О могиле матери и воспоминаний не осталось. В 2004 г. наша дочь заменила памятники на московском кладбище (здесь помимо моего отца похоронены и родители жены). И на памятнике папы я велел высечь не только его имя, но и имя матери. Хотя здесь нет даже горстки грозненской земли, но хоть будет место, где можно поклониться маминой памяти.  

    Мудрено  ли, что в 1992 году Чечня объявила о своем выходе из Российского государства? А когда федеральные власти вновь применили принцип «тащить и не пущать», началась гражданская война. И в Чечне ее возглавили советский генерал, советский полковник, комсомольский секретарь. Не является ли это ответом на сталинские репрессии и на бездарную национальную политику последующих правителей? Так же, как война армян и азербайджанцев в Нагорном Карабахе, кровавые распри в Таджикистане, отпор «русскоязычным» в Литве, Латвии, Эстонии и Молдове, негативное отношение к русским в Грузии и на Украине, поползновения Татарстана   на полную независимость, и хотя более цивилизованный, но масштабно гигантский протест немцев Поволжья, сотнями тысяч уезжающих в Германию, и евреев, покидающих страну, где они были изгоями, и надеющихся обрести счастье на «исторической родине». А тех, кто выступал против войны с чеченцами, например, генерала Лебедя или депутата С.А.Ковалева объявляли «изменниками родины». Какой только родины, какого отечества? О котором поется в гимне «Славься, Отечество наше свободное, дружбы народов надежный оплот!» ?   

    А уж мы и в самом деле верили, уж что что – а дружбу-то народов социалистического государства партия все же создала – прочную и вечную… К сожалению, как зачастую бывает, преступную политику организуют одни, а отвечать за нее приходится другим. Чем виноват абхазский крестьянин перед грузинским, или скотовод Карабаха перед нефтяником Сурахана, или русский слесарь перед монтажницей с «ВЭФа»?

    И что же мы получили в итоге в Чечне? Продолжение исторической многовековой вражды и ненависти еще на сто лет, гибель десятков тысяч чеченского населения и столько же русского, гибель нескольких тысяч наших солдат и чеченских боевиков, появление десятков тысяч инвалидов и сотен тысяч беженцев, международные осложнения и  вырастание молодого агрессивного чеченского поколения  в течение десяти лет войны, которое впитало в себя понятия кровной мести «этим русским» и решает все вопросы с помощью «калашникова» и бомб, начиненных гвоздями, акты зверского терроризма, которые устраивают даже девушки-смертницы, наконец, полное разорение региона и превращение прекрасного города Грозный в развалины, хуже сталинградских, что увидел даже наш президент Путин с вертолета. А ведь, может, и всего-то надо было добавить пару звездочек на погоны генералу Дудаеву, подарить ему золотую саблю и роскошного белого жеребца арабских кровей. Лучшим кунаком считал бы он Ельцина. А сейчас, когда оба народа, чеченский и русский, нанесли друг другу сотни обид, когда убито по несколько тысяч воинов с каждой стороны, когда разорен подчистую целый край – как мириться, как забыть смертельные обиды? Не осознаешь, не простишь, не забудешь.

 

 

    Сестра Лина познакомила меня со своими друзьями. Это были студенты Университета, где она преподавала – Альбина Косатёнкова, Леля Коваленко, Тамара Жабина, Дима Гительзон. Последний был лет тридцати, женатый, имел дочку. По окончании вуза он не цеплялся за город, а уехал в самый дальний угол, почти в пустыню, в районный поселок Терекли-Мектеб. В такой глуши его сразу поставили директором школы, а потом и заведую-щим районо. Вскоре Диму перевели в Грозный, на должность зам. начальника облоно. Заведующим же был старик-дагестанец, уже неспособный заниматься делами, и Дима взял все управление в свои руки. А тут вновь образовали Чечено-Ингушскую АССР и Дима стал зам. министра образования республики. А это уже высокая номенклатура. Так году в 63-м он прибыл в Москву, на съезд учителей. Пришел к нам в гости. В частности, мы пожаловались, что несколько лет не можем приобрести билеты в Большой театр. Дима достал блокнот с грифом «Министр народного образования ЧИ АССР», написал пару строк. – «Вот, идите в кассу № 10». Так мы попали на балет «Жизель». Разумеется, в Грозном Гительзон получил отличную квартиру вместо своих трущоб, персо-нальную машину, министерский паек, талоны на приобретение одежды, семейные путевки на курорты и все прочие блага. Министр – он везде Министр!

     Упомянутые студентки были весьма симпатичные девушки, довольно разговорчивые, в меру смешливые. Толстушка Лёля жила в конце нашей Августовской улицы, ее отец работал начальником смены в аэропорту. Алин отец был чиновником-нефтяником. Носила она короткую волнистую прическу, обладала изящными движениями, но иногда была несколько обидчива, в отличие от своей уживчивой и спокойной до флегматичности подруги. У Али был жених – Толя Скрынников, старший лейтенант авиации, учившийся в Москве в Академии им. Жуковского. После свадьбы Аля переехала к нему. Они снимали комнату на Красноармейской улице, рядом с Академией. Я нередко захаживал к ним в гости, сперва один, а потом с Витей Рыжковым, который был принят весьма благосклонно в этом доме. Аля работала учителем в школе. С ее компанией мы ходили на концерты в Дом учителя. Особенно мне запомнилось выступление актрисы Лилии Гриценко, сестры  знаменитого Николая Гриценко, которая, не будучи певицей,  весь вечер душевно пела русские романсы и популярные итальянские песни, снискавшие длительные овации у  слушателей.  А однажды мы устроили большой поход на ВДНХ, где провели целый день интересно и весело.

      Ну, а в Грозном  их подружка, Тамара Жабина, тоже была очень интересная девушка, хороших суждений, в меру серьезная, отличного характера, но, увы, к своему несчастью, чрезвычайно худая, прямо-таки скелет, отчего и не привлекательная внешне. Конечно, после длительного знакомства с ней вполне можно было разглядеть ее житейские достоинства, но ведь юноши сперва оценивают девушек по внешности… Девчата сразу взяли надо мной шефство, сделав меня свои кавалером. Мы ходили в кино, угощались мороженым в кафе, ездили на «треки» купаться, много фотографировались, вечером гуляли по набережной. Они постоянно появлялись у нас в доме, отчего и отношения наши были очень простые, без особых церемоний. Их присутствие очень скрашивало мое присутствие в Грозном. Я даже спел им по этому поводу строки из оперетты:

                                                           Приехал я, немножко было грустно мне,

                                                           Хожу один по стороне чужой,

                                                           Но вас увидел я, и вмиг почувствовал,

                                                           Что город ваш хороший и простой.

    Девицы были очарованы изысканностью моего комплимента.

    Днем, несмотря на жару, я часто ездил по городу и даже загородным шоссе на велосипеде, который мне взяли у соседей. Почти каждый вечер мы ходили в кинотеатр им. Челюскинцев, что был в одном квартале от нашего дома. Там работала большая танц-площадка. Танцевали и под джаз-оркестр, и под радиолу. Причем мои девицы явно гордились таким кавалером, как я, молодым, симпатичным, к тому же офицером, хотя я ходил на танцы только в гражданском. Подобный же прием я встретил и на следующий год, когда приехал в отпуск после окончания Академии. И тут мой вес возрос многократно, ибо я по их настояниям цеплял на лацкан своего черного пиджака академический значок, который ценился в их кругах достаточно высоко. И они с гордостью представляли меня своим подругам и товарищам. Среди них оказались молодые чехи-нефтяники, все, как на подбор одного роста, среднего, все круглолицые, светловолосые, одинаково улыбающиеся, хорошо говорившие по-русски, хотя и с сильным акцентом. И звали их, тоже на подбор – Ярослав, Мирослав, Вячеслав, Болеслав и Владислав.   Помню, после первого знакомства я сказал об этом отцу, они все же были иностранцы. « Ничего особенного, - успокоил меня папа, - они же из социалистической Чехословакии. А потом ты же им не рассказываешь о своих секретах».   

     Между прочим, в тот, следующий отпуск сюда приезжал мой старый школьный друг Борис Купчевский. Я с ним учился в Николаеве в 6-8 классах, правда, он был на три года старше меня, ибо пропустил эти годы, живя  в румынской и немецкой оккупации. Мы с ним стали неразливными друзьями. Он был постоянным участником нашей домашней компании и все наши товарищи и подруги дружили с ним. И родители наши весьма ценили его, как серьезного и житейски опытного парня. Жил он довольно бедно со своей матерью Надеждой Михайловной. От бедности он поступил в Муромское военное училище связи и после его окончания служил в наших войсках в Венгрии. В 1955 году он и моя сестра Лина поженились. Свадьбу справляли с помпой в Грозном. Борис за-кончил Академию связи им. Буденного в Ленинграде, получил назначение в Курск, в тамошнее военное НИИ радиоэлектроники. За последующие годы он достиг должности зам. начальника этого института, получил звание полковника. У них родились двое сыновей – Алеша и Максим. Супруги счастливо прожили 30 лет, тем более, что служебное положение обеспечивало Борису и высокую оплату, и всякие блага. Он был хороший семьянин, высококультурный человек, большой любитель охоты и рыбной ловли. Мы с женой неоднократно гостили у них, приезжали и они к нам. Но после увольнения Бориса из армии супруги  разругались в пух и в прах, конечно, это назревало все последние годы. И они развелись. Я ездил их мирить, но без всякой пользы. Сейчас сестра живет в Санкт-Петербурге, там же и оба ее сына. Борис же остался в Курске, нашел себе какую-то женщину, тоже в годах, и прозябает там. Свои отношения с ним я порвал напрочь, оставшись на стороне сестры. Вот бывают и такие семейные истории.

    Но в описываемый год мы с Борей вместе проводили отпуск у родителей. Папа называл нас – «два гусара». Во всяком случае, воспоминания у нас о тех днях остались самые лучшие.

    На сей раз мой отдых дома был непродолжительным. Вся наша семья была приглашена на свадьбу Жанны Фоминой и Валерия Осипова, назначенную на 23 августа.  Поэтому мы отправились в Москву. Остановились мы в гостинице КГБ на площади Маяковского. Потом в этом белом здании с башней и часами открыли гостиницу и ресторан «Пекин». Свадьбу справляли   в квартире Фоминых возле Трубной площади. Гостей было много, чуть не полсотни, в основном, родственники и приятели родителей невесты и жениха, молодежи было не более дюжины. Как только они поместились в невеликой квартире! Потом торжество продолжалось еще два дня, уже для более близких, включая и нас. Увы, среди приглашенных не было Жанниной подружки Гали К., она с роди-телями уехала на юг.

      Я уже писал о журналистской карьере Валерия и Жанны. А семейная жизнь их сперва пошла удачно. У них родился сын Никита. Но спустя  лет десять они развелись и далее каждый самостоятельно вел свою жизнь  Валерий в расцвете карьеры журналиста и писателя умер в 70-х годах. А Жанна провела несколько лет в Лондоне и Праге на телевидении и под конец карьеры стала  руководителем учебного канала телевидения, президентом каких-то телеобществ, доктором наук. Жила она вместе с матерью, Раисой Алексеевной в небывало шикарной квартире на улице Достоевского. В наследство от адмирала-отца им досталась хорошая дача в живописной местности по Савеловской дороге, недалеко от водохранилища.  Матушка скончалась недавно, в возрасте  более 90 лет. Никита же, к сожалению, ничего хорошего не свершил, помешало излишнее увлечение алкоголем.

    Через три дня после свадьбы папа, мама и Лина уехали в Грозный, а я явился в общежитие Академии. Здесь еще шли последние ремонтные работы. Поэтому всех, кто приехал раньше, а нас набралось человек 20, включая слушателей и с других факультетов, согнали в одну большую комнату. Там я обнаружил одного техник-лейтенанта с нашего набора – Валю Николаева. Поскольку между нами было чувство корпоративной общности спецнабора, мы разговорились по-товарищески. Валентин поведал ужасную историю. Дома, в отпуске, отец учинил ему страшный скандал, вплоть до того, что гонялся за ним с топором и кричал, что убьет. Уж почему – я не расспрашивал, а Валя рассказывать не стремился, лишь намекнул, что отец малость уже свихнулся. По этой причине он и уехал раньше из отпуска.  

    До занятий оставалось еще четыре дня и, чтобы не маяться здесь, я предложил поехать вместе в Яхрому, где жил наш однокашник Валерий Ильин, друг Володи Иванова (Я уже упоминал об обоих). Я пояснил Николаеву, что не знаю, дома ли Валера, примут ли нас там, но если нет – то вернемся в Москву. На электричке тут ехать всего полтора часа, точнее на пригородном поезде с паровозом, электрички тогда по Савеловской дороге еще не ходили.

    А в Яхроме мы попали с корабля на бал. Оказалось, что Валерий Ильин два дня назад тоже справил свою свадьбу. И сейчас молодежь, приятели его и его молодой жены Лиды догуливали это событие. Наш приезд подлил еще масла в затухающий праздничный огонь. Валерка очень обрадовался нам. Мы с Николаевым накупили водки, вина, колбас и застолье продолжалось.   Мы остановились у Ильиных. Мать как и в прошлый раз нажарила огромную сковороду картошки, выставляла миски с солеными огурцами, квашеной капустой, а главное – грибами – белыми и груздями. Всё это было домашним объядением.  Днями и вечерами мы гуляли компанией человек в 10-12 ребят и девчат с молодоженами по Яхроме, пели песни под гармонь, ходили в фабричный клуб на танцы. Устраивали походное застолье. Двое бравых лейтенантов имели успех в городке, где «незамужние ткачихи составляют большинство». Мы тоже относились с доброжелательностью ко всем новым знакомым, но не проявляли никакого рвения к более глубоким знакомствам. Правда, Валеркины мать и тетки решили мне сосватать одну девушку, подругу Лиды. Звали ее Янина. У нее недавно умерла мать, отец погиб еще в войну, был еще брат, военный, капитан, живший с семьей в Германии. Янине достался в наследство собственный дом со всем хозяйством. Ильины всерьез предлагали мне жениться. Чем плохо? Девушка была, действительно, симпатичная и приветливая, хозяйственная, окончила 10 классов, не какая-нибудь «нюшка», да и домовладелица. Сама Янина отделывалась шутками, но мне кажется, если б я взялся всерьез за эту затею, то получил бы жену с приданым. Да только я не пошел навстречу пожеланиям моих свах.

     Вечером, за столом, отец Ильина рассказывал, как в Яхроме проходила война. В конце 1941 г. немцы захватили полгорода. Даже вон тот дом был занят наполовину – в том подъезде немцы, в этом наши. Мороз был страшный, для немцев непривычный. Фашисты заняли весь западный берег канала, а потом на восточный берег прорвалось несколько танков и мотоциклистов. Наших же войск там не было. В Яхрому приехал  на грузовике какой-то военачальник с ромбиками комполка на петлицах. В кузове были винтовки и гранаты. Он собрал на фабрике десятка два рабочих и они поехали навстречу десанту. Среди них был и Валеркин отец. Когда увидели танки, начали стрелять издали по ним из винтовок. Немцы покрутились-повертелись, пальнули пару  раз и ушли восвояси. А к вечеру сюда подошли наши войска.   

     Через три дня втроем – я, Николаев и Ильин отправились в Москву на службу.

    Ильин по дороге показывал нам наиболее живописные и примечательные места с необычными названиями – Икша, Трудовая, Катуар, Лобня, Долгопрудный, Марк. Между прочим, в конце 1941 г. немцы здесь ближе всего подощли к Москве, в районе Красной Поляны, около Долгопрудного, - 27 км от центра Москвы. В бинокль были видны выдающиеся здания столицы, в том числе колокольня Ивана Великого. А граница города тогда проходила в Покровско-Стрешневе. Они даже хотели отсюда обстреливать город из дальнобойных пушек. Правда, зачем обстреливать, если через три дня фашисты надеялись быть в Москве? Во всяком случае, дальше они не прошли…

    Ильин, как и Иванов, называл свой город «Яхромея», а про название Яхрома рассказал легенду, как всегда неправдоподобную. Якобы Екатерина Великая ехала в Москву и,  проезжая здешнюю деревеньку, стала вылезать из кареты, оступилась и воскликнула: - «Ой, я хрома!». Отсюда, мол, и пошло название Яхрома. Правда поселок Яхрома возник тут в 1841 г., рядом с суконной фабрикой. А вот речка Яхрома текла, наверное, за тыщу лет до императрицы-матушки. ..  А паровоз, громко гудя и дыша паром и сажей, домчал нас до Савеловского вокзала, самого тихого и самого заброшенного в столице.  

 

    С Валерием Серафимовичем Ильиным – Валеркой – я дружил все десятилетия. После Академии он был назначен зампотехом огневого дивизиона зрп под Дмитров, недалеко от родного дома. Там и прослужил все 30 лет, и Лида была при нем. Я нередко приезжал к нему в полк в командировки, да и так мы виделись по службе. Он дослужился до главного инженера полка. А потом в порядке эксперимента его поставили командиром. И хотя полк был на хорошем счету, но начальство решило, что негоже инженера держать на командной должности. Он опять стал главным инженером, хотя полковника и получил.

    В последний год моей и его службы зимой 1983 года я приехал в полк, где наутро должна была приехать комиссия по вооружению из полудюжины генералов и дюжины полковников. Валерий два дня готовил обеспечивающую технику. Но она же старая! И вдруг накануне все три дизельные электростанции вышли из строя. Я и Валера самолично копались в агрегатах, других тонких специалистов ведь нет, запчастей тоже нет, и мороз – 25. Перебрали топливные насосы-линейки, другие агрегаты, заменили прокладки, пружины, изношенные детали, снимая их  с одной из ДЭС. Еще помогал нам сержант. А вот прибывшие накануне инженеры из лучшего полка округа – Кировско-Путиловского – помочь не смогли. Они были специалисты только по ракетам и станциям наведения ракет – аристократы!  И к 4 часам утра мы запустили в ход две электростанции. Задание было выполнено. Генералы и полковники, приехавшие на испытания новой техники, остались довольны. Мы, конечно, ничего им не говорили о нашей ремонтной ночи .Ну, а для нас необъявление взыскания было наилучшим поощрением.

    С Володей Ивановым они дружили до самого конца. Уже в отставке Валерий заболел раком челюсти. Иванов прилетел из Комсомольска и мы навестили друга в МОНИКах. В палате было шестеро приговоренных. Валерий и сам говорил, что жить ему лишь год. Между прочим, все кто был в палате пили водку вместо воды. Врачи на это смотрели сквозь пальцы.  8 июля 1997 г. Валерий скончался в возрасте 67 лет. Я хотел быть на его похоронах, но сын сообщил бестолково лишь о кончине и дате похорон. А куда приезжать – не сказал. А тут я еще только три дня назад похоронил Волошина…Так Яхромский  друг и ушел на тот свет. Между прочим, с Володей Ивановым они были друзьями еще с дошкольного возраста. Они даже называли себя братьями-близнецами, хотя внешне не были похожи. Всю жизнь, хотя  Комсомольск от Москвы далеко, они были связаны незримыми нитями. Володя даже одного из сыновей назвал Валерием. И вот спустя четыре месяца после кончины друга 4 ноября этого же 1997 г. бодрый Володя скончался в Комсомольске на десятый день после операции по удалению камней из почек. Дома у него оторвался тромб. Вместе братья жили, вместе и ушли из жизни. Вот и не верь в мистику.

      И закончим описание отпуска еще одним эпизодом, но не личным. А эпизодом, который сыграл огромную роль не только для нашей страны, но и для всего человечества. Пока мы жарились под волжским солнцем, пока осваивались первые дни в отпуске, в Советском Союзе была взорвана первая в мире водородная бомба. Предсе-датель Специального комитета Берия запланировал испытания на 12 августа 1953 г. Но в июне он был арестован, дело застопорилось. Самое интересное, когда Курчатов и  министр Малышев обратились к Маленкову за разре-шением на проведение испытаний, тогдашний первый человек в государстве ничего не знал ни о какой водо-родной бомбе! В таком же неведении были Молотов, Ворошилов, Каганович. Все же разрешение было дано. Советский Союз показал всему миру, что владеет абсолютным оружием. Основным «автором» ядерной бомбы был 32-летний А.Д.Сахаров, за три года до этого вместе с академиком И.Е. Таммом предложивший способ удержания высокотемпературной (несколько миллионов градусов) плазмы в магнитном поле. Советские ученые опередили американских во главе с Эдвардом Теллером. Одним из руководителей испытания был адмирал П.Ф.Фомин, о чем я уже упоминал.

 

                                     V. ОКОНЧАНИЕ  АКАДЕМИИ

    Второй семестр, начавшийся 1 сентября 1953 года, ничего необычного не содержал. Те же лекции, контроль-ные и лабораторные работы, самоподготовка, папконосы, бег по коридорам и лестницам из аудитории в в ауди-торию. Только теперь начальство стало меньше на нас давить, ведь подавляющее большинство из нас доказало, что в состоянии успешно учиться. А это было самым главным. Несколько начальников курсов, в том числе и наш Семенов, получили звание полковника.

   Помимо занятий жизнь шла своей чередой, являя и черные, и светлые полосы, как обычно. Как-то меня пости-гла одна такая неприятность.    Во время одного из своих приездов в Москву папа взял меня в гости к своему приятелю, тоже полковнику КГБ, Петрову. У того была, в частности, обширная библиотека, которой он очень дорожил, настолько, что никому не давал этих книг, хотя это были обычные произведения нынешних авторов, не больно какая библиографическая ценность. И вот дернуло меня взять у него почитать книгу «Суворов» Голубева. Николай Николаевич, скрепя сердце, дал мне ее, сделал исключение для офицера Академии. Книгу эту с интере-сом прочли я, Лисовский, Рыжков, Никитин, Фирстов, Сачков. Вся наша комната знала, под какое высокое руча-тельство я взял эту книгу. И надо же! Книга бесследно пропала, хотя дотоле у нас не пропадало ничего. Я тщетно искал ее, расспрашивал всех, даже из других отделений. Бесполезно. Собственно, сама книга-то особой ценности никакой не представляла, но… А может, ее  просто забрали мои недоброжелатели? А таковые у меня появились, как показали последующие события. С каким стыдом я вынужден был предстать перед Петровым! Он, конечно, как человек воспитанный, попрекнул меня лишь чуть-чуть, но я видел, как он расстроен и огорчен. Единствен-ный раз он нарушил свой принцип – и вот результат. А дома, в следующем отпуске, папа возмущенно отругал меня за такое ротозейство.  

    К слову, у этого Петрова дома раньше была собака-овчарка, естественно, выдрессированная до лоска. Жил он один, вдовец, отдельно от взрослых детей. Мне он всегда напоминал разведчика-резидента, прожившего лет 20 за границей, и лишь на старости лет, выйдя в отставку,  возвратившегося на родину. Может, так и было. Как-то папа посетил его и провел целый вечер с ним, пили чай, разговаривали, курили. Затем отец стал уходить. Дотоле лежавшая в углу собака встала в дверях и не выпускает отца из квартиры, невзирая даже на команды хозяина. По поведению пса Петров понял, в чем дело. – «Сергей, - объявил он отцу, - ты что-то взял с собой без моего спроса». Отец только руками развел - о чем может идти речь? Перебрали всё и в конце папа обнаружил у себя коробок спичек, принадлежащий хозяину. Разумеется, чисто машинально, закурив, он сунул его в карман. А пес приметил это и решил не выпускать гостя, взявшего нечто без хозяйского разрешения. Так он был обучен. Лишь когда отец выложил спички, собака отошла в сторону и спокойно легла на коврик.

     Последний раз я видел Петрова спустя семь лет, в июне 1960 г. Он был единственным сотрудником, оказавшимся на похоронах моего отца, умершего в Москве.. . 

     Полоса белая. Я уже писал, что разыскал в Москве своих родственников, Германа и Наталью Перовых. И с их помощью сшил себе шикарный выходной черный костюм. Связь с Перовыми я поддерживал, пока учился в Москве, а потом контакты как-то распались.  Между прочим, Перовы снимали комнату в частном домике на Ново-Песчаной улице. Рядом с их домом находились дом и сад знаменитого тогда Колесникова. Это был цветовод-любитель, разводивший у себя сирень. Коллекция его насчитывала не менее сотни сортов, самых необычных и экзотических, большинство из которых вывел он сам, снискавших всеобщую славу не только в стране, но и за рубежом. За свои успехи он был даже удостоен Сталинской премии. Но новостройки Ново-Песчаных улиц наступали на этот частный оазис. Они являли собой новое слово в архитектуре, начавшей отходить от помпезных зданий конца 40 годов. Спустя пару лет его дом снесли, здесь нужно было возводить очередной жилой корпус. Сад перенесли куда-то в Измайлово. Но что значит перенести растение? Да и сам пожилой цветовод-пенсионер не имел уже прежней энергии. Сирень Колесникова так и сгинула…  

    Осенью 1961 г. я как-то шел по одному загородному поселку. Горланило радио. У нас считали всегда, что орущий со столба громкоговоритель приятен жителям СССР. А потом стали передавать важное сообщение. В космос был запущен второй советский космонавт (Гагарин уже слетал в апреле). Левитан торжественно объявил, что это летчик, майор Герман Степанович… а фамилию я плохо расслышал из-за шума сосен, нечто вроде Попов, Серов, а может… Перов? А что, вдруг это и был Гера? Имя, отчество совпадает, он был опытный летчик, служивший в каком-то таинственном отряде, а? Увы, это оказался не он, а космонавт два – Герман Титов.

     Я уже сказал, что служба наша текла прежним порядком, даже  тот же пресловутый вопрос о яловых сапогах.  Впрочем, эту фразу обыгрывали новые остроты. Например, Семенов сотый раз повторял, что нам категорически нельзя ходить в рестораны «Националь», «Гранд-Отель», «Савой», «Метрополь». И вдруг в тишине звучал неизвестно кем подброшенный вопрос: - «А в яловых сапогах можно?» Всеобщее оживление и смех. Даже привыкший немного уже к нам Семенов улыбнулся.. А в рестораны и «шалманы» продолжали ходить, и в хромовых сапогах, и в цивильных костюмах. И опять полковник Предко на всеобщем совещании повторял свои речи: - «Лейтенанты Васенков и Сидорков зашли в шалман, босяцким методом выпили сто грамм и кружку пива…». Особенно доставалось тем, кого забирали патрули. А ведь в этом семестре у него, как и у всех Академии, заботы удвоились. Прибыло еще 400 студентов- лейтенантов – августовский набор. И всю эту ораву нужно разместить в общежитии, в аудиториях, в хранилище папок, в гардеробе и в столовой, следить за их поведением и учебой. Кошмар!  

    Произошли у нас на спецнаборе трагические случаи. Один лейтенант поехал со своей родней на кладбище, где похоронена была его тетка. Снег замел ограду, он решил залезть внутрь, очистить памятник, поскользнулся и упал грудью на пики ограды. Раны оказались смертельные, он скончался прежде, чем приехала скорая помощь.

    Второй случай был еще трагичнее. Впрочем, может, наоборот. Один из наших лейтенантов –Эдуард Чупин (Ленинградский политехнический институт) ушел из общежития, три дня беспробудно пил, а потом повесился в лесу под Раменским. Еле нашли его тело. Начальство так и объяснило причину его самоубийства – постоянное пьянство в течение учебы и запой в последние три дня. Может, так и было, думали мы тогда. А может, нервы у бедняги до того перенапряглись, не выдержали нашей жизни. Попробуйте заниматься 12 часов в день, да еще в тисках армейских порядков. Во всяком случае, его товарищи рассказывали, что в институте он вовсе не увлекался спиртным.

    Спустя 40 лет мой друг Юрий Панов, попавший в спецнабор из МАИ, рассказал, что это был парень очень умный, развитый, из интеллигентной профессорской семьи. Его глубоко ранили те порядки, которые царили у нас в Академии, хотя внешне они и были в сотню раз демократичнее тех порядков, что ожидали нас в войсках. Нет, нас никто не ругал матом, тем более, не бил, но зато нам постоянно давали почувствовать, что мы уже не индивидуальные личности, а крохотные звенья огромного механизма и должны теперь двигаться в нем по законам его движения. А если мы отвернем всего на миллиметр, нас сомнут, морально уничтожат. Мы должны беспрекословно исполнять требования всех, кто старше нас по чину и должности, хотя никаких гарантий того, что они умнее нас, нет. А наше мнение не интересует никого, и не дай бог его высказывать. В пословице это звучит так: «Я начальник – ты дурак!», а официально это квалифицируется, как «пререкание с начальником» или еще хуже – «попытка невыполнения приказания». А за это уже будешь отвечать по требованиям Дисциплинарного Устава, а то и по статьям Уголовного Кодекса о воинских преступлениях.                   

     Оно, конечно, можно и перетерпеть всё это, можно махнуть рукой на никчемность, а то и ошибочность начальственных требований, но тогда ты и перестанешь быть личностью. Те, кто не испытал этого, вряд ли поймет нас. А вот я приведу один весьма красочный пример. В октябре 1956 г. я зарегистрировал  брак в сельсовете со своей женой Лилей Каленик. Почему в сельсовете? Да потому, что она, как студентка, не имела постоянной прописки в Москве, а я был приписан к своей воинской части и советскую власть на территории ее дислокации представлял именно сельсовет. Пришлось просить моего приятеля капитана Юру Капустина – он один из трех человек в части тогда имел «Москвич-401» - провезти нас от электрички до сельсовета: грязь была по колено, а Лиля, столичная жительница, приехала в модных туфельках.  Но суть не в этом. Свадьбу ее родители, приехавшие из Новосибирска, решили провести 8 ноября в московском супер-ресторане «Прага». Был заказан отдельный зал за немалые деньги. Пригласили 40 человек гостей, причем, не только молодежь с ее и моей стороны, но и солидных людей, родственников и приятелей родителей, и даже начальника Лилиного отца. Были и две тетки невесты с двумя дочерьми. Пришли такие известные спортсменки, как Александра Чудина, конькобежка Инга Артамонова и чемпионка мира по конькам Мария Исакова. Мои родители приехать не могли из-за крайне плохого здоровья. Позже мы съездили к ним в Грозный.  

     И надо же случиться тому, что за несколько дней перед этим разразились так называемые «венгерские события» - население Венгрии восстало против диктатуры коммунистического режима. Наше правительство отдало приказ силой танков подавить этот мятеж. Естественно, что международная обстановка накалилась до предела. Войска ПВО страны были приведены в боевую готовность. Посадили и нас, офицеров зенитно-ракетной базы, на казарменный режим. Конечно, я вполне понимал серьезность обстановки и свой долг офицера. Но, во-первых, подразделение, в котором я служил, несло вспомогательные задачи, а меня вполне могли заменить на короткое время другие офицеры. Во-вторых, снимать заказ в ресторане было уже поздно, да и гости все съехались. Я стал отпрашиваться у своего начальника хоть на один вечер. Приеду, посижу часа три за столом и вернусь. Но мой начальник подполковник Кулаков наотрез отказал мне в моей просьбе, стал упрекать меня, что я ставлю личные интересы выше общественных. Тщетно я доказывал ему, что мое отсутствие не нанесет ни капли ущерба ни нашим танкистам в Будапеште, ни боеготовности нашей части. «Ну, пусть там как-нибудь без вас справят свадьбу!» - резюмировал начальник. Ну что скажешь на такую идиотскую дикость! Хороша свадьба, на которую не явился жених! Да как после этого на меня будет смотреть невеста и ее родители, да и вся приглашенная родня! В сердцах я ответил начальнику, что я не император Наполеон, который сочетаясь вторым браком и находясь в военном походе, отправил вместо себя на венчание маршала Бертье! В таком случае я намерен обратиться к командиру базы! – «Я запрещаю вам это!» - отпарировал Кулаков. Вот вам наглядный пример того, как армейская мясорубка перемалывает достоинство людей. И в последующей моей, да и не только моей, службе постоянно были мелкие казусы и несколько весьма крупных, такого же плана.  Ну, а в тот раз я все же обратился к командиру. Это был полковник Коломиец Михаил Маркович, в войну командовавший «Катюшами». Он вошел в мое положение, поздравил и разрешл мне отсутствовать на службе положенные трое суток. Спросил, кого я приглашаю из части. Я назвал офицеров 1 отдела Виктора Начученко, Юрия Панова, Юрия Чистова и Владимира Одинцова. Это всё были мои друзья, наши выпускники спецнабора, все из МАИ. Коломиец отпустил и их на сутки. Я и по сей день благодарен мудрому  командиру. Кстати, потом я встречался с ним по службе, когда он командовал ответственной организацией по линии РКО – ракетно-космической обороны – генерал-лейтенант, Герой Социалистического Труда.

     Видимо, Чупин раньше нас почувствовал  боль от тисков военной службы. Он оставил дневниковые записи, в которых многое подвергал критике, и не только в военной области, но и в отношениях в стране, хотя по нынешним меркам это была слабенькая, жиденькая критика. Но тогда и такое казалось потрясающим вероотступничеством. Возможно, что с годами из Чупина вырос бы настоящий диссидент. Сейчас трудно о чем-либо судить. Во всяком случае, начальнику его курса Лошманову, кстати, человеку тоже достаточно интеллигентному, звание полковника не присвоили в связи со слабой воспитательной работой. А у бедняги и так была нервная экзема рук, он постоянно ходил в перчатках – следы фронтовых потрясений. А Чупина, повторяю, нам представили, как человека, допившегося до черных бесов, ни на иоту не упоминая о его политических взглядах. Между прочим, еще один факт, наверное, не связанный с этой трагедией, но… Судите сами. Всего из 897 человек призванных было 797 русских, 85 украинцев, 7 белоруссов, 5 татар, 1 армянин и 1 азербайджанец. И еще 1 удмурт – это и был Чупин…    К слову, среди ребят были типичные украинцы по внешнему виду, по месту рождения, по фамилии – но официально числились русскими. Почему? В России или даже в СССР невыгодно было числиться украинцем? Материал для размышления.  Опять же, почему не брали в этот набор, скажем, грузин, узбеков, казахов, чувашей, башкир, таджиков и других? Ну, насчет евреев я уже объяснял. Были правительственные претензии к прибалтам или к некоторым кавказским народам и немцам Поволжья. А как же другие представители «Союза нерушимого республик свободных»? Тоже материал для размышлений.

    Надо сказать, что многие из нас и пили-то, потому что искали в этом какую-то разрядку. Хотя часть ребят была просто заправскими алкашами. Ну, это тоже естественно. Говорят, таковые составляют природный процент, биологический  – порядка 3%. Все что свыше – это уже социальный продукт. Усталость после целого дня занятий и самоподготовки требовала отдыха. К счастью не все мы искали его в вине. Например, я часто прогуливался поздними вечерами с Толиком Никитиным по набережной вдоль Москвы-реки. Сияли огни фонарей, тихо струились черно-серебряные воды, проносились машины, а мы медленно шагали вдоль парапета в сторону Кремля, напротив которого дышала теплым паром, растапливая речной лед, ГРЭС № 1, напоминая нам о прошлых наших жизненных планах. А мы двигались мимо полуразрушенного Зарядья, к уничтожению коего приступили строители, мимо мрачных остовов каркаса самого большого высотного здания, которое начали строить и бросили на высоте второго, третьего этажа.

                                                                           Горят горделиво огни над рекой,

                                                                           Луну не считая себе за пример.

                                                                           Над быстрой рекою, где льдинки плывут,

                                                                           Грустит молодой офицер.

    Голова отдыхала в такие вечера от беспрестанных занятий. Чувствовалось физически, как вымываются из мозга тромбы усталости, закупоривавшие его, как грязь забивает трубы. Никитин – рослый полноватый гигант, очень спокойный и медлительный, с неторопливой манерой разговора, никогда не повышавший голоса, с доброй улыбкой, способствовал такому умиротворению.

     Толик после Академии попал начальником группы ТО в зенитный ракетный полк на Минском шоссе. Недалеко оттуда возвышался памятник Зое Космодемьянской. Потому и полк называли «у Зои». И рядом находилась деревня Петрищево, где эта девочка-комсомолка совершила свой бессмертный подвиг и героически приняла смерть. Сейчас про нее ходят десятки легенд, слухов и сплетен. Да, возможно, результат ее акции оказался мизерным, да, возможно ее выдали сами селяне. Но ее самоотверженное поведение под пытками, и даже с петлей на шее, заслуживает всяческого преклонения. И незачем порочить память этой юной героини. Я бывал в музее в Петрищево, и у Никитина в полку. К сожалению, у Толика случилась редкая, но весьма неприятная болезнь - писчий спазм. Это когда при письме ручкой или карандашом судорога сводит пальцы. Недуг сей настолько силен, что по этому поводу увольняют с военной службы. Так и произошло с Толиком года через три. Он уволился и уехал в Ростов-на-Дону к родителям. Более сведений о нем у меня нет.   

    Однажды во время вечерней прогулки, правда, летом, мы с Толиком чуть не попали в неприятную историю, сами того не подозревая. На сей раз мы решили поесть мороженого и попить соку и добрели до «Хомяковой рощи» - сквера на углу Петровки и Толя  Никитин           Кузнецкого моста, где размещалось летнее кафе.   Тут всегда стояли в очереди желающие не только поесть мороженого, но и съесть что-нибудь существенное, запив коньяком и вином. Мы отстояли полчаса, и когда освободился столик, сразу прошли к нему. За этим столом только что закончили пировать двое мужчин с двумя проститутками дешевой пробы. Оба джентльмена и одна дама отлучились в туалет. Вторая сидела и накрашивала губы. Стол был завален грязными тарелками и уставлен батареей пустых коньячных бутылок. Чтобы у нас под носом не заняли места, мы спросили разрешения и опустились на стулья.  Сидели несколько минут, ожидая, пока подойдет уборщица. И внезапно мы увидели у входа в кафе … нашего полковника Семенова! Он стоял под руку с женой и во все глаза смотрел на нас. Мы слегка привстали и поклонились. Семенов ответил на поклон и исчез. Мы, как ни в чем не бывало, дождались, пока прежние посетители ушли, пока уборщица собрала грязную посуду, пока официантка приняла у нас заказ. Неторопливо съели по парочке вазочек мороженого, запив его вкусным соком. И только потом, на обратном пути, мы вдруг сообразили, в какую ложную и сложную ситуацию влипли. Семенов-то видел нас сидящими рядом с какой-то гулящей женщиной за столом, на котором следы грандиозной попойки! Что он подумает о нас? Долго мы обсуждали, как быть? Решили заявить обо всем напрямую, чтобы не оставлять кривотолков.

    Утром Семенов, как обычно, явился до завтрака и начал беседовать со своими подопечными. Увидев меня, внимательно присмотрелся и задал какой-то вопрос, вроде, как самочувствие. Я сразу ответил в лоб: - «Товарищ полковник, вы имеете в виду, что видели нас вчера в кафе на Кузнецком?» И рассказал ему, как сложился этот эпизод. Семенов доверял мне, да и к Никитину относился положительно. Тут подошел и Толик, подтвердив все сказанное. Семенов заявил, что верит нам, но назидательно добавил: - «Вот видите, в какую неприятность можно попасть. Поэтому сделайте выводы на будущее. А если б вас увидел кто-нибудь из командования?» - «Товарищ полковник! Но ведь мы бы всё объяснили. Как же тогда ценится слово офицера?» Семенов пожал плечами и ответил, что, к сожалению, этот аргумент не всегда бывает решающим.

     Как-то осенью мы, знакомясь с достопримечательностями Москвы, отправились в Царицыно. Мне и Сачкову тамошний архитектурный комплекс был хорошо знаком, но остальные ребята – Сыров, Лисовский, Рыжков, Никитин, Рыбакин и другие видели его впервые и на них произвели впечатление эти красно-белые руины, созданные два века назад гениями русских зодчих и капризами великой императрицы.     

     Нужно сказать, что Володя Сачков был весьма любознательный и эрудированный парень.  Родился он в г.Херсоне, мать работала строителем, отец – военнослужащий, капитан химвойск, погиб в первые дни войны под Перемышлем. Сачковы эвакуировались в Ивановскую область, затем вернулись в Херсон, где Володя и его младший брат учились в школе. Потом из Херсона он приехал в Москву и поступил на энергетический факультет МЭМИИТА. Внешне он был невысокого роста, но отличался шириной, как плеч , так и физиономии, увенчанной черной курчавой шевелюрой. Говорил он громко и так же раскатисто смеялся. По характеру был выдержанным, хотя иногда и взбрыкивал, ценил дружбу и товарищество. По окончании учебы его направили на базу зенитных ракет полковника Овчарова. Лет десять он тянул тяжеленную лямку начальника котельной в отделе главного механика, потом перешел командовать отделом заправки и снаряжения ракет, здесь и прослужил еще 6 лет. В те годы я неоднократно бывал у него в части, даже проверял несколько раз его подразделение. Конечно, мы помогали друг другу и выручали в критических ситуациях. Например, помню, как однажды я проверял огромный мостовой кран с пролетом 26 метров и грузоподъемностью 5 тонн, находящийся в его ведении. И вдруг оказалось, что у крана демонтирован тормоз моста! Да это же опаснее, чем автомобиль без тормозов. Ведь если многотонная махина рухнет с высоты 10 метров с подкрановых путей, то… Я, конечно же, написал об этом большими буквами в акте проверки: «Отсутствует тормоз моста». Но Володя упрашивал не писать подобное замечание: - «Командир с меня голову снимет!»  И действительно, полковник Овчаров был знаменит на всю армию своим крутым характером. А вообще-то Володя был не очень-то и виноват в этом. Ведь он подавал неоднократно заявки, но детали и запчасти для ремонта крана к нему так и не поступали. Но и умолчать об этом я тоже не мог. И придумал компромисс. Я записал в акте замечание: «Тормоз моста крана требует капитального ремонта». Вот и понимай, как хочешь. Раз требует ремонта, да еще и капитального, стало быть, он непригоден к эксплуатации. Но ведь Сачков не мог провести ремонт, раз не было запчастей, которые он заявлял. Значит, какая его вина? Овчаров подписал акт, это замечание его не шокировало. Вот так и приходилось выкручиваться между службой и дружбой.

    Почему-то мне вспомнился еще случай у Овчарова, правда, не связанный с Сачковым. Как всякий опытный командир Овчаров умел пустить пыль в глаза проверяющим. Как-то я в составе комиссии приехал туда для всесторонней проверки. Утром сижу, завтракаю в офицерской столовой. Комиссию за отдельными столиками обслуживают нарядные официантки. Ко мне подсели двое наших полковников, фронтовики, люди опытные, начальники отделов штаба армии. Нам подают – зимой! – салат из свежих помидоров и огурцов, пышущие жаром отбивные с жареной картошечкой, настоящий кофе, кусочки сыра и булочки с вареньем. Ну что ж, комиссия есть комиссия, это даже я, капитан, понимаю. Но тут оба полковника заявляют: - « А все же этот Овчаров молодец, заботится об офицерах, смотри, какое меню в столовой!». А в соседней комнате три десятка офицеров толкаются у раздачи, забирая салат из квашеной капусты и серые котлеты с макаронами, запивая эрзац-кофе или старым кефиром из бутылок.  Я просто чуть не подавился! Неужели эти двое умудренных полковников не понимают, что у нас за столом всего лишь показуха?

    В 1957 г. Сачков женился на Марии Николаевне, окончившей бухгалтерское отделения строительного техникума и направленной на стройку военных объектов, включая базу, а также институт АН СССР в Черноголовке. У них двое дочерей 1958 и 1960 г. рожд. Обе закончили МВТУ, сейчас двое внуков м правнучка.. В 1970 году Сачков перешел на военную кафедру МВТУ им. Баумана, где начальником был генерал-майор-инженер Пирумов Ремаль Николаевич, а его заместителем наш спецнаборовец из Горьковского института Малышев Иосиф Петрович. Там же трудились преподавателями в 60-70-х гг. наши выпускники-февральцы Георгий Кальнов и Олег Пелевин. Здесь Володя, как говорилось, « дал пенку». Он читал студентам курс зенитных ракет и ему надо бы готовить и защищать кандидатскую диссертацию. Но Сачков поленился сам малость, и законфликтовал со своим начальником полковником Крапивцевым Григорием Ивановичем, даже обращался за помощью в этой борьбе к Щенину. В 1982 г. его уволили по возрасту в звании подполковника. Несколько лет он работал начальником 1 отдела (кадры и режим)  Главного вычислительного центра Промстройбанка СССР. Ушел оттуда  в 1991-м году, позже переехал в Москву. Последние годы у него опухли и разболелись ноги – сосуды, он сиднем сидел дома. Даже не смог приехать ко мне в гости, когда я справлял в 2001 году свой 70-летний юбилей. Два года назад его разбил инсульт. Он уже не  передвигается по комнате, не владеет разумными связями при разговоре, словом, полнейший инвалид, находящийся на героическом попечении его жены Марии Николаевны. Не приведи бог попасть в такую ситуацию. Помереть суждено всем, это самый надежный прогноз. Но уж лучше сразу, чтоб не мучиться ни самому, ни мучить других. Вот как, например. тоже наш выпускник Женя Ефремов. Он тоже служил у Овчарова. Потом перешел в приемку в КБ Челомея, потом я помог ему перейти в 4 ГУ МО. Мы дружили не только с ним, но и наши жены тоже. Он вел активный и праведный образ жизни и в 70 лет, занимался плаванием, подводным спортом, поигрывал в волейбол.И вот однажды , 3 июля 2001 г. он пришел домой, сказал жене, что как-то устал, ужинать не хочет, а выпил бы стакан кефира. Она ушла на кухню и вернулась через пять минут, а он уже без сознания. Тромб перекрыл сердце. Но всё это сейчас. А я пока дошел до событий 1954-го года.   

    Той же осенью со мной случился еще один казус. Щенины снимали комнату на Шмидтовском проезде на Красной Пресне, и я иногда бывал у них. Однажды вечером я возвращался оттуда в общежитие. Шел проливной дождь и мой макинтош ( я ехал в гражданском) промок насквозь. Я сел в троллейбус, взял билет, сунул в карман. Вскоре появился контролер. Я начал шарить по карманам, но мой билет пропал. Контролер потребовал штраф – 3 рубля. Невеликие деньги, но мне было обидно – ведь я же брал 30-копеечный билет. Я пытался апеллировать к кондукторше, но проверщик заявил, что они не принимают подобные свидетельства. Контролер потребовал сойти и заплатить штраф на остановке. Я начал было противиться, но водитель объявил, что не поведет дальше троллейбус, если я не сойду. Пришлось сойти. Это был Столешников переулок, и рядом с остановкой находилось отделение милиции. Контролер и сдал меня с ходу милиционерам. Дежурный старший лейтенант глянул – ах, безбилетник! Пусть посидит, подождет. Меня посадили на лавку в большой комнате, где уже сидело несколько человек весьма сомнительного вида – какие-то распатланные бабы и пьяненькие мужички. Сюда же выходил проем в другую комнату, закрытую решеткой. Там горланил алкаш с разбитой мордой и материлась пьяная проститутка.       

     Шло время. Приводили новых нарушителей общественного порядка. Дежурный неторопливо сортировал задержанных. Приближалась полночь и я понял, что могу тут проторчать до утра. Я встал, подошел к дежурному, потребовал разобраться со мной. – «Сиди, когда надо, займусь и тобой», - отвечал тот. Я достал офицерское удостоверение, показал ему и заявил, что не намерен сидеть тут до утра. Пусть берет штраф и отпускает. Дежурный посмотрел мой документ, записал что-то и ответил, что с военнослужащих штраф не берется, и он обязан отправить меня в комендатуру. Только этого мне не хватало! Я стал настаивать – ведь вы же все равно не пишете в квитанции, военный я или нет. – «А у меня и квитанций нет, - нахально заявил дежурный. – Я должен наложить на вас штраф в 25 рублей и оформить протокол». Я достал четвертную, положил перед ним, он смахнул ее в ящик стола. – «Я могу идти?» - «Идите и впредь не ездите без билета, товарищ лейтенант». Я покинул этот храм блюстителей порядка. Слова «коррупция» тогда еще в обиходе не было.

     Утром я полез в карман высохшего макинтоша  и обнаружил там смятый жгутик билета. Я доложил Семенову об инциденте. Кто знает, может, и в самом деле дежурный милиционер перешлет протокол в комендатуру, хотя я в этом сильно сомневался. Но ведь он все же записал данные моего удостоверения. Семенов выразил удовлетворение, что все окончилось безболезненно, но попрекнул меня – надо было сразу заплатить штраф контролеру, а главное – лучше не ходить по городу в гражданском платье, а лишь в офицерской форме – форма дисциплинирует. А Игорь Щенин, которому я пожаловался, ответил своим любимым присловьем – «Не выпендривайся!» (Правда, он применял другое, более сильное слово).

      В ту зиму 1953-54 гг. Москву постигло повальное увлечение катанием на коньках. Не миновала и нас чаша сия. В столице заливали льдом каждый свободный пятачок, не говоря уже о таких огромных массивах, как ЦПКиО им. Горького, Сокольники, Чистые пруды, Измайлово, Лефортовский и Бауманский парки, стадионы и т.п. Вечерами сияли разноцветные огни, звучала из динамиков бравурная музыка, особенно модная песенка «Догони, догони!», пестрели украшения – фигуры деревянных Дедов-Морозов и Снегурочек, различные плакаты, при теплых раздевалках работали буфеты с чаем из громадных самоваров, коньки можно было взять напрокат или наточить свои, на льду отводились специальные дорожки для любителей скорости, несущихся на беговых  длинноносых «гагах»;  пятачки для начинающих и круги отшлифованного льда для умельцев фигурного катания на «снегурках». Правда, в те годы поднять ногу на уровень пояса или проехаться «ласточкой» считалось уже достижением даже для мастеров, а прыжок «олень» или вращение «волчком» умели исполнять лишь чемпионы. Зато по аллеям неслись, взявшись за руки, целые шеренги или «паровозики» гуськом, хотя это и запрещалось по условиям безопасности. Тысячные очереди скапливались у ворот и дверей павильонов. В метро половина пассажиров ехала с коньками – солидные люди несли их в пухлых портфелях, молодежь – на связанных шнурках, перекинутых через шею. Даже у нас в сквере Академии заливался небольшой каток, где мы иногда катались после самоподготовки.    

     Хорошо владели коньками наши ребята из Куйбышева, Москвы, Ленинграда, южане – хуже. Но вот, например, Рыжков из Новочеркасска катался отлично. Я и ходил, в основном, с ним. Сам я катался неважно. До войны толком не выучился конькам и лыжам, в эвакуации кататься было не на чем, а потом – Николаев, Одесса, где из-за отсутствия настоящей зимы и не преуспеешь. Но все же частые выходы на лед, 2-3 раза в неделю, улучшили мои успехи. По большей части мы ходили в парк Горького, но там всегда были огромные очереди. Потому мы ездили и в парк ЦДСА, где была специальная офицерская раздевалка со всеми удобствами. Да и на военный каток пропускали только по удостоверениям. Правда, с собой можно было провести еще одну-двух девушек. Вот девицы у ворот и осаждали нас: - «Лейтенанты, проведите!». Конечно, связываться со всякими шлюхами мы не желали, но иногда благодетельствовали каких-либо скромных школьниц. Несколько раз я пытался подбить на каток Галю-Луну, но ее как-то не увлекало это занятие и она всегда находила причины для отказа.  

     Зимой в Москву приехали в ведомственный дом отдыха Кратово папа с мамой. Каждое воскресенье я стал ездить к ним. У них там была комфортабельная палата на двоих. Был и каток, где я катался целый час. Родители заказывали в этот день обильный обед, который им подавали в номер, в том числе и на меня. Накатавшись и наевшись, я даже ложился вздремнуть на полчасика. Вечером я уезжал в Москву.

    Наиболее близкими друзьями в Академии для меня стали Щенин и Рыжков. Дружба эта протянулась на многие десятилетия. Виктор Яковлевич Рыжков родился в праздник Октябрьской революции, 7 ноября 1929 года. Детские годы он провел в Донбассе и постоянно проявлял потом свою любовь и заинтересованность к шахтерам, любил, например, кинофильмы и песни о шахтерах, в том числе такую знаменитую, как про «молодого коногона». Мы его и прозвали «шахтером». Второе прозвище у него было «Рыжий Вилли». Он и в самом деле был слегка рыжеват, хотя его челочка отнюдь не отливала красной медью. По характеру он был несколько замкнут и немногословен, но всегда придерживался принципов честности и товарищества. По окончании Академии его определили на зенитно-ракетную базу полковника Кабанова Ивана Савельевича. Шесть лет он честно и добросовестно трудился на одном из сложнейших и тяжелейших объектов – котельной, обеспечивающей тепловой режим для хранящихся на базе ракет. Кадровики использовали его пятилетнюю учебу по специальности теплоэнергетика в Новочеркасском политехническом институте. Затем Виктор десять лет служил  начальником приборной лаборатории, которая, как отдельная воинская часть была     

     развернута на этой же базе. В 1970 г. он перешел в Москву в управление Главкомплект, занимавшееся заказами и поставками запасных частей и материалов для войск. , а с 1983 по 1989 г. служил в ГТУ – Главном Техническом управлении, ведавшем поставками военной техники нашим заграничным союзникам. Здесь он достиг должности начальника отдела, и был уволен в звании полковника-инженера в 60 лет, что означало, что его весьма ценили, как специалиста, ибо полковников увольняли по достижении 50-55 лет. За свои заслуги Виктор был награжден орденом Красной Звезды.  Во все годы службы мы постоянно общались с ним и по работе, и по дружбе. Он женился, обзавелся дочкой Светланой, вот уже 40 лет живет в мире и согласии со своей женой Ниной в Москве. Я и моя жена и сейчас поддерживаем с ними дружеские отношения. Были даже в гостях на его 75-летии. Вместе ходили и смотреть кинофильм с показом Гены Инькова в студию Пограничных войск, и на юбилей встречи спецнаборовцев в 2005 году в Академии..  

     Конечно, помимо провождения вечеров с товарищами, я продолжал бывать и в заветном доме. Однажды мне все же удалось вытащить Галю оттуда. Я достал редкие билеты в зал Чайковского на концерт Лисициана. Я всегда любил этого певца с его чудесным тембром голоса. Раньше мне доводилось слушать его лишь на пластинках или по радио. Но разве это сравнишь с живым голосом! Мой отец тоже любил его пение, особенно арию Демона «Не плачь,  дитя…» Галя с ее развитым художественным вкусом любила настоящую музыку, в том числе высоко ценила пение Лисициана. У ее родителей были какие-то родственные, хотя и отдаленные, связи с Лисицианами и с семьей известной, тоже блестящей певицы, Гоар Гаспарян, хотя сами они никаких кавказских кровей в своих жилах не имели. Наверное, мы с Галей представляли из себя заметную пару – оба яркие блондины, оба спокойного темперамента. Ее мать, Евгения Григорьевна, так и звала нас – «пара гнедых». Может, в этой полной схожести и таилась будущая беда – ведь, говорят, обычно сходятся, наоборот,  противоположности.

       Гале тоже очень понравился концерт, мы шли пешком домой по улице Горького, обсуждая услышанное и вообще проблемы музыки. Я рассказал ей про нашу институтскую хоровую эпопею. Мой красочный рассказ захватил ее, она даже, как говорится, с новым интересом взглянула на меня. Я предложил ей еще побродить по вечерней Москве, но увы, погода была морозная, пронизывал ледяной ветер, поэтому мы добежали почти бегом до Библиотеки им. Ленина, где она жила рядом…  

    А я уже был большим знатоком архитектуры. Ведь беседы и споры с Галей и ее сокурсниками по проблемам зодчества подковывали меня. Я купил несколько фундаментальных трудов по этому предмету и проштудировал их с большим тщанием. Бывая у Гали, с интересом прочитывал журнал «Советская архитектура» и многие ее учебники. В эту осень она уезжала на практику, где с соучениками производила обмеры старинных церквей. Потом я разглядывал эти эскизы, выполненные в достаточно тонкой манере. Правильно говорили древние – строить, как мера и красота покажет. Между прочим, много позже, когда я продолжил свои занятия давней историей, на что меня вдохновил в свое время Володя Иванов, я глубоко вник в градостроительное творчество знаменитого русского зодчего по имени Федор Конь, который жил и строил в царствование Ивана Грозного и Бориса Годунова. Это он воздвиг башни и стены московского Белого города (сейчас на их месте проходит Бульварное кольцо). Наиболее знаменита созданная им Смоленская крепость, построенная в 1596-1602 гг., абсолютное достижение фортификационного и градостроительного искусства тех лет. В 1609-1611 гг. она выдержала длительную осаду поляков. Обороной руководил талантливый русский воевода Михаил Шеин. Врагам удалось овладеть Смоленском лишь после того, как почти все его защитники пали в боях и умерли от голода. К тому же их предал дворянин Андрей Дедевшин, показавший панам слабые участки обороны. Последние защитники взорвали себя вместе с врагами в Мономаховом соборе. В 1960-х годах я побывал в Смоленске и восторгался творением Федора Коня, пережившим века и многие битвы. С тех пор я бывал там несколько раз, попрежнему восхищаясь гениальным сооружением..

    Спустя 20 лет судьба свела меня на несколько часов с семейством Лисицианов. Я с двумя своими товарищами возвращался из командировки в Петрозаводске в Москву. И по пути в наш вагон сели артисты и персонал музыкально-вокального коллектива «Мадригал», исполнявшего старинную классику. Ведущими певицами в нем были  сестры Лисициан, дочери Павла Герасимовича, Карина и Рузанна. Это были уже солидные дамы лет под сорок. Пели они изумительно, особенно дуэтом. При посадке вышла какая-то неувязка с местами, даже завязался скандал. Их администратор Яша, этакий пробивной малый, каким и должен быть такой деятель, переругался с проводниками, начальником поезда и пассажирами, занявшими места коллектива. Мы каким-то образом помогли артистам, уступили им свои места, сами перешли в другое купе. При этом разговорились и я соловьем разлился в комплиментах их отцу, комплиментах заслуженных. Завязалось знакомство. В купе собрались обе солистки, неугомонный Яша, еще пара певцов и мы. Появилось шампанское, завязался разговор. Дамы были весьма польщены высокой оценкой их вокала и высочайшей их  отца. А я даже спел пару строк из популярного его номера – «Эпиталамы» Рубинштейна из оперы «Нерон» и из «Демона». Тут уж они и вовсе расчувствовались. Просидели в дружеской компании часов до четырех утра. Карина и Рузанна пригласили нас на новую свою про-грамму. Яша железно обещал лучшие места по контрамаркам. Словом, расстались мы, чуть не друзьями. Увы, мы так и не воспользовались предложенной нам любезностью, хотя потом я постоянно с глубоким наслаждением слушал выступления дуэта талантливых сестер по телевизору.

     А вот что касается «Эпиталамы». Я и Щенин постоянно, когда в последующие годы собирались в застолье наши семейства, пели различные песни – и Вадима Козина, и Окуджавы, и блатные. Но с особым вкусом мы исполняли Рубинштейна. Это был наиболее слаженный дуэт и мы отлично брали все ноты.

                                                                           Пою тебе, бог Гименей.

                                                                           Ты соединяешь невесту с женихом.  

                                                                           Ты  любовь благословляешь…

     Мы пели дуэтом эти строки ровно 50 лет, до 2004 года. Я уже описывал фронтовой путь Щенина, рассказывал о его решительном характере. Игорь родился в Курске, на улице Веселой. Кстати, в одном дворе с ними жило семейство Гольдбергов, которых хорошо знала Виктория Казимировна, мать Игоря. Из этой семьи вышла Виктория, жена Л.И.Брежнева и ее брат, ставший генералом, начальником Главвоенторга Советской Армии. Отец Щенина Георгий Кириллович был известным в этих краях борцом за советскую власть, которую он устанавливал в Старом Осколе и Курске. Умер он в 1928 г. и похоронен среди других революционеров на площади Бородинское поле в центре Курска. Кстати, подлинная о нем память была восстановлена Игорем лишь в 70-х гг. Во время войны памятные доски на могилах были разорены. Некоторые из них восстановили, а некоторые остались в забвении. Игорь ходил по партийным и советским инстанциям, пытаясь доказать, что память его отца достойна увековечения. От него требовали подтверждающие документы. А где их взять? «Ты знаешь, - объяснил ему какой-то партбосс, - мы тут выбили фамилию одного на плите, а потом оказалось, что он бывший деникинец…» К счастью, редактором местной газеты «Курская правда» оказался одноклассник Игоря. В редакционном архиве он нашел номер газеты за 28-й год, где была прописана высокая должность Г.К.Щенина. Газета губкома партии явилась для нынешних обкомовцев достаточным основанием, чтобы установить памятную доску на Бородинском поле.

    Я уже писал, что Игорь Щенин был центром нашей компании, непререкаемым авторитетом. Мы почему-то прозвали его «канифас». Уже в Академии я крепко сдружился с ним и его женой Валей. Также их другом явился и Витя Рыжков. Начиная с весны 1954 г. Щенины стали снимать комнату совсем рядом с Академией, на улице Степана Разина, второй дом от угла. Сейчас его нет, дом снесли при строительстве гостиницы «Россия». Окно их комнаты на первом этаже выходило на эту улочку. Напротив размещался небольшой продовольственный магазинчик, куда мы бегали прямо через окно за колбасой, картошкой, маслом, а иногда и за водкой. Слева от магазина возвышалось здание Главсевморпути. Рядом была церковь св. Никиты, XVII века, бездействующая. Потом ее восстановили и в 86 году режиссер Тамара Павлюченко снимала там заключительные кадры фильма «Графиня Шереметева», поставленного по сценарию моей дочери Светланы. Кое-какие мои строки тоже попали в сценарий. А за магазином за крутой горкой тянулись здания ЦК КПСС  вдоль бульвара Старой площади.

    По окончании Академии Щенину, как и другим фронтовикам, присвоили звание старшего инженер-лейтенанта и он получил назначение в отдел главного инженера корпуса ПВО во Внуково, возглавляемый полковником В.Г.Кореневкиным. Туда же попали и другие наши ребята Юра Алленов, Стас Кругликов, Володя Королев, и другие. Здесь в семье у него родились сын Виктор, в последующем способный инженер-программист и дочь Ольга, закончившая МВТУ. В эти годы со Щениными подружилась и моя жена. Мы практически каждый праздник проводили во Внуково, где у нас образовалась тесная дружеская компания еще с семьями двух других офицеров – Аркадия Рубцова и его жены Лиды и Виктора Васильченко с Мусей. Помимо обычных работ по эксплуатации техники и вооружения системы С-25, Игорю довелось работать в комиссии маршала артиллерии Яковлева Н.Д. по формированию зенитно-ракетных частей ПВО на территории СССР из состава новых подвижных средств системы С-75. В 1958 г. он перешел в недавно созданное 4 ГУ МО, занимавшееся разработками, испытанием, изготовлением и поставками зенитно-ракетного вооружения. Со временем он возглавил отдел вооружения, а затем стал зам. начальником управления вооружения, получил квартиру в Москве. За свою решительность, принципиальность, честность, новаторство, необычайную работоспособность, глубокую эрудицию и человечность Щенин пользовался большим уважением и авторитетом среди подчиненных и начальников, включая такую легендарную личность, как генерал-полковник авиации, Герой Советского Союза Г.Ф.Байдуков, тот самый, что с Чкаловым и Беляковым впервые пролетел через Северный полюс в Америку. А у нас он был начальником Главка. 

     В управлении вооружения, которым командовал генерал-майор Мишин Александр Варламович, также отличный во всех отношениях начальник, никогда не боявшийся брать на себя ответственность, у Щенина сформировался высококвалифицированный отдел из подполковников-инженеров Радченко Вячеслава, Пожидаева Анатолия, Ложкина Владимира, Игнатова Бориса, Бакурского Виктора и других. Заместителем Игорь взял Королева Владимира Петровича, с которым несколько лет служил вместе во Внуково. Если б он знал, какого Сальери пригрел на своей груди! Королев был также с февральского спецнабора, из МАИ, до тонкостей знал технику, одно время преподавал в Учебном центре в Кубинке, и в первые годы был хорошим товарищем в общении с сослуживцами. Через несколько лет он перешел в ОПО – оргплановый  отдел, занимавшийся планированием заказов и поставок вооружения, напрямую связанный с Госпланом СССР, сначала заместителем, а потом и начальником этого важного самостоятельного отдела. И всё бы ничего, но помимо этой основной работы ОПО занимался кадровыми вопросами в Главке и военных представительствах, где служили несколько тысяч офицеров наших ВП, полигонов и подчиненных частей, а также различными административными функциями, включая такую архиважную, как распределение квартир, ну и праздничных пайков, талонов на промышленные товары (в магазинах в открытой продаже уже мало чего было), оказывал влияние на выделение санаторных путевок, распределял автомобили  и прочие блага. Причастность к таким вопросам социально-служебного дефицита, как кадры и квартиры и испортила Королева. Ведь он вершил теперь судьбами людей, обладал огромной властью. Конечно, формально все представления и аттестации подписывали высокие начальники, ордера на квартиры выделяла жилищная комиссия, но, сами понимаете, насколько всё зависело от подготовки материалов начальником ОПО. И перед ним теперь заискивали многие заслуженные генералы и офи-церы. Он стал заносчив, относился к нижестоящим и зависимым свысока, окружил себя преданными блюдолизами, и, в то же время, умел сгибаться перед начальством. Между прочим, у него отмечался такой стиль работы: он лично докладывал начальникам вопросы, которые имели положительный результат, а докладывать обо всех неудачах и промахах, которые неизбежны были в работе управлений и частей, всегда отправлял своих заместителей и подчиненных, ускользая под разными предлогами – срочный вызов в Госплан или Министерства, командировка и т.п. А несмотря на попытки высоких начальников быть объективными, у них царил принцип османских султанов и персидских шахов – гонца, принесшего хорошую весть, награждали, а за плохую гонцу рубили голову. Вот и создавалось у начальства мнение, что такой-то и такой-то вечно приходят со всякими неудачами, а вот Королев – у него всегда всё хорошо! Молодец, хорошо работает! Кроме того, больших начальников постоянно осаждали просьбами другие высокие коллеги – пристроить в Главк или в приемку какого-нибудь протеже, повысить в должности чьего-то сына или племянника, да и о квартире похлопотать. И Владимир Петрович умело лавировал в этом море, сплошь утыканном рифами. Что ж, как говорится, бог ему судья, людей подобного стиля немало среди чиновников, как военных, так и гражданских. Пусть бы поступал и дальше. Но когда такой человек делает карьеру, ступая «по трупам» не только своих однокашников, но и учителей – это подлость высшей марки.

     Увольнялся на пенсию генерал Мишин. Все так и полагали, что на его место будет назначен Щенин, вполне достойная кандидатура, что со временем он заслуженно получит звание генерал-майора. И тут вмешался Королев. Дело в том, что Игорь в 1972 году перенес тяжелейшую операцию – ему полностью удалили желудок по онкологическим показаниям. Другого давно бы уволили после этого. Но, повторяю, всё начальство высоко ценило его. Да и сам Игорь выкарабкался после такой операции и служил еще семь лет, даже был повышен на должность зам.начальника управления. В 1979 г. ему исполнилось 55 лет, предельный срок для полковника, но на генеральской должности он мог служить и до 60 лет. Тем более, что после операции он ни одного дня не бюллетенил, работал с утра до позднего вечера, безотказно выезжал в любые командировки, а главное, с большим опытом решал сложнейшие вопросы. Но Королев представил дело так, что нельзя же выматывать последние силы у больного ветерана. Пора предоставить ему заслуженный отдых. И новый начальник Главка, пришедший вместо Байдукова, подписал представление на увольнение. Игорь был страшно расстроен таким оборотом и высказал Королеву свои претензии. Щенин сказал ему: «Володька! Да я за последние 8 лет ни  одного дня не бюллетенил!». (К слову, после увольнения Щенин прожил еще 25 лет, в том числе почти 12 лет работая в НИИ Минсвязи).Но тот ужом юлил, дескать, так решили в верхах, а он, мол, стоял за Игоря. На самом же деле Королев расчищал себе высокое место. Не зря офицеры и служашие ОПО говорили нам – вы с ним еще наплачетесь. А он тут же нанес Щенину второй, не менее страшный удар. Игорь, как ветеран, участник войны, имел право на получение хорошей квартиры. Всё было на мази. Но когда он ушел в последний отпуск, Королев и его стерва-секретарша Тележкина Раиса замотали эти документы (причем еще обвинили меня, что я чуть ли не потерял их), срок прошел, комиссия отдала квартиру другому увольняющемуся, наверняка, более выгодному для Королева. И тут подоспел приказ Министра. Проводили Игоря с большой помпой, приезжали с поздравлениями и подарками из Генерального и Главного штабов, из Московского округа ПВО, из промышленности и других наших управлений,  и т.д. Хвалебнейшую речь произнес и Королев. Но квартира так и пролетела, как и генеральское звание. А заместителем начальника управления на его место заступил Королев. Вскоре ушел на пенсию и генерал Мишин и Королев стал уже начальником управления. Через год получил звание генерал-майора. А спустя несколько лет стал и заместителем начальника Главка. Так он построил свою карьеру. Все было возмущены его подлым отношением к Щенину, который, можно сказать, вырастил его. Высказал ему свое мнение и сам Игорь. Но с того, как с гуся вода.

      Начались и у меня с Королевым конфликты. Он постоянно отрывал мой отдел и меня от наших важных основных обязанностей, посылая в ненужные нам командировки.  Я пытался переубедить его во вредности подобной тактики. – «Ты же сам работал в этом отделе, знаешь, как нынешний день год кормит!» Но как же, он рвался в генералы! И, например, отсылал нас проверять начало учебного года по политподготовке в войсках по указанию Политуправления ПВО, к чему мы не имели никакого отношения. Я неоднократно с глазу на глаз высказывал ему свои претензии: - «Володя, ты же сам работал здесь, знаешь, как нам важны эти недели!» - «Ну, Генрих, - отвечал он, - Политуправление требует. Боевая подготовка проводит учения и т.д.». Зачем ему было бороться с вышестоящими?  Однажды и я, уже будучи в подчинении у Королева, как начальник отдела вооружения, на совещании в присутствии своих коллег высказал ему свое мнение, что его не интересует реальная польза от наших дел, а важно лишь только показать начальникам высокий, но пусть даже дутый результат и даже в ущерб нашей работе. Был скандал. За такое вольнодумство Королев отправил меня в самое горячее зимнее наше время в командировку в Забайкалье. Я сказал, что этот приказ выполню, слетаю туда, но подам рапорт об увольнении, ибо больше служить у такого начальника не хочу! По приезде я  подал этот рапорт, прошел медкомиссию в госпитале  и уволился в 52 года, хотя мог служить еще несколько лет и мне, по принятым канонам, светила должность заместителя начальника управления..   

     Встречаясь с Игорем на всяких ветеранских сборищах, Королев публично демонстрировал ему почтительную дружбу и уважение, хотя все видели, чего это стоит на самом деле. Служил Королев до 1989 г. Потом еще 14 лет работал на ММЗ «Авангард». Жив он и сейчас. А вот Игорь скончался 1 февраля 2004 г. от рака легких (он всю жизнь был страшный курильщик), не дожив нескольких месяцев до 80 лет. Последние недели я часто приезжал к нему домой, помогая Игорю и больной Вале по чисто домашним делам. На его похороны явилась масса товарищей, любивших его всю жизнь. Я принял самое деятельное участие в этом скорбном мероприятии, отдавая последний долг моему другу и настоящему учителю. А вот Королева я приглашать не стал. И вдова Игоря Валя тоже. И когда кто-то вспомнил, почему нет Королева, я ответил, что ему не место у могилы преданного им человека. Сам же Королев явиться не посмел.

     К слову, на поминках один из дальних родичей, вспоминал, как Игорь любил петь различные песни, и современные, и украинские, и блатные. И сказал, что помнит, как он, мол, красочно пел «Эпиталамы» Рубинштейна дуэтом с одним малым. И ему показали на меня – вот он, этот малый… Увы, более нашего дуэта нет…

    Спустя два с половиной года, 30 октября 2006 г. скончалась и Валя….

     Заканчивая эту историю, отмечу еще несколько фактов. Из всех 150 офицеров февральского и 70 августовского наборов, попавших в систему Войск ПВО страны, лишь двое получили генеральское звание – Королев и Шабанов. Шабанов Виктор Григорьевич, студент МАИ, служил в зенитно-ракетном полку, потом в управлении главного инженера армии ПВО, в 4 ГУ МО. В 1973 г. попал в ГТУ ГКЭС, ведавшее поставками вооружения и его эксплуатацией в социалистических и дружественных государствах. Находился в длительных командировках в странах Варшавского Договора, Ближнего Востока, во Вьетнаме и Индии. Уволился в 1989 г. с должности начальника управления в звании генерал-майора-инженера, имел много иностранных наград.  Был толковый специалист, энергичный работник, отличный товарищ, не кичившийся своими заслугами, всегда проявлявший дружеские чувства к своим однокашникам.  Скончался 5 мая 2003 г. от тяжелой сердечной недостаточности.

    Вообще, нашему февральскому набору повезло меньше, чем последующему августовскому (пусть товарищи не обижаются). Мы попали в войска, когда они только начали создаваться – Ракетные и ПВО. Соответственно, нас ставили на низовые должности начальников технических групп, максимум инженеров в корпусных отделах, хотя категории и были для нас, лейтенантов, подполковничьи и майорские. Но с годами категории всё снижались и стали капитанскими. Продвигать нас по командной линии не собирались, мы ведь были инженеры, а не командиры. Тем более, что тут шли впереди нас тоже молодые, всего на пять лет старше, заслуженные фронтовики. А высоких должностей для инженеров было мало. Достаточно сказать, что на всю подмосковную армию ПВО системы С-25 был по должности лишь один генерал – главный инженер армии. А командных и штабных, включая армию, корпуса и базы, насчитывалось десятка два генеральских должностей. Отсюда и возможности для роста. В поисках продвижения многие переходили в военные представительства, в 4 ГУ МО. Вообще-то, более половины из нас стали все же полковниками, некоторые кандидатами наук. Но, в целом, особо высокой карьеры достигли немногие, хотя потенциал у нас и был. Так что наш набор государство и командование использовало не в ту полную силу, которую мы имели. В этом отношении ребятам-августовцам повезло больше. Их больше привлекли к научной деятельности на полигонах и в НИИ. Соответственно, среди них появились и доктора наук, и лауреаты, и генералы.  Хотя, конечно, у разных людей судьба сложилась по-разному.  

        Во время учебы в Академии я высказал некую гипотезу, которую придумал самостоятельно, безо всякого воздействия извне, ибо в те времена подобные темы не публиковались и не обсуждались. Анализируя взаимоотношения людей, я задался вопросом, почему одни люди могут воздействовать на других. Воздействовать не через чувство долга, не через верность идеологической идее, не  страхом или служебной зависимостью, не посулом материальной прибыли, не своими логическими доводами, не авторитетом возраста или положения, а просто неким волевым импульсом. Причем до этого человек или даже человеческая масса решала действовать иначе, а тут поддалась воле этого лидера. Скажем, в гражданскую войну начинал бузить какой-нибудь полк, артачился, митинговал, отказывался выполнять приказы. Прибывал  некий лидер, вскакивал на ящик, бросал в толпу несколько пламенных фраз, которые, конечно же, не успевали переубедить сопротивляющихся. Но они шли теперь за ним, подчиняясь его воле. На обоснование всего этого меня натолкнул эпизод из пьесы Тренева «Любовь Яровая», когда комиссар Кошкин требует от своего коллеги комиссара Грозного отдать оружие и тот отдает, хотя знает, что через минуту Кошкин расстреляет его за грабеж золота у арестованных буржуев. Почему? Какая сила преодолела даже осознание неминуемой смерти?

    Все эти размышления привели меня к выводу, что каждый человек помимо того, что может воздействовать движениями или голосом на других, является еще и генератором некоего излучения, которое я назвал «поле мышления». Физическая природа этого поля нам пока неизвестна, но бесспорно, что она на порядок выше, скажем, электромагнитного излучения. Соответственно, одни люди обладают слабым полем, другие сильным, причем этот уровень может меняться в зависимости от многих обстоятельств, включая и житейские ситуации, и воспитание, образование, мировоззрение, состояние здоровья, дисциплину и прочее. У лидеров мощность поля велика. Есть поля мышления, совпадающие у разных индивидуумов. Это позволяет наладить близкие контакты. Так возникают дружба, товарищество, любовь. Очевидно, близки поля у родственников. И наоборот, у антипатично относящихся друг к другу людей поля мышления антагонистичны.

     Многие мои товарищи по Академии, с которыми я делился этой гипотезой, или просто отмахивались от нее, или смеялись и называли «очередной парашей», вроде «всемирной канализации». Лишь некоторые относились к ней серьезно. Я заявил тогда публично, что пройдет 10-20-30 лет и человечество раскроет секрет этого феномена и его физическую природу. Так пусть все запомнят, а потом подтвердят, что первым о теории «поля мышления» высказался я. В настоящее время все и вовсю рассуждают о всяких энергетических влияниях   людей друг на друга и природы на людей, даже из Космоса, в том числе и о передаче мыслей на расстояние. Экстрасенсы прочно обосновались чуть не в каждом доме с помощью телеэкранов и «заряженных» газет, многие платят им немалые деньги за «лечение» любых болезней и устройство личной жизни. И никого это не удивляет. Более того, придумали, что каждого человека окружает его защитное энергетическое поле. А вот никто  не вспоминает, что  в нашем кругу впервые эту мысль высказал я. Я не спорю, что подобная теория существовала и задолго до меня. Но многие ли в 50-е годы в нашей стране имели хоть каплю информации о ней? А я додумался самостоятельно.

    Приближался новый, 1954-й год. Жора Сыров и Володя Рыбакин, которого мы звали Рыба Кин, познакомились с девчатами, работницами московской ткацкой фабрики. Решено было совместно встретить новый год. Нас набралось человек восемь –  Рыжков, Лисовский, Бореев, я и еще кто-то. Столько же собралось и девчат. Мы взяли на себя покупку вина, тортов и дорогих деликатесов, девушки – приготовление салатов, винегрета, закусок, пирогов и обещали нарядить елку. Собирались мы в комнате общежития на Воронцовской улице, у Таганки, напротив Воронцовских бань. Поскольку мы не знали в лицо друг друга и не знали, куда идти, договорились, что девчата будут встречать нас в этом районе, часов в восемь вечера перед новым годом. Чтобы узнать своих, я предложил пароль: - «Девушки, вы не в баню торопитесь?» Отзыв – «С легким паром». Для начала произошел казус. Лисовский обратился с таким вопросом к каким-то девицам, а те послали его подальше. Но потом состоялась и запланированная встреча. Праздновали мы до утра под сенью наряженной хозяйками елки. Помимо застолья танцевали под патефон. Все остались довольны встречей. Потом кто-то из нашей группы еще поддерживал отношения с этими ткачихами. Я же больше в этой компании не бывал.

    После нового года у нас пошли экзамены. Пришлось опять сидеть и зубрить с утра до позднего вечера, вырываясь в город лишь после экзаменов. Я раза два заглядывал к Гале, но она тоже была загружена экзаменами и ей было не до встреч. Сдавал я экзамены на «отлично». Поэтому когда я спросил у начальника курса разрешения уйти на ночь справлять Старый новый год 13 января, он поколебался, но разрешил.

    А меня пригласили на это торжество Жанна Фомина и Валерий Осипов. Были ребята и девчата из журналистской группы МГУ. Время прошло в шумном и веселом застолье, танцах, играх и разговорах на различные темы. Под утро, когда мы отдыхали от всего этого, приехал со своим приятелем Монаховым Мэлор Стуруа, знаменитый журналист Дело в том, что в нашей компании гулял его младший брат Гиви. Покурив с нами и посидев за рюмкой коньяку и чашкой кофе часа два, они укатили на следующее празднество, хотя Монахов был изрядно пьян. Мэлор же держал себя, как истинный джентльмен. Он и выглядел очень элегантно и подтянуто, обладая худощавой спортивной фигурой.

     На следующий день я сдал экзамен на 5, чем окончательно успокоил полковника Семенова. В основном ребята сдавали на 4 и 5, хотя были и «тройки». А Миша Клименко и вовсе получил «двойку», хотя мы ему подсунули шпаргалку. Но он не мог разобраться и в ней. «Двойку» свою он, конечно, пересдал, не отчислять же лейтенанта с шестого курса.       

    В один из суровых морозных дней нас отправили на похороны Матвея Федоровича Шкирятова. Он был Председателем Комиссии партийного контроля, то есть, по смыслу должен был следить за соблюдением ленинских уставных норм внутрипартийной жизни. Но КПК давно стала органом, карающим неугодных Сталину и Политбюро коммунистов. Большую известность снискал себе на этом поприще, например, Лев Мехлис. Достойным продолжателем был и Шкирятов. Но тогда мы и слухом не слыхивали о репрессивной практике того и другого. Для нас Шкирятов был одним из партийных вождей, хотя и не первого ранга.   

    Прах умершего хоронили, разумеется, в Кремлевской стене. Нас разместили на Красной площади на гостевой трибуне, непосредственно примыкавшей к Мавзолею. Там мы простояли весь митинг, топая мерзнувшими ногами в хромовых сапожках. Трибуны были полны, на площади рядами стояли «представители трудящихся» - многотысячные ряды москвичей, которых, однако, ближе 50 метров к Мавзолею не допускали. Да и то первые три ряда состояли из почти одинаково одетых молодых энергичных людей, явно из органов безопасности, не считая милиции и солдат. А за Мавзолеем, в большом углублении, так что их не было видно ни с площади, ни с трибун, стояли автоматчики, очевидно, рота охраны правительства.

    На Мавзолей поднялись, пройдя в 20 метрах от нас, Хрущев, Маленков, Молотов, Булганин, Каганович, Микоян, Ворошилов и другие высшие деятели государства и партии. Все члены Политбюро – одинаково круглолицые, с упитанными животами, все в пышных меховых шапках, лишь Никита Сергеевич был в каракулевой папахе. Под траурную музыку привезли на лафете урну с прахом покойного. На митинге выступили все, кому положено: один босс от партии, один токарь от пролетариев, комсомолец от молодежи, женщина, генерал от военных – всеобщая и единодушная скорбь народа. Потом весь высший синклит спустился с трибуны и отнес урну к Кремлевской стене, где она и была замурована под звуки артиллерийского салюта. Сыграли гимн. Торжественным маршем проследовал воинский караул. Церемония окончилась.  

     Вообще-то я еще до войны не раз бывал на трибунах Красной площади. Отец, как сотрудник Наркомата гос-безопасности получал туда пропуск на каждый праздник – Первое Мая и  Великой Октябрьской социалистичес-кой революции 7 ноября, и брал меня с собой. Конечно, наибольшее впечатление на меня производил военный парад – академии, пехота, кавалерия, пушки, танки и в небе - самолеты. А как-то мы были всей семьей летом на параде физкультурников. Красочное зрелище длилось несколько часов.

     В последующие после Академии годы мне довелось немало принимать участия в похоронах видных военачальников. Ведь от каждого управления Министерства обороны выделялись группы офицеров для участия в церемониях траурного прощания. Обычно всё это происходило в Центральном Доме Советской Армии. Так, например, мы ходили прощаться с Главкомом Ракетных войск Маршалом Советского Союза Крыловым Н.И. (скончался 9 февраля 1972 года в возрасте 69 лет), бессменным начальником штаба и героем обороны Одессы, Севастополя, Сталинграда, сражений в Восточной Пруссии и в Манчжурии. Запомнился следующий эпизод. Была суровая зима, но вокруг здания ЦДСА стояли многотысячные толпы военных и гражданских. Направлены делегации многочисленных московских заводов и учреждений, присланы представители других республик и областей. Оцепление из милиции и войск соблюдало строгий порядок пропуска людей в здание. В очереди пришлось бы стоять несколько часов. Но нас, министерских, пропускали без особого ожидания. И вдруг к барьеру, где продвигалась к подъезду наша депутация, подошел пожилой мужчина, худой, невзрачный. На его дешевом пальто сияла медаль «За оборону Сталинграда». Он обратился к нам, сообщая, что воевал на Волге, стоял насмерть в окопе в 50 метрах от КП армии Чуйкова и не раз видал полковника Крылова. Солдаты любили его. И вот теперь он приехал издалека проститься с любимым военачальником. Но разве он дождется в такой длинной очереди? Мы приняли его в свой строй и он прошел через 15 минут с нами через траурный зал, поклонился своему храброму командиру. А потом со слезами на глазах благодарил нас за проявленное к нему участие.  

    И также  мне запомнились похороны еще одного маршала, на сей раз артиллерии, Яковлева Н.Д., нашего шефа. Проходили они в то же время, в 1972 г., только было погодой потеплее. От нашего Главка выделили полсотни офицеров. Мне и подполковнику Волкову Валентину поручили нести венок. Процессия приехала на Ново-Девичье кладбище. Прошла направо в угол к могиле. Состоялся митинг, народищу было полно – и военных, и промышленников. Мы с Валей сначала встали недалеко от могилы, но потом прибывающие тузы всё теснили и теснили нас, пришлось обходить существующие памятники, перелезать через могилы и вдруг я обратил внимание товарища, на какую могилу мы чуть не залезли своими башмаками. Простой земляной холм-насыпь, обложенный дерном. Посредине стоит обычная трехлитровая банка из-под огурцов, с увядшими цветами. И стандартная кладбищенская таблица – Хрущев Никита Сергеевич 1894 – 1971 (и еще даты и месяцы), Под ней под пленкой покоробленная фотография нашего вождя с Золотой Звездой Героя Советского Союза и тремя Золотыми Звездами Героя Социалистического Труда. – « Валь, ты чувствуешь, где мы стоим?» - «Вот так, Генрих, был человек, все ему жопу лизали, - со своей обычной откровенностью отвечал Волков, - а сейчас чуть не срут на его могилу!» Что я мог сказать? Разве что вспомнить ходившие тогда по рукам стишки:                               

                                                   Удивили всю Европу, показали простоту,

                                                   Восемь лет лизали жопу, оказалось, что не ту.    

 Sic transit gloria mundi ! До сих пор фигура Хрущева неоднозначна во всех проявлениях нашей истории. А зря! Ведь за одно только развенчание культа Сталина, а точнее, раскрытие  кровавых дел великого вождя, ему надо золотой памятник ставить.

     Еще, придя работать  в Главк, я был в июне 1971 г.на церемонии прощания с тремя космонавтами – Волковым, Пацаевым и Добровольским. Из-за неисправности аппаратуры спускаемого аппарата космического корабля Союз-11 они задохнулись, не долетев нескольких минут до Земли. Крайне трагическая история, произведшая на всех весьма тягостное впечатление…

    В последних числах декабря 1994 года в зале ЦДСА мы прощались со своим любимым начальником – генерал-полковником авиации, Героем Советского Союза Байдуковым Георгием Филипповичем, ушедшим из жизни в возрасте 87 лет.

      На Красной площади второй раз я оказался зимой  1976 года. Хоронили Маршала Якубовского И.И. А последний раз я был тут в 1985 г.,   уже будучи в отставке. Хоронили Генерального Секретаря ЦК КПСС Черненко К.У., которого поставили на высший пост уже смертельно больным. Впрочем, пример этому подал в предыдущем году тяжело больной Андропов Ю.В.  Опять была зима, был холод. Я стоял, одетый в гражданскую одежду, на трибуне близ Мавзолея. Сюда меня отрядила парторганизация пенсионеров, отдав пропуск, присланный из райкома. Сама церемония не отличалась от той, что свершили с покойным Шкирятовым, разве что помпа была обширнее. А рядом со мной оказались пятеро полковников и один генерал. Из их разговоров я понял, что они из Артиллерийской Академии. Я не вытерпел и представился им, как полковник-отставник, выпущенный из Академии в 1954 г. По нескольким приведенным фактам и фамилиям они поняли, что я не какой-то самозванец, и с уважением отозвались о 6-м факультете (ракетном), который тогда был образован под руководством генерал-лейтенанта Нестеренко . А учебу свою мы начали еще при начальнике Акалемии генерал-полковнике Полуэктове Г.В. Свет этого уважения простерся и на меня. Им-то было лет по 40, а у меня уже были седые виски. На прощанье я просил передать привет родной Академии и они с почтением пожали мою руку. Приятная встреча, хотя и произошла на похоронах.  

    После сдачи зимней сессии 1954 г. и коротких каникул мы, спецнаборовцы,  отправились на заводскую практику в Днепропетровск. Здесь, на окраине города, на основе вывезенного немецкого оборудования было создано ракетное производство по серийному изготовлению Р-1. Называлось оно для маскировки «Тракторный завод». Каждое утро на открытых железнодорожных платформах из ворот завода вывозили десятка два легких колесных тракторов, гоняли платформы туда-сюда по путям, а ночью завозили обратно, с тем, чтобы на следующее утро повторить маскарад. Не знаю, кого могла убедить подобная легенда, если на заводе работало несколько тысяч человек, да еще столько же трудилось на заводе, выпускавшем ЖРД и носившем название «Шинный завод».   

    Конечно, в тот год мы ничего не знали о тех, кто возглавлял весь этот комплекс, позднее ставший знаменитым «Южмашем». А первыми руководителями его были М.К.Янгель и В.П.Глушко. Здесь было освоено производство первых советских ракет Королева на жидком кислороде и спирте. А затем Янгель создал целое семейство ракет на азотной кислоте и углеводородах. Острословы называли их «тракторы вертикального взлета». Позднее Днепропетровский комплекс Янгеля подключают к выпуску искусственных спутников Земли, ракет-носителей «Космос» и «Интеркосмос», спускаемой на Луну кабины. Здесь же Глушко создал и промышленно изготовил первые мощные, а главное, надежные советские ЖРД, основу ракет. В следующее десятилетия обоих создателей осыпали наградами, они стали дважды Героями Социалистического труда, академиками, лауреатами Ленинской и Государственных премий, членами ЦК КПСС, депутатами Верховного Совета, их именами назвали улицы некоторых городов. А мы тогда даже и не слышали этих фамилий, хотя каждый день в цехах завода буквально руками трогали их детища – ракеты и ЖРД. «А с хорошим двигателем и забор можно запустить в космос», говорил, как позже выяснилось, В.Глушко.

    Другие два отделения нашего курса – харьковчан и киевлян – поселили в заводском поселке, примыкавшем к городу. А наше разместили в одиноком трехэтажном доме, стоявшем на пустыре, неподалеку от заводской проходной. Зато до кольца городского трамвая надо было топать с километр через этот пустырь. Правда, и тут было преимущество, ибо начальник курса Семенов остановился на жилье с ребятами в городе, а к нам он выбирался не чаще двух раз в неделю. Таким образом, над нами было меньше контроля. А на завод нам ходить было рядом.

    Поместили нас на третьем этаже в комнатах человек по пять, но почему-то в женском общежитии. Здесь в других комнатах проживали по-двое, по одной, человек десять женщин, работниц завода. Были всё это безмужние бабы лет по 30. Некоторые наши ребята завели с ним шуры-муры. А Саня Войтович вообще переехал в комнату к одной из них, Маше, и вел семейный образ жизни. Маша потчевала его  оладьями, жарила картошку и котлеты, обихаживала его. А Саня вольно посиживал вечерами в кресле и, пощелкивая подтяжками по круглому своему животику, мурлыкал: - «Хорошо тому живется, кто с молочницей живет».

    Жила тут еще пара семей, даже с детьми, и отдельные командированные. Но больше половины комнат стояли пустыми.

    А вот у Елькина, также переехавшего в комнату одной из баб, получился гранд-конфуз. Однажды вечером к той приехал хахаль и она выставила Славу. Пьяный Слава учинил сцену ревности, за что схлопотал по морде от хахаля. Он долго орал и матерился, бегая в одних трусах по коридору, пока Щенин не приказал утихомирить буяна.

    - Игорь Георгиевич, он меня ударил! Я ему харю набью!- возмущался несчастный гусар.

   - А ты что ж хотел? – усмехался Щенин. – Залез не в свой огород, вот и получил. Ступай спать, нето накажу!

    Нужно сказать, что для большинства из нас подобное сосуществование с женским полом доставляло больше неудобств, нежели удовольствия. Умывальная у нас была общая. И туалет тоже – три кабинки с перегородками метра в полтора высотой и не доходящие до полу. Из-за этого возникали пикантные ситуации.

    Поскольку большинство из нас по бабам не ходило, то, в основном, вечерами мы пили чай или чего покрепче, или же резались в преферанс. Выход из коридора на лестницу запирался на замок и начальник курса не мог нагрянуть внезапно. А когда раздавался звонок, из всех комнат высовывались головы и в случае опасности немедленно прятались бутылки и карты. А на столах появлялись чайники и конспекты по марксизму-ленинизму с томами «КПСС в резолюциях и решениях», которые мы продолжали конспектировать по длиннющему перечню.

    Впрочем, Семенов вечером у нас бывал всего дважды. Он опасался ходить в темноте через заметенный снегом пустырь от трамвая и оба раза брал с собой для охраны двоих харьковчан поздоровше, скажем, Гену Левчука или Сашу Ляшенко. Почти каждый день он бывал на заводе и потом иногда, на часок, заглядывал к нам в общежитие. Поскольку у него была армейская манера шарить у нас в тумбочках и под кроватями, требуя там наведения порядка, то мы убирали пустые бутылки из своих комнат. А куда их девать? В одной из комнат жили двое старичков-монтажников, бывших в командировке на заводе. У нас с ними сложились дружеские отношения. Вот мы и ставили бутылки к ним под кровати. Недели за три их накопилось сотни две. Семенов как-то зашел к заводчанам и увидел эту коллекцию. – «А это что такое?» - изумился он. Один из старичков самым невинным тоном заявил ему: - « А это мы, товарищ полковник, с Иваном Федоровичем балуемся тут иногда по вечерам». Семенов почувствовал явную ложь, но что он мог сказать? Единственно, в беседе с нами он еще раз подчеркнул, чтобы мы строго соблюдали воинскую дисциплину.

    А с этими монтажниками я встретился еще раз через год. Я служил в части и поехал в другую. По дороге на станции электрички я встретил обоих знакомцев, они тоже путешествовали по воинским частям. Мы взаимно обрадовались встрече. У них были огромные сумки, наполненные белыми грибами. Дело в том, что в начале 50-х годов в Подмосковье, где строились наши объекты, были обширные закрытые зоны, куда посторонние не допускались. Вот там-то и водились в неописуемом изобилии грибы. Заводчане выделили мне из своих богатств громадный куль лесных даров. Я привез их к себе, отдал жене Волошина, Люся нажарила их, и вечером мы в нашей компании воздали должное щедрому подарку наших знакомцев.

     Вообще после Академии на ту базу зенитных ракет попало 18 выпускников нашего спецнабора. Это всё оказались либо уже женатые ребята, либо москвичи, уезжавшие вечерами домой. А бездомных холостяков оказалось двое – я и Сева Струк, харьковчанин, получивший назначение в отдел ремонта ракет. Со временем в городке отстроили жилые дома. Женатым дали комнаты в общих квартирах, холостых же разместили в общежитии – техников по 5-6 человек в комнате, а нам, инженерам, дали одну комнату на двоих в семейной квартире. Постепенно мы прикупили мебель, ковры, абажур, зеркало, посуду, электроплитку  и утюг, занавески, книги, музыкальные пластинки, даже пару картин-литографий, в том числе «Неизвестную» Крамского. Словом, обосновались прочно. Нашу комнату ставили в пример техникам, у которых были железные койки, солдатские тумбочки и табуретки,  битком набитые окурками консервные банки и грязные умывальные. У нас образовался «клуб», куда по вечерам собирались семейные офицеры поиграть в преферанс, ибо дома им запрещали жены. Командование гоняло нас за это. Но потом к нам приходила играть раза три жена аж самого замполита полковника Смирнова – солидная дама, с седоватой прической. И репрессии сошли на нет.  А вот командир базы полковник Коломиец М.М. с нами не играл, хотя был заядлый и умелый преферансист. Но зато на совещаниях чехвостил техников, увлекшихся игрой в «очко» на деньги. С самим же Михаилом Марковичем мне довелось пару раз сыграть лет через 8, когда я у него уже не служил – мы на ученьях коротали время в ожидании тревоги.

     Некоторое время у нас жил Костя Лисовский, которого из полка перевели на базу, а потом он ушел в Управление армии. А затем Сева женился на Тамаре Щитченко, приезжей московской студентке. Сыграли свадьбу. А жить им было негде, квартиру обещали не скоро. Я отдал им свою долю в комнате, а сам переселился в общежитие. Молодожены были несказанно благодарны мне за эту жертву. Спустя года три Сева перевелся во Ржев, в управление боевой подготовки тамошнего соединения ПВО. Более я о нем сведений не имею. Зато дома до сих пор сохранилось настольное зеркало, купленное нами тогда.

    Днепропетровский завод поразил нас своей масштабностью и высокоорганизованной технологией. От начала до конца здесь изготавливалась целиком вся ракета. Из стальных и дюралевых листов катались и штамповались детали корпуса, обечайки, ланжероны, шпангоуты и стрингеры; отливались и точились корпуса и детали агрегатов, изготавливались трубопроводы, сильфоны, клапаны, форсунки, собиралась вся монтажная схема из проводов и кабелей, монтировалась система управления, сваривалась камера ЖРД и т.д. И все это делалось в различных цехах и на участках. В конце проводились испытания собранных изделий. Мы обзорно обошли все цепочки изготовления ракет. Технологи и инженеры знакомили нас с особенностями изготовления и проверки тех или иных узлов. Мы разбирались с чертежами и прочей конструкторской документацией. Показали нам и новые изделия – известную уже ракету Р-2 и намекнули, что есть и следующие разработки.

    Особое впечатление на нас произвели сами цеха – высоченные, просторные, с длинными пролетами, залитые светом через стеклянные крыши, с аккуратно расставленными станками и стендами, чистые, полные тишины. Разве можно было их сравнить с тесными, хотя и громадными цехами Запорожстали или Подольского котельного завода, где всё оборудование теснилось, где масло, грязь, шум, старые станки и плохая вентиляция были обыденным явлением. И везде было мало народу, человек тут исчезал в громадных производственных пространствах. Но особенно поразила нас, фактически уже молодых инженеров, техническая идеология ракетного производства по сравнению с котло- и турбостроением. Здесь, во-первых, главным критерием был минимальный вес агрегата, а не прочность и долговечность; во-вторых, - высокое качество и точность изготовления; в третьих, - высочайшая надежность работы агрегатов, что обеспечивается отработанностью технологии, большим количеством контрольных операций и проведением сложных испытаний; наконец, в четвертых, чувствовалось, здесь не особенно считались с затратами на производство, поэтому, учитывая все четыре фактора, себестоимость ракет была неимоверно высока по сравнению с какой-либо гражданской продукцией. Когда мы попали в последний цех, где стояли уже полностью готовые ракеты, нас поразило их обилие - с полсотни этих слоноподобных изделий толпилось на огромной площади.

    Интересно, что на практике нас совершенно не знакомили с организацией работы военпредов, хотя в дальнейшей службе многим из нас пришлось работать именно в этой отрасли. Не было даже и теоретического курса по данному вопросу. Очевидно, из нас готовили лишь войсковых эксплуатационников и это было крупным упущением в нашей программе. И вообще, существует мнение, что военпрнедом может стать любой специалист, знающий то или иное изделие.Но это тоже самое, что полагать, будто любой музыкант может играть на любом инструменте  - хочешь на рояле, хочешь на балалайке или на флейте. А ведь для начала – это совершенно особая деятельность человека. Помню, как я, после 12 лет службы эксплуатационником стал военпредом. И мне было так трудно запрещать выпуск продукции с различными мелкими замечаниями. Ведь в эксплуатации работаешь с еще более серьезными упущениями и неисправностями. С другой стороны нельзя быть деспотом и отклонять и отклонять всё и вся. Ведь многие работы можно продолжать дальше под определенные «вексели», иначе всё производство встанет. Но опять же нужно уметь составлять определенные документы на продолжение работ, уметь правильно оыформлять результаты испытаний и пр. А ведь немало военпредов просто прикрываются «бумагами». А что поделаешь, если потом начальство во всем винит военпредов. Не зря среди них бытует поговорка: «Бумажка не палка, но опереться на нее можно». Впрочем. мой старший военпред говорил резче: «Чем больше бумаги, тем ж… чище». Или, например. я вспоминаю. Как мы исключали из технической документации исключали всякие расплывчатые формулировки, такие, как скажем: «допускается небольшое пузырение воздуха» или «усилие должно быть невелико». А что значит «небольшое» - 0,1 куб. см или 5? Усилие в 5 граммов или в 500?. Мы требовали количественного определения, хотя это иногда и усложняло испытания. Но зато прикрывало различные лазейки. Нет, курс функциональных обязанностей военпреда нужно преподавать в военно-технических вузах. Мне, между прочим, довелось учиться на 4-месячных курсах повышения квалификации военпредов, но и там преподавали только некие ученые предметы – основы радиоэлектронных полей, теорию вероятности, расчеты узлов на прочность, схему борта нового изделия, а отнюдь не тактику и стратегию работы военпреда.

    На заводе нам показали пресс для штамповки фигурных частей корпуса ракеты. Оказывается, пуансон и матрица после нескольких десятков операций теряли свою точность, а потому нуждались в исправлении. Их наваривали слоем металла, а затем специалисты-доводчики электромашинками с корундовыми кругами вручную отшлифовывали нужный профиль. Ведь толщина отштампованной обечайки должна была составлять всего 1 мм! Причем форма ее была не цилиндрическая, не конусная, а некая аживальная. Вот куда, кстати, в большом количестве шел тонкий стальной лист, который мы три года назад видели в прокатном цехе Запорожстали! Нам показали работу двоих таких мастеров супер-класса. Они получали персональную зарплату в 6 тысяч рублей, в то время, как средняя зарплата квалифицированного рабочего составляла одну тысячу.

   Прежде чем стальной лист пускали в дело, его обрабатывали в химцехе – травили в кислоте, фосфатировали и т.п. Большие чаны с растворами тянулись по всему пролету, над ними шла ходовая галерея. Нам рассказали о жуткой трагедии, приключившейся тут в прошлом году. Некий мастер соблазнил работницу и она забеременела. А тот отказался жениться на ней. От отчаяния женщина столкнула его в один чан с кислотой, а сама бросилась в соседний. Она погибла. А ему повезло, этот чан был поставлен на промывку и в нем была чистая вода… Вот вам любовная трагедия ХХ-го века, века железного, века ракетного.  

    Из-за своего образа жизни многие из нас не высыпались, да и посачковать мы были непрочь. В одном из цехов нашли темный сарай, где хранились ложементные тележки для технологической перевозки корпусов ракет. Верхняя часть у них представляла полукольцо диаметром чуть не два метра, шириной 30 см и обитое толстым мягким войлоком, чтобы не царапался корпус ракеты. Мы ложились на эти ложементы, где было удобно, как в гамаке, закрывали изнутри двери сарая и отлично спали, кто час, кто два, а кто и до обеда. Если Семенов, который приходил на завод, спрашивал, где остальные, мы, не моргнув глазом, отвечали, что мол пошли в 15-й или 26-й цех. Ищи нас по всему заводу, тем более, что мы в процессе обучения не обязательно ходили вместе всем отделением, а нередко разбивались на 3-4 группы. Однажды цеховые работники заперли сарай  с ложементами, а там дрыхнул непротрезвевший с ночи Караваев. Тот, у кого был ключ, ушел куда-то, и мы потратили часа три, прежде чем удалось найти ключ и выпустить нашего незадачливого товарища. 

    Потом мы нашли еще одно удобное место. В сборочном цехе был отсек высотой метров 30. Под самой крышей ползал мостовой кран, который мог таскать здесь ракеты в вертикальном положении. В углу пролета была решетчатая ферма, лестница которой вела до самых подкрановых путей и наверху была небольшая площадка. Мы забирались туда, раскладывали шинели и ложились на них. Для проформы брали с собой толстую папку с технической документацией, якобы для изучения. На самом деле кто спал, кто лясы точил. А потом даже стали играть в преферанс. Снизу нас не было видно. Лишь крановщик иногда проезжал мимо и с удивлением взирал на лейтенантов, сачкующих под крышей. В отличие от обычных женщин-крановщиц тут работал здоровенный запорожский казак с пышными усами – боялись что ли женщин на такой высоте держать? Мы же сверху видели весь цех. Семенов к нам на такую верхотуру забирался лишь однажды, но пока он поднялся на эту Эйфелеву башню, мы успели все привести в полный порядок, а ему объяснили, что тут тихое место и никто не мешает изучать чертежи и описания.

    Домой, в общежитие, мы приходили уже затемно. Находились энтузиасты, которые устремлялись в город, в кино. Но большинство раздевалось, ужинало и, либо дремало перед сном, либо все же записывало странички две-три в конспект по марксизму. Кстати, комсомольской организации было велено завести поштучный учет, кто сколько резолюций законспектировал.

    Зато уж по воскресеньям мы отводили душу. Почти всем отделением со Щениным во главе мы отправлялись на трамвае в город. По самому Днепропетровску шатались мало, не по магазинам же нам шляться такою толпой, тем более, что погода марта не благоприятствовала таким экскурсиям. Впрочем, заглядывали в книжные и радиомагазины. Всего лишь один раз мы сходили на набережную посмотреть на широкий Днепр, по которому плыли отдельные большие льдины. Ветер, мокрый снег, слякоть загоняли нас куда-нибудь в тепло.

    Мы облюбовали тихий, не очень шикарный ресторанчик и отправлялись туда обедать. Трапезовали солидно, часа три-четыре, набирали себе меню чуть ли не из десятка блюд, компенсировали свои бутербродно-чайные завтраки и ужины из жареной картошки с рыбными консервами (причем, не из каких-то днепровских сазанов или сомов в томате, а из дальневосточной сайры и тушеной сельди). Разумеется, водка и пиво лились рекой. Я со своими «Червоним днiпровскiм» или «Перлiною стэпу» выглядел белой вороной. В основном у нас в отделении было солидное ядро – Щенин, Воронков, наш парторг Володя Жестков, Коля Шалев, Геннадий Чичаев – люди женатые и старше нас на несколько лет. Они-то и сдерживали удаль молодых ухарей. Саня Войтович не ездил с нами, ссылаясь на то, что не хочет мерзнуть в дороге, мокнуть под снегом, а водочку он и здесь может выпить, сейчас Маша блинчики с мясом затеяла – и похлопывал себя по рыхлому пузу под майкой и подтяжками. 

                                                                                  Дуня, люблю твои блины,

                                                                                  Дуня, твои блины вкусны.

      А по-моему, был он не столько тяжеловат на подъем, сколько скуповат. Зачем траттиь деньги на ресторан?

   Вокруг солидных наших ребят компановалась группа помоложе, но тоже умеющая себя держать полностью в рамках. Но были, конечно, безудержные гуляки и пьяницы, терявшие головы и соображения после первой бутылки. Но и среди них были тихие и мирные, а были и буяны, вечно нарывавшиеся на скандалы, конечно же, в первую очередь, те же Караваев и Елькин, или не сказать, чтобы хулиган, а искатель приключений на свою голову (впрочем, и трезвую тоже),  Лисовский, или тихий, спокойный,  даже солидный, но уж очень крупный неудачник Саня Введенский.    

    В те месяцы по экранам прошел замечательный фильм режиссера Л.Д.Лукова «Васса Железнова» (автора таких фильмов, как «Большая жизнь», «Два бойца», «Александр Пархоменко», «Рядовой Александр Матросов» и другие) с В.Н.Пашенной в заглавной роли. Картина имела огромный успех у зрителей. Одним из эпизодов в нем был момент, когда вся эта молодежная компания в доме Вассы ходит по комнате по кругу и медленно поёт:  «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда…», а потом вдруг всё перебивает бешенной пляской, выкрикивая – «Барыня, барыня, барыня-сударыня!», а потом опять благостное замедленное «Птичка божия…».

     Этот эпизод очень понравился нам и мы часто использовали его в своей хмельной самодеятельности в заводском общежитии. Но там, конечно, зрителей было немного – лишь те бабы, что жили в соседних комнатах, коим почти всегда доставалось по чашке водки тоже, которую они осушали с удовольствием, оставаясь при том трезвыми. А вот однажды мы всем скопом возвращались после ресторанного обеда. Шумливой толпой ехали в трамвае, а когда сошли на кольце, то обнаружили, что Геня Иньков на ногах не стоит. Толстоухов пытался его тычками и руганью поставить в вертикальное положение, но безуспешно. – «Не трогай его! – приказал Щенин. – Чего мордуешь?» Кто-то предложил натереть Гене уши снегом. Но Игорь распорядился более разумно. По его команде Никитин, Сыров и еще четверо подняли бесчувственного товарища на плечи и торжественно понесли через пустырь к дому. Редкие прохожие с удивлением взирали на столь странную лейтенантскую процессию. А мы, подходя уже к зданию, запели негромко похоронно-протяжно – «Птичка божия не знает, ни заботы, ни труда…». А потом кинулись в пляс: - «Барыня, барыня, барыня-сударыня! К нашей барыне ходил один красный командир!» И опять – «Птичка божия…». Вот уж тут встречные вообще падали от изумления.

    Особенно ярко мы исполнили этот номер, когда поднялись к себе на третий этаж и вошли в свой коридор.Услышав наш хор, все обитательницы высыпали из своих комнат, не понимая в чем дело. Мы же под пение, возглавляемое тенором Вадика Фирстова и сопровождаемое раскатистым смехом Сачкова, пронесли Инькова в его комнату и положили, вернее, бросили на кровать. Правда, Рыбакин, Самойлов и Клименко перепутали койку и кинули его на соседнюю, где не было матраца, а лежало лишь тонкое одеяло. Генка потом долго жаловался, со смехом указывая на синяки на ребрах спины. Хорошо еще хоть он был в шинели.

     С тех пор слова «Птички божией…» вызывают у нас одно из ярких воспоминаний

    А меня попрежнему томила моя невысказанная любовь к Луне. Мои друзья Рыжков, Никитин, Лисовский, Сыров, да и остальные знали об этом. Мы ведь в отделении не имели друг от друга особых тайн. И моих друзей удивляло, отчего я нигде не появляюсь с ней. Ведь остальные даже афишировали своих подруг – начиная от официальных невест и кончая записными шлюхами – то ходили с приятелями в кино, театр, ресторан, на танцы, на каток, то приводили их на редкие праздничные вечера, что иногда проводились у нас в Академии. Я уклончиво уходил от этого.

    Воронков даже предлагал мне привести Луну к ним домой в гости, тем более, что я был хорошо знаком с его женой и бывал у них в снимаемой комнате на 5-й улице Ямского Поля. Он всё пытал меня, чего же я трушу серьезно поговорить со своей девушкой и предлагал даже самому побеседовать с ней о моих чувствах. Что я мог ответить ему?

    Неугасимый огонь сжигал мое сердце изнутри. Я так тосковал здесь по Галине, что казалось, окажись она где-то неподалеку, то я бы побежал к ней, высказал бы все свои чувства и предложил ей объединить наши сердца на всю жизнь. Я пытался написать ей письмо, где намеревался все это изложить. И вот с самого утра до вечера я маялся, бродя вслед за товарищами по цехам, толком ничего не видя, отвечая невпопад, а лишь все время обдумывая каждое слово этого послания. В мыслях слова ложились точно пригнанными одно к одному, каждое было единственным и нужным, прямо, бери и чекань на бронзе. Но тянулся день, приближался вечер и чеканные фразы расплывались, теряли свою убедительность и силу. Дома я брался за перо, выводил первые слова, потом видел, что это всё не то, надо иначе. Начинал писать сызнова и снова бросал, разрывая написанное в мелкие клочки. И так день за днем. Казалось бы, какая разница, как написать? Все желаемое можно изложить в трех строчках, написав о моем чувстве к Гале и сделав ей предложение, кратко, как в телеграмме. Но я подспудно боялся, что такое лаконичное послание приведет лишь к отказу с ее стороны. Потому мне хотелось написать нечто убедительное, что наверняка подтолкнуло бы ее к положительному ответу. Глупый и наивный. Если б и она меня любила, то достаточно было бы и трех слов. А если нет – то пиши хоть целые тома и даже  поэмы…

    Так я ничего и не написал, а твердо решил, что вот приеду в Москву и … И я представлял, как поднимусь в заветную квартиру  и доверю словам то, что не доверил бумаге… Но опять я понимал, что ничего не смогу сказать, ибо обязательно кто-нибудь будет дома, а потом снова сядем смотреть телевизор… Поэтому лучше позвонить ей по телефону, а еще надежнее написать записку и пригласить ее вечером придти к Водовзводной башне Кремля на набережную. Почему-то это место казалось мне самым надежным. И вот уж тут я выскажу всё, чем полно мое сердце… И тут же я понимал, что не смогу сделать этого. Своими сомнениями – в общем виде, конечно – я делился с Рыжковым. Он принимал живейшее участие в моих планах, но потом, видно, и сам понял, что я так и не смогу ни на что решиться. И стал обзывать меня трусом и болтуном. А потом даже пару раз отругал меня, дескать, я надоел ему этой своей нерешительностью. Я даже надулся на него за это, но затем мы опять помирились

    Но, в конце концов, мы, наверное, с Витей надоели друг другу. Ведь 24 часа в сутки, день за днем, месяц за месяцем мы были постоянно вместе – на занятиях мы сидели рядом, завтракали и обедали за одним столом, пили чуть ли не из одной рюмки, ходили на каток, на гулянье, в кино, в театр – всё вместе. Даже спали мы в метре один от другого, ибо койки наши стояли рядом. Наверное, нельзя всё время быть так совместно. Вот так же надоедают один другому зимовщики во время полярной работы или экипаж на небольшом судне. Не зря космонавтов проверяют на психологическую совместимость.

    В итоге мы осточертели друг другу и между нами стали вспыхивать нервозные ссоры. Однажды, возвращаясь с воскресного обеда, мы сцепились довольно крепко и Рыжков опять обозвал меня трусом и болтуном. Я в ответ послал ему дурака. И он заявил: - «Ну, пошли за угол, поговорим!»  - «Пошли!» Мы зашли с ним в какой-то подъезд, облаяли один другого, потом он ткнул меня кулаком в грудь, я тряхнул его за грудки, а он боднул меня головой. В этот момент в подъезд заскочили Воронков, Жестков, Шалев и еще кто-то. – «Вы что, петухи! – разнял нас Воронков. – А ну, кончайте!» Он увел меня, а Шалев Рыжкова.

    Собственно, этим конфликт и окончился. Мы не разговаривали дня два, потом наладились сухие официальные отношения. А еще через три дня контакты вошли в норму. Да и что нам было делить? Мы опять стали ходить вместе и разговаривать, правда, пока еще в компании товарищей. Все же Виктор перестал повторять фразу, которая меня выводила из себя - по любому поводу говорить – «И наоборот!», хотя в ней не было ничего зазорного. А я кончил поверять ему свои сердечные переживания, но не потому, что перестал доверять, а просто понял, что ему надоели мои бесплодные стенания. Но уже в Москве мы вновь стали прежними друзьями. И когда началась подготовка к зачетам и госэкзаменам, мы по-прежнему стали помогать друг другу. Дружба наша продлилась и тогда, когда мы получили назначения на разные базы зенитных ракет. И все последующие годы она продолжалась, сохранившись и до сейчасного времени, хотя мы, как и все москвичи, общаемся не чаще пары раз в год, отделываясь в остальном телефонными разговорами.

    Самое большое впечатление на практике на наш курс произвело зрелище огневого прожига ЖРД. На окраине «Шинного завода» на краю глубокого оврага находился испытательный стенд. Здесь проводились огневые пуски двигателей ракет в порядке партионных испытаний. Камера двигателя устанавливалась на специальной ферме, из баков подводились окислитель и горючее. Затем с помощью ЖЗУ – жидкостного зажигательного устройства производился запуск двигателя. Вспыхивало ослепительное бело-голубое пламя, раздавался страшный рев, слышный в округе на многие километры, вокруг дрожала земля. Огненная струя длиной метров в 15-20 била из сопла в овраг, стенки которого были укреплены толстыми бетонными плитами. Оттуда летели камни, грязь, какие-то обломки. Ощущалась исполинская неземная мощь работы этого огненного чудовища. И немудрено. В небольшой по размеру, пониже роста человека, камере развивалась мощность в миллион лошадиных сил, то есть, такая же, сколько давали все 9 новых турбин Днепрогэса с ее километровой плотиной.

       Вокруг стенда валялись остатки ЖЗУ – толстостенные медные трубки диаметром миллиметров 8.  Костя Крылов так и загорелся, увидев их. – «Вот бы отцу таку-то, самогон гнать!» - проокал он. Мы посоветовали ему взять одну трубку с собой, все равно их выкидывают. Но как вынести за проходную? – «А ты разденься, обмотай вокруг тела, потом надень китель, шинель, никто и не заметит» - посоветовали мы. Костя так и сделал. Но трубка была тугая, гнулась с трудом. Поэтому Лисовскому, Рыбакину и Борееву пришлось обматывать Крылова, с усердием сгибая ее.

    Через проходную он прошел благополучно, доехал с нами до общежития. Мы все, намерзшись на открытом стенде, кинулись пить чай и чертить пульки. Костя тоже разделся и попытался освободиться от своего пятиметрового удава. Но не тут-то было. На себе не разогнешь такую трубку. Он стал просить Лисовского помочь ему, тот отмахнулся – некогда, он уже сидел за картами и перебивал восьмерную. Рыбакин ушел мыться. А другие тоже подхватили злую шутку: - «Костя, подожди, сейчас попьем чаю, застыли совсем, потом поможем тебе». – «Дак я тоже хочу чайку похлебать!» - «А ты пей, не стесняйся, вот печенье бери». В любой комнате, куда он заходил, раздавался хохот. Вадик Фирстов посоветовал наливать чай в трубку, она согреет Костю. А Саня Войтович вообще сказал, зачем снимать трубку, все равно через несколько дней выезжаем в Москву, так и довезет. Бедный Костя промаялся полчаса, пока мы не сжалились над ним и не освободили его от медных оков. Костя аккуратно согнул трубку по периметру чемодана и уложил ее туда. Вот уж был царский подарок тяте!

     Крылов был парень оригинальный. До 18 лет он жил в глухой деревне в лесах Вологодской области и был лишен многих понятий городской цивилизации. В Одессу он приехал, желая поступить в Высшее мореходное училище, но, не пройдя по конкурсу, перешел в Политехнический институт. Учился он неплохо, благодаря своему упорству и трудолюбию. Но городскую культуру осваивал с трудом. По бедности своей он в первом семестре ходил в институт в бязевой белой солдатской рубахе, заправленной в холщевые светлые штаны. И босиком. Однажды с другими студентами он пролез в Оперный театр через какое-то потайное окошко и сел в ложе. – «И как она догадалась, что я без билета?» - сетовал Костя на билетершу, выгнавшую его вон. Кстати, говорил он, упирая на «о». Внешне он был полноватый, с круглым лицом, носившим следы якутско-монгольского типа. Второй казусный случай был на практике в Запорожье. Нас, человек десять, разместили в коттедже, который сдавала вдова крупного заводского руководителя. Вокруг особнячка росли декоративные кусты и цветы. Помимо двух комнат на нашей половине была своя ванна и вполне цивилизованная уборная с унитазом. Хозяйка объяснила нам правила проживания и просила не мусорить и вытирать за собой ванну. «Робята, - проговорил потом Костя, - да мы тут засрём весь сортир. Давайте лучше будем ходить срать в кусты». Хохотали мы над этим предложением дня три.

     Тем не менее, Костя с годами набрался городской культуры, завел себе невесту – дочь известной запорожской портнихи. Перед окончанием института они поженились. После Академии он был направлен в части подмосковной Армии ПВО. Службу закончил подполковником-инженером в отделе боевой подготовки соединения ПВО. После этого, вероятнее всего, уехал к теще в Запорожье. Более сведений о нем нет.  

    Как-то раз ребята учинили злую шутку над Караваевым. Придя в комнату с улицы, он любил прямо в шинели и сапогах бухнуться в койку и так отдыхать минут десять, лишь потом принимался раздеваться. Ему взяли вынули раму сетки из гнезд спинок и просто положили ее на выступы. Валька бухнулся в кровать и вместе с сеткой рухнул на пол. Хохотали минут пятнадцать, а матерился он целый час. При этом обвинял меня за эту затею. Он ведь весьма невзлюбил меня, завидуя, что я и учусь отлично без особых усилий, и нарушений дисциплины у меня не зафиксировано, и начальство меня ценит, а у него все проходило наоборот. Да еще я его разбирал за пьянки с дебошем раза три на комсомольском бюро. Вот он и таил на меня зло.

    За месяц наша практика кончилась. Мы вернулись в Москву. Начался завершающий период учебы и подготовка к госэкзаменам. И уже не оставалось времени на сердечные переживания. Тем более, и Галя усиленно готовила свой дипломный проект, и моя решимость растаяла, как кусочки сахара в стакане чая.    И снова мне при визитах к ней мешало всё – то в квартире полно ее сокурсников- студентов и студенток, то она занимается в институте, то даже уезжает на какие-то архитектурные объекты. Словом…. Э, да что говорить! Я уже писал, что видно на небесах меня еще не считали созревшим для брака.

     Однажды мне с Сыровым довелось быть у родича Сани Толстоухова. Это был тот самый брат Сашиного тестя, директора Одесского  Мукомольного института П.Н.Платонова, что работал в ЦК КПСС. Жил он где-то на Дорогомиловской улице в обширной квартире. Уж на что я привык, что квартиры моего отца также были велики и недурны, но тут я и то поразился обилию комнат и роскоши мебели и оборудования. Приняты мы были неплохо, но более туда визитов не наносили. Сашка же бывал там каждое воскресенье. Он вообще отдалялся от нас, и не столько физически, но и нравственно. Родство с высокопоставленными особами вскружило ему голову и он стал как-то свысока посматривать на нас. А ведь черты деревенщины в нем сохранились. Вот, например, такой случай. Как-то раз я, Сыров, Рыжков и Саня сели за стол отобедать в столовой Академии. Официантка еще не успела убрать со скатерти. Среди грязных тарелок стояла ваза с несколькими кусками хлеба, который всегда ставился на столы. Обедавший за соседним столом подполковник обратился к нам: - «Товарищи, можно попросить вас передать пару кусков хлеба?» Сыров протянул ему вазу, тот взял два куска и поблагодарил. А Саня со своей дурацкой улыбкой произнес: - «Берите еще, товарищ подполковник, нам не жалко. Вон, хлеб еще есть» - и протянул ему использованную тарелку, на которой лежали хлебные объедки и корки. Подполковник и мы просто обомлели. А Саня залился своим «Гы-гы-гы!», дескать, это мол шутка. Рыжков громогласно обозвал Толстоухова дураком. – «А чего? – пожал тот плечами. – Я же пошутил…» Я извинился за нашего кретина. Подполковник, так и не пришедший в себя, молча кивнул, торопливо проглотил компот и покинул стол.

    По окончании Академии Толстоухов был назначен в отдел Главного инженера соединения ПВО под Москву, а потом через пару месяцев был переведен в Спецуправление УТЧ-2, руководившее созданием зенитно-ракетной системы С-25, предназначенной для воздушной обороны Москвы,  под  руководством зам.министра Рябикова В.М., генерал-лейтенанта Ниловского С.Ф. (куда получил назначение и Войтович), а потом служил в Управлении главного инженера Армии ПВО у генерала Гаврилина. Я помню, помимо всего прочего, как мы с ним там соперничали на первенство управления в беге на 800 метров, вспоминая наши институтские занятия. А потом, в  1958 г. он перевелся в Одессу, где и жил с женой Маргаритой у ее отца. Со временем там открыли Высшее Военное командно-инженерное училище ПВО для обучения офицеров социалистических стран и дружественных развивающихся государств – Анголы, Мозамбика, Никарагуа, Вьетнама и др. Закончил он службу в 90-х годах в звании полковника, доцента, кандидата технических наук. Конечно, годы работы в институте, жизнь в интеллигентной семье перевоспитали и его, и уж теперь он стал вполне воспитанным и культурным человеком.

Я часто встречался с ним, когда в 70-х – 80-х годах отправлялся в командировки в Одесскую дивизию ПВО и в Одесский военный округ. Впрочем, первый раз – это в году 60-м, когда моя жена Лиля поехала в Одессу на соревнования и я отправился за ней в отпуск. А в предпоследний раз – это я ездил по путевке в Одесский санаторий МО в 1978 г. и посетил всех одесситов. Тогда Саше не повезло – он лежал в госпитале после операции паховой грыжи. Все наши встречи носили самый дружеский характер.

     Кстати, тогда я немало дней провел с Кукулянскими и Левиными, разыскал и других своих товарищей. Один из них был Жора Цивилько, Георгий Яковлевич. Он был старше нас года на три, учился в Воднотраспортном институте, а потому ходил всегда в форменной морской тужурке, белой сорочке с черным галстуком и мичманке. Был он эрудирован,  элегантен, неплохо знал английский. А  его чувство юмора было таки не хуже, чем у окончившего после него этот же институт Михаила Жванецкого, чтоб я так жил!  Девчата нашей компании, включая мою сестру, были, прямо-таки, влюблены в него. Или, как говорили в Одессе, были от него без ума, как мухи от котлет. Мы все гуляли вечерами по Приморскому бульвару, ходили в кино, покупали мороженое, разговаривали с моряками с иностранных судов, по-английски, разумеется.

     Вспомнил одну хохму, что мы учинили с ним. Как-то пристали на улице, но культурно, мы же не были себе биндюжники, к какой-то девочке с футляром в руках. Она оказалась из Консерватории и сказала, что ее зовут, не помню, но, скажем, Лена Цильман. И Жора  тоже сказал, что завтра придет встретить ее после занятий к консерватории. Та кокетливо согласилась, но заявила, что он ее там не найдет. – «А я приду с товарищами и они спросят, где вы» - отвечал наш мореход. На следующий день мы собрали человек 40 с тепло- и электрофака и пошли на угол Лютеранского переулка. Там встали возле здания Консерватории, и когда только прозвенели звонком на окончание занятий музыкальных классов, закричали силой в сорок молодых глоток: - «Ле-на! Циль-ман!» Вся консерватория по пояс высунулась в окна. А  Лена таки не показалась. Пришлось кричать еще раза два. А у нас даже один Ника Красноштан и то обладал голосом, чтобы перекричать пароходного гудка, а еще остальные 39 ! Наконец, она появилась из подъезда в сопровождении двух подружек. А Жора объявил, что мы - это всё  его товарищи, и стал учениц знакомить с нами.  Мы деликатно кланялись и легонько пожимали им ручки, нежные от клавиш и струн. Церемония длилась полчаса или больше. И всё  это время вся Консерватория не могла пойти продолжить занятия. Уж как  себе тут, вы думаете? Даже профессора смотрели, или чем это свидание кончится. А чем? Страх один, как за Куяльницким лиманом! Жора и Лена пошли гулять под ручку, а мы потихоньку разбрелись после них, как шарики по мозаике. Впрочем, роман оказался скоротечным и завершился на третий день. Конечно сейчас, в нынешние свои годы, мы бы осудили такого нашего безобразия. Но тогда нам было всего по 20 лет…С тех пор Консерватория выпустила много гениев, которые прославились за музыку и пение. А всё почему? Да потому, что великая певица Нежданова, чье имя теперь называет Консерваторию, как и всеми талантами,  родилась тоже в Одессе. Правда, в 1873 году деревня Кривая Балка, где появила себя на свет Антонина Васильевна,  была глухим сельцом, а сейчас это еще город, хотя и западная окраина.  И так пела, что потом стала   всем знаменитой для всей жизни. А мы так и не смогли вот, наверное, потому что не родились в Одессе. 

   Потом Жора строил порт  и маяк, который все-таки назвали опять Воронцовским почему-то. А вот слушайте сюда: как бы вам себе понравилось за это название -  маяк Жоры Цивилько?   Последний раз я виделся с Георгием Яковлевичем 28 лет назад, когда отдыхал в санатории. А потом я приезжал в Одессу в 2005 году. Но а теперь все адреса и телефоны уже не соответствовали. Никаких следов, даже днем, будто вытерли тряпкой подоконник, чтобы не мухи.  А у него был младший брат, тоже мой приятель, известный кинорежиссер Сергей Цивилько ( «Д,Артаньян и три мушкетера» - «Пора… пора… порадуемся на своем веку…», новые «Дети капитана Гранта», «Квартет Гварнери» - на премьеру которого я был приглашен, и др., где он был второй режиссер). Но на киностудии сообщили, что он умер лет 15 назад. Да, я всегда таки имел себе в памяти, что у него были очень больные почки… О его брате Георгии вообще никто ничего не знает, без всяких сведений. Что ж, Жора ведь старше нас, так что, полагаю, теперь братья вместе…

     Так давайте вспомним за Сашу Толстоухова, чтоб мы его так помнили! Я уже писал о встрече друзей в сентябре 2005 г.  Саня щедро угощал нас красным вином собственного изготовления, помидорами и баклажанами со своего огорода. Живет летом он с Маргаритой на отцовской даче в районе 7 станции. Теперь это город, К несчастью, у них в 90-х годах бандиты убили взрослого сына Петю. Сашка, конечно, значительно поумнел и цивилизовался за эти годы, в училище он стал кандидатом наук, но теперь старость не красит его – хотя он бодр физически, но память страдает забывчивостью, ой, чтоб вам нет! 

    Я уже писал, что Толстоухов и Сыров в институте прожили пять лет бок о бок. В отличие от своего друга Георгий Сыров был парень серьезный, молчаливый, думающий над своими словами и поступками. Кстати, он и спортом в нашей секции занимался солидным – толкал ядро. Он родился последним, седьмым или восьмым ребенком в семье сельского учителя в Семипалатинской области, когда тому, Андронику, уже минуло 70 лет. Еще в школе он подружился со своей сверстницей Марийкой Ищенко. Они поженились в Академии и живут в мире и любви уже более 50 лет. По окончании Академии Жора был назначен начальником отдела проверки технической батареи 23-й Камышинской бригады особого назначения Ракетных войск Главного Командования. Возглавляли это одно из первых ракетных образований полковники Григорьев М.Г. и Тонких Ф.П., выросшие впоследствии в главных начальников РВСН. В 1955 г. Сыров участвовал в крупных учениях под руководством маршала артиллерии Неделина М.И. по определению предельных возможностей расчетов, когда в Кап.Яре за 72 часа было проведено 12 пусков ракет Р-1 и Р-2. Тогда все ракеты успешно стартовали и попали в цель. В 1956 г. Сырова переводят научным сотрудником в НИИ-4, где он участвует в полигонных испытаниях,  проводимых промышленностью в том же Капустином Яре и в Плесецкой. В 1970-76 гг. он работает в составе Госкомиссии по летным испытаниям и хранению ракет, за что имел премии и благодарности от Министра обороны и Главкома, а в 1970 г. был занесен в Книгу Почета НИИ-4 как лучший по профессии. В 1980 г. он закончил военную службу в звании подполковника-инженера, старшего научного сотрудника, но до 1992 г. продолжал работать в НИИ-4. Сейчас он с Марией живет в городке этого института. В 2002 г. после двух инфарктов ему была сделана операция по шунтированию сосудов сердца. Хотя самочувствие всего лишь удовлетворительное, но он все же живет относительно активной жизнью. К сожалению, эта болезнь не дала ему возможности встретиться в академии на юбилее в 2003 г. и съездить с нами в Одессу через два года. Я поддерживаю с ним постоянные контакты, начиная с 70-х годов до настоящего времени. Я же возобновил его переписку с Толстоуховым.

    В 1954 году на экраны вышла кинокомедия «Свадьба с приданым» режиссера Татьяны Лукашевич. Картина очень полюбилась нам, все смотрели ее по несколько раз. Конечно, основной кофликт там стопроцентно «совковый» - влюбенные ссорятся из-за того, что возник спор – соберут или не соберут 125 центнеров с гектара. Но речь не об этом. Нас привлекала отличная игра актеров и веселье сценария. Мы с Рыжковым и Лисовским чуть не всю кинопьесу знали наизусть. У всех вошли в поговорки выражения оттуда, вроде «Федя, давай!» или «Между прочим, это базарные разговорчики!» и уж постоянно звучали куплеты задорных частушек, которые так гонористо исполнял перед милой Верой Васильевой Виталий Доронин:

                                                                      Задержитесь на минутку, загляните мне в глаза.

                                                                      Я ведь вам еще как-будто про любовь не рассказал.

                                                                      Обо мне все люди скажут: «Сердцем чист и не спесив».                                                                          

                                                                      Или я в масштабах ваших недостаточно красив?   

    С Витей Рыжковым мы часто ходили в театры, особенно зачастили в летний театр «Эрмитаж», где посмотрели концерт «Вот идет пароход», в котором все номера вели тогда еще молодые, но уже знаменитые  Мария Миронова и Александр Менакер. Но особенно мы полюбили оперетту. Впрочем, я любил ее с детства, как и мой отец, и в Одессе часто ходил в театр Музыкальной комедии смотреть и слушать «Сильву», «Марицу», «Фиалку Монмартра» и многие советские постановки. Здесь же мы помимо прежней классики  впервые прослушали классику современную, «Вольный ветер» И.Дунаевского, где больше всего понравились массовая сцена в кабачке и огненная песенка Пепиты-дьяволо. Были мы и на «Летучей мыши» и на советских опереттах. Я был в восторге. Ведь пели и играли легендарные Лебедева и Качалов, Власова и Гедройц, Николай Рубан, Зоя Белая, Аникеев  и даже Г.М.Ярон. Однажды мы наблюдали такой эпизод. Лебедева и Качалов только что отыграли второй акт в «Сильве» и тут же, в антракте, не меняя костюмов – в бальном платье и во фраке – быстро прошли по аллейке на летнюю сцену, где шел эстрадный концерт, и спели здесь тот же самый дуэт «Помнишь ли ты…», а потом на бис дуэт Марицы и Тасилло. Что ж, и великие мира сего нуждаются в дополнительных заработках. Но публика была довольна и тут, и там.

    Первая половина 1954 г. известна целым рядом исторических событий. Особого переворота они в нашем сознании не произвели, хотя потом сыграли определенную роль в нашей судьбе, пусть даже косвенно. Упомяну о них, чтобы представить ход истории тех лет, в которые нам довелось жить.

 

    2 марта 1954 г. было опубликовано Постановление Пленума ЦК КПСС и Совета Министров СССР об увеличении производства зерна и освоении целинных земель. Это и было началом целинной эпопеи, ставшей венцом аграрной политики Н.С.Хрущева.

     В мае широко отмечалось 300-летие воссоединения Украины с Россией, провозглашенное на Переяславской раде гетманом Богданом Хмельницким и боярином Василием Бутурлиным. Тогда же Хрущев подарил Крым Украине, заложив мину замедленного действия, которая сработала спустя почти 40 лет. Правда, его решение утвердил своим законом Верховный Совет СССР, так что нечего всё валить на Никиту, пусть и «народные избранники»  тоже вкусят свою долю вины.

    27 июня была пущена первая атомная электростанция в СССР. И еще несколько лет никто не знал, что эта малютка-первенец атомной энергетики, находится под Москвой, в Обнинске.  

     В те месяцы я разыскал в Москве своего ворошиловградского приятеля Вадика Иванова. Он учился в Институте стали и сплавов им. Сталина. Жил он в общежитии на Донской улице, в так называемом «Доме-коммуне». Построенное в 30-е годы в эпоху увлечения конструктивизмом, это многоэтажное здание было крайне утилизировано по своему назначению. Вместо лестниц там были круглые наклонные пандусы. Вдоль всего этажа шел длиннющий коридор. Каждая комната напоминала железнодорожное купе, вернее, его половину – и по размеру, и по оборудованию. Две полки-койки одна над другой. Маленький столик, узкий проход между полкой и стеной. Отодвигающееся окно. У двери узкий шкафчик для одежды и книг. Всё остальное – в конце коридора.  

    Вадик был очень талантливый малый, может, у него была потомственная тяга к металлам, ведь и отец его, и мать были инженеры-металлурги и работали на знаменитом Ворошиловградском паровозостроительном заводе. В институте были созданы группы из нескольких человек каждая, в которые подобрали научно-мыслящих студентов. Группы эти возглавили различные крупные ученые, академики, проводившие со своими подопечными занятия, ставившие эксперименты, организовывавшие лабораторные работы, приобщавшие своих птенцов к новейшим исследованиям, словом, готовившие свою школу. В одной из таких групп, где занимались изучением редких металлов, употреблявшихся в возникшей тогда новой отрасли полупроводников, и состоял Владимир Иванов.  Вадик способен был увлеченно беседовать об этих проблемах, где угодно – на уличной прогулке, за столиком кафе, используя – этот пример уже стал банальным – даже салфетки для написания формул или наброски эскизов. Мы встречались с ним часто. И беседы наши носили, в основном, научно-технический характер. В частности, он очень интересовался методикой измерения температур в тонких слоях металла. Я рассказал ему всё, что еще знал в институте о термопарах, и добавил, как устроены датчики температур в камере ЖРД. Ему очень понравилось такое конструктивное решение и он вознамерился применить его в своей лабораторной установке.

    После окончания Академии я не виделся более с ним. Он окончил МИСИС, получил назначение в НИИ полупроводников в новый тогда город Зеленоград под Москвой. Раза два мы с ним переговаривались по телефону. Затем наши связи заглохли. Прошло много лет. Я как-то косвенным путем узнал, что он достиг высоких научных постов, стал молодым доктором наук, женился, обзавелся детьми. Но к тому времени в Зеленограде поменяли телефонные номера. На мой вопрос, как звонить по-новому, если старый номер был такой-то, телефонистка строго ответила, что справок по этим телефонам не дают. Всё оказалось засекреченным. Еще через несколько лет пытался я разыскать Вадика через знакомых военпредов, связанных с Зеленоградом, но там оказался целый сонм всяких НИИ, да и я активных поисков не вел, потому и результата не получил.

    В апрельские дни в Москве появилась моя родственница  Людмила Андреевна Лебединцева – тетя Люся, вдова моего дяди Анатолия, маминого брата, лейтенанта артиллерии, пропавшего без вести под Вязьмой в 1941 году. Тетя Люся давно уехала из Уфы и разъезжала по глухим окраинам страны, работая в геологических экспедициях.

    Я пригласил ее в мой любимый ресторан «Урал». Тетя Люся за годы своих геологических странствий, конечно, отвыкла от столичного шика.  И хотя была женщиной бывалой – 10 лет в экспедициях, но в ресторане чувствовала себя несколько смущенно. Тем более, что ей было-то всего лет 37 и многие мужчины бросали на нее взгляды, а некоторые даже спрашивали разрешения потанцевать. Я же, напротив, чувствовал себя  этаким гусаром, пригласившим свою даму. Ведь последний раз я видел тетку в 1942-м году, когда мне шел 11-ый год, и она со своей мамой купала меня еще в тазу. А тут – я бравый лейтенант с такой привлекательной дамой, красиво приодевшейся по такому поводу.

     Тетю Люсю – а я ее так попрежнему называл – поразило, что меня в ресторане знает вся обслуга, и та легкость, с которой я накидал в заказ мудреных блюд, оказавшимся потом необычайно вкусными – жюльен, осетр-желе, солянка по-московски, лангет с картофелем фри, расстегаи по-уральски, кофе-гляссе, даже сигареты попросил лучшие – «Друг» - тетя Люся тоже курила и лихо опрокидывала рюмки «Греми» - элитного грузинского коньяка, хотя пила много, но не пьянела – тоже, видимо, экспедиционная привычка, где геологиням приходилось пить разбавленный спирт. И еще я заказал отменный ликер «Шато д’Икем». Играл джаз, мы танцевали, а потом ее стали приглашать и другие посетители. И домой я отвез ее на такси, она остановилась у своей приятельницы где-то на Семеновской и, пробыв в Москве дня три, опять укатила в свои тайги, степи, горы.

                                                                          А путь и далек, и долог,

                                                                          Нельзя повернуть назад.

                                                                          Держись геолог, крепись геолог,

                                                                          Ты ветра и солнца брат.

     Больше я с тетей Люсей не виделся, хотя изредка получал о ней сведения от сестры Лины, и раз в три года посылал к праздникам поздравительные открытки. Тетя Люся умерла в 70-х годах в Караганде, где жила с сыном Юрием и внуками.

     1 мая на парад нас опять не взяли, о чем мы не очень-то жалели. Ведь офицеры парадных батальонов опять тренировались два месяца подряд, так же, как и в прошлый Май и прошлогодний Октябрь. В оцепление нас тоже не  ставили. Желающим предложили пройти в колонне демонстрантов с сотрудниками Академии. Кое-кто пошел ради интереса. Ведь не каждому же доводилось бывать на праздники на Красной площади. Мы же просто потолкались в Китайском проезде и на площади Ногина среди расходящихся по домам колонн демонстрантов. Запечатлели себя на фотоснимках. Был тут и Гена Иньков с женой Аллой и сынишкой Сашей.

    По окончании демонстрации мы пошли в город. Экспромтом решили собраться у Войтовича, который  нас пригласил к себе. Он жил у метро «Ботанический сад», сейчас это «Проспект Мира». Собрались Игорь и Валя Щенины, супруги Воронковы, я, Рыжков, Лисовский, Фирстов, Шигаев. По дороге зашли в гастроном, накупили закусок, а вот с водкой оказалось плохо. Один винный магазин вообще не работал, во втором был обед, в третьем еще что-то. Мы подошли к палатке (разумеется, государственной, тогда ведь частных не было) на углу Безбожного переулка и 1-й Мещанской улицы, где торговали пирожками, бутербродами, конфетами, печеньем, а заодно и водкой в розлив, стаканчиками. Стали просить продавщицу продать нам бутылки три-четыре. Она категорически отказалась – только в розлив! Мы настаивали и тогда она раскрыла свой секрет: - «Мальчики! Я же из каждой поллитры наливаю по шесть стограммовых стопок!» Все понятно. Мы заплатили ей за каждую бутылку как за семь стопок и стали обладателями праздничного элексира.  

   Войтович жил в большой коммунальной квартире, где кухня была метров 30, не менее. И имевшаяся одна его жилая комната тоже насчитывала метров 40. Из проживавших в квартире 5-6 семей половина состояла в родстве с Саней. Кстати, Саня являлся дальним родственником того деятеля Октябрьской революции Войтовича, чьим именем названы в Москве завод на шоссе Энтузиастов и улица.  18-летний Саня угодил на фронт еще в июле 1941 года. Прошел всю войну и лишь в апреле 1947 г. был демобилизован в звании  старшего лейтенанта. Проучился в МЭМИИТЕ и попал в Академию. Санина жена Галя работала администратором большого гастронома № 2 на углу Арбата и Садового кольца и была внешностью подстать своему мужу – такая же рослая, плотная, полноватая, но только раза в три энергичнее супруга, совсем лишенная обломовского комплекса, который доминировал у Сани. Хозяйка она была расторопная и вскоре с помощью других женщин (пришли еще какие-то соседки-родственницы), да и мужчин тоже, стол был заставлен салатами и закусками, а на горячее благоухали ароматные блины.

    У Войтовича были пластинки с записями запрещенных Петра Лещенко и Вадима Козина, сидевшего на Колыме. Причем эти пластинки были записаны кустарно, на рентгеновских пленках, где если глядеть на свет, можно было разглядеть фрагменты человеческого тела. Поэтому их называли «на ребрах». Саня охотно брал заказы на эти «ребра», которые по его словам, записывал по высокой цене его приятель. Я тоже заказал себе несколько пластинок. Помимо всего прочего мне «Марфуша», «Чубчик», «Очи черные», «Голубые глаза», «Татьяна» Петра Лещенко напоминали прежние годы – Николаев и Одессу, когда мы танцевали под эту музыку. Лихо отплясывали мы и на сей раз, еле успевая переставлять пластинки на радиоле. Мы весело отмечали праздник. Но аппетит приходит во время еды. Стол почти опустел. Решили сходить еще за колбасой и какой-нибудь закуской. Пошел я с Войтовичем. Мы быстренько оббежали пару магазинчиков, взяли всё, что нужно, только вот колбасы не оказалось. Зашли в фирменный магазин «Казахстан» на 1-й Мещанской. Здесь оказалась лишь темная вареная колбаса «Казы» из конины. Пришлось взять ее.  

    Когда мы возвратились домой, то все подозрительно глянули на эту колбасу. Но Саня объяснил, что это какая-то ярославская что ли. И еще добавил: - «Там была какая-то из конины. Геша хотел взять, но я его отговорил». – «И правильно сделал, - похвалили его все, особенно дамы. – Кто бы стал есть такую гадость!» Застолье продолжалось и через час от конской колбасы остались лишь очистки шкурки. Все поглощали ее с аппетитом. А Саня после этого объявил, что это и была та самая конская, «Казы». – «Ладно болтать ерунду, - одернули его все. – Стали бы мы ее есть!». Такова сила самовнушения. По-моему, один только Лисовский, уроженец Башкирии, сообразил, что мы правы, но не стал развивать эту тему. Тем более, что Саня Войтович со свойственным ему юмором пригласил опять к столу: - «Садитесь пить чай с тортом, может, вырвет». Такая была у него шутка.

    Вот еще немного и начались госэкзамены. Дипломных проектов у нас не было. Принимала экзамен госкомиссия, которую возглавлял генерал-полковник Волкотрубенко И.И, занимавший некий высокий пост в военных кругах. Кажется, он был заместителем начальника Главного артиллерийского управления – ГАУ. В комиссию входили несколько генералов, руководство Академии и спецнабора и часть наших преподавателей. На каждом курсе действовала своя подкомиссия, согласно специализации. Госэкзамен проводился по билетам, каждый из которых состоял из шести вопросов. Вопросы охватывали основные дисциплины, прочитанные нам - устройство и эксплуатация ракет, их  управление и полет, расчеты, формулы и выводы.      

    Для нашего курса экзамены проводились  в обширной подвальной аудитории, куда одновременно запускалось человек по пять, и каждому представлялись по две длинных классных доски, на которых и нужно было писать формулы, чертить схемы и фиксировать тезисы ответов. Процедура весьма длительная. За день успевали пропустить лишь треть или половину отделения.  За соседней доской со мной рядом оказался Миша Клименко, один из самых слабых наших слушателей. Я глянул на его доски и увидел, что он «плывет». Как ему подскажешь? За спиной сидят человек двенадцать из комиссии и смотрят на доски. Все же рискуя и, пользуясь тем, что мы готовились несколько в стороне от взоров принимающих, написал ему несколько нужных формул среди своих выводов, пальцами показал – перепиши! Миша списал, но все равно смотрел на них, хлопая глазами. 

   А у меня самого случилась заминка. Я расписал все самые трудные вопросы, а на легком споткнулся. Это был сравнительный анализ ракетных баллонов сжатого воздуха – шарового и торового – по весу, объему, прочности, расходу металла, компоновке на борту. Я пометил все преимущества и недостатки каждого, написал все формулы, но вдруг забыл, как вычисляется объем шара, точнее, какой коэфициент входит в формулу  «пи, R куб» -     3/4  или 4/3 ?  Вот более сложную – объем тора – я запомнил . Решил определиться методом поиска, подставлял в формулу и ¾ и 4/3,  ничего не получается. А ведь это школьная формула.   Очевидно, заметив мои дерганья, ко мне подошел Семенов, вполголоса спросил, что случилось. Я ответил, что подготовил все вопросы, а школьную формулу забыл. А он и сам ее не знал. Тут подошел еще какой-то полковник – в чем дело? Семенов объяснил ему. Тот пожал плечами и заявил, что эту формулу учат еще в 7 классе, но и сам не помнил ее. Увидев их диалог, их подозвал завкафедрой, генерал. Они объяснили, но тот тоже заметил, что это – из курса геометрии Киселева – объем шара. Сколько же – 3/4 или 4/3 – он тоже не помнил. Зашевелилась гос.подкомиссия за столом. Некий важный член ее, в гражданском костюме, узнал, в чем дело, но тоже оказался бессилен помочь. Наконец, в дело вмешался сам председатель подкомиссии – важный генерал-лейтенант. Он тоже фыркнул, что это – школьная формула. - «Конечно!» - воскликнули все. «Ну, так подскажите ее лейтенанту. Это же не ракетная техника». Все переглянулись вопросительно. И тогда к доске решительно подошел старший лейтенант Абдеев, который читал нам этот курс, и написал правильный коэффициент 4/3, после чего я в пять секунд написал правильный вывод сравнения объемов шара и тора. Инцидент был исчерпан.

    А я в суете успел шепнуть Семенову, что у Клименко написана всякая ерунда во втором и третьем вопросах, что парень «горит». Наш начальник курса обменялся с ним несколькими словами, потом вышел в коридор, вернулся минут через пять и потихоньку сообщил правильный ответ на один вопрос. Потом позвал того же Абдеева и тот чуть не сам написал на доске правильные формулы. Конечно, ведь все они – и начальник курса, и преподаватели – были заинтересованы, чтобы никто не получил « двойку». Впрочем, и вся комиссия не очень зверствовала и не гоняла нас, если ответы по билету были правильные. Мише, в конце концов, поставили «тройку», одну из немногих в отделении. Всего на курсе «В» у Семенова оказалось немного «троек», всё были «четверки» и «пятерки». Ребята подобрались сильные, особенно из Харькова и Киева, и москвичи.

     Миша получил назначение начальником огневого отделения огневой батареи 80 инженерной бригады в Белокоровичи, это на северо-запад от Житомира, недалеко от старинного города Коростень. Туда же, кстати, начальником расчета горизонтальной проверки технической батареи пошел и Саня Введенский.

         Дошла очередь и до меня. Я лихо ответил по всем пунктам билета, и у комиссии не возникло вопросов, тем более, что перед ней на столе лежала экзаменационная ведомость, в которой были проставлены оценки слушателей на текущих экзменационных сессиях. У меня там               были одни «пятерки». За госэкзамен мне также поставили «отлично».

        Передо мной отвечал Вадим Фирстов.  Это был, пожалуй, лучший ученик в нашем отделении. Хотя он и обладал высокими способностями сразу схватывать суть излагаемых преподавателями вопросов и запоминал с ходу сложные расчеты, он еще потом, на самоподготовке, штудировал сызнова свои конспекты. Более того, изучив тему, он начинал ее объяснять тому, кто ее слабо усвоил, тем самым еще сильнее закрепляя пройденный материал. Нередко вечерами он заново переписывал в аккуратном виде в тетрадь то, что днем, на лекции, писал скорописью. А тут все писал ровными строками, формулы обводил рамочками, главное подчеркивал разноцветными карандашами. При всем при этом он не был зубрилой, этаким «синим чулком». Часто он анализировал пройденный материал и высказывало по нему свои соображения, которых преподаватель нам не говорил. Или выдвигал различные варианты, в том числе «от противного» и затевал с нами обсуждения по их обоснованию. Особенно часто устраивал он дискуссии с ребятами из других отделений – харьковчанами и киевлянами, среди которых было несколько отличных знатоков математических методов расчета. Во время этих споров он загорался азартом, на щеках выступал малиновый румянец и он говорил горячо и убежденно, смотря на оппонента сквозь толстые очки – у него был сильный астигматизм. В Академии Вадим имел все «пятерки». И лишь несколько четверок, полученных им на младших курсах МЭМИИТА, не позволили ему встать в ряды золотых медалистов Академии.

    По окончании Академии его направили в Войска ПВО, но на полигон в Капустин Яр. Ведь это заведение считалось научно-исследовательской организацией. И там Вадим развернулся бы во всю свою ученую ширь. Наверняка, через три года стал бы кандидатом, а еще через пяток лет – и доктором военно-технических наук. Научный потенциал у него был велик. Но наши воинские чиновники и командиры совершенно не дорожили этим потенциалом. Им нужно было заткнуть кадровые «дырки» в формируемых боевых частях вновь создаваемых войск – Ракетно-Стратегических и Противовоздушной обороны. А наука подождет, там и гражданских хватает.  Поэтому подавляющее большинство из нас и получили назначения начальниками различных технических групп. Так и Вадим стал инженером-энергетиком одной из огневых батарей зенитно-ракетного комплекса в Капустином Яре, на котором проводились опытные и испытательные пуски зенитных ракет, а потом там же стали проводить учебные  стрельбы расчеты прибывающих сюда для боевых зачетов зенитно-ракетных полков.

    Будучи человеком талантливым и энергичным, а также полным чувством долга, Фирстов добросовестно нес службу, передвигаясь вверх со ступеньки на ступеньку. В конце 1960-х годов он, в звании подполковника-инженера, стал главным инженером полигона, которым в то время командовал генерал-лейтенант Спиридонов Евгений Кириллович. Начальник был человеком умным, отличным организатором, настоящим «отцом» своим подчиненным, и в то же время на все 120% обеспечивал функции полигона по проведению научных работ, испытаний и зачетных боевых стрельб. Ценил высоко он и Фирстова. Но путь в научную работу Вадику был уже закрыт. К тому же в должности главного инженера полигона был один неприятный момент. Если в полках, на базах, в корпусах и армии ПВО главный инженер является заместителем командира, то на полигоне он таковым не считался. А потому по должностной категории он был всего лишь «полковником», в то время, как все заместители – первый, начштаба, по науке, по боевой подготовке, по политработе, по тылу имели генеральскую категорию. А ведь главный инженер отвечал за постоянное боеготовое состояние всей техники полигона – стартовых и технических площадок, служб радиолокации и измерений, имеющихся ракет всех типов, их ремонт и эксплуатацию, имеющийся ЗИП сотен тысяч номенклатур, учет,  хранение, получение и отправку всей этой массы, за техническое оборудование классов учебного центра и научных лабораторий, а также за обеспечение технических площадок электроэнергией, теплом и водой, за подготовку и технику безопасности всего персонала военного и гражданского, занимающегося всеми указанными функциями. И всё это, к тому же, на территории, протянувшейся на три сотни километров в полупустыне. Словом – за всё! И нет тебе покоя ни днем, ни ночью. Так и были использованы все творческие научные силы Фирстова на этих, конечно, очень нужных и важных, но утилитарных поприщах. Мне его судьба напомнила стихотворение А.С.Пушкина, описавшего судьбу своего друга, выдающегося русского философа Петра Чаадаева. Правда, поэт имел в виду неиспользованный политический, свободолюбивый потенциал мыслителя, а я подразумеваю научный талант Вадима Павловича, зарытый в пески заволжских степей.    

                                                    Он вышней волею небес

                                                    Рожден в оковах службы царской;

                                                    Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес.  

                                                    А здесь он – офицер гусарской.   

    Я после Академии вновь встретился с Фирстовым в 1970 году, когда перешел на службу в 4 ГУ МО и Щенин отправил меня на учебу на две недели на полигон. Вадик встретил меня, как старого друга, подключил ко мне всех своих помощников, которые натаскали меня по новому для меня вооружению. Побывал я у него и дома, в большой, отлично обставленной квартире, познакомился с его женой Галей и двумя старшими братьями, работниками зенитно-ракетной промышленности, приехавшими в командировку в Кап.Яр, где как раз у Вадика был день рождения. В последующие годы Вадим неоднократно приезжал к нам в Главк, где мы помогали ему в получении оборудования для полигона, особенно для учебных целей. Затем в Главк на должность заместителя начальника по вооружению пришел генерал Спиридонов. Года два Евгений Кириллович тяготился работой военного чиновника, хотя и крупного. У нас с ним установились товарищеские служебные отношения, конечно, с учетом разницы в возрасте,  в должности и в воинском звании. Генерал-лейтенанту претила кабинетная работа. Он привык быть полным хозяином обширных полигонных владений, главным действующим лицом, почти независимым перед верхами, постоянно руководя многотысячным штатом подчиненных. И он с повышением ушел на новую должность – начальником полигона Войск ПВО страны на Балхаше, где масштабы были в несколько раз больше заволжских. Перевел он к себе и многих своих подчиненных, ценимых им, в том числе и полковника Фирстова, тоже главным инженером.  

    Но на Балхаше у Вадика служба не сложилась. Какие-то интриганы и завистники, а также мошенники и хапуги, которых он начал выводить на чистую воду, стали чинить ему всяческие козни. Помню, Вадим приехал раз к нам и жаловался Щенину, что его могут даже подвести под суд, просил не просто помочь, но спасти его. Игорь помог старому другу перевестись главным инженером в Радиотехническую Академию в Харьков. Здесь обстановка оказалась совершенно иной. Вадим снова расцвел. Я раза три бывал у него в Академии, был и дома в гостях. А потом наступили 80-е годы и все мы были уволены по возрасту с военной службы. Спустя несколько лет до нас дошла скорбная весть – Вадик скончался в Харькове от сердечного приступа. Ему нехватило немного до шестидесяти. Суровая жизнь сломала его, нашего дорогого Пирсона, как мы прозвали его еще в Артиллерий-ской Академии. Я часто вспоминаю его, и не только по служебным контактам, но как хорошего друга, честного и умного парня, сподвижника многих наших похождений, о некоторых из которых я уже писал. Вспоминаю, например, с каким старанием он пел свой любимый романс «Накинув плащ, с гитарой под полою…» или как он заливисто смеялся нашим шуткам и шутил сам, сняв толстые очки и протирая их… Скорбь о его кончине разделяют и все наши друзья.

    По окончании госэкзаменов в комсомольских организациях курсов проводились отчетные собрания. Нужно было закруглять дела и распускать организацию. Естественно, что основное место в отчетном докладе занимали итоги учебы и воинской дисциплины. Готовили доклад мы коллегиально – вместе с комсоргами отделений и всем составом комсомольского бюро. Собрались в большой аудитории. Сперва решили несколько персональных дел – сняли выговоры с пары человек, полученные ими в процессе пребывания в Академии. Затем перешли к утверждению комсомольских рекомендаций в кандидаты партии. По Уставу КПСС полагались три рекомендации, из которых одну давала комсомольская организация. Всего было заслушано человек пять, среди них наш золотой медалист Бородаев. Просил характеристику и я. На заседании бюро ее утвердили.  

    Почему мы вступали в партию? Сейчас любят говорить, что все делали это из-за карьеристских соображений. Что ж, были и такие. Но большинство шло в партию по убеждению, так как верили, что партия – передовой отряд борьбы за построение коммунизма. И, между прочим, из 10 миллионов тогдашних коммунистов, не менее 9 миллионов были передовые рабочие-стахановцы, герои труда колхозники, прогрессивная передовая интеллигенция и служащие, самоотверженный отряд нашего общества – офицеры Советской Армии и Флота. Ими руководило желание внести еще больший вклад в достижение целей социализма и мира. Они понимали, что звание члена партии потребует от них проявления еще большей ответственности за порученное дело, заставит постоянно воспитывать в себе высокие качества, бороться со своими недостатками. И не их вина, что в партии оказались и примазавшиеся карьеристы и, что еще во много раз страшней -   немалое число руководящих партийных работников, в том числе и высшего ранга, с годами превратились в надутых вельмож, заботящихся лишь о своих привилегиях, использовавших свое положение для личного обогащения, забывших идеалы кодекса строителя коммунизма, оторвавшихся от народа и переставших бороться за его интересы, хотя сам глава партии Л.И.Брежнев писал в свое время, что единственная привилегия коммунистов – первым идти в бой! И что сделали с этим принципом? Наплевали на него на самой вершине горы.  Это они насадили в партии чиновничий формализм, они фактически ввели режим строжайшего подчинения, не позволявший  практически критиковать руководителей, постоянно нарушали  демократические принципы, записанные в Уставе партии, свели выборы руководителей к фикции (так же. как и выборы депутатов по всей стране), установили принцип несменяемости  руководства, насадили культы и культики личностей, продолжали политику железного занавеса и разрушения принципа мирного сосуществования, отчего неимоверная гонка вооружений и подорвала экономику страны; наконец, стали душить ростки демократии, ту же свободу слова, в стране.  Именно эти пороки и привели к потере партией авторитета у народа, а затем и довели страну до развала и саму партию до бесславной фактической политической ее смерти. Кто поверит коммунистам, если даже простой инструктор, да что там, простая делопроизводительница райкома получала обильные пайки, когда стотысячные массы трудящихся ехали в Москву в «десантных электричках» за куском вареной колбасы?  Если со всех трибун руководители барским троном демагогически утверждали,. что через 20 лет наше поколение будет жить при коммунизме, что через 10 лет мы перегоним Америку и по выплавке стали и по производству молока, мяса, яиц, что решена зерновая проблема (а сами закупали зерно за рубежом – и это Россия, которая еще в 1910 году производила зерна больше Америки, Канады и Аргентины), что опять же через 20 лет каждая советская семья будет жить в отдельной квартире, что… Впрочем, хватит приводить примеры демагогической лжи . Лучше вспомню еще один одесский анекдот.

    Лектор рассказывает собравшимся, что в Одессе, как и по всей стране, идет огромное жилищное строитель-ство. Вот, например, на Дерибасовской недавно построили новый 12-этажный дом, о чем пишут все газеты. Один из слушателей задает вопрос: - «Уважаемый нами лектор! Вот я каждый день хожу по всей Дерибасовской, но чтобы я видел где этот дом – таки нет!» На что оратор отвечает: - «Нечего по улицам шляться! Газеты надо читать!»

     Этот анекдот отлично отражает демагогическую сущность того, во что превратилась партия строителей коммунизма.

    Но в 50-е годы до подобного положения было еще далеко. В партии состояло немалое число коммунистов, вступивших в нее на фронтах Отечественной войны. И люди верили в ее ум, честь и совесть, в ее роль коллективного вождя. Вот почему мы вступали в партию. Помню, мой отец, член партии с начала 30-х годов, советовал мне стать коммунистом. «Это поможет тебе в работе, в службе,  ты почувствуешь опору коллектива» - говорил он. И он оказался прав. Особенно для армейских условий, где партийная организация была единственной корпорацией, объединявшей подчиненных и начальников на основе равноправия. Партийная трибуна была единственной возможностью для критики недостатков, проявляемых командирами и начальниками. Партийная критика позволяла улучшать  их решения. И в то же время именно партийная организация  могла повышать требовательность к нерадивым военнослужащим, способствовать повышению боеготовности войск, воспитанию патриотизма и чувства личной ответственности за защиту Родины, укрепляла воинскую дисциплину, крепила моральные качества офицеров. Дальнейшая практика моей более чем 30-летней службы  подтверждала это мое отношение к партийной работе.

     В то же время приведу два примера    дуализма, если не сказать двойственности партийного воздействия в армейских условиях. Первый. На одном из партсобраний зрп подмосковной армии ПВО коммунисты стали критиковать командира полка. А тот. вместо того, чтобы признать критику. Начал орать на них, как говорится затыкать рты. И даже пытался «поставить по стойке смирно». Коммунисты проголосовали удалить его с партсобрания. Потьом был страшный скандал, понаехали хзаниматься инцидентом партийные и политические боссы инда из аппарата Московского округа ПВО. Командира, конечно, как не оправдавшего доверия коммунистов, сняли. Но заодно объявили и выговор замполиту полка, а командиру дивизиона. Заслуженному фронтовику, подполковнику, который был председателем собрания «и пошел на поводу у демагогической части»  объявили строгий выговор и назначили с понижением – начальником группы ТО в другой полк, где я его и встретил при проверке. И когда я удивился, что это, подполковник на капитанской должности, он и сказал: - «А я и есть тот самый председатель собрания».

     Второй случай почти аналогичен. Архангельской армией ПВО командовал генерал-полковник Гулаев Н.Д. дважды Герой Советского Союза, сбивший 57 самолетов противника в войну в свои 25 лет. Так вот в 1970-е годы на Новую Землю, которая входила в территорию его армии ПВО повадились летать самые высокопоставленные лица партийного, военного и гражданского руководства – отстреливать белых медведей. Говорят, что гипофиз или надпочечники что ли, этого зверя омолаживают и восстанавливают мужской потенциал (виагры ведь тогда не было). Стреляли с пулеметов с вертолета, набили более 2-3 сотен медведей, в том числе и сам Гулаев перебил несколько десятков. А перед этим СССР подписал конвенцию о занесении белых медведей в Красную Книгу. ООН подняла скандал. Дело поручили самому Председателю партконтроля, члену Политбюро ЦК Пельше А.Я.

Полетело немало голов. В том числе Гулаев был назначен на должность полковник-генерал в службу вооружения Московского округа ПВО. Мне довелось раза два проверять его. Он ни во что не лез, скромненько сидел в уголке, даже в столовой обедал вместе с нами. Единственное, комнату ему в гостинице предоставляли на одного. А в Калининской Академии ПВО я как-то встретил майора, который и оказался бывшим командиром зрп с Новой Земли. Его,. полковника, разжаловали, тоже объявили «строгача» за то, что он выделял вертолеты и вездеходы охотникам из ЦК, набивал патронташи патронами. – «А что я мог сделать, если мне приказывал сам Командующий Армией?»

     Раз уж речь зашла о Гулаеве, расскажу еще одну историю из его службы. Под конец войны его, капитана с еще одним истребителем вызвали с фронта в Москву, наградить третьей Звездой Героя. Поселили в гостинице «Москва». Ждали, что награду будет лично вручать Сталин. Соответственно, прием всё откладывали. А что делали два фронтовика? Естественно, кутили по всем ресторанам. И однажды возвращаются заполночь в свой номер и застают там двух мужиков с голыми бабами. Набили им морды и вышвырнули в коридор. А оказалось, администрация гостиницы решила, что летчики, не являвшиеся по два-три дня, уже уехали, веще  й-то у них никаких не было. И в их номер поселили главу Французской военной миссии, представителя де Голля! Скандал на всю Европу. Узнав о драке, Сталин сказал, что не будет вручать награду хулиганам. И вообще, хватит с Гулаева вместо Золотой Звезды Красной. Но когда какой-то третий помощник Горкина стал вручать Красную Звезду, Гулаев бросил ее на стол – у меня много таких! - повернулся и уехал на фронт.

     Впрочем, был еще случай с партийной практикой. На сей раз в Тураевском КБ, где я служил военпредом. На отчетно-выборном собрании мастер цеха критиковал секретаря парткома Платонова. Ну, покритиковал, далее все шло спокойно. И Платонову бы в заключительном слове признать критику и обещать исправить недостатки, как это делалось всегда. А он, пожилой, опытный партфункционер, вдруг взъерепенился. Как это какой-то там мастер смеет критиковавть его. А мастера поддержал весь цех, зароптали и остальные. И вот объявляют результаты голосования – Платонову нехватило двух голосов из 400, чтобы быть избранным в партком! Скандал! Весь Люберецкий райком встал на дыбы. Как же так, готовили его еще на один срок, такой проверенный (читай, удобный и послушный) секретарь и провалился. А собрание настояло на своем. Потом райком недели две подыскивал на пост секретаря (освобожденного!) кандидатуру из числа избранных. Наконец, остановились на конструкторе лет 30, Леве Киселеве. Бюро его и избрало. Ну, и к слову, если раньше Лева был свой парень, однокашник, то через три месяца он стал в упор не видеть своих товарищей. Надулся, как индюк. А как же – ставленник Райкома. А по тем временам все эти подмосковные райкомы – Люберецкий, Подольский, Мытищенский и др. равнялись по своему статуту обкомам.

     Между прочим, там же я столкнулся с еще одним проявлением страшной бюрократии в партии. Ну, нас, офицеров, принимали беспрепятственно. А вот для ИТР, конструкторов и служащих существовал лимит. Нужно было сначала принять троих рабочих, а потом уже инженера. Почему? А чтобы сделать соответствующее лицо КПСС– она ведь была партией рабочего класса, революционного пролетариата, а не какой-нибудь интеллигенции

     И нельзя отрицать, что в партии, как я уже сказал, помимо перерожденцев и карьеристов, большим злом были все более возрастающие бюрократизация и формализм в работе руководящих партийных органов, в том числе и военного политаппарата. Но нам тогда трудно было объективно увидеть корни причин, приведших в последущем к падению КПСС. Ведь вся формальная пропаганда постоянно внушала, что мы со всё убыстряющимися темпами идем вперед, всё выше и выше. Нам казалось, что все недостатки не присущи извращенной и растоптанной системе социализма, а имеют чисто субъективные корни – замени плохого секретаря райкома, сними нерадивого директора завода, выгони пьяницу председателя колхоза, поставь на их места толковых работников, и всё нормализуется,. А то, что еще в годы революции, при Ленине, и уж тем более при диктатуре Сталина, попирались самые демократичные, самые светлые идеалы общества, призванного дать полное счастье людям – это мало кому дано было увидеть. Мы этого не знали, а потому верили своим вождям. Да и как не верить, когда каждый день со всех страниц газет, из репродукторов и динамиков, а потом и с экранов телевизоров, с трибун ораторов любых рангов  24 часа в сутки твердилось, что мы идем верным путем к коммунизму, что  наши успехи в экономике, в военном могуществе, в борьбе за мир во всем мире, в уровне жизни народа превышают темпы всех мировых держав. А забота о непрерывном повышении благосостояния советского народа объявлялась экономическим законом социализма, и именно КПСС, руководствуясь этим законом, ведет и приведет трудящихся СССР, живущих в нерушимой дружбе народов,  к сияющим вершинам.  Ну, ладно, сталинско-бериевские репрессии осудили публично.  Заявили, что теперь будут ленинские демократические нормы жизни. А что получилось на деле?

                                                                                 Фасад – ура-демократизм,

                                                                                 А зад – лишь голый деспотизм:

                                                                                 Все, что покорно, то в ярме,

                                                                                 Что непокорно – то в тюрьме

как писал Дмитрий Патрин, получивший 10 лет за разоблачение «сталинщины». И все продолжалось и дальше. В ту же благую эпоху Брежнева, разве что расстрелы  заменили психушками, а Колыму – высылкой за границу.

     Впрочем, при Хрущеве расстрелы еще сохранились. Так спустя 30 лет мы узнали о кровавом подавлении рабочего класса, выступившего в 1962 г. за свои насущные жизненные интересы  в Новочеркасске. А какую правду мы знали о диссидентах или невозвращенцах? Да это же всё враги народа, начиная с Бориса Пастернака и Беллы Ахмадулиной, которую пришлось исключить из Литературного института за его поддержку;   все эти , Даниэли с Синявскими, «бульдозерные художники», Солженицыны, Аксеновы, Жигулины из КПМ, Леониды Бородины, Вишневские-Ростроповичи, Белоусовы-Протопоповы, Анатолии Марченко и Щаранские, Эдуарды Кузнецовы, Орловы и Гинзбурги с Галансковыми, Натали Аничкины и Юрии Айхенвальды, Аиды Ведищевы и Савелии Крамаровы, Владимиры Войновичи, Игори Губерманы и Владимиры Буковские, и даже выдающиеся академики Сахаровы, не грех вспомнить и разгромленных в 1981 г. Ю.В.Андроповым «Русистов»  С.Н.Семанова, А.М.Иванова, Ю.И.Селезнева или «Память» В.А.Чивилихина  и прочие. А как расценить события, при которых к стенке ставились целые страны? При Брежневе масштабы Новочеркасска расширились. В 1968 году наш танки растоптали «Пражскую весну». В 70-х годах почти такая же судьба постигла Польшу. Наконец, война в Афганистане со всеми ее убийствами руководителей страны и десятилетним уничтожением древнего народа и воинов нашей армии.

    Когда в 1970 году я перешел на службу в центральный аппарат Министерства обороны и получил доступ к некоторым цифрам государственного значения, я стал сознавать, что на самом-то деле не всё идет так гладко, как об этом объявляют официальные информаторы. Так же, как врачу достаточно замерить некоторые параметры организма, чтобы диагносцировать болезнь – давление, температуру, анализ крови и мочи, покраснения слизистой и пр., так же и в носударственной экономике существуют некоторые точки, замерив величину, а главное, динамику параметров в которых, можно определить общее состояние экономического организма страны. Попали в мое поле зрения и несколько таких точек по линии вооружения. Оказывается, экономика наша развивается однобоко – да, быстрыми темпами растут военные отрасли промышленности, но в совершенном загоне сельское хозяйство и легкая промышленность, волочит жалкое существование транспорт. Не так-то все хорошо в образовании и медицине. Отсюда и идет постоянное снижение уровня жизни народа. Но и тут я видел причину не в порочности того пути, по которому ведут страну партия и правительство, а во внешних причинах. Помню, как в 70-е годы я приезжал в командировку в Одессу и Вадик Левин в откровенной беседе спрашивал меня, отчего же жизнь становится всё хуже, в магазинах исчезают элементарные продукты питания и насущные предметы ширпотреба, цены растут, условия жизни ухудшаются. Почему? Да потому, отвечал я, что мы, то есть, наше государство, вынуждены тратить огромные средства на оборонные нужды. И хотя наши военные расходы в десяток раз меньше, чем у нашего главного противника – США, но и они непосильны для нашей экономики. Но что поделаешь? Мы вынуждены вести гонку вооружений, иначе окажемся слабее империалистов, которые так постоянно и собираются  развязать против нас ракетно-ядерную войну. Лишь потом, когда началась перестройка, всплыли факты и действия, доказывавшие, что именно СССР грозил развязыванием войны другим странам. Ведь у нас были накоплены запасы термоядерных бомб, способные 40 раз (повторяю – 40 раз!) уничтожить весь Земной шар. Ну, зачем накапливать такое преимущество? Ведь для уничтожения супротивных государств, занимающих половину территории Земли, достаточно мощи, меньшей в 80 раз существовавшей. Ну, пусть для надежности примем трехкратный запас. И то можно держать ядерный арсенал в 25 раз меньше имеющегося! А ведь каждая бомба, каждая ракета или подводная лодка для ее доставки, по стоимости равны стоимости целого города. А каждый самолет, танк, пушка, тактическая ракета стоят столько же, сколько несколько жилых городских домов или равен бюджету солидного колхоза. Даже содержание рядового солдата по затратам средств требует труда двух рабочих и трех колхозников. Да разве наша экономика, которая только по названию являлась социалистической, а фактически была феодально-крепостнической, может выдержать подобную перегрузку? Добавьте к этому, что себестоимость военной техники была в несколько раз выше, чем себестоимость аналогичной продукции гражданского назначения. И не столько за счет качества и надежности, сколько из-за попустительства руководства страны жадным аппетитам военно-промышленного комплекса. «Для обороны страны нам ничего не жалко!» А сколько средств мы просадили безвозмездно в других странах!  

       История подвела итог политике дутых цифр и идеалов. И историческую ответственность за этот крах государства, идеологии, советского строя, дружбы народов, обнищание народа несет та организация, которая беспредельно, в единственном числе, правила Советским Союзом, не допуская более никого к своей диктаторской власти, а именно – партия, называвшая себя коммунистической. Конечно, превалирующая доля вины падает на ее руководство всех рангов. Но и рядовые члены партии несут ответственность за то, что бездумно поддались ослепляющей пропаганде, не сумели или убоялись поднять голос критики, не потребовали возвращения на пути реальности, не спросили строго с тех, кто длительное время вел страну и партию к пропасти. Ах, сколько зла принесли эта вера и незнание, эти равнодушие и нерешительность! Да возьмите хотя бы грубейшее нарушение такого требования Устава партии, как сменяемость лидеров максимум через два срока, то есть, 8 лет. Никита Хрущев руководил 11 лет, а Брежнев и вовсе процарствовал все 18. И почему? Да лишь потому, что их окружение понимало – переизберут генсека – кончится и их власть. Конечно, опыт великое дело, но я пришел к выводу, что всех руководителей надо освобождать от их должностей по достижении 60-летнего возраста. И дело не в физической немощи – бревно на субботнике ему таскать не надо. А дело в том, что человек за эти годы тесно врос в понятия своего поколения и никак не сдвинется с тех канонов, установок и привычек, которые впитал в свои 30-40 лет. Весь прогресс всегда делали молодые, начиная от Египта, Афин, Рима, того же Александра Невского, победившего две вражьи армии в свои 20 лет, Дмитрия Донского, Петра Первого, Екатерины Великой (за рубежом то же) и т.д. Даже пусть большевики признают, что самым старым организатором революции был Ленин, которому в 1917 г. было всего 47 лет! А его сподвижники были на 10, а то и на 25 лет моложе. А наши славные полководцы, все эти Маршалы войны 1941-45 гг. – да им было тоже по ;40, а то и меньше. Почему-то токарем после 60 или сельским учителем быть нельзя, староват, а управлять гигантской страной можно не только в 70, но и в 80, и старше. Ну, уж ежели ты такой гений и талант – сдай свой НИИ или Министерство молодому, а сам получи маленькую лабораторию и сиди над своими пробирками или почитывай лекции два раза в неделю в вузе. Но даже завкафедрой – и то –ни-ни!

    Увы! Прозрение, как это зачастую бывает, приходит поздно, не тогда, когда все с криками «Ура!» кидаются на штурм строительства здания, а когда возведенное на гнилых опорах оно рушится и глазам строителей предстают лишь руины и тучи дыма и пыли над тем, созидание чего они считали своим долгом, целью всей своей жизни.

    Ладно. Хватит бесплодных терзаний. Тем более, что к изложенным выводам мы пришли, спустя лишь 40 лет. Да и то пришли не все, а многие так и остались в своей прежней слепой вере, цепляясь за ее обломки. Трудно признаться, что всю жизнь ты потратил на поддержание фальшивой идеи. Могу сказать, что ко мне такое прозрение пришло. Но не явилось в один миг, как это демонстрировали некоторые политики-флюгеры, а пришло в результате двух десятилетий анализа и размышлений и еще десятка лет болезненного выдавливания из себя, по капле, как писал А.П.Чехов, того рабского сознания, что вбивалось в меня чуть не с пеленок. К сожалению,к тому времени возраст и болезни распростерли свои два зловещих крыла надо мной. Лет пять борьбы за правду я еще застал. Даже успел сделать пару шагов, которыми горжусь. А дальше… увы. Тут до аптеки ли до булочной-то иной раз не дойдешь, не то. что до баррикады.

     Но вернемся в далекий 1954-й год, когда подобные мысли не могли придти в голову даже в каком-нибудь горячечном бреду. Итак, я ожидал получения комсомольской рекомендации на нашем собрании курса. Сначала всё шло нормально, хотя и формально. Мне, как и остальным,  задали несколько обязательных вопросов, пара человек выступили, сказали, что я отличник, нарушений дисциплины не имею, год работал секретарем комсомольской организации курса, и уже хотели голосовать, как вдруг Валентин Караваев встал и заявил, что мне нельзя давать рекомендацию. Пусть я расскажу о драке, которую имел с одним из слушателей в Днепропетровске. При этих словах все с изумлением  глянули на меня. Какая драка? Дальше-больше, Караваев назвал подробности  и заявил, что я чуть не избил Рыжкова, хорошо, что нас разняли. Что я мог сказать? Рассказал всё, как было, что фактически драки не было, но по разу один другого двинули. – «А из-за чего? – закричали с мест. – А какие у вас сейчас отношения?». – «Да, не из-за чего. А сейчас мы по-прежнему друзья». Тоже самое спросили у Рыжкова, и тоже самое подтвердил он. Не могли же ни он, ни я сказать, что конфликт возник из-за моих запутанных чувств к любимой девушке Начали бы спрашивать ее имя…. Нехватало еще ее впутывать в эту историюю         

        Свидетельствовали в нашу пользу и остальные наши товарищи, хотя и попрекнули этим инцидентом. Семенов мне тихо сказал с упреком: - «Почему мне ничего не сказали? Всё было бы нормально». Но Караваев задал вопрос: - «Что же, выходит, можно рекомендовать в партию человека, совершившего хоть и маленький, но аморальный поступок? Где же тогда комсомольская принципиальность и партийная чистота?» Большинство ребят не придавало особого значения обнародованному конфликту. Но я все же заявил, что раз действительно есть пятно, то я снимаю свое заявление о рекомендации. Караваев настаивал, чтоб записать отказ со строгой формулировкой – за аморальное поведение и т.д. Несколько дружков, в том числе Елькин, Введенский поддержали его. Но собрание решило просто снять мой вопрос и воздержаться от выдачи рекомендации.   

      Скажу честно, что, конечно же, мне всё это было очень неприятно. И наиболее обидно, что борцом за чистоту морали выступил именно Караваев, то есть, самый аморальный человек на курсе, и выступил отнюдь не из высоких побуждений, а из личной ненависти ко мне, о причинах которой я уже писал. Но с другой стороны, мне было стыдно перед ребятами, что в самом деле такой неприятный инцидент имел место. Действительно, неудобно с таким ляпсусом просить у них рекомендацию в партию. Ведь я считал, что в рядах партии должны быть действительно только кристально чистые люди, которых нельзя упрекнуть совершенно ни в чем, что члены партии – это лучшие люди нашего общества, те, которые отдают все силы народу, делу построения светлого будущего в нашей пролетарской стране, которые ведут людей к коммунизму. Поэтому, с общей позиции я не считал себя даже вправе  оправдываться в мелочности этого эпизода. Что ж, значит, надо быть еще строже к себе, чтобы иметь возможность стать настоящим борцом партии. Ни о какой карьере я не помышлял. У меня и так был отличный диплом, отличные знания, большая энергия, высокое сознание, что надо работать на благо Родины, что, хотя я и не готовился к военной службе, но раз народ призвал нас защищать его, раз вручил новейшее, небывалое доселе оружие, то это мой долг. А принадлежность к лучшим представителям общества, какими являются члены партии, лишь будет способствовать моему совершенствованию, даст мне возможность более глубоко учиться борьбе за идеи коммунизма, за защиту завоеваний Октября. Что ж, значит, я еще не стал идеально чистым для этого.

    От волнения я не мог прочитать отчетный доклад и попросил это сделать моего заместителя Виктора Бородаева, который и зачитал текст. Семенов, правда, спросил потом, почему я сам не докладывал, и в его голосе я почувствовал подозрение, что это некая конфронтация с моей стороны что ли? Но я объяснил, что от переживания я просто сильно разнервничался, а потому и попросил заместителя, тем более, что доклад мы готовили всем составом бюро, а никакой тут забастовки нет. Работу нашу, в том числе и мою, признали удовлетворительной и довольно активной, в выступлениях отметили и мою личную роль в положительной деяте-льности комсомольской организации.

    После собрания многие подошли ко мне, утешали, дескать, ну, подумаешь, не получилось с рекомендацией, ерунда. Наш старшина курса Толя Волошин сказал, что даст мне свою персональную рекомендацию, что он и сделал позже, когда мы с ним служили вместе в одной части. Семенов, правда, упрекнул, что я не поставил его в известность, не посоветовался с ним, поэтому он впервые услышав об этом казусе лишь на собрании, не смог помочь мне. А Караваев заявил, что не даст мне пролезть на теплое местечко, сделать личную выгоду. Я только пожал плечами на эту инсинуацию, и на этом наши с ним отношения закончились.  

    Он получил довольно тяжелое назначение на полигон в Кап.Яр, начальником отделения электропроверки ракет. Затем эта 77 инженерная бригада убыла в с.Белокоровичи Житомирской обл. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. Его друг Елькин был назначен начальником отделения проверки технической батареи в 78 инженерную бригаду в с. Медведь Ленинградской обл.  Но Слава был все же выше интеллектом своего товарища и собутыльника. И меньше пил.  С пустя лет десять его фамилия мелькала среди военпредов ракетной фирмы Челомея, а затем он был причастен к НИИ-4.

   Места эти – Белокоровичи и Медведь считались самой глухоманью. Ведь никого не пускали отлучиться даже в ближайший город. Жили в битком набитых общежитиях, с утра до ночи – техника и личный состав. Да и ночные дежурства и учения. Рассказывали, что единственным развлечением было такое – мимо станции проходил поезд Киев-Сарны. В выходной день офицеры-холостяки садились своей компанией в вагон-ресторан и кутили там. Через пару часов пересаживались на встречный и два часа возвращались обратно. тоже в ресторане. Конечно. способные и толковые ребята с годами переходили, скажем, в НИИ-4 (к примеру, Жора Сыров из Камышинской бригады, там он стал старшим научным сотрудником был занесен на доску почета),  в различные ВП или управления. Ну. а прочие так и тянули там лямку, понемногу спиваясь. А вообще в каждую бригаду после Академии направляли по 15-25 февральцев и через полгода столько же августовцев.  

        Немалая часть попала и  на ракетный полигон в Кап.Яре, по данным книги А.Гриня, попало 77 февральцев и 25 августовцев. По документальным данным нужно добавить еще 25 и 10 человек соответственно (плюс еще четыре десятка на полигон ПВО).Большинство из них получили назначения начальниками отделений и групп проверки и подготовки ракет на технических и стартовых площадках. Видимо, они так и зачахли на этих направлениях, лишь спустя много лет уйдя куда-нибудь в военные представительства. Только некоторым повезло – их назначили в научный центр полигона. Со временем они стали кандидатами, а то и докторами наук, перешли в НИИ-4, иные получили генеральский чин. Впрочем, один из них стал заместителем начальника полигона и тоже генералом.   

    Госэкзамены длились недели две. По их окончании нас всех построили в Суворовском зале. Был зачитан приказ о нашем  окончании Академии, присвоении нам званий инженер-лейтенанта и вручении дипломов инженера и академических значков. Мы по-одному выходили из строя, маршал артиллерии Н.Д.Яковлев, бывший тогда заместителем командующего артиллерией и ракетных войск Советской Армии, поздравлял нас, пожимал нам руку. Мы отвечали «Служу Советскому Союзу!», принимали из рук стоявшего рядом полковника диплом и значок и возвращались в строй. А перед этой процедурой начальники курсов предупредили нас, чтобы мы не сжимали руку маршалу, а то мы ребята здоровенные, каждый будет жать – маршал без руки останется. Нам была присвоена квалификация инженера по ракетному вооружению, но это название было секретным, а потому в дипломе и других несекретных документах это звучало так – «артиллерийский инженер-механик» или для ребят с других курсов «артиллерийский инженер-радиоспециалист». Нашим фронтовикам присвоили звания старший инженер-лейтенант, в частности, такого звания удостоились Игорь Щенин и Толя Волошин. А Войтович и Науменко уже были старшие лейтенанты. 

      Круглых отличников занесли на почетную доску Академии и вручили им золотые медали, а также тоже присвоили звания старших лейтенантов. Таких было человек шесть, в том числе наш Виктор Бородаев. Тем, кто имел в институте и Академии на экзаменах всего лишь несколько хороших отметок, а остальные отличные, выдали дипломы с отличием. Получил такой диплом и я. Никаких преимуществ он не давал. Конечно, в нормальном курсе обучения, такой выпускник мог получить  и более благоприятную должность, нежели «троечник», но мы были продуктом массового производства, муравьями. Нас таких было 160 человек, разве для всех найдешь хорошенькие местечки? Поэтому от такого диплома было лишь чувство собственного удовлетворения. Впрочем, вру, каждому отличнику, в связи с окончанием Академии, был выдан дополнительный денежный оклад по должности и званию, то есть, 1450 рублей.  

     В зале им. Дзержинского собрали торжественное собрание, явившееся начальной стадией официального праздника по поводу окончания Академии. Обычно каждый год правительство и ЦК устраивали в Кремле встречу с выпускниками военных академий, с концертом и банкетом. Наш спецнабор такой чести удостоен не был. У нас все торжества прошли в Академии. На празднество выпускники могли явиться не только со своими женами, но и впервые, со своими девушками, которым выписывали пропуска. Многие и явились со своими невестами или просто знакомыми. Я, как и немалое число моих товарищей, был на вечере один.

    Кстати, среди нас ходили усиленные слухи, что офицер перед женитьбой должен получить предварительное согласие командования и офицерского собрания на брак с данной гражданкой. Дескать, офицеры должны знать, кого принимают в свое общество. Всё это оказалось блефом. Забота об офицерской чести не распространялось так далеко. Но вот посоветоваться с командованием перед женитьбой рекомендовалось. Вдруг твоя жена окажется не допущенной к секретным вопросам органами КГБ из-за, как они называли, компрометирующих обстоятельств, каковыми могли быть ее родственники за границей, враги народа, дезертиры и т.п. Жена, конечно, не будет связана напрямую с секретами мужа, но ведь она будет жить в закрытом военном городке, общаться с другими военнослужащими и их семьями, видеть жизнь части, а мужу будут известны государственные и военные тайны. Таким образом, ей по крохе, по крохе станут ведомы кое-какие секреты. А там и различные шпионы могут подкатиться и спровоцировать. Поэтому, от греха подальше, органы безопасности попросту лишают допуска к секретным делам ее мужа и его отправляют в какую-либо несекретную часть. А где найдешь такую? Практически такому офицеру карьера будет пресечена.

     При выпуске нам была оказана высокая честь. Наше торжественное собрание посетила Екатерина Алексеевна Фурцева, кандидат в члены Политбюро КПСС, ставшая в марте 1954 г. первым секретарем  Московского городского комитета партии. В тот год ей было 44 года. Это была очень любопытная фигура, о которой ходило много слухов, разговоров, сплетен. С юных лет она начала заниматься комсомольской работой и продвигалась по этой линии. Тогда говорили, что в прошлом, да и сейчас, она была любовницей Хрущева. Что ж, их пути постоянно пересекались, ведь она работала в райкоме Курской области, потом на Украине, в войну была секретарем Фрунзенского райкома партии в Москве. Была она женщиной решительной и властной, за что получила прозвище «Екатерина Великая». Отличалась известной долей прогрессивного мышления и действий, за что ее не любили в партийном аппарате. Но многие из интеллигентов, писателей, артистов положительно отзывались о ней, как о Министре культуры. Ее трагическая судьба сейчас предана широкой огласке в нескольких документальных телефильмах. Скончалась она, будучи в партийной опале, в не таком уж большом возрасте.

     Один из наших лейтенантов – Леонид Коломиец – оказался в ее родствен-никах. Еще учась в МАИ, он женился на студентке Рите Фирюбиной, а ее отец был видным дипломатом, послом, зам. министра иностранных дел. Вторым браком Фирюбин  заключил семейный союз с Фурцевой. Кадровики, зная о родственных связях Лени, приготовили ему назначение научным сотрудником на полигонное НИИ. На выпускном вечере он впервые встретился со своей сановной тещей. А та, узнав от дочери,.что зятя с семьей посылают на край света, намекнула, что могли и в Москве оставить. И Леню назначают в под-московный зрп, но, увы, на ординарную должность начальника группы. Так пресеклась его научная карьера.  Правда, вскоре после Академии Лёня развелся со своей женой, забрав к себе трехлетнего сына, которого воспитал в новой семье. Дальнейшая служба в системе ПВО сделала меня и Лёню дру-зьями. Он обладал талантом организатора и весьма грамотного специалиста, прошел все ступени службы – от инженера группы в полку, а потом в Управ-лении Армии,  в Управлении ЗРВ Главного штаба Войск ПВО страны и закончил карьеру полковником на ответственной должности в аппарате Зам. Министра обороны по вооружению. Мы с ним и его женой Алей общаемся и посейчас, правда, по телефону. У него тяжелая болезнь сердца, вживлен стимулятор. Но он всё так же бодр и весел, как и в прежние годы, сохраняя свой общительный характер.

     После торжественного собрания в зале им. Дзержинского был дан концерт, а потом в столовой организован банкет (за наш счет). Впервые официально на стол для двух пар выставлялась бутылка водки и бутылка вина. Во время банкета играл джазовый оркестр Академии, были танцы…  Между прочим, я совершенно не помню этого мероприятия. Почему? Понятия не имею. А все мои товарищи рассказывают об этом событии. Что это – провал в памяти или что-то другое?

         А мое время шло и шло безрезультатно. Наступил последний срок. Учеба в Академии завершена. Нам было известно, что после окончания  нас всех разошлют «по точкам», то есть, по ракетным частям  в самые глухие медвежьи углы страны – в болота Белоруссии, в снега тундры, в выжженные казахстанские пустыни и еще бог знает, куда.  и мы всем уже говорили, что нас пошлют к чорту на кулички – на полигон или на какие-то отдаленные точки. . Галин отец подтвердил, что ракетные войска стоят именно в таких местах, причем, поскольку их только что создают, то там еще ничего не устроено, даже жить негде. Евгения Григорьевна охала, глядя на меня так, будто я уезжал в вечную ссылку на каторжные острова. Что думала Галя – не могу сказать. Возможно, она все же ждала от меня неких главных слов. Ведь как-то принято, что окончание института  или военного училища часто является началом супружеской жизни, это естественно. Но я вместо официального предложения ввернул в разговор фразу, что многие из наших ребят не решаются увозить в эти места не только невест, но даже жен. Возможно, Галя сочла это за недоверие ее чувствам, а возможно, у нее их уже и не было. Она, конечно, жалела и утешала меня, но ведь такое говорят и просто друзьям… Вся семья распрощалась со мной, как с мореходом, уходящим на утлом паруснике в кругосветное плавание. Увидимся ли мы еще когда? Они и смотрели на меня как-то обреченно… Это был последний рубеж. Нужно было перестать  трусить, а делать официальное предложение о женитьбе. Этого, судя по всему, ждала от меня Галя, ждали и ее родители. Причем не обязательно было жениться, но хотя бы, так сказать, обручиться – Галя через год кончала институт. Но я и тут отступил. Я сообщил, что нас отправляют на край света, то ли во льды Чукотки, то ли в знойные пустыни Ср. Азии. Я распростился со всем семейством, как бы навсегда. Ну. что ж, навсегда так навсегда. Правда, я себя нес-колько оправдываю в той ситуации. Было ли у меня право предлагать ехать на этот самый край света любимой девушке, лишать ее всей этой жизни, к которой она привыкла. Чем она там будет заниматься, как реализует творческие способности архитектора на ракетной точке?  Ну куда я потащу в дикие места, в неустроенную жизнь, ее, москвичку, городскую девушку, привыкшую жить за мамой и папой?  А когда мы еще потом вырвемся в цивилизованные места? Мне было жалко ее, такую юную, чувствительную, талантливую. На этом все и кон-чилось. Не зря в той песне поется: «А нето разойдутся пути, и любовь улетит, не воротится». Так и получилось.   

      А когда я через две недели вдруг приехал к ним и сообщил, что я назначен под Москву, 40 минут на электричке, то это вызвало некое разочарование. Дескать, провожали тебя, как героя, простили тебе всё, а тут…Галя охладела ко мне. И я не имел возможности из-за службы часто бывать у нее. А у ней, похоже, появился кавалер. И каждый раз я не заставал ее дома. Однажды осенью 1955 года, уже после окончания Академии, я приехал к ним. Евгения Григорьевна встретила меня по-прежнему гостеприимно, напоила чаем, а потом сообщила, что Галя выходит замуж за своего однокурсника. Немудрено, ведь она окончила институт и получила назначение в Московский ГСПИ-4. Меня это известие будто обухом ударило. Я, правда, проявил выдержку, посидел еще минут 15 и спокойно попрощался. В тот вечер я выпил в любимом «Урале» тройную, если не пятикратную дозу коньяка и не пьянел. А приехав в часть, на следующий день я заболел горячкой. Нет, не белой, а настоящей, простудной. У меня поднялась температура до 39-ти, началось воспаление легких. Врач части подполковник Пряхин лечил меня прямо в общежитии, опытный медик, он понимал, что дело не в простуде, что у меня рухнула нервная система. Но что он мог поделать, если я никому ни о чем не рассказывал. Мои подчиненные солдаты по очереди ухаживали за мной, ходили за обедами в офицерскую столовую, убирали в комнате. Мой начальник сердился, что я заболел как раз в горячее время, видел, что со мной происходит нечто необычайное, но что – догадаться не мог. А я проболел по-настоящему недели три, а потом тянул еще с выздоровлением столько же, не имея ни сил, ни желания возвращаться в мир.  За эти дни я написал объемистую поэму в стихах, подражание «Первой любви» Константина Симонова, о крахе моей любви. Кстати, как прочувствованно  Кирилл Михайлович описал эту драму влюбленного, лучше не скажешь:

                         Бывают расставания, как выстрел.                                Ползущая сквозь дни и расстоянья

                         От них вперед решая быть умней,                                 Болезнь, похожая на ТБЦ.  

                        Страдают, как от огнестрельной раны,                          Уже все зарубцовано. По году

                         И выжив, поправляются в пять дней.                            Уже врачей мы не пускаем в дом.      

                         Но есть еще другие расставанья -                                  И вдруг весной, в ненастную погоду

                         Без громких слов, без точки на конце,                          Опять, как рыбы, ловим воздух ртом.

     У меня наличествовало одновременно оба варианта расставания… И неожиданный смертельный выстрел, и потом эта затяжная истощающая болезнь…

     А это вот уже мое – впрочем, зачем  объяснять, читатель и так почувствует разницу: - Так я возвращался в тот черный вечер с электрички в свою часть.

                          Хотелось соскочить, бежать назад по шпалам,          Приходится сходить на этой станции

                          Вернуть часы и километры вновь                                И сквозь метель брести домой.

                          Хотя б к утру добраться до вокзала,                            Два раза повернуть в дверях ключи,

                          И вновь туда, где сердце ждет любовь.                       Шинель на чью-то бросить койку,

                          Но тщетно. Вот уж озера лед глянцевый                    Упасть в кровать и слушать, сердце как стучит,

                          И вдалеке за ним поселок свой.                                    И слезам приказать не появляться стойко.

     Здесь нет места приводить эту длинную поэму, где я описал близко к реальности то, что происходило с нами за эти три года. Но в ней я излил всю свою израненную, если не сказать, испепеленную, душу. Ну, и потом я написал еще несколько стихотворений, как мне кажется, весьма правдивых. Но на этом всё было разбито, разорвано, сожжено. С тех пор более я Гали К. не видел. Лишь в 2002 году узнал, что она по-прежнему жива, но что муж ее Виктор умер недавно от рака, а она любила его всю жизнь. И оба занимались архитектурой.           

     Ни поэму, ни стихи, я никому не читал, не показывал. Да и про свою драму не рассказывал. Только мой откровенный друг-наперсник Юра Панов посвящен в подробности этой трагедии. Мы с ним и до сей поры раскрываем друг другу свои души.

      Тогда, в мои 23  года, конечно, мне казалось, что для меня наступил край света. Сейчас, спустя более полувека, я смотрю еще и с других позиций. А разве мог я гарантировать, что мы, скажем, будем любить друг друга всю жизнь?  Ведь и раньше супруги постоянно разводились, а сейчас вообще показатель разводов перевалил за 50 %. Причем, разводятся и через год, и через 40 лет, разводятся и в 19, и в 59 лет.  И, как ни странно, по весьма неприметным причинам  (я не беру причины серьезные, такие, как  плохое материальное положение семьи, как возникновение другой, настоящее страстной любви, как природную склонность супруга к перемене партнеров, как пьянство, наконец, или тяжкая болезнь)    –  просто муж и жена, или жена и муж не могут «притереться»   друг к другу, раздражают постоянные житейские мелочи (вспомните пресловутое: «а он опять не закрывает тюбик с зубной пастой!»). Тут как-то в компании наших старых откровенных друзей одна из жен заявила, что дескать, мужья теперь к ним относятся без внимания, без чуткости и пр., не то, что раньше, на руках носили. На что другая из жен резонно ответила: - «А мы сами что ли, тоже остались прежними красавицами? Посмотри, как и мы очерствели. Да и на руки нас теперь разве что вдвоем поднимешь!» Что ж, довольно мудрый вывод. Так что кто может гарантировать вечность брака? Тем более, в природе это довольно редкое явление, да и то оно обусловлено вопросами лидерства в стае. Однако, человек – не совсем животное, он  наделен, или самонаделился, факторами социального отношения к институтам жизни. Так вот я понял за 50 лет супружеской жизни, что  прочность семейной жизни зависит от общей социально-моральной установки супругов. Помните, как под венцом священник спрашивает невесту и жениха, согласен ли каждый взять другого в супруги и быть ему опорой всю жизнь до гроба, и в радости, и в горе, и во здравии, и в болезни? А ответственность перед детьми? Да и всё остальное.

       Как негативный пример приведу семью моей сестры Лины. Она и наш старинный друг Борис поженились в уже в 26 лет, прожили лет 45, материально жили отлично, он окончил академию, стал полковником, зам.начальника военного НИИ. И парень был положительный, хозяйственный, домовитый, не пьющий, культурный, образованный и т.п. Лина родила ему двоих сыновей, вырастила их, помогала Борису в его трудной офицерской жизни. И вдруг после выхода в отставку у них начались скандалы и, в конце концов, они развелись. Причем, Борис не заводил себе никаких молоденьких любовниц. А вот так, просто «семейная лодка разбилась». Ну, хорошо хоть разошлись без драки и судебных тяжб, поделили нажитое – ему автомобиль, ей домашние вещи. Я ездил в Курск их мирить, оба сына были на стороне матери. И я занял позицию сестры, хотя обвиняю и ее тоже в вопросах нетерпимости. Но я у нее единственный брат, не могу же я ее бросить одну. Она пережила десяток тяжелых лет, тем более, что это было в эпоху полного развала страны в 1985-95 гг. И вот даже такой простой факт – Борька получает полковничью пенсию, а Лина – ниже самой минимальной. Почему? Да потому, что всю жизнь работать офицерской жене толком не было где, заботилась о муже, вырастила двоих бравых молодцов, стажа нет и пенсии тоже. А ведь она тоже окончила Одесский университет, филолог. И вот итог – он мог прилично жить даже в гайдаровские годы, а она – «перед нею разбитое корыто». Горько, обидно и трудно. Так как же с супружеским долгом, указанном в библии? Хорошо потом оба сына занялись научно-производственными делами, сумели выйти на приличный уровень, во всем содержат старую больную маму, даже в Европу возят на турэкскурсии. Но жизнь-то прошла, за плечами уже 77 лет!  

     Так вот вопрос – а кто мог гарантировать и нам с Луной вечный брак? Правда, когда я спустя полтора года женился на совершенно иной девушке, то понял, что это – последний мой шанс обрести счастье в семейной жизни и потому его надо беречь, выращивать, спасать в иных ситуациях. Символичны слова шансонного куплета, что пели Лилины подружки и ребята на нашей свадьбе: « Береги часы, береги карман.  Береги жену, берегися сам!» И главная роль принадлежит здесь мне. Не знаю, последнее утверждение мне пришло в голову после прочтения популярного в те годы романа «Командир корабля» (кажется, Голубева) и снятого по нему известным режиссером В.А.Брауном одноименного кинофильма. Там один офицер жалуется другу на семейный разлад, а тот ему отвечает: - «Какой же ты командир корабля, если в семье не можешь наладить правильный курс?». Что ж, жизнь подтвердила правильность этого направления. Мы за 50 лет провели успешно свой корабль в любви, согласии, уважении и взаимопомощи, хотя и приходилось иногда бороться и с тучами, и с подводными рифами.  

   Назавтра после банкета нас вызвали на комиссию по распределению. Церемония была короткой. Большинство назначалось начальниками группы стартового расчета (это механики), или начальником группы контроля (радисты). И далее следовал номер войсковой части. Окольным путем ребята узнавали, что это были базы хранения или стартовые позиции ракет дальнего действия, расположенные в глухих местах Белоруссии, Прибалтики, Украины и др. Так Жора Сыров попал в ракетную бригаду под город Камышин, Многие  получили назначение на полигон, например, наши Геня  Иньков, Бородаев Виктор, Гринь Анатолий, Завгородний Леонид, Беспалов Геннадий и другие, всего числом до полусотни.

     Человек 200 (или 150) из нашего набора были направлены в войска ПВО. С нами вел собеседование полковник Ненашев, тот, что ранее читал у нас курс ПВРД. Сейчас он занимал должность заместителя главного инженера УТЧ-2 (так называлось объединение, возглавляемое известным генералом С.Ф.Ниловским, которое потом превратилось в подмосковную Армию ПВО). Всем тоже объявляли непонятные должности – начальник группы контроля или начальник группы технического обеспечения войсковой части такой-то. Со мной, Рыжковым и Сачковым Ненашев имел персональные беседы. Он предложил нам должности начальников котельных, уточнил, что это большие объекты, высокого давления, большой паропроизводительности, на 150 человек обслуживающего персонала. Находятся они в крупных частях и нужны для производственного цикла работ с ракетами. Поймал нас на  ностальгии Михаил Иванович,  соблазнил  перспективой – продолжать службу по своей институтской специальности, и мы дали согласие. 

     В эти последние дни мы готовились к отъезду в отдаленные места. Кто-то открыл, что на Преображенском рынке можно купить огромный чемодан, куда влезет шинель и всё барахло. Как-то мы отправились туда и действительно, приобрели подобные вместилища, высотой более метра и по остальным размерам соответственно. И вот едем мы оттуда в трамвае – человек пять в военной форме, а Толик Никитин со своим только купленным исполином – в гражданском костюме. Мы начали хохмить – вот, ездят спекулянты с такими сундуками, морду отъел, пахать на таком, а он, жулик чертов… Толик подыгрывал нам, начал что-то бормотать в оправдание. Вскоре пол-вагона поддержало нас. «Правильно! Жулики, мошенники, спекулянты чертовы, толсторожие. Так его, товарищи военные». Мы заявили, что таких надо в милицию сдавать. «Верно, тащи его!» Никитин начал отпираться, просить, чтобы мы его отпустили, он ни в чем не виноват, из деревни приехал… «Давай, давай, - нажал на него Щенин. – Выходи! Там разберутся». Мы все сошли, разумеется, возле ворот Академии на Солянке. И вагон злорадно вопил: «Верно, в милицию его, товарищи военные! В тюрьму таких бандитов надо!» Лишь одинокий женский голос воскликнул: «Сынки, за что вы его, может, он и в самом деле из деревни? Не бандит никакой». «Да ты что! – заглушили ее другие пассажиры. – Кого защищаешь, бабка? У самой, поди, сын в Таганке сидит, жулик!»

     Трамвай ушел, стуча колесами, и никто не видел, как мы хохотали во дворе Академии вместе с «бандитом», першим на себе гигантский чемодан. Кстати, подобный же «уголок» добросовестно прошел со мной всю служебную и семейную жизнь и был разобран на большие листы картона и фанеры лишь в 90-е годы.

     Интересно, вот мы как раз сейчас, в эти 90-е и 2000-е годы, говорим, что народ ожесточился. А ведь этот эпизод был летом 1954 года...

      Прошло еще несколько дней и наступил момент отъезда. Куда, что, чего – мы понятия не имели. Место назначения обозначалось пятью цифрами войсковой части, скажем,  в/ч 51795 (условно). Что это означало, тогда мы и понятия не имели. Название должности также звучало безлико – инженер по оборудованию, инженер по аппаратуре и т.п. Это уже потом нам раскрылись все эти военные тайны, а тогда даже слова «Армия ПВО Особого назначения», «Корпус ПВО», «зенитно-ракетный полк» составляли военную тайну. Сейчас, спустя полвека, все данные по этой уникальной системе ПВО, опубликованы в открытой печати. Вот на них я и ссылаюсь, в частности, весь 12-й номер за 2002 год журнала «Авиация и космонавтика» полностью посвящен зенитным ракетным комплексам ПВО страны, откуда я беру необходимые данные, а также из газетных статей и мемуаров всяких генералов-военачальников и генеральных же конструкторов вооружения.   

    Работы по разработке зенитных ракет в СССР начались еще в 1945 году. Но лишь по Постановлению Правительства № 3389-1426 от 9 августа 1950 г. были созданы необходимые организационные структуры для выполнения этих задач. 3-е Главное управление (ТГУ) возглавил Л.П.Берия, а потом В.М.Рябиков. Разработку техники вело КБ-1, руководимое С.Л.Берия и П.Н.Куксенко. Это была система «Беркут», переименованная в систему С-25, предназначенную для воздушной обороны Москвы. Долгие годы, даже после казни Лаврентия Берия, его сын Сергей считался основателем это системы, первой в мире. А вот в газете «Независимое военное обозрение» № 11 ( то есть, март) 2004 года помещена статья под названием «Секретный дублер сына Берии. Создатель московского кольца противовоздушной обороны оказался «липовым». Ее автор радиоинженер Викторов Николай Александрович описывает те времена, когда ему приказали курировать дипломный проект С.Берия и он вынужден был его полностью переработать. И тогда С.Берии дали в подчинение КБ-1, но фактически все разработки провели Н.Викторов и А.Расплетин. Здесь я не стану выяснять, кто прав, но, как мне кажется, прав именно Викторов, хотя его фамилия в числе создателей С-25 не упоминается. Но тогда мы вообще не знали ни одной фамилии.

       Система состояла из двух колец вокруг столицы – ближнего, в 50 км от центра – 22 зрп и дальнего – 90 км, 34 полка. Радиолокацию обеспечивали дальние и ближние узлы А-100. Разработку ракет  205 вело КБ С.А.Лавочкина. ЖРД для ракет обеспечило КБ А.М.Исаева при НИИ-88. В мае 1953 г.  на полигоне Капустин Яр были завершены испытания системы по реальным целям. Далее продолжалась отработка конструкций ракет 207. Вот эти испытания мы и видели в Кап.Яре, когда были там на практике летом 1953 г. и кричали «Чудо, чудо!» Эти ракеты успешно сбивали самолеты на высоте до 25 км на дальности до 35 км.

     С 1952 г. началось строительство огневых полковых позиций, а также казарм и жилых городков. Одновременно велось строительство технических баз для хранения и подготовки ракет из расчета до 1000 ракет каждая, а также командных пунктов четырех корпусов ПВО вместе с РУБ. Все эти части в 1953 г. были сформированы в учебно-тренировочную часть № 2 (УТЧ-2), преобразованную в 1955 г. в Первую армию ПВО особого назначения. Первым ее командующим стал генерал-полковник К.П.Казаков. По своей огневой мощи армия могла вести огонь ракетами одновременно по тысяче воздушных целей. Летом 1956 г. армия встала на боевое дежурство.   

        В последнее  утро пребывания в Академии нас построили по командам во дворе, а потом рассадили по машинам – грузовикам с брезентовым верхом. С нами поехали офицеры, представители частей, куда нас сосватали. Каждая группа разъезжалась по Москве согласно своим направлениям. Ребята, знавшие Москву, говорили, что нас везут куда-то в северном направлении. Через минут сорок мы выехали за пределы Москвы на Дмитровское шоссе. Тогда граница города проходила где-то, не доезжая Бескудникова. А потом еще полчаса и нас привезли в какой-то обширный двор на территории, огороженной высоким забором. Ворота были железные, с большими наваренными звездами, открывали их солдаты. Эту картину нам предстояло видеть в последующем кому 10, а кому и все 30 лет.

     Во дворе стояли длинные досчатые столы со скамейками. Похоже на какой-нибудь Зеленый театр, если б не эти столы. А потом перед нами появилась группа старших офицеров во главе с полковником, здоровенной комплекции, лет сорока, решительным и энергичным. Он был стрижен наголо, что было хорошо видно, ибо он снял фуражку, начав беседу с прибывшими. Похоже было, он сам несколько побаивался контакта с нами. Ведь это был боевой артиллерист-фронтовик, прошедший войну, привыкший к строевым офицерам. А тут ему привезли сразу полсотни выпускников Академии. Конечно, они все ребята молодые, не то, что необстрелянные, но даже и не оперившиеся. Но кто их разберет. По уровню знания техники, которой полковнику сейчас надо будет    командовать, эти инженер-лейтенанты стоят на три умственных головы выше его, командира корпуса. Да и начальство его накачивало, чтоб он относился к этим ракетным специалистам со всей воинской деликатностью, безо всякой там солдафонщины. Ведь это же золотой фонд только что создаваемых зенитно-ракетных войск.

     А этот стриженый здоровяк-полковник был некто Сапрыкин, командир только что сформированного корпуса ПВО. Через небольшое время он стал генералом. Потом он нередко приезжал к нам часть и, помимо всего прочего, боролся с пьянством. Как-то раз трое перепивших техников даже остановили электричку. Генерал отругал их на общем собрании и сказал: «Надо знать, сколько пить. Ну, выпил грамм 800 и остановись, как вот я, например!» Но это так, к слову. Командир он был достойный и служебную карьеру построил неплохую. Спустя 15 лет я бывал в его войсках, когда он, 60-летний ветеран, генерал-полковник, командовал Уральской армией ПВО.   

     Сапрыкин произнес торжественную речь, поздравил нас с окончанием Академии, выразил уверенность, что мы с честью выполним свой долг офицеров-специалистов, что при нашем участии войска обеспечат высокую боеготовность и проч. и проч., и пожелал нам успеха на новом поле деятельности.

     Затем мы пообедали. Нет, это отнюдь не был какой-то банкет, а просто наступило обеденное время и мы поели угощений военторговской столовой. Кстати, в тот день весь городок корпуса состоял из нескольких стандартных деревянных одноэтажных казарм, в одной из которых помещались и управления, и отделы штаба корпуса. В других размещался личный состав. Несколько поодаль виднелись жилые дома офицеров.

    После обеда нас опять стали выкликать по спискам. Те ребята, которые ехали начальниками ГТО – группы технического обеспечения – или начальниками группы контроля в полках, были встречаемы полковыми офицерами, садились на «газики» и убывали к новому месту службы. Так из моих однокашников уехали Костя Лисовский, Митя Касаткин, Валерий Ильин, остальные ребята были с других курсов. Потом я узнал, что в полки соседних корпусов были назначены Толик Никитин, Володя Жестков, Коля Шалев, Гена Самойлов, Женя Буценко, Юрий Павлов, Раиль Валеев, Виталий Калинин, Юрий Кричевский

    Нескольких человек оставили в службе главного инженера корпуса – Саня Толстоухов – инженер по ракетам, Вася Левченко – энергетик, Саша Ляшенко – отдел боевой подготовки. А нас, 16 человек отправили на техническую базу корпуса, которой тогда командовал гвардии полковник Коломиец Михаил Маркович, участник войны, командир батареи «Катюш», закончивший потом Артиллерийскую Академию. Это были, кроме меня, ребята из МАИ, инженеры по приборам ракет – по автопилоту, рулевым машинкам, гироскопам, программным механизмам – Юрий Панов, Юрий Чистов, Виктор Начученко, Владимир Одинцов. В первый же год они стали моими ближними друзьями. Еще такие же должности заняли Виктор Мартыненко из МАИ и Виталий Якименко из ХПИ. Наш ветеран Юрий Науменко стал инженером по двигателям.  Анатолию Волошину дали должность, связанную с хранением ракет, которых еще не было, так же как Сева Струк стал инженером по ремонту тех же будущих ракет. Еще на эту базу были назначены Павел Пинаев и Иван Дмитриев из Ленинградского Политехнического института, а также Соколов Юрий, Чебесков Юрий и Губский Альберт.   На базе появилось сразу 16 выпускников Академии. В то же время до этого там был лишь один офицер с академическим значком – зам.начальника штаба подполковник Селезнев, участник войны, с одним стеклянным глазом, за что коллеги прозвали его в шутку «пусто – один».  

      Володя Янчивенко попал в автобатальон.   Между прочим, с его должностью получился парадокс. Адъютант старший – так именовался начальник штаба батальона. И по положению ему, как и командиру батальона, полагалась строевая лошадь и ординарец. Ну, ординарца-то ему можно было выделить, в автобатальоне солдат состояло сотни три, не менее. Кстати, этот батальон, снабженный автотягачами с полуприцепами, предназначался для транспортировки ракет с базы в полки в преддверии боевых действий.  Но вот лошадей в части не было. Впрочем, была парочка кобылок в хозвзводе для мелких перевозок. Володя ради смеха поднял перед командованием  вопрос об обеспечении его лошадью. Начальство запаниковало. Ведь положено – значит, давай! Видимо, вопрос дошел до высоких инстанций и приказом Министра лошади были исключены из штатов автобатальона, а заодно и батальона охраны и командиров дивизионов полков.

     В день нашего прибытия базы, как таковой, еще не существовало, шло строительство  силами заключенных.

В городке, куда нас привезли, стоял лишь один двухэтажный одноподъездный дом на 8 квартир. Здесь помещал-ся штаб части, а в квартирах, по две-три семьи в каждой комнате жили офицеры с семьями. Немногочисленные солдаты и бессемейные офицеры жили в нескольких палатках рядом с домом. Причем всё это находилось в строительной зоне, огороженной двумя рядами колючей проволоки.

    В первый день нас накормили ужином из солдатского котла, а затем главный инженер части подполковник Морозов, высокий, худой, лет 45, из числа «лефортовских тотальщиков» объяснил нам, что сейчас в части совершенно нет жилья, да и нечем пока заниматься, поэтому лучшее для нас – убыть в отпуск.  

    Подполковник Селезнев вместе с начальником АСО капитаном Бугровым оформил нам отпускные документы. Наступил вечер. В комнату канцелярии штаба солдаты натаскали сена, накрыли его брезентом, положили простыни, подушки, одеяла и мы вповалку легли спать. Долго ворочались, обсуждая, что же это за часть, чем мы будем заниматься тут. Мы же еще не знали, что это техническая база. Да и зенитные ракеты мы абсолютно не знали, в Академии-то мы учили другую технику. С тем и заснули.

     Назавтра с утра мы на пригородном поезде-паровике (электрички тогда по Савеловской дороге еще не ходили) уехали в Москву, где и разъехались в отпуск.

    По интересному совпадению именно в эти дни на 8-м Научно-исследовательском полигоне в Капустином Яре 25 июня 1954 г. на Государственные испытания был предъявлен полномасштабный зенитный комплекс системы С-25 с ракетами 205 и 207А, который успешно выполнил поставленные задания. Все воздушные цели были сбиты, что подтвердило все конструкторские разработки научных и промышленных организаций, принимавших участие в создании первой советской зенитно-ракетной системы:

     -- КБ системы С-25, руководитель Расплетин А.А;         зенитные управляемые ракеты КБ Лавочкина С.А.:

     - радиотехнической лаборатории АН СССР, руководимой академиком Минцем А.Л.;

     - НИИ-244, возглавляемого Лебедевым Б.П.          - КБ наземного оборудования, руководимого Барминым Н.П.

       Система эта, принятая на вооружение в 1955 г., пробыла на боевом дежурстве почти 40 лет, прошла ряд модернизаций и не имела себе равных по огневой мощности и эффективности стрельбы по воздушным целям на любых достигнутых вероятным противником высотах и при сверхзвуковых скоростях, в условиях любых радиопомех. Исчерпавшая свои возможности по параметрам и элементной базе С-25 в 1994 году была заменена принятой на вооружение системой С-300П.

     Упомяну  и о судьбе нескольких ветеранов системы, что были моими начальниками, и о наших ребятах из спецнабора, с которыми мне довелось служить на ракетной базе и дружить.

    Ненашев М.И.  служил заместителем главного инженера Армии ПВО, защитил кандидатскую диссертацию, далее был заместителем, а потом начальником 5 управления 4 ГУ МО, которое занималось разработкой и созданием систем ПРО, ПКО и СПРН, был удостоен звания Герой Социалистического Труда, генерал-лейтенант, уволен в отставку в 1987 году. Продолжал работать в фирме космической техники «Комета». Скончался в 1993 г. За годы моей совместной с ним службы относился ко мне доброжелательно. Помог моему переходу в одно из подчиненных ему военных представительств в КБ, занимавшееся разработкой космических двигателей, а потом разрешил и переход в другое управление Главка на повышение. По службе бывал требователен, но всегда разумно подходил к решению сложных проблем, не ставил нереальных сроков и задач, изыскивал нужные ресурсы. Подчиненные весьма уважали его. Любимым его ругательством было: «Турок ты этакий!», хотя мог и распечь по первое число, и официальный выговор объявить. Но больше опирался на поощрения.

     Коломиец М.М. – командовал ракетной базой, затем был заместителем командира корпуса. В 1963 г. он стал первым начальником созданного Управления РКО, занимавшегося вводом в строй сложнейших систем ПРО и ПКО. Удостоен звания Герой Социалистического Труда, генерал лейтенант, в 2006 г. отмечает свое 85-летие в довольно бодром состоянии. Первые годы моей службы на базе были для меня весьма тяжелыми, но Коломиец, хотя и достаточно требовал с меня, но и, будучи справедливым, помогал моему становлению, как офицера.  Мы с ним видимся раз в год на собрании ветеранов и он отлично помнит меня. Сам он все также полон энергии, хотя и почернел как-то лицом и уменьшился в росте.

    Заодно опишу и еще своих первых начальников. Главные инженеры базы. Первый, Морозов, из «тотальщиков», высокий, худой, старый, хотя и весьма знающий, но занудливый, правда был у нас недолго. Помню как он меня «жучил» полчаса за плохо изготовленный мостик около казармы – «Как же вы, как инженер, такое могли допустить? Учитесь впредь!» И пилил, и пилил, не давай мне возможности рот раскрыть в оправдание. И когда кончил, спросил: - «Вам понятно?» - «Понятно, товарищ подполковник. Только это мостик казармы автобатальона. А наш – вот он!» - и я указал на соседний мостик, красавец. Морозов сморщился, будто ему в суп бросили лягушку, махнул рукой и побрел прочь, шаркая ногами.

     Ефимов Николай Николаевич. Фигура достаточно яркая. Пришел он к нам майором, в авиационной форме. Оказывается, он был родной брат дважды Героя войны Ефимова Александра Николаевича, будущего маршала авиации. Он, конечно, был и знающим специалистом, и толковым руководителем, хотя тоже любил пощипать подчиненных. Интересно, что  нам молодым, он дельно помогал, полезно учил, даже выручал в трудных ситуациях. А вот своих «ровесников» совершенно не жаловал, шпынял их во всю, всех этих подполковников, начальников отделов и служб. Боялся что ли конкурентов? Но иногда и его заносило. Помню, он приказал мне взять внеплановую машину и ехать по каким-то служебным делам. А начальник автослужбы наотрез отказался дать ее. Машин нет, все в разгоне! Я доложил Ефимову, тот вызвал подполковника Федорина к себе и через пять минут тот выскочил, краснее свеклы. из кабинета и буркнул:  - «Иди, бери машину!» А Ефимов назидательно произнес мне: - «Вот, Коновалов, имей в виду, нужно всего добиваться! Вот я же смог!» Ха-ха, Николай Николаевич!  

     Между прочим, хотя к делу и не  относится, жена этого   Федорина, отличный врач-стоматолог, удалила у меня во вторую же зиму службы один за одним все четыре зуба-клыка, на которые напало какое-то гнусное, даже опасное воспаление. Ребята шутили – это она, мол. тебе мстит за обиду мужа! Конечно, это всего лишь шутка, и сам Федорин был достойным и добрым человеком, да и причиной моей болезни были, возможно, нервы и морозы, которые в ту зиму достигали под Москвой 42 градусов.

     Спустя несколько лет я, как инспектор Котлонадзора, расследовал  аварию у Ефимова  в части на паропроводе. Причину-то я нашел – грубый литейный заводской брак крупного вентиля. Но при этом выяснилась куча обычных нарушений – отсутствие достаточного инструктажа, офицера на месте не было, прогрев вели слишком быстро, солдат вместо защитного комбинезона был голый по пояс и получил ожог, хотя и не сильный, перила мостика сломаны, манометр, хотя и исправный, но проверку просрочил. Ефимов дал мне слово, что все устранит за сутки, виновных накажет самолично! Я пошел ему навстречу. Конфликт рпазрешился не очень болезненно. И после этого года три на базе никто на миллиметр не мог отступить от инструкций. А подполковник Ефимов вскоре был назначен на другую базу уже командиром. Кстати, эта база была в двух километрах от городка генеральских дач, включая и его брата. Потом, уже в Главке, я контактировал с ним. Он заведовал военной кафедрой в МГУ и выпрашивал у нас списанное оборудование для оснащения классов, ну почему бы я стал препятствовать ему? Кроме того, он был большой любитель волейбола и я доставал ему билеты нав престижные соревнования, включая Олимпиаду 1980 года. Наконец, последний телефонный контакт я имел с ним года три назад. Он уже был всеобщим начальником всех военных кафедр МГУ, генерал-лейтенант, доктор наук.

    Теперь о моих однополчанах. 

     Панов Юрий Федорович, учился в МАИ, подполковник-инженер, прослужил до марта 1979 г., всю четверть века на ракетной базе, занимался спецракетами, награжден орденом «За службу Родине в ВС» 3 ст. Дважды женат, дважды развелся, имеет двух дочерей, внуков. Работал в НИИ строительной физики после увольнения 7 лет. В настоящее время живет в Москве, мы с ним часто перезваниваемся по телефону, один из моих лучших и доверенных друзей.  Кстати, так получилось, что из всех 900 человек обоих спецнаборов он первый вошел под своды Академии. И еще – после увольнения в запас он потребовал, чтобы ему по закону дали квартиру в том городе, откуда он призывался. И ему дали-таки квартиру в Москве! Уникальный случай.

     Начученко Виктор Петрович, подполковник-инженер. После нескольких лет службы на базе перешел в КБ и НИИ. В годы совместной службы мы были с ним хорошими друзьями, потом связи нарушились. Увлекался живописью, сборкой карманных приемников, лыжами. Весьма эрудирован в науках, литературе, искусстве.

Витя никогда не любил все эти армейские порядки и вынужден был подчиняться им с огромным неудовольствием. А тут еще, как назло, начальником его отдела стал подполковник Леканов, который хотя и окончил академию, но был чрезвычайно ограничен в своей эрудиции. По национальности он был коми. Мы с Витей даже придумали «единицу глупости» - 1 лекан на кв.метр. Мы часто сиживали с ним вечерами в комнате и обсуждали все армейские несправедливости. А он при этом рисовал пейзажи масляными красками. Впоследствии Витя развелся, женился вторично, жена – энергичный предприниматель и после увольнения Виктор тоже влез в эти дела. Живет в Москве. С годами характер его стал несколько желчным , поэтому контактируем мы с ним очень редко, да и то по телефону.

    Чистов Юрий Иванович, 7 лет прослужил на ракетной базе, а затем перешел в Военно-политическую академию им. Ленина, где преподавал ракетную технику и военную экономику. Полковник-инженер, кандидат технических наук, доцент. Уволился в 1985 г., работал в институте Минприбора. Развелся с первой женой, женился вторично. В 1988-97 гг. занимался кооперативной деятельностью и, по его словам, обеспечил и себя, и внуков на всю жизнь. Имеет отличную квартиру в Москве, дачу, престижный автомобиль и пр. Последний раз я с ним  виделся в 2004 г. на юбилейной встрече выпускников.

     Одинцов Владимир Петрович, через два года с базы перешел преподавателем в Учебный центр ПВО в Под-московье, в 1960-70 гг. был старшим научным сотрудником во 2 НИИ ПВО в г. Калинине, защитил кандидатскую диссертацию. Затем до 1986 г. служил старшим военпредом в НИРП в Москве, где продолжал работать еще 7 лет после увольнения. Сейчас вместе с женой увлекается политикой, стоя на нынешней коммунистической плат-форме, даже является каким-то районным секретарем организации КПРФ, активно участвует в митингах, демонстрациях и проч. массовых мероприятиях, хотя ранее никакого рвения ни в комсомольской, ни в партийной работе не проявлял, даже чурался их скептически.

     Моими друзьями в годы службы на базе были наши выпускники Волошин Анатолий Никандрович с женой Людмилой Семеновной и Струк Всеволод Андреевич, о которых я уже писал, а также Виталий Федорович Якименко и его жена Лида. Мы вот всей этой компанией дружили, ходили в лес по грибы или купаться на канал Москва-Волга, который протекал километрах в двух от части, собирались на домашние застолья, а зимой совершали лыжные прогулки по лесам, благо гор и оврагов для сложных спусков в нашей округе было достаточно. Виталий был из ХПИ, работал в ремотделе, а потом перешел на службу, занимавшуюся спецбо-евыми частями и уехал по адресу Арзамас-16. Знающий поймет, что это такое. По сведениям Лида умерла в 2004 г., Виталий живет сейчас в Нижнем Новгороде.

       Мартыненко Виктор Владимирович, 12 лет прослужил на базе, потом перешел в военное представительство в ЦАГИ, в НПО «Алмаз», уволился в 1981 г. в звании подполковника-инженера и до 1994 г. работал в ЛИИ в г. Жуковском. Мы с ним иногда видимся в поликлинике, иногда перезваниваемся по телефону.   

    Пинаев Павел Сергеевич, взятый из Ленинградского Политехнического института, через несколько лет с женой Ириной возвратился в Ленинград, где дослужился до районного руководителя ВП, полковника. Я бывал там у них в гостях, будучи в командировках. Скончался Павел в 2003 году.

    Дмитриев Иван Дмитриевич, с ним мне довелось работать вместе и последующие годы, ибо он был внештатным ответственным на базе по делам Котлонадзора. К сожалению, ему не удалась семейная жизнь – его красавица жена Марлена не отличалась, мягко говоря, строгим  поведением. На этой почве у них возникали скандалы, доходившие до драки. Иван начал пить и был уволен со службы еще в 60-х годах, да так и спился, окончив на том жизнь.

     Янчивенко Владимир Константинович, так же, как и Панов все годы прослужил на базе. Правда, потом он из автобатальона перешел в центральную ремонтную часть, помещавшуюся там же, был начальником крупного механического цеха, занимал руководящую должность в этой части. До сих пор живет там, в городке.      

      Юрий Николаевич Чебесков и Альберт Степанович Губский вскорости переехали в г. Калинин в НИИ-2, занялись там научной деятельностью, хотя особых звезд там не нахватали. А вот с Юрием Николаевичем Соколовым, тоже из ЛПИ, случилась под конец жизни трагедия. Он добросовестно прослужил в отделе ремонта ракет. Мы прозвали его «линзы» - он носил толстые очки, и вообще был такой «интеллигент» в сочувствующем смысле этого слова. За девочками он не бегал, в наших пьянках-гулянках не участвовал. Но у нас главным инженером Стройрайона был некий Джикхаев Александр Георгиевич, осетин по национальности, отличный специалист и организатор, умело руководил и гражданскими и заключенными строителями и монтажниками, весьма разумный и гуманный человек. Всю жизнь он мотался по спецстройкам. И вот, как говорится, на старости лет, вместе с некоторыми другими начальниками он поставил рядом с частью дом для своей семьи, небольшой типа финского. У него была дочь по имени Зоря. Вообще-то очень обаятельная по характеру девушка, но, пусть меня все простят, по внешности… м-м… этакий тип а lа Лия Ахеджакова. Она работала экономистом у подполковника Маркосяна Грачиа Арутюновича, в отделе планово-технического обеспечения (запчасти и материалы к ракетам и оборудованию). Юра и Зоря поженились и прожили в согласии много лет. Юра уволился в начале 80-х годов. Работал. Однажды вечером какие-то бандиты-грабители напали на него, грохнули трубой по голове и нанесли серьезнейшую травму. Врачи долго лечили его, он поправился, но полностью потерял память. И теперь не помнит никого и ничего, даже не воспринимает привет по телефону, который я ему передавал через Зорьку. Живет Юра в Москве. А Зоря скончалась в 2006 г.

     Юрий Васильевич Науменко, участник войны, вскоре после назначения с базы перешел в управление корпуса, где и служил. Скончался он в конце 90-х гг.

     Спустя год после окончания Академии из соседнего полка под Загорском на базу прибыл Костя Лисовский. Его назначили в тот же отдел ПТС к Маркосяну. Год мы прожили втроем в одной комнате – я, Костя и Сева Струк. Затем Лисовского перевели в управление главного инженера Армии ПВО. Я уже писал, что  спустя еще год, в конце 1956 г. он вытащил и меня туда, рекомендовав, как специалиста-теплотехника начальнику Инспекции котлонадзора армии майору Савельеву Владимиру Ивановичу. Сам же Костя из-за болезни головы уволился с военной службы, уехал в Уфу, где и скончался через несколько лет.    

     Такова судьба тех товарищей, с которыми я прибыл из Академии к первому месту службы.

     На этом, в общем-то, кончается мой рассказ о нашей учебе в Академии. Точнее, о моих впечатлениях о ней.

     Но раз уж я потратил столько усилий, чтобы описать всего лишь два года своей жизни, то почему бы кратко не осветить и остальные тридцать лет службы. А то ведь когда еще соберешься? Потому, продолжу.

                                               

 

                                                                   VI. ПОСЛЕСЛОВИЕ

      Итак, мы попали на  базу зенитных ракет в составе 1-й Армии ПВО особого назначения. Впрочем, Армию официально образовали лишь через год

      Нашу базу, как и все остальные объекты Армии, строил Стройрайон Главспецстроя МВД, возглавляемый у нас полковником Нехороших,  – бетонировал площадки и дороги, возводил технологические здания, прокладывал коммуникации – электрокабели, связь, теплосети, водопровод, канализацию на технической территории, а также строил жилые дома, казармы и служебные здания в жилгородке. Строительство вели заключенные, руководство осуществляли гражданские специалисты, причем многие имели звания офицеров МВД. В последующем нас распределили по тем объектам, где мы будем служить и мы принимали участие в монтаже специального оборудования. А меня еще включили в состав технической комиссии с обязанностями надзора за монтажом и приемкой систем теплотрасс протяженностью до 20 км, технического водопровода с водонапорной башней и насосно-компрессорной эрлифтной станцией, вентиляции и т.п. Солдат было немного, только лишь для поддержания хозяйственного порядка, офицеров также было мало, хотя некоторые уже прибыли сюда со своими семьями. Все инженерно-технические должности – энергетиков, механиков, строителей, технического обеспечения постепенно комплектовались офицерами лет 30-45, призванными из гражданских организаций.

.      Утром конвой приводил на стройку заключенных, а вечером уводил их. Поэтому внутри оружия не имел никто – ни офицеры, ни солдаты, только дежурный по штабу, которому запрещалось выходить из дома. Женам и детям ходить днем в одиночку не разрешалось. Собирали группу и они шли, скажем, в магазин или к проходной под охраной нескольких солдат, вооруженных толстыми палками. Между прочим, такой режим длился еще почти два года, пока не завершилось строительство городка. Но никаких эксцессов между жителями и заключенными не произошло ни разу. Помимо всего прочего, это можно объяснить тем, что заключенные являлись рабочими специалистами – монтажниками, сварщиками, каменщиками, бетонщиками, слесарями, наладчиками, электриками, сантехниками, причем, довольно высоких разрядов. Похоже, что их забирали  в лагеря по разнарядке – нужно 10 сварщиков – под различными предлогами арестовывалои 10 квалифицированных сварщиков, давали им пять лет за драку или мелкую кражу и направляли на спецстройки. И так по всем спе-циальностям. Вспомним, что руководил строительством всей системы С-25 Лаврентий Берия, туча была в его руках.  

     Итак. после отпуска, летом 1954 г. я приступил к обязанностям начальника котельной и бойлерных, заместителя главного механика войсковой части ….. Впрочем, номер ничего не даст. Тогда еще на месте зданий и сооружений лишь глубились котлованы, ширились бетонные площадки и ползли вверх корпичные остовы отдельных домов. А еще рядом был оцепленный тремя рядами проволоки  лагерь с бараками и вышками, где теснились тысячи три заключенных, строивших эту базу. Конечно, условия их жизни были весьма далеки от заведений ГУЛАГа, красочно описанных Солженицыным. Главспецстрою МВД нужды были квалифицированные и здоровые кадры строителей и монтажников. И нам, офицерам, прибывшим на стройку, приходилось работать бок о бок с каменщиками, бульдозеристами, крановщиками , бетонщиками, геодезистами, слесарями, монтажниками, сварщиками, токарями, даже прорабами и инженерами, которые возводили один из оплотов оборонной мощи нашего государства. Каждый из нас был направлен на тот объект, на котором придется служить в дальнейшем. Работал и я, ежедневно контактируя с бригадой из тридцати человек. Никакой романтики и детективщины не было, рабочие, как рабочие – монтажники, сварщики, наладчики. Только обращались они ко мне «гражданин лейтенант» Бригадиром у них был  опытный организатор Каюров, бывший военком с Кубани, получивший 8 лет за взятки.

     Меня сразу же включили в комиссию по приемке теплотрассы с общей длиной трубопровродов до 20 км, водопровода, отопления в зданиях, вентиляции и т.п. Ведь в части дипломированным теплотехником был я один. Пришлось полазить по траншеям, помесить раскисшую глину резиновыми сапогами, тыкать носом прорабов в отмеченную халтуру, спорить на совещаниях. Между прочим, заключенным зачислялся зачет 1 день за 3 при перевыполнении плана. Они и вкалывали во всю, правда, стараясь многого не делать, схалтурить.  Тем не менее, база была построена, на нее прислали солдат, и новобранцев, и старослужащих – тогда служили по 3 года.   .

     Мой объект котельная был предназначен для поддержания необходимой температуры во всех зданиях базы, а их было свыше двух сотен, целый город – огромные хранилища ракет, сооружения для проверки, заправки всеми компонентами, снаряжении БЧ ракет и прочих технологических нужд, штаба с КП, складов, лабораторий, водонасосной, пожарного и железнодорожного депо, гаража и автомастерской и проч. Котельная вырабатывала до 50 тонн пара в час при давлении 13 атм (это, приблизит6ельно, в переводе на электрическую мощность – до 5000 квт; а например, такой город, как Одесса, имел тогда ТЭЦ всего на 18 тысяч), она сжигала несколько тысяч тонн каменного угля за сезон. На ней было установлено несколько десятков электромоторов для приведения в действие механических топок, насосов, вентиляторов, дымососов, топливоподачи, химводоочистки, бойлерной, механического золоудаления.  Эксплуатировали ее около полутора сотни солдат и сержантов и пятеро офицеров, и те, и другие имели возраст от 18 до 24 лет. На гражданке такой коллектив прославили бы, как какой-нибудь комсомольско-молодежный, а здесь гоняли в хвост и в гриву за различные упущения. Лишь десятка два солдат были на гражданке учащимися ФЗУ паровозных машинистов и имели дело с паром, огнем и теплом, остальные были далеки от этого. Приходилось на ходу учить их специальности. А ведь учитель на всей базе я был один. Других теплотехников не было. А некоторые ретивые начальники, наоборот, своими безграмотными действиями наносили сильный вред. Например. при самовозгорании угля на топливной складе  вместо утаптывания его бульдозерами и катками начальник штаба приказал обильно поливать его водой, чем еще больше усилил пожар.

Или однажды в 30-градусный мороз устроили учения по перевозке ракет. При этом ворота всех хранилищ стояли открытыми. Естественно, хранилища выстудили и разморозили системы отопления – полопались трубы и регистры. А когда я высказал упреки зам.главного инженера Армии, кто же додумался до такой, мягко говоря, нелепой акции, он мне ответил: «А на войне ты тоже будешь ждать теплой погоды?» Глупый ответ, на войне можно пожертвовать и всей системой отопления, и самими хранилищами. Но зачем это делать в мирное время? Не знаю, сколько денег ушло потом на новые трубы и карбид, но ремонтировали отопление мы до самого лета.

      Между прочим потом, спустя почти 30 лет мне довелось участвовать в командно-штабных учениях Министра обороны. В частности, наше управление должно было составлять план обеспечения «фронтов» ракетами и техникой. Так вот все задания давались накануне полуночи и мы, офицеры,  сидели до утра и писали и печатали эти планы. Вопрос: зачем это делать ночью? Что при этом проверяется – смогу ли я не заснуть в теплом кабинете за уютным столом? По-моему, это, мягко говоря, какая-то бездарная инерция, оставшаяся от  конфликтов и учений 1930-х годов. Ведь труд военного управленца – это не ночной пост пограничника или ротного наблюдателя. И таких нелепостей было полно в течение всей службы.  Ну, и другое что-либо.

     Сколько крови нам попортили отношения с железнодорожниками. В те годы действовал закон – все вагоны должны разгружаться за 2 часа, не более. За каждую минуту простоя платился огромный штраф. У нас фронт разгрузки на угольном складе составлял всего шесть 60-тонных вагонов. А их иногда подавали по 15-25 штук. Вот и попробуй отбить запоры люков, которые наполовину искорежены, высыпать замерзший в ледышку уголь, снова закрыть неисправные люки, отогнать мотовозом пустые вагоны и выставить на эстакаду груженые. Конечно, с другими потребителями железная дорога вела дела осторожно. А нам совала вагонов, сколько хотела – ничего, солдатики разгрузят и ночью, и в воскресенье. А мы не могли предъявить законные претензии, потому что полкилометра внутренних ж.д.путей у нас не были приняты в эксплуатацию по каким-то бюрократическим причинам. Вот и писали огромные штрафы на часть, а заодно и на меня пару раз, немного, рублей по сто, но я все же взбунтовался. Чего это я должен оплачивать государственные неурядицы? Тогда командир своим приказом определил назначение на каждые сутки от других отделов дежурного взвода для разгрузки угля – ведь штатных операторов на складе у меня было всего два солдата и крановщик. Разве они что успеют? Ну, и еще приходилось действовать старым российским и советским способом. Каждую неделю на железнодорожную станцию отправляли старшину-сверхсрочника с банкой спирта и тогда диспетчер записывал нам, что мы провели разгрузку за два часа, а сам высылал маневровый паровоз за порожняком через сутки – станция ведь тоже задыхалась от нехватки всего – и мы за сутки успевали всё сделать. А кто-то говорит, что коррупция появилась только при Ельцине! Да она существовала всегда, только сейчас бесстыдно вылезла на обозримую поверхность.

      Я горжусь тем, что подготовил  два десятка сержантов – старших специалистов, научил солдатский персонал грамотной эксплуатации, умению правильно действовать в аварийных ситуациях, обучил технике безопасности  и не допустил ни одного ЧП, связанным со здоровьем и  жизнью людей. А ведь на  котельных других баз и у моего преемника были и смертельные случаи, и тяжелый травматизм. Горжусь тем, что обучил начальников смен, лейтенантов-ракетчиков, котельному делу.Горжусь и тем, что я, единственный специалист-теплоэнергетик в части, сумел качественно применить свои институтские знания. Между прочим, командир части в аттестации рекомендовал меня на преподавательскую работу, отмечая мои способности методиста. Я и сам занялся бы этим с удовольствием. Но увы, не получилось, кадровики не пропускали. Мне удалось дать несколько крупных критических замечаний проектной и строительной организации, которые были приняты. Удалось заставить перемонтировать химводоочистку из-за ошибок монтажников после того, как я разобрался в 30 трубопроводах, 120 вентилях и задвижках и 12 насосах. Наконец мне удалось организовать летний ремонт оборудования, составить грамотную заявку на материалы и запчасти, составить инструкции по эксплуатации всех видов оборудования и ведению нормального технологического режима, а также некое учебное пособие для обучения личного состава. Также я спроектировал и смонтировал котельную установку для обеспечения теплом нескольких двухэтажных зданий жилого городка. Провел я немалые мероприятия по разгрузке угля на топливном складе и его безопасному складированию, борясь с самовозгоранием. А скажем, вопрос загазованности колодцев! Никто в части не знал, что встречаются колодцы теплосетей, водопровода, связи, технической канализации, в которых скапливается метан природного происхождения, ведь под землей-то полно болотистых слоев с различными гниющими остатками. Спуск в эти колодцы опасен, даже смертелен. Работать там можно лишь в противогазах, с поясами и веревкам для подъема, без открытого огня, с наблюдением помощниками наверху и т.д. А сами колодцы должны быть отмечены специальными табличками, перечень их доведен до всех лиц. Пришлось проделать и эту работу. Зато все ремонтники оставались живы и здоровы. К сожалению, в других частях были и смертельные случаи. Отстоял я организационные основы четырехсменной работы личного состава котельной батареи. Правда, когда я в письменном виде изложил свои предложения организовать эти смены по принципу вахт в военно-морском флоте, кадровики из округа подняли меня на смех: - «Может, еще тебе брюки-клеш выдать, а солдатам тельняшки? Да на это нужна директива самого Министра!» - «Так предложите Министру, товарищ полковник, издать такую директиву!» - «Ну, лейтенант, ты и даешь! Иди, работай, моряк, ха-ха!». Возможно, кто сейчас прочтет эти строки, скажет – фантазирует, Генрих! Не поверит. А я все это испытал на своей шкуре. И все же через пару лет ввели и четырехсменную работу, и образовали в управлении Армии отдел Главного механика в составе четырех офицеров-теплоэнергетиков. Жизнь доказывала правоту требований.

    Да мало ли что еще. Я не хвастаю. Но ведь поймите, я же был Робинзоном на необитаемом острове. Если б я попал, скажем, даже начальником котельного цеха на какую-нибудь ТЭЦ, так там были бы и главный инженер, и директор, и диспетчеры, и начальники смен, и старшие кочегары и все со стажем работы по 10-20 лет, и опытный персонал, и все они могли помочь и подсказать в трудную минуту, да и действовали бы в значительной мере самостоятельно, и было бы полно различных инструкций, и были бы какие-то руководящие органы энергорайона и т.д. А тут – никого!  Нас всего трое – Рыжков, Сачков и я.. И каждый находится на своем объекте. Конечно, наши начальники – главные механики и главные инженеры были опытные специалисты-промышленники, но ведь не теплоэнергетики! А при работе всегда возникала масса специфических вопросов. Вот и приходилось самому учиться и учить других.   

      Между прочим, мои товарищи по выпуску оказались тоже в сложном положении. Ведь в Академии мы совершенно не изучали зенитные ракеты – всего несколько часов по разрезному  макету немецкого «Вассерфаля». И теперь в полках, на базах и в отделах им пришлось месяца три изучать всю новую технику. Правда, учеба была организована централизованно, в тех частях и на заводах, где имелись ракеты и их оборудование и аппаратура СНР. К тому же у них не было тогда ни личного состава, ни   подответственной материальной части.  Все это появилось потом. При этом имелась масса помощников-техников, на каждом агрегате и узле сидел отдельный инженер. И главное, они могли заниматься проверкой и подготовкой ракет периодически, скажем, два-три дня в неделю. А в остальные дни отключай аппаратуру и занимайся учебой, строевой  или политической подготовкой, даже иди дежурить в карауле. А у меня же был непрерывный трехсменный труд личного состава.

      В те годы организационная структура Войск ПВО не была отработана. Прибывшие в нее военачальники всех степеней от полковых и до самых высоких еще придерживались привычных для них порядков, установившихся в войсковой артиллерии. В таких частях можно можно собрать личный состав полностью для любых мероприятий, будь то зачетные стрельбы на учениях или строевой смотр. Ведь время было уже невоенное. В частях же ПВО требовалась постоянная боеготовность. Лозунг «Войска ПВО и в мирное время на войне» не был пустым звуком.

       Да и вообще, штаты наши не были толком продуманы. Например, на той же котельной начальники смен были сначала гражданскими. У нас их укомплектовали выпускниками техникума, 18-летними мальчишками. Потом ввели офицерские должности. Но где в армии найдешь техников-теплотехников? Поэтому прислали лейтенантов, окончивших зенитно-ракетные училища. И какой с них толк? Понадобилось несколько лет, пока они стали специалистами.  У меня таковыми были техники-лейтенанты Ватисов, Лаптев, Князев, Зайков, Филимонов.  Между прочим Ватисов и Зайков с годами стали даже начальниками котельной. Лаптев, правда, в первый же год показал полное неумение командовать и его со взысканием перевели техником в полк. Князев же, напротив, был весьма способный и грамотный офицер. Он успешно прошел первые комиссии по поступлению в Радиотехническую академию. Правда, мой непосредственный начальник инженер-подполковник Кулаков Виктор Тимофеевич (из «лефортовских тотальщиков») не хотел отпускать его – как же так, отдать лучшего офицера! Но я настоял на том, что направлять в Академию нужно именно его, самого грамотного, требовательного, дисциплинированного, пусть продвигается по службе он, а не какой-нибудь бездельник. Да, нам без него станет труднее, но зато мы поступим справедливо. Я убедил начальника, Князев уехал в Академию. Спустя 20 лет ко мне в кабинет явился подполковник Князев, главный инженер полка противоракетной обороны, блестящий специалист. Он был благодарен мне за то, что 20 лет назад я настоял на его отправке в Академию.  

     Особый разговор о техник-лейтенанте Филимонове Адольфе Миновиче. Как раз в эти годы Хрущев начал потихоньку «резать» флот. И вот Адика списали с какого-то миноносца, где он служил в БЧ-5, то есть в машинно-котельной команде. Перед этим он закончил военно-техническое училище корабельных механиков, так что был отличным специалистом, которому не приходилось объяснять, что такое конденсатный горшок, водомерное стекло или питательные насосы. Кроме того, он уже два года откомандовал своей машинной вахтой, не то, что свежие выпускники училища. А потому у него не было проблем и с солдатами. Да и вообще он был уроженец Геленджика, этакий морской парень, рослый, красивый, загорелый, с южным юмором, похожий на одесситов, или на актера Вячеслава Тихонова в фильме «Чрезвычайное происшествие», держал себя с независимым достоинством. Вот пример этого. Прибыл он к нам в морской форме и постоянно выделялся в строю белой мичманкой и синим мундиром. Было приказано его переодеть в общую для части артиллерийскую форму. Но вещевики сработали, как истинные бюрократы. Выдали ему амуницию по срокам. Например, полагались галифе, а обувь надо было донашивать еще год, гимнастерку тоже выдали, но без ремня. Головному убору тоже не вышел срок. Адик и я писали рапорта, но ничто не помогало. И вот однажды он вышел на построение части в артиллерийских синих галифе  и во флотских ботинках, в гимнастерке без ремня и в белой флотской фуражке. А на построение прибыла пара полковников из управления корпуса. Эт-то еще что за цирк! Лейтенант Филимонов, доложить! Адик и доложил, что он неоднократно просил выдать ему полный комплект артиллерийского обмундирования, но вот дали только половину, а ему приказано переодеться, он и выполнил всё что мог! Скандал был первостатейный. Через час сам начальник штаба с помощью офицера-вещевика принес ему полный комплект формы.

    В службе по специальности я полагался на него на все 120 процентов. В его смене была лучшая бесперебойная работа. Все неисправности он умело устранял силами своих подчиненных, умело производил все ответственные переключения оборудования. Солдаты любили и ценили его. По своему общительному характеру он полностью занимался досугом личного состава, организовал самодеятельность и различные спортивные мероприятия, в которых участвовал и сам, возил солдат в Москву в музеи и т.д. Его избрали комсоргом батареи, он активно участвовал в партийно-комсомольской работе в части, да и в корпусном звене приобрел авторитет.  К сожалению, у него стали болеть легкие. Служба в условиях сернистого дыма котельной не способствовала здоровью. А потому, когда его пригласили на должность помощника по комсомолу в политаппарат управления корпуса, он дал согласие. С годами он окончил в Москве военно-политическую Академию. И через 20 лет мне стало известно, что он в чине подполковника возглавляет политотдел противоракетного полка. Несколько раз я звонил в этот полк, но система передачи просьб действовала ненадежно и я так и не повидался с Адиком. А жаль!   

        Главная трудность техников была не в освоении новой специальности, а в том, что они, отработав смену в котельной, даже ночную, должны были в другие дни проводить с солдатами всю ту подготовку, что и обычные командиры взводов   - боевую, политическую, строевую, стрелковую, присутствовать на подъемах и отбоях, при приеме пищи, участвовать в организации солдатского воскресного досуга. И всё такое прочее. Но ведь для этого требовалось 20 часов в сутки! Мне же доводилось выполнять еще и обязанности  командира батареи, которая насчитывала 150 солдат и сержантов.

      Конечно, в артиллерийской батарее эти вопросы решались проще. Там вся батарея, скажем, выходила на строевую подготовку или на стрельбу, или сидела долбила политучебники или уставы. Если отбой – то всем, если ночная тревога, то всем, если в баню или в столовую – опять таки полным составом. У нас же котельная работала круглосуточно, работа шла в три смены – утренняя, вечерняя, ночная. А перед ночью и после ночи солдатам положено спать. Даже обед им привозили на объект в 2 часа ночи.  Кстати, мне пришлось доказывать это командирам, утверждавшим, что караулу же ночью не возят обед. А я ссылался на трехсменку в промышленности, попробуй, поработай всю ночь некормленным. Согласились. Сперва за счет съэкономленных средств. Потом за счет резервов командира, а потом официально ввели дополнительное довольствие кашу, масло, хлеб, чай, сахар. Мяса, правда добиться не удалось. Но иногда добавляли тарелку щей. Все равно солдаты были очень довольны.

     К слову, целый год до сдачи объекта мои солдаты работали на монтаже бок о бок с заключенными. И обед им привозили в одно время, конечно, разный. И как-то бригадир заключенных Кауров сказал мне: «Генрих Сергеевич, а моих-то зеков кормят лучше, чем твоих солдат». Что поделаешь, такова была наша экономика в те годы.  Но солдаты трудились и мслужили самоотверженно. Было, конечно, несколько разгильдяев и пьяниц. В целом же это был здоровый коллектив. Меня они уважали за глубокие знания и справедливость. Горжусь тем, что за полтора года у меня в батарее не было ЧП – дедовщины, несчастных случаев на опасном производстве, больших аварий, дезертирства, тем более самоубийств м убийств. Сейчас многих не помню, но всплывают фамилии богатыря-крановщика Бизяева, проворного Малыгина, угрюмого, но трудолюбивого сержанта Саблукова, отличных специалистов начальника смены ст.сержанта Панкратова Юрия и прибориста  ефрейтора Анатолия Писарева, малограмотного, но очень честного и старательного кладовщика Крылова, за годы его службы ни один ключ, ни один напильник не пропали; отличный специалист Горин, хитроватый, но требовательный старшина батареи Аминов.

     Построить всю батарею сразу было нельзя – одна смена на работе, вторая спит после ночи, третья готовится к работе (ведь только переход из городка на позицию отнимал не менее часа, а еще требуется полчаса на прием-сдачу смены, да полчаса на мытье в душе после смены). Между прочим, я выходил с письменным предложением к командованию с просьбой ходатайствовать перед военным руководством о переводе нас на штаты военно-морского флота. Там же издавна существует вахтенная система службы и никого это не обременяет. Но наше сухопутное командование, даже самое высшее, не могло взять этого в толк. Что это еще за корабельные порядки в артиллерийской батарее! Да, впрочем, о чем говорить, если во всех батареях, созданных для эксплуатиации и боевого применения новейшей зенитно-ракетной техники, царили порядки каменного века, а точнее, Красной рабоче-крестьянской армии 1930-го года! Я уже писал о шпорах и лошади для аъютанта автомобильного батальона. А еще: распорядком дня было предусмотрено общее слушание всем личным составом последних известий по радиотрансляции, а также громкая читка газет «Красная Звезда» и «Тревога» (орган Московского округа ПВО). Это осталось, поди, с тех времен, когда ¾ солдат были неграмотны. А ведь уже через три года на космическую орбиту вырвался первый советский спутник! А мы, по воле Главпура и передовой в мире партии, еще читали вслух солдатикам газеты! Между прочим, все офицеры, собрав деньги, вскладчину купили своим батареям в казарму телевизоры. А по казенной смете они не предусматривались. Впрочем, собрали деньги и со всей части и закупили строевой духовой оркестр из 20 инструментов. Возглавил его боевой капельдинер старшина-сверхсрочник Кашуба.

      Жизнь, конечно, взяла свое, особенно после того, как через пару лет Особая Армия ПВО встала на боевое дежурство. Тогда были узаконены дежурные смены на КП, станциях наведения ракет и в огневых дивизионах.  Пристроили к ним и нас.

     Гораздо раньше это понял наш командир части полковник Коломиец М.М. У нас на базе, пока еще не было введено в строй и половины объектов, половина офицеров болталась без дел. Им, конечно, давали поручения – ведать оборудованием учебных классов, руководить изготовлением наглядной агитацией, ездить доставать фанеру, краски или инструмент, сажать декоративные елочки около внутренних дорог. Между прочим, техники, выпускники зенитно-ракетных и радиотехнических военных училищ изучали при учебе уже ту технику, которую доведется эксплуатировать. А вот наши инженеры в Академии совершенно ничего не знали об устройстве, эксплуатации и боевом применении зенитных ракет и радиотехнических станций системы С-25. Так что им пришлось несколько месяцев ездить на соседнюю базу полковника Овчарова, где они изучали свои агрегаты до последнего болтика и проводочка. А мне в батарею командир части выделил четырех командиров взводов из числа техников. Их постоянно меняли. Через эти должности за пару лет прошло не менее человек 20. Помню хороших ребят – Володя Пархач, Юрий Копачков, Васильев, Шалыгин, Беляков, Седов, Свядосц.  А потом ввели штатные должности командира и замполита батареи и командиров взводов. На эти места были назначены капитан Хлюстов, комбат, замполит старший лейтенант Соснин, взводные младшие лейтенанты Вилимивский, Трушин, Скоркин, Володя Архипов, Баранецкий. Все они, конечно, отличались необходимой высокой командирской подготовкой и в короткий срок сумели превратить батарею из этакого полурабочего цеха в боевое подразделение.

    Помимо перегрузки немалое значение имела и психологическая сторона дела. Ведь как ни говори, но в военные командные училища идут те, и идут добровольно, кому нравится  быть командиром, кто чувствует в себе такую склонность. Быть командиром – для этого надо иметь соответствующие способности, а большим командиром – и определенный талант. Совсем другие характер и психология у тех, кто идет в инженеры. Это совершенно другая форма деятельности человека. Строевой офицер приучен беспрекословно выполнять приказы начальника. Более того, он подчиняется им и выполняет с некоей внутренней радостью. И он же умеет быть строгим и требовательным к подчиненным, его зачастую не трогает, а как психологически отнесутся те к его приказам. Раз приказал – всё! Пусть выполняют любой ценой. Так и Устав для этого составлен. Что ж, вероятно, на этом и зиждется прочность армии. А инженер всегда задается вопросами: А почему это так? А для чего это нужно? А если сделать это иначе или вовсе отменить, не поможет ли такое делу?

     Ах,  как трудно было моим начальникам из числа строевых офицеров понять подобную психологию. Например, у меня первоначально были конфликты с начальником штаба базы гвардии полковником П.Р.Омахом. Он частенько вызывал меня к себе в кабинет штаба. Причем всегда это получалось во внеурочное время – то прямо с занятий, то в обед. А то и вечером. Вдруг прибегает посыльный по жилгородку: – «Товарищ лейтенант,  вас вызывает начальник штаба!»  или вдруг звонок по телефону: «Лейтенант Коновалов, это Омах, явитесь ко мне сейчас!» Легко сказать явитесь! От  жилгородка до техпозиции три с половиной километра по заснеженной лесной бетонке!. Явишься. А у него один вопрос: «Коновалов, сколько у вас сварщиков?» - «Трое!» - Можете выделить на два дня одного нашему инженеру-строителю?»  Или еще такой вариант: «Коновалов, звонили из корпуса, сколько вагонов угля вы получили в этом месяце?» - «16, товарищ гвардии полковник». – «Хорошо, можете идти». И тащищься обратно по морозу чуть не целый час. И вот я стал спрашивать, получая вызов: «Товарищ гвардии полковник, а по какому вопросу мне явиться к вам?» Сначала Омах чуть не задыхался от ярости – как это так, подчиненный еще смеет его спрашивать! Но я спокойно объяснял ему, что мне ведь нужно знать для того, чтобы полноценно ответить на его требования – взять необходимые документы или уточнить в батарее что-либо. «Вы должны всё знать наизусть!»  - гремел Омах.  – «Нет, у меня такое объемистое и сложное хозяйство, что это невозможно. А докладывать вам с потолка я  не имею права!» И ничего, постепенно он привык и даже стал принимать ответ по телефону. В конце концов для чего же существует проводная связь?

       Между прочим, спустя 20 лет, уже командуя отделом в Главном управлении, я приучал к подобным ситуациям и начальство Главка. Звонок или вызов: «Товарищ Коновалов, сколько у нас ракет ХХ для комплексов НН?»   - «Примерно, две тысячи, товарищ генерал-полковник!»  - «Что значит примерно?!»  И вот приходится объяснять начальнику, что, смотря для чего ему нужны эти данные. Если просто бросить фразу на каком-нибудь второстепенном совещании,  то достаточно и цифры в две тысячи. А если нужен точный процент укомплектованности для оценки Генштабом боевых возможностей, то я могу и посчитать – 1992 штуки. Но для этого мне нужно три часа, а то и три дня,  чтобы поднять документы и свести цифры. По приказу мы подбиваем итог раз в месяц, а то и в квартал.  – «Нужно каждые сутки знать всё точно!»   - «Тогда, товарищ генерал, нам придется держать в отделе втрое больше людей и превратить всех подполковников в счетоводов!»  Конечно, подобные ответы начальству не нравились. Они ведь привыкли как? Вопрос и тут же ответ – 1998 штук! А насколько это соответсвует истине – это не интересует. Главное – щелнуть каблуками! Ничего, со временем удалось  переубедить и этих начальников.

К счастью, они тоже были инженеры и понимали цену каждому биту информации.

        А вот как ведут себя чистые строевики – так вот вам  нагляднейший пример, который я запомнил на всю жизнь. Когда в отдел прибыл штатный командир батареи капитан Хлюстов. После ранения почти всю войну прокомандовавший женской зенитной батареей, начальник отдела построил весь личный состав, скомандовал «смирно» и объявил «о переходе власти». Мы оба приложили руки к козырькам: Лейтенант батарею сдал! Капитан батарею принял! И после этого новый комбат подал команду «вольно». Солдаты начали вертеться, шептаться и пр. И тогда Хлюстов вновь объявил «Смирно!», выдержал паузу, оглядывая строй, и резким тоном отчеканил: - «По команде «вольно!» разрешается только ослабить одну ногу и никаких разговоров! Ясно?» Строй ответил несинхронно; - «Так точно!» - «Не слышу! Ясно?» - была фраза Хлюстова  - «Так точно!!» - рявкнул строй так, что где-то стекла зазвенели. Вот тут я и понял, что такое настоящий строевик. Правда. спустя полгода я раскрыл еще один «секрет» этого строевика. Как известно, заправка солдатских коек – это некий символ, «священная корова» казарменного интерьера. Чего только не придумывали, чтобы подушки выглядели геометрически идеальными параллелепипедами. Но попробуй это сделать, если внутри лежалая солома. И тем не менее! Помню, начальники заставляли меня тоже проверять эту заправку. Ну, пройдешь, посмотришь, ткнешь пальцем в пару подушек из ста, которые уж действительно безобразны, пожуришь солдата. А тут я заметил,, что при Хлюстове подушки хоть на выставку выставляй. Но вот он обходит строй коек и обязательно найдет три-пять с отклонениями в несколько миллиметров. После этого начинается разнос и солдата, и командира отделения, и взводного офицера. И как он только узревает все? А потом я разобрался: капитан заходил в казарму, отсчитывал любое произвольное число шагов, останавливался перед этой койкой и разбрасывал подушку, простыню и одеяло. «Эт-то что еще за безобразие! Чья койка?» После этого заикались и бледнели солдаты, сержанты, старшина и офицеры, которым, комбат, как говорилось, « вставлял арбуз», а воинам мог и пару нарядов объявить.  Так вот в чем секрет! Это могла быть идеальная заправка, а он ее разбросал, попробуй докажи, что тут было. А возражать и доказывать командиру не полагалось. Вот и трепетали каждый день военнослужащие.  М-да… инженер до такой тонкости не додумался бы.

     Между прочим, у большинства из нас, академиков,  должностная категория была инженер-подполковник (в том числе и у меня), лишь у некоторых – инженер-майор. Это считалось весьма высоким рангом, но впоследствии создавало немало служебных парадоксов – по должности и дисциплинарным правам мы выше всех майоров, а по званию всего лейтенанты. В армии к такому не привыкли. Особенно переживали такие, как тот же Хлюстов. Он с большим усилием воспринимал меня, как начальника. Но после того. как я раза три стаскал его на наши объекты и он увидел, как я ловко справляюсь со всей могучей техникой и как на ней трудятся обученные мною солдаты, он зауважал меня. И мы с ним поделили власть:  моя епархия – техническая позиция, его – казарма. Да и я никогда не пытался тыкать ему в глаза своим начальственным положением. Через несколько лет он перешел в батальон охраны, стал там начальником штаба, получил звезду майора. Но годах в 70-х провернул какую-то махинацию с казенным добром и был уволен с позором, хотя и с полной пенсией. Более я с ним не встречался. А вот с многочисленными лейтенантами – техниками, внештатными командирами взводов, и штатными комвзводами, я виделся при командировках, да и после увольнения, приезжая на ветеранские пикники. В подавляющем большинстве это были хорошие ребята.

     К слову, позже всем «тотальщикам», то есть 40-летним специалистам, призванным с гражданки, повысили звание на одну звездочку. А у нас с годами получилось наоборот. В положенный срок мы получили звания старших лейтенантов, а должности сделали майорскими. А в капитанах мы сравнялись – и звание капитан, и должность сделали капитанской. Потому все побежали из частей на более высокие должности, например, в военные представительства, где должность военпреда была майорской, или в различные управления, НИИ и КБ. Но все это произошло уже лет через десять, в 1960-е годы   

      Несмотря на то, что я был еще без году неделю «служакой», я как-то сразу усвоил, что должен и чего не должен делать командир. Например, я никогда не унижал подчиненных, не оскорблял солдат, не отчитывал сержантов при солдатах. Хотя я зачастую обращался к ним на «ты», но это звучало доверительно, а нее уничижительно. Да, в наше время солдаты и полы мыли и даже чистили сортир, сооруженный на улице, пока не была принята канализация, но это не выглядело унижением, а просто, как одно из мероприятий по наведению элементарного порядка, пусть даже неприятное. И не было у нас никакой дедовщины. Возможно, потому что я помнил, как в танковых лагерях, где мы проходили практику по линии военной кафедры института, дубы-сержанты заставляли нас, студентов 2 и 4 курсов после отбоя ползать по-пластунски по плацу., а этакий щеголь командир роты, ст.лейтенант, орал с издевкой на нас: - «Я из вас этот студенческий дух вышибу!» К слову, когда после лагерей он осенью явился в институт на танцевальный вечер, то ему набили морду. Бил, кстати, один, но при полном одобрении  остальных. Его товарища, командира взвода, хорошего малого, и пальцем не тронули.  За что били – объяснили предварительно, да и всего раз шесть заехал ему Юра Л. по наглой харе. Словом, все прошло благородно.  Может, все-таки это исправило хоть немного пижона.

     Я, конечно, наказывал, нерадивых, давал наряды вне очереди, нескольких даже отправлял на гауптвахту. Но и поощрял за хорошую работу и службу. Только какие реальные поощрения были в то время, кроме благодарностей? Дополнитнельное увольнение? Так в увольнение солдаты ходили, дай бог, раз в два-три месяца. Отпуск вообще полагался за сверхяркий эпизод или старание по службе, всего 3-5 человекам из батареи  за все 3 года службы. Не потакал я сержантам, хотя деловой их авторитет поднимал. Единственное, что они себе позволяли – после отбоя часок попить чаю в каптерке (тогда ни о каких солдатских чайных и помину не было). Обычно так отмечали именинников. Были чай, печенье, конфеты. Водки не было, это проверялось строго, хотя просто пьяниц в батарее было человек пять, да иногда из увольнения приносили бутылку, которую начальник отдела и замполит находили и тут же, публично, выливали в раковину. Между прочим, бутылка водки стоила 22-70, а «зарплата» солдата равнялась 30 рублей в месяц (старыми деньгами), сержанта – 120, из дому же никто денег не получал, страна была нищая. Мой же оклад – лейтенанта на должности подполковника составлял 2250 рублей, а за 50 рублей я мог неплохо поужинать в вокзальном ресторане – салат, отлично приготовленный там фирменный бефстроганов, стопка водки, бутылка пива. А каптерка?...Я не врывался, как собака туда, не бил стаканы, а смотрел на часы и требовал: - «Вот вам 10 минут, кончайте и отбой!» Но вот анализировать существовавшие порядки я уже умел. Так нам, моим сверстникам по Академии вскоре бросился в глаза принцип сведения к нулю роли сержантов и даже командиров взводов. Мы даже придумали афоризм – «Гвоздь забить – и то подполковника поставят1». Так и было в реальности. Сделать мостик из пяти бревен через метровую канаву у казармы – начальник отдела возглавляет труд трех солдат-плотников. Собрать нитку полудюймового времянки-водопровода длиной 70 метров – инженер-лейтенант, хотя в группе пять солдат, закончивших ФЗУ сантехников. А уж выехать на машине за хлебом или еще куда – при шофере должен сидеть старший автомобиля в звании старшего офицера, то-есть, майора-полковника!

     Другой отрицательный принцип – постоянная отдача кучи бесполезных и зачастую противоречащих приказаний, причем, предполагающих большие объемы работ. Не зря аббревиатуру ПВО мы расшифровывали так: Подожди Выполнять – Отставят! А я придумал афоризм, вскоре привившийся в массах: «Войска ПВО сильны своей внезапностью и неорганизованностью!». Понадобилось не менее двух десятков лет, чтобы все это устоялось. Кстати, потрачу еще десяток строчек на анекдот.

      Приехал сын-офицер в отпуск к отцу в деревню, тот его спрашивает, что такое ПВО, всё говорит, знаю, и пехоту, и танки, и артиллерию, а это – нет. Сынок отвечает, что, мол, покажу. Сели за стол, положили по куску матушкиного пирога, налили по стакану самогону, как сын вскакивает: - «Батя, тревога! Поехали сено косить!»  - «Да ты что, какое сено, на дворе зима!»  - «Батя, хотел знать, что такое ПВО? Молчи». Вернулись усталые мокрые замерзшие, без сена, конечно, но все таки согрелись застольем, легли спать. Посреди ночи сын вскакивает: «Тревога! Запрягай сани, бери топоры, поедем дрова рубить!»  -А!...»   - «Батя, ты хотел знать, что такое ПВО? Выполняй! Да пока ты запрягаешь, я сбегаю на площадь, ударю в набат, извещу всех селян, что мы по дрова едем». - ??!!.    Целую ночь рубили. Нарубили полный воз, лошадка довезла до оврага. –«Стой, батя. Сваливай дрова в овраг!» -«Да ты что, такой-растакой!»  -«Молчать! Выполнять!»  Утром приехали в хату. Голодные холодные, обессиленные, завалились спать. Через полчаса сын будит:  -«Батя, вставай, будем разбор операции делать» Батя схватил, было, ухват, да сын объяснил: -«Вот ты хотел узнать, что такое ПВО? Теперь, считай, узнал!» 

    Расскажу немного о моем первом непосредственном начальнике. Это был главный механик базы, начальник отдела подполковник-инженер  Кулаков Виктор Тимофеевич. Был он участник войны, лет 45-ти, по специальности – механик, отлично разбирался в монтаже, строительстве, сантехнике, строительных машинах и механизмах, в ведении документации, два года назад был забран с производства в «тотальщики», прошел через Лефортовскую «коробочку». У него был большой опыт работы и его назначили председателем комиссии по приему всех монтажных объектов базы (кроме ракетной технологии) – сетей водопровода, теплотрассы, отопления, вентиляции, эрлифтной глубинной скважины, технической канализации и т.п. Со строителями держался требовательно и авторитетно, включая и заключенных, смело разговаривал с проектировщиками, постоянно вызывая их для уточнения всех недоработок. Не раз брал меня к ним с собой, натаскивал меня на приемке объектов. Так мы и ходили оба в серых тогдашних офицерских плащах и резиновых сапогах, месили раскисшую глину. Еще непременными в нашей компании был капитан Георгий Ахрамович, тоже пожилой тотальщик, настоящий инженер-строитель, и должность у него была – инженер по надзору за зданиями и сооружениями. Если добавить к ним еще главного энергетика Георгия Дранкова, и то, что они относилось ко мне буквально по-отечески, передавая весь свой опыт, то я за год строительства ракетной базы получил знаний по всем этим вопросам столько, что хватило их мне на всю жизнь. Впрочем, не только они, а работники Стройрайона – инженеры Ежов К.Н, Кудрицкий, мастер-практик Прыгунов Д.Н., другие товарищи, и даже бригадир заключенных Каюров.

     Кулаков положительно относился к новым предложениям. Не хвастаю, но он сразу разглядел во мне мои способности и ценил их. В теплотехнике-то он был слабоват все же, его знания ограничивались какими-нибудь нбудь водогрейными «Универсалами» с ручной топкой. Особо мой авторитет возрос, когда я сам рассчитал и спроектировал большой водогрейный котел со всеми насосами, топками, предохранительным устройством, сварщики сварили их по моим чертежам, хотя это было дело КЭЧ, и эта котельная успешно работала года два, практически спасая жилгородок от морозов, пока не ввели штатную систему. Да и вообще его восхитило, как я наладил работу химводоочистки, на которой помимо всего прочего было 12 разных насосов  и около 120 вентилей, задвижек, клапанов и рабочий цикл из 20 операций. Впрочем, об этих двух случаях я уже упоминал. Ну, и все другое. Однако, не все было так гладко в дальнейшем.

    По характеру Кулаков был, конечно, человек выдержанный, честный, не корыстолюбивый, демократичный, авторитетный, требовать с подчиненных умел, но и мнение их всегда выслушивал, делился опытом, защищал их перед командирами. Перед начальством не робел, правоту свою отстаивал, но при сильном их настаивании вынужден был соглашаться, в огонь не лез. Обладал некоторыми навыками чисто армейско-строевой практики и хотя был аккуратен в одежде, но несколько неуклюж. В подразделении боролся за порядок, дисциплину, пресекал пьянство и самоволки. Был домовитый семьянин, жена его также была радушной хозяйкой. Раза три приглашали меня отобедать у них с обильным угощением и парой чарок за столом. Но все же такой контакт до конца у нас не сложился. Ведь все-таки он был воспитанник порядка, а я вольнодумец.  С наступлением тяжелых времен начал давить на меня и техников. Сам сидел в казарме чуть не до отбоя и с нас требовал. Дело в том, что в первый же год нашей эксплуатации котельной – повторяю, нашего «комсомольско-молодежного корабля», где мне, самому старшему было всего 23 года и стаж работы всего полгода, ударили длительные морозы в 25 градусов. А экстремум доходил до – 42. И все оборудование как котельной, так и базы имело массу недоделок, и подмосковный уголь имел фактические энергетические параметры в 1,5-2 раза ниже проектных и ГОСТовских. Я уже упоминал, как  в самый разгар морозов командование армии устроило грандиозные учения, когда ворота всех хранилищ были распахнуты на двое суток (возили ракеты), а размер ворот от 5 до 10 метров – словом, все было создано, как нарочно к тому, чтобы вывести базу по отоплению из строя, то есть заморозить все ракеты и все оборудование. Да, я понес потери, но задачу выполнил хотя бы на 85%. И потом пришлось зализывать все раны оборудования до весны. И вместо того. чтобы проявить объективность, начальник штаба базы орал на меня, дескать. под суд меня надо отдать, заморозил я все ракеты. Каюсь, я струхнул не на шутку. Но меня успокоил один подполковник из ракетного отдела – ничего не случилось. Ракеты рассчитаны на это. Ведь при дежурстве на стартовых столах они же могут стоять всю зиму. От сердца отлегло, но наверняка, дырка в нем осталась. И вот сколько таких угроз пришлось мне испытать за годы службы. Естественно, командование снимало стружку с Кулакова, а он, не выдержав, сорвался. И начал поедать меня. Напрасно я доказывал ему свою невиновность и правоту. Дело доходило до истерических выкриков. В конце концов, за полгода я получил три взыскания – два выговора в приказе и трое суток домашнего ареста. И еще, меня вызвали на парткомиссию корпуса, где умные полковники изгалялись надо мной и объявили партийный выговор (я был уже кандидат). Держался я там независимо. Отбривал их банальные нападки и они поняли, почему все взыскания я получил с формулировкой «за пререкания с начальством». Один из них даже разочарованно заявил: - «Я бы понял, за пьянство, а тут – пререкания!» А к тому времени уже решался вопрос о моем переводе в управление Армии. Так один из парткомиссаров заявил: - «Что же вы, лейтенант, в самом начале службы катитесь по наклонной плоскости? Ведь в Армии у вас оклад будет на 100 рублей меньше, чем на базе» - «Товарищ полковник, - отвечал я, - чему вы меня учите? По вашему перевод молодого офицера в Управление Армии не высокая честь? Главное – 100 рублей?»  Несчастный партвоспитатель инда задохнулся от подобной дерзости. А с Кулаковым мои товарищеские отношения окончились совсем, когда он. преследуя меня, Никитичевых, Начученко и др. начал распространять сплетни, что я пьяный по ночам хожу в компании с аккордеоном и пою пьяные песни. Ну, а о своей свадьбе я уже писал. Добавлю лишь, что когда я после свадьбы явился с обручальным кольцом на пальце, Кулаков и его замполит майор Курышев потребовали от меня снять его – буржуазно-церковный  предрассудок.  Кстати, за порядок и дисциплину-то он боролся, но психолог из него был неважный. Этакий работник сталинской эпохи – надо сделать любой ценой. Однажды он допустил колоссальный промах. Всю нашу батарею направили очистить территорию складов от метровых сугробов. Объем работ огромный. Расставили взводы и отделения, каждому нарезали делянки. –«Кто выполнит – можете идти отдыхать!» - обещал Кулаков. Солдаты с энтузиазмом взялись за дело. Часа через три первый взвод задание выполнил – ура, отдыхать! Но Кулаков посмотрел на отстающий взвод и изрек: -«Отставить! Вот вам задание, помочь третьему взводу! До обеда еще далеко». Солдаты возмутились, но приказание выполнили. А я сказал начальнику: -«Ну, Виктор Тимофеевич, теперь солдаты никогда не будут верить вашим обещаниям до конца своей службы!». Так и получилось.   

     К чему я все это пишу? Вот, скажут, Коновалов себя хвалит, не лейтенант, а гений с крылышками! Ну, во-первых, я себя дураком никогда не считал, да и сам себя не похвалишь – так кто сделает это? Но, главное не в том. Возможно, мой сей опус когда-нибудь прочтет кто-то из наших преемников. Так пусть знает, как тернист был путь их отцов и дедов и пусть учится на наших ошибках, а свои не делает. Это относится не только к изложенному, но и к тем страницам, где я описываю свою дальнейшую службу в центральном аппарате Министерства обороны и Войск ПВО.

     Замполит Курышев был довольно серой личностью, хотя отлично подкованный комиссарско-партийный работник. В армии вообще не жаловали «политрабочих», как  их иронически называли – формалисты, упертые в свои догмы, какая там чуткость! Были, конечно, умельцы, овладевшие приемами психологии и воспитательной работы. но и тех встречалось немного. А ведь они отавоевали себе автономную кадровую систему, всё делали от имени партии, апломба хоть отбавляй. Впрочем,как исключение, у нас был секретарь парткомитета полковник Афанасьев, так меня отстаивал и поддерживал на парткомиссии, по-отечески наставлял. Спустя несколько лет он вышел в отставку и работал инженером КЭЧ базы, не имея ни такого образования, ни опыта. Меня как-то послали проверить их работу. И я весьма помог ему, рассказал, что в его работе самое главное, как проверять технику и т.д. Наконец, встречал я и еще одного хорошего политработника – замполит ОГМ на базе у Мельникова подполковник Петров. Во время учений, когда отдел главного механика подменял боевые отделы по службе войск, глубокой осенью, ночью солдаты замерзли, вымотались, оголодали. И вдруг  подкатывает тыловой фургон – Петров привез горячий чай с сахаром, хлеб, кашу. Солдаты даже ура закричали. А потом месяц вспоминали – вот это настоящий комиссар! А мне спустя год пришлось принимать у него экзамены по спецподготовке. Ну откуда ему знать, что рабочие колеса насоса имеет лопатки гиперболической формы или что коэффициент теплопроводности трубок бойлеров альфа равен….  А ведь спрашивали! Я же задал ему лишь несколько общих вопросов, вроде, зачем на водонасосной станции компрессора? Он ответил – качают воздух в скважина и поднимают воду наверх. Еще несколько подобных вопросов и ответов. Я поставил ему «отлично». Некоторые упрекали меня в либерализме. Но я отвечал – да для чего ему знать все эти технические детали? Его дело – работать с людьми.

     Впрочем, вспоминается мне еще один политработник, от которого я, молодой офицер, тоже набрался мудрости. Это был подполковник Горячев, пожилой уже офицер, участник войны, весьма тучной, даже расплывшейся комплекции (наверное, болел диабетом). Он тоже постоянно ездил в наших проверочныхз комиссиях. И вот мне было поручено, как всегда нам, инженерам, провести беседы с грубыми нарушителями дисциплины. В одном подраздеоении мне достался солдат-армянин, с которым уже не справлялись командир батареи и начальство отдела. Ну, а что  мог я, молодой офицер? Говорил, говорил, а тот всё молчит и ничего «сознавать» не желает. Вечером, на ужине, я пожаловался Горячеву. И тот на следующий день сам пришел с ним поговорить в моем присутствии. И с чего он начал? Не с того, что долг солдата служить исправно, честно и пр.  А с того. что спросил: «Вы по национальности армянин, а почему у вас такое имя – Карл? Это какое-то католическое. Армяне ведь христиане, а ваши родители что, католики?»  «Нет, - отвечал солдат. – папа вообще неверующий, а мама и бабушка христианки». И дальше разговор несколько минут вертелся вокруг этой темы, потом перешел на семью солдата, его родителей, сестер, деда, павшего на войне, о героических воинах армянского народа в истории и т.д , а потом о нарушениях службы самим Карлом, на те два десятка взысканий, что он нахватал за год. И что вы думаете? Солдат расплакался, да, да, настоящими слезами. Стал жаловаться на различные несправедливости командиров и т.п. А в конце беседы даже дал клятву горца служить честно, как и положено настоящему воину Кавказа! Вот тогда я понял, что такое настоящий воспитатель, умеющий заглянуть в душу молодого человека.

    И еще, это просто для истории – в политотделе помощником по комсомолу служил майор Георгий Арутюнянц, тот самый, что был одним из активных членов Краснодонской Молодой гвардии. Высокий, чуть полноватый, черный армянин, очень контактный, гуманный, образованный офицер. Но что интересно – нигде и никогда он не выступал с воспоминаниями о Молодой гвардии и никому ничего не рассказывал о том периоде. Хотя казалось бы комсомольскому работнику и все карты в руки.Почему он молчал? Мы сами всегда терялись в догадках, загадка истории. А вот, говорят, жившая в те же годы Валя Борц охотно выступала в Московском Дворце Пионеров в переулке Стопани.

        Что же касается  технической подготовки нас, инженеров-специалистов, то между прочим,  в Управлении

Армии, мой начальник главный механик полковник-инженер Маковлев Василий Афанасьевич (весьма знающий и умелый специалист, организатор и начальник, душевный и демократичный человек; он пришел на эту должность с главного механика базы, то есть был непосредственным начальником Вити Рыжкова; фронтовик хлебнувший горя в Харьковской катастрофе и герочески воевавший под Сталинградом) любил на зачетах поковырять нас. – Расскажите устройство насоса? Называем узлы – корпус, вал, рабочие колеса, муфта, подшипники и т.д. – Хорошо. Устройство рабочего колеса? – Диски, лопатки, втулка и пр. – Из чего делаются лопатки? – Из стали. – Какие марки  стали вы знаете? – называем. – А диаграмма феррит-углерод? Отвечаем. А из чего состоит атом углерода?   И так доходим уже до мю-мезонов. – А дальше? – Не знаю, Василий Афанасьевич!   - Плохо! Надо знать! Ведь вы ведущий специалист!  А потом ставит «отлично»   Правда, к нашей ученой чести нужно сказать, что войсковые инженеры «плыли» уже на форме лопаток и, тем более, на перлите и ледебурите. А мы все-таки доползали до пи-мезонов атомного ядра.

     Заместителем Кулакова был начальник механической мастерской инженер-майор  Лаптев. В подчинении у него был командир взвода мастерской техник-лейтенант Васильев. И еще было два десятка солдат – токари, фрезеровщик, слесари, сварщики, кузнецы, плотник и др. Ну, и соответствующее оборудование. Петр Васильевич был полный сподвижник Кулакова и по годам, и по жизни, и по возрасту, также стал  лефортовским тотальщиком. Только голова вся была седая и интеллигентности поболее,  да очки носил. В работе мастерской он разбирался идеально, немало предлагал интересных решений. Конечно, он тоже поддерживал порядок в казарме, но специалистом этого дела не был. Между прочим, однажды он погорел из-за своей интеллигентности. Его назначили дежурить возле солдатской столовой в обед, нечто вроде нештатного патруля. Нас всех совали в разные дырки. И вот он подступил к какому-то солдату, в одиночку идущему к столовой. С точки зрения командиров это было весьма большое зло – одиночки шофера, писаря, каптеры и прочие. Лаптев приказал ему стоять, а тот пустился в бег. Майор догнал его и ухватил за лямку противогаза. А нарушитель дернулся, рука Лаптева сорвалась, описала круг и что было силы задела виновного по лицу. Это видели дружки солдата, да и синяк на лице. Подали жалобу – офицер ударил солдата! Политработники раздули дело чуть не дло суда. Но командир части ограничился разбором и беседой, а партком все же объявил коммунисту Лаптеву устный выговор.

     Между прочим, последней моей задачей перед увольнением было участие в комиссии, обязанной по приказу Министра обороны в 1983 г. проверить все базы Первой Армии ПВО на пожарную безопасность. Дело в том, что за два-три предыдущих года в военных округах  прошла полоса страшных пожаров. Так, в одном только ДВО напрочь выгорели огромные склады боеприпасов Сухопутных Войск и Флота. Как рассказывали потом мой начальник полковник Бакурский В.А. и тот же и Копачков их глазам предстал пейзаж Луны – до самого горизонта выжженная тайга, ни деревца, под ногами полуметровый слой пепла и огромные кратеры от взрывов. Председателем здешней комиссии был зам.главного инженера ЗРВ Валентин Розов, наш выпускник . Замести-тель – я. Мы проверили все базы, написали обширные акты по недостаткам, поставили две «четверки», остальным «удовлетворительно». И последней оказалась моя родная база. И уж тут бардак был страшный. Например, в одном помещении   хранились ацетоны, лаки, растворители,  а за тонкой картонной перегородкой была сварочная мастерская! Ну, и еще подобные перлы. Мы, не сговариваясь, стали писать «двойку». А часть за отсутствующего командира представлял замполит, начальник политотдела полковник Беляков. Он взмолился, как же так, часть самая худшая? О себе он не пекся, хотя командир обвинит его во всем – не сумел представить комиссии. Почти тридцать лет назад этот лейтенант Беляков прошел в моей батарее  командиром взвода и командиром хорошим. Да и часть была мне не чужая. Я дрогнул. Уговорил Валентина и других под вексель поставить базе «тройку». Но потребовал, чтобы в течение суток ликвидировали наиболее опасные недостатки – убрать сварку, запретить жечь паяльные лампы и костры,  отрезать «сопли» на электропроводах, провести инструктаж всего личного состава, заново сформировать расчеты, очистить от снега и хлама колодцы гидрантов, освободить пожарную команду от неположенных хозяйственных работ и т.д. Беляков четко все организовал, вся часть не спала ночь. В итоге мы поставили им «тройку».

    На базе  помимо многих моих друзей и товарищей оказался призванным из Ленинграда конструктор-приборист лейтенант Михаил Никитичев, с которым мы подружились. Его жена Лиза была мастером спорта по волейболу, играла за Ленинградский «Буревестник». Здесь же она поступила в московское «Динамо». Мы с друзьями часто собирались вместе, летом играли в волейбол, даже выезжали командой части на районные соревнования. Зимой ходили на лыжах по всем окрестным лесам и оврагам. Спасаясь от своего личного кризиса я несколько раз  ездил с Никитичевыми в Москву на игры, где и присмотрел ведущего игрока «Динамо», участника сборной и чемпионку  Лилию Каленик, молодую красивую девушку с пышной копной рыжеватых волос, ловкую, гибкую, прыгучую, заводную в игре, с сильным нападающим ударом. Сердце мое начало усиленно стучать. И тут я решил, что хватит мне терпеть одно поражение за другим. Никитичевы познакомили нас. За лето прошли всего несколько встреч. Но я преодолел сомнения Лили и она дала согласие на наш брак. К тому времени Лиля закончила учебу в Институте иностранных языков им. М.Тореза по специальности испанский язык и была пятикратной чемпионкой СССР и дважды чемпионом мира после первенства в Париже и в Рио-де-Жанейро. Осенью 1956 г. мы поженились, расписавшись 25 октября в Сухаревском сельсовете Дмитровского района Московской области, так как ни у нее, ни у меня не было прописки и ЗАГСы нас не принимали. Лиля родилась в Новосибирске 20 февраля 1933 г. О превратностях нашей свадьбы я писал выше.

     Никитичев, никоим образом не рожденный для воинской службы,  к тому времени добился увольнения и с Лизой уехал в Ленинград. Между прочим, начальники публично заявляли, что за все его отказы отдают его под суд. Все офицеры перепугались и перестали даже здороваться с ним на глазах. У Миши появились даже суицидные мысли. Лишь один я поддержал его в то черное время, не боясь репрессий. И он с Лизой благодарны мне за это до сих пор. В последующие годы мы с ними нередко встречались на соревнованиях или в командировках. Миша со временем стал директором завода, выпускавшим важное оборудование для подводных лодок, Лиза играла за «Буревестник», потом работала тренером. Мы поддерживаем с ними связь до сего времени, то есть до 2006 г.

   На базе я прослужил, как уже сказано, до конца 1956 г. и по рекомендации Лисовского меня перевели в Управление главного инженера 1 АОН. Сперва я был инспектором Котлонадзора Армии ПВО. Между прочим, не глядите на название – котлы в нашей деятельности составляли процентов 5-10, не более. Основную массу наших объектов составляли баллоны и ресиверы высокого давления, установленные на ракетной и стартовой технике, подъемники ракет, многотонные мостовые краны ракетных хранилищ, автокраны и компрессоры технических дивизионов, пусковые баллоны дизельных электростанций, лифты ремонтных зданий и даже командных пунктов с глубинами шахт свыше сотни метров. Первоначально нами руководил подполковник Савельев Владимир Иванович, тотальщик-теплотехник из г. Куйбышева. А нас, инспекторов, было двое – я и Лёня, Леонид Николаевич Горкуненко, наш спецнаборовец из МЭИ.  Он так и пошел по этой линии и в итоге службы стал полковником и Начальником Испекции Котлонадзора Вооруженных Сил СССР. Помню, когда освободилась должность зам.начальника инспекции в армии, наш начальник долго не мог решить, кого из нас повысить, мы оба были хороши. И тогда я добровольно отказался в пользу Лёни – у него семья, двое сыновей, а зам получает  немного побольше инспектора. Так и пошел он и пошел все время выше меня на ступеньку. Но я не сожалел.

     Трудились мы день и ночь. Постоянно разъезжая по объектам – полкам и базам с проверками. Похвастаюсь,что мы с честью несли свое имя инспекторов, отвергая взятки монтажников в любом виде. Так на одной зенитно-ракетной базе мы, проверяя работу строителей, написали до сотни существенных замечаний. Их понемногу устраняли, намекая, что пора бы и принять. Но мы были тверды. Наконец к концу года все недостатки были устранены. И тут сам начальник монтажного треста пригласил нас, двух капитанов, на банкет прямо на базе – икра черная и красная, крабы, семга, салаты, горячее мясное, «Посольская.» водка и лучшие коньяки, фрукты зимой. Но мы наотрез отказались от этой послевзятки. Начальник долго качал головой – дескать, 30 лет работаю, первый раз вижу, чтобы инспектор котлонадзора отказался от такого угощения. Но у нас была своя мораль. 

       За время работы в Инспекции я объездил, а иногда и обошел, все зенитно-ракетные  полки и базы нашей Армии, побывал на ряде радиолокационных объектов за сотни верст от Москвы, несколько раз привлекался Начальниками Инспеции Министерства обороны для проверок других объектов. В поездках я перезнакомился со всеми начальниками групп ТО и зампотехами дивизионов, а таковыми были почти всё наши ребята-февральцы. А также приходилось решать все вопросы проверок с главными инжнерами и командирами частей. Общение с этими людьми различных психологий и характеров, а также познание техники всех номенклатур, послужило для меня отличной школой по набору опыта.

      Интересно отметить такие факты, которые способствовали набору мной опыта общения и познания психологии командиров. Вот командир зенитного ракетного полка – он один в полку, как перст. Все, кто здесь служит – его подчиненные. У его замов – свой круг – начштаба, главный инженер, замполит, зам по тылу. У следующих ступеней – свои сферы. Люди дружат, общаются во внеслужебной обстановке сами и их жены, всегда могут вечерком собраться, покритиковать начальство, посетовать на службу, обсудить какие-то проблемы, попросить помощи и участия. А командир лишен этого. Подчиненным плакаться в жилетку не будешь. Жалобиться вышестоящим – тем более. Командирам соседних полков? Так они, в некотором роде, соперники- а чей полк лучше? Приезжей комиссии из корпуса, армии или округа душу не раскроешь. А тут приехал какой-то капитан, который проверяет службы главного инженера и зампотехов, а тебе он не начальник. Но, с другой стороны, он повседневно вхож к корпусным и армейским начальникам, всегда может там высказать свое мнение, ненароком упомянуть и о нуждах полка. И вот в ходе проверки, обычно вечером, в гостиницу, заходит командир. Ну, как, товарищ капитан, вас тут устроили? Не мерзнете? А как идет проверка? Есть, понятно, завтра дам нахлобучку, пусть приведут манометры в порядок! А потом, уже просто по человечески высказывает свои нужды – личные, служебные, кадровые. Осторожно жалуется в адрес начальников, мол, не помогают в таком-то вопросе. Сперва меня это удивляло – чего это полковник-подполковник, командир, фронтовик раскрывает душу заезжему капитану? А потом мне стала понятна психология этого одинокого в чистом поле или густом лесу человека, на которого взвалена такая колоссальная ответственность за всё, начиная от сбития вражеского самолета-атомщика и кончая горшочками в детском садике. А потолковать не с кем. А человек не может без этого. Вот в пример в таких случаях приводят случайных попутчиков в купе поезда. А я привожу вот таких командиров оторванных от всего мира полков.

      В управлении Главного инженера  Армии подобрался отличный коллектив. Возглавляли его сначала генерал-майор Гаврилин, потом Привезенцев С.Н. Несколько отделов включали в себя примерно 40 офицеров и десяток женщин-служащих. Начальниками были опытные подполковники, полковники, участники войны, такие, как Ненашев, Краснов, Кавун, Ермолов, Покузееев, Герасимов, Маковлев, Кармаков, Мозговой, Крушельницкий и др., а состав – мы, капитаны,  среди них немало наших спецнаборовцев: специалист по заправочным средствам Виктор Фролов,  по компрессорам – Леонид Евдочук, стартовики Леонид Коломиец, Геннадий Балакшин, Миша Андреев, Геннадий Самойлов, Виталий Вистяк, энергетик Константин Аносов, теплоэнергетики Анатолий Черепанов, Генрих Коновалов; котлонадзорщики Леонид Горкуненко и Борис Кувинов, отдел ПТС – Лисовский, Чекмарев Александр, Толстоухов Александр; отдел спецракет – Марк Аверин, там же «декабрист» Марченков Алексей. Кроме того, в управлении служила плеяда ребят, призванных в армию после окончания МВТУ – Федор Грушко, Володя Лацис, Виктор Нижегородцев, Владимир Дмитриев,   ну, и разумеется выпускники, различных военных училищ и академий, в основном специалисты по радиотехнике – Анатолий Пожидаев, Борис Буев, Комстачев Миша, Володя Петров, Толя Дзикевич, Борис Матвеев, Анатолий Маторин, Анатолий Лепнев и др..

      В этом составе мне довелось проработать до 1966 г. сначала в Инспекции Котлонадзора, потом в отделе Главного механика. В последнем я немало сил тратил на подготовку начальников и личного состава котельных и теплосетей, ведал эксплуатацией и ремонтом, даже составил учебник по этим делам. Правда, дальше размножения его в десятке экземпляров  «на восковке» дело не пошло, хотя ежегодно управление издавало десятка два учебных пособий и инструкций по вооружению и технике тиражами в 1-2 тысячи экземпляров.   

       Помимо основной работы мы постоянно выезжали для проверки боеготовности полков и баз, для участия в частых учениях, для контроля транспортировки ракет, для зачетов по спецподготовке, (Я был специалистом по станциям заправки горючим, по крановому хозяйству и лифтам  и по колоннам с ракетами), а заодно нас заставляли проверять и внутренний порядок в казармах, включая солдатские тумбочки, и политзанятия, и караульную службу, и дисциплинарную практику, посещали партийные и комсомольские собрания, смотрели строевую подготовку и многое другое. Вместе с нами ездили и офицеры боевой подготовки, автослужбы, тыла, политаппарата, кадров, финансисты  и пр. «Вы прежде всего офицеры, а потом уже инженеры!» Таково было начальственное кредо. Кроме того, раза три в неделю дежурили на подземном Командном Пункте помощниками  Оперативного дежурного Армии. Две недели не вылезали из-под земли в период Кубинского кризиса 1962 года. Добавьте к этому учебную нагрузку – марксо-ленинская подготовка – опять! И помимо собственной специальной и общевойсковой я должен был еще изучать подробно теорию и устройство станций наведения ракет и радиолокаторов, сами ракеты, оперативные основы боевого их применения, изучать «вероятного противника» - стратегические силы США, Англии и НАТО вплоть до ТТД всех типов самолетов и ракет, авиабазы и даже фамилии командиров авиакрыльев (полков). Ведь я входил в боевой расчет КП армии. Некоторым утешением были игры в футбол или хоккей в часы физподготовки, введенной обязательно по приказу Маршала Жукова Г.К.

          Словом, дома мы бывали только по воскресеньям. Да и то через раз. Мне было хоть «хорошо», ибо Лиля постоянно разъезжала по сборам  и соревнованиям, включая заграницу. Так мы прожили с ней 10 лет. И я высоко ценю верность и любовь своей жены,. которую постоянно окружали разные соблазны в этой спортивной богеме. Впрочем, я ведь тоже оставался верен ей. И хорошо, что по роду службы у меня все отпуска были летом. Я иногда ездил с ними на сборы на юг, а чаще мы закатывались дикарями в Сухуми, Очамчире, Алушту. И еще одна беда – в 1958 г. у меня неудачно вырезали аппендицит в корпусном госпитале, я перенес еще три операции, почти год бюллетенил. Лиля постоянно ездила ко мне за город, спасала меня. Окончательно меня вылечил старик-хирург И.Т.Глухов  из того корпусного госпиталя, где в городке проживали Щенины, Валентина меня туда и направила.  

К слову, среди штабных коллег я сдружился с Евгением Колотухиным из автослужбы. Подружились мы и семьями, нередко бывали друг у друга в гостях, выезжали вместе за город, даже снимались в любительском кинофильме «Часы», созданном по моему сценарию. Через несколько лет Колотухина назначили начальником ВАИ Московского округа ПВО. Но еще спустя пяток лет он ушел с этой должности – «Не могу каждый день видеть развороченные автомобили и трупы» - заявил он. Потом он стал работать в Генштабе, получил звание полковника. В последние месяцы службы стал ликвидатором аварии в Чернобыле, получил определенную дозу радиации, пришлось несколько лет лечиться, перенести ряд операций щитовидки. И кроме того, многие годы вместе с остальными борется с военными и гражданскими чиновниками за законные права материальных компенсаций чернобыльцам. Дружеские отношения с Колотухиными мы поддерживаем и сейчас. Их дочь Юля, которую мы знаем еще с младенчества, работала художником по костюмам в Мосфильме, муж – российский гражданин, русский, но журналист-оператор агентства «Рейтер», а внучку Машу моя жена Лиля обучала испанскому языку.

      Еще одна семья, с которой длится наша давняя дружба – это Марченковы Леша и Юля. Алексей выпускник нашей Академии из декабрьского спецнабора. Вместе мы служили в Армии, он специализировался по спецзарядам. Потом перешел в 4 ГУ МО, а оттуда в аппарат Зам.Министра обороны по вооружению. Ушел в отставку полковником. Сейчас они живут в соседнем с нами доме.

    Сначала Штаб Армии размещался в Москве, близ Таганской площади, затем был переведен в специальный городок Северный по Горьковскому шоссе.  Мы с Лилей снимали комнатки и даже полуподвал в Москве. Вспоминаю., как я писал рапорты насчет квартир.. Так однажды тыловики столкнули меня лбами с одним подполковником. Он с детьми жил в коммуналке, но своей. Однако, комиссия написала, что у него плохие условия, а у Коновалова – отличная светлая комната. – «Так я же плачу за нее 400 рублей, она не моя, меня в любую минуту могут выгнать. Пусть он платит за наем хоть тысячу, вообще будет жить во дворце!» Но комиссия так и не восприняла моей простой логики. И лишь в 1961 г. Спорткомитет «Динамо» выделил Лиле, как дважды чемпиону мира,   комнату в двухкомнатной квартире по проспекту Мира за Крестовской заставой. Нашими соседями был известный шестовик Борис Сухарев с женой. Радость наша была неимоверной. Но года через три командование Армии и Московского округа ПВО решили поживиться и потребовало от всех офицеров переехать к месту службы, в Северный, квартиры там давали. Московскую же площадь сдать в военный фонд. Кто не поедет – будет строго наказан. Многие переехали, имея перспективу по службе. Мы же, часть инженеров, встали на дыбы. Мы заняли твердую позицию – я переезжаю в гостиницу, а жена не хочет, и всё! Чего только с нами не делали,! Я даже приводил статьи из Кодекса о семье, браке и опеке, защищавшие наши права. А Мишу Андреева перевели с понижением в часть. Да что там капитан! Самого главного инженера генерала Привезенцева, которому оставалось служить года три, за отказ назначили с понижением – районным военпредом Тушинского завода! Кстати, со мной генералы тоже беседовали так же: - «Жена отказывается? Начальник кадров, в какой полк мы переводим Коновалова?» Но я заявил, пусть берут квартиру, если могут отобрать ее у ЦС «Динамо», все и заткнулись. Потом мы разъехались с Сухаревыми, переехали в коммуналку из двух комнат на Ленинградском проспекте.          

       Армейская служба, помимо всего прочего, отличается от гражданской тем, что офицер должен постоянно «расти», то есть шагать вверх от звания к званию. Не растешь - отстанешь и твоя успешная карьера закатится. А тут еще всё сокращают и сокращают должностные категории. К 1965 году и я в звании капитана оказался на капитанской должности. Начальство, правда, показывало мне широкие перспективы, обещая повышения вплоть до начальника отдела. Но сидящие выше меня и не собирались увольняться. Это, кстати, тоже было одной из проблемных бед нашего спецнабора. Обычно на службе существует традиционная лесенка (беру технический состав): младшие специалисты – 25-30 лет; зам.нач. отдела 30-35 лет; начальник отдела 35-45 лет; зам нач. управления 40-50 лет; начальник управления 50-55-60 лет. Так вот и двигайся, если есть способности или «мохнатая рука». Но перед нами засело поколение фронтовиков. По чинам они все были подполковники, а по возрасту всего на 7-10 лет старше нас – 30-35 лет. Да такому еще служить 20-15 лет. А кому я буду нужен на повышение через 20 лет? А еще мне пересечет дорогу чей-нибудь племянник? Это была трагедия всей Советской Армии и Флота. Застой, недвижимость, отсутствие перспектив роста. Армия не воевала 35 лет! Это ненормально. Я отнюдь не за войну, но, как говорил полковник Скалозуб:

                                                 Вакансии как раз открыты,

                                                 Иных товарищей уж нет,

                                                 Другие, смотришь, перебиты.

    Нет, пусть не воюют еще 135 лет, и 335, но, как говорил М.Жванецкий, надо что-то менять в Консерватории. Нужна была какая-то реформация для обеспечения роста офицеров в мирное время. Например. в нынешнее время предлагают ввести по несколько категорий на одну и ту же должность. Скажем, прослужил ты три года майором – получил третью, категорию; еще через три – вторую, а еще через четыре – первую. И за каждую категорию повышать оклад. Причем прилично и независисо от выслуги. Это резонно. Конечно, тот, кто прослужил в этой должности 10 лет куда как опытнее новичка. Пока такое предложение не прошло. Да и вообще, в наше время малые звания не ценятся. Еще генерала, ну, на худой конец, полковника , уважают. А капитан в отставке? Позор, да и только. А вспомним, почет, которым окружен был капитан в отставке Гасингс из романов Агаты Кристи. Да что там! Многие дворяне не считали зазорным и кичились своим званием поручик в отставке в царские времена. Увы, наши времена иные.

    Мне удалось сговориться со службой главного инженера ЗРВ в Главном штабе Войск ПВО о  переходе к ним. Большую помощь мне оказал в том Леня Коломиец. Но в последний момент новый гл.инженер Армии полковник Дисский К.С. коварно заявил им,  что я сам туда не хочу переходить. Хотя он мне и обещал перевод. Естественно, ЗРВ посчитали меня обманщиком и своим врагом.

     Именно в те годы я, вспомнив институтского друга Володю Иванова, нашел себе хобби – я занялся историей. Меня привлекла эпоха от конечных времен Ивана  Грозного до царствования Михаила Романова – это всё – Борис Годунов, Угличское дело,  восстание Болотникова,  нашествие поляков и шведов, набеги крымских татар, осада Смоленска, Смутное время, Минин и Пожарский, воцарение Романовых, Тридцатилетняя война и пр. Да и в мире – чего стоят одни только фамилии – шведский король Густав-Карл П, Сервантес, Шекспир, Тихо Браге, кардинал Ришелье и др.  Я записался в научные библиотеки Москвы и Минска (учился там 4 месяца на курсах повышения квалификации), проштудировал около 500 исторических научных книг и т.д. За основу я взял жизненный путь талантливого русского воеводы боярина Шеина Михаила Борисовича и облек свои исследования в этакий художественный роман в пяти частях. Издавать я его не собирался, он так и остался в машинной рукописи. Эти деяния научили меня работе с историческими документами и овладению литературным стилем изложения. Дома я составил себе специализированную библиотеку из 300 книг. С годами пыл ослаб,  но я и до сих пор занимаюсь историческими выкладками.

     Мои друзья Игорь Георгиевич Щенин и Виктор Степанович Васильченко перевели меня на майорскую должность в военное представительство при ТМКБ «Союз» МАП. Пять лет работы при опытном КБ были лучшими годами моей службы. Ведь я столько узнал нового, находясь на острие космических науки и конструирования. Я как будто закончил еще один институт, постоянно работая бок о бок с конструкторами новой необычной техники. И ведь многие привычные «земные» понятия оказывались совершенно иными в космосе. В его вакууме – термодинамические характеристики, прочностные свойства материалов, поведение газов и жидкостей, физческие процессы. И это не говоря уже о методиках расчетов с помощью сложнейшего математического аппарата. Кроме того, учитывая огромную стоимость узлов и агрегатов, уникальность конструкций и совершенно малый «тираж» их изготовления, приходилось проводить испытания по совершенно иным канонам, чем приняты в технике. Например, в машиностроении можно взять и испытать выборку в 5% от партии деталей или изделий. А как здесь взять 5% если всего изготовлено 3 агрегата и при этом один из них должен «полететь» на орбиту? Новейшие методики запредельных испытаний, совершенно другие критерии, где вес важнее в 10 раз, чем прочность. Словом, это был совершенно другой инженерный мир. И его пришлось осваивать, как говорится, «на ходу». Похвастаюсь, при моем участии в испытаниях, проверках, приемке были разработаны, изготовлены и запущены на орбиты такие космические аппараты, как «Космос», «Луна», «Венера», спутники Земли военного назначения, включая ПРО, ПКО и заказы ГУКОСа и другие. В дни арабо-израильских войн КБ сверхсрочно разработало ускорители для наших истребителей, чтобы те могли сражаться с «Фантомами». В 1969 г. ИС (истребитель спутников) на государственных испытаниях сбил спутник-мишень в космосе. На ИСе была двигательная установка, которую испытывало и принимало  наше военное представительство. Награды посыпались рекой. Я был премирован премией в сумме 3\4 своего оклада.

      Но дело даже не в этом. Конечно, из-за своего недостаточного уровня в решении когнструкторских проблем космических аппаратов, я не мог активно участвовать в их разработке. Максимум, на что я был способен, это при разъяснении конструкторов задавать им вопросы дилетанта. Но иногда им приходилось объяснять мне мои неясности и тут они сами видели недочеты конструкции, которые потом и устраняли. Но вот что я внес нового в процесс проектирования, отработки документации и испытаний, так это четкость технических требований. Очевидно, к этому меня приучила служба в Котлонадзоре. Я настаивал на исключении из документаций всяких расплывчатых определений, вроде «допускается небольшая утечка» или «возможны отклонения силы тока в отдельных агрегатах», «проверяется нажатием небольшим усилием» и проч. Я стал требовать замены этих записей точными цифрами: «Допускается утечка не более 0,1 мл в течение 10 минут»; «допускаются отклонения не более 0,2 А в 3% агрегатов от партии»; «проверяется усилием в 0.3-  0,4 кг». Иногда это требовало значительных усилий конструкторов и технологов, но я был настойчив, понимая, что в большой мере повышаю надежность и работоспособность ответственных агрегатов. Конструкторы и начальство вынуждено было соглашаться с этим.

   Но с другой стороны, я никогда не цеплялся за формальные требования, которые зачастую тормозили разработку, производство и испытания. Ведь техника-то была новая, уникальная, неизведанная. А для того, чтобы научиться плавать, нужно прыгнуть в воду. Вот иногда так и делали. Проектировали узел, не подкрепляя его расчетами. Все-таки наитие и интуиция – очень важные качества настоящего конструктора. А потом испытывали. Иногда все летело в брак. Но нередко получалось и всё правильно. Только тогда и проводили теоретические расчеты. А что поделаешь? Не испытывать же годами сотни образцов агрегатов. Да и кто толком знал, как  поведут себя те или иные детали и проявят себя те или иные процессы в космосе? Там ведь свои физические законы.      

    Главным конструктором был Степанов Владимир Георгиевич., талантливый разработчик, в последующем лауреат Государственной премии, но несколько арапистый, он был зять известного авиадвигателиста Микулина. Его замом был Исаак Борисович Кизельштейн, тоже весьма талантливый конструктор и организатор, хотя грубиян и матершинник. После пенсии он уехал к родственникам в США, но погорел там на каком-то крохотном бизнесе и, говорят, влачил полунищее состояние. Моим начальником был отличный ст.военпред подполковник Березкин Борис Матвеевич, хотя он и был большим любителем спиртного, его замом – друг нашей семьи по щенинской компании Рубцов Аркадий Петрович. Еще служил сын героя войны генерал-лейтенанта Алексея Митенкова , зам Главкома ПВО по боевой подготовке, капитан Митенков Володя, – весьма толковый специалист и человек, рано умерший от болезни почек. Прикомандирован был к нам военпред майор Герман Николаевич Ерофеев из числа нашего выпуска, а в головной фирме В.Челомея был нашим смежником Ефремов Евгений Ильич, тоже февралец, с которым я был знаком еще по базе Овчарова. К сожалению, обоих уже нет в живых. Гражданским специалистом у нас работал Галкин Дмитрий Михайлович. Это был штурман дальней авиации, в свое время разогнанной Хрущевым. В частности он не раз летал на боевое дежурство с ядерной бомбой на борту. Я его спрашивал, испытывал ли он и экипажи какой-то психологический стресс от этого. Вон, американские пилоты сошли с ума. – «А чего нам переживать? Дали бы приказ, назвали бы номер цели, полетели бы и сбросили. Война» - пожимал он плечами. – «А обратно?» - «Ну, на обратный путь у нас горючего не хватало. Что поделаешь». К слову, одним из ст.мастеров ОТК работал Петров Сергей Федорович, весьма толковый и честный специалист, кавалер шести орденов. В войну он был ведомым лейтенантом у знаменитого Маресьева, бывший истребитель, сам сбил 18 фашистких самолетов. Жив старик и сейчас. Я ему звонил недавно.

    22 сентября 1966 г., в день и моего рождения, у нас родилась дочь Светлана. Появилась она на свет в престижном Московском роддоме имени Грауэрмана на Арбате.  А привезли мы ее в квартиру на Ленинградском проспекте. Конечно, мы были весьма неопытными родителями, верили канонам Бенджамина Спока, как потом оказалось, весьма спорным. Немного помогала нам Лилина тетка Маруся – М.Ф.Корчебокова. Но ребенок плакал, нервничал, голодал, я бегал в детскую кухню за питанием. А потом весьма активную и нужную помощь нам оказала Валентина Щенина. Она ведь долгие годы работала акушером-гинекологом в родильных домах, имела своих двух детей. Через некоторое время  родители Лили обменяли свою квартиру в Новосибирске и мы съехались в Москве в одной квартире - 45 м на пятерых (тогда были такие жилищные нормы) в районе Нов. Кузьминки  где живем и до сих пор.    

    За пять лет окончилась и моя майорская «дорожка». Опять же начальники обещали перспективы сделать меня руководителем приемки, но … через несколько лет. В 1970 г.  Игорь Щенин взял меня в свой отдел в 4 ГУ МО,

занимавшееся разработками, испытаниями, изготовлением и поставками вооружения и техники для зенитных ракетных систем ПВО, а также противоракетной и противокосмической обороны. Это были новейшие системы подвижных ЗРК С-75, С-125, С-200 С-300 и др., способные бороться с авиацией противника от самой земли до 40 км высоты, на дальности свыше 300 км, при любых скоростях. Одновременно пришлось изучать и новейшие средства радиолокации и автоматические системы управления воздушным боем. Особое направление составила противоракетная оборона, способная сбивать ракеты с ядерными головками еще высоко в атмосфере, а также космические аппараты и спутники. Причем циклопические антенные сооружения этих систем могли отслеживать старты баллистических ракет над территорией США и Европы и старты с подводных лодок с акваторий мирового океана. Здесь я прослужил до октября 1983 г., получил должность начальника отдела вооружения Войск ПВО страны, звание полковник-инженер. Был награжден орденом Красной Звезды и 14 медалями, включая почетную медаль Ассоциации космонавтики. Судя по всему, справился и с этой новой, шестой по счету специальностью. Ведь мне в военной службе пришлось шесть раз коренным образом менять специальность – в Академии – ракетчик, на базе – теплоэнергетик, в Управлении Армии – инспектор Котлонадзора и затем – специалист отдела главного механика; в приемке – космическая техника и, наконец, в главке – инженер центрального аппарата по вооружению. Ничего, совладал со всеми… Вспоминаю, как на меня в главке всегда с удивлением смотрел полковник Краснов, бывший зам.главного инженера Армии – «Как ты, Коновалов, тут разбираешься с ракетной техникой? Ты же котельщик!» На что я ему отвечал: «Иван Данилович, а ведь по диплому я как раз и есть ракетчик!».

      Может сложиться впечатление, что я всю службу перемещался вверх по блату. Однако, это была обычная в то время система. И вообще-то, это не блат, а информация. Открывалась свободная вакансия. У каждого начальника всегда было несколько подходящих кандидатур. Были, конечно, и всякие бездельники, сыночки и племяннички, но, в основном, это были хорошие офицеры, знающие, толковые, перспективные. И зачастую начальнику было всё равно, кого из них поставить на эту должность. И тут кто-либо, знающий этого товарища, называл начальнику его фамилию и характеризовал его. Офицера вызывали на беседу, смотрели его личное дело и, по большей части он подходил на эту вакансию. Например, уходящий из отдела на повышение локаторщик А.Пожидаев рекомендовал отличного офицера В.Желтякова из РТВ. Я рекомендовал Е.Ефремова, которого отлично знал по совместной работе в ВП у Челомея.. В.Ложкин рекомендовал ракетчика В.Матавина и т. д. И новые товарищи оказались, и в самом деле, классными специалистами и толковыми инициативными офицерами. Так же и меня в свое время рекомендовали К.Лисовский, В.Васильченко, И.Щенин. Думаю, я не подвел своих поручителей. А вообще, замечу, как-то раз главный инженер Минского высшего училища показывал нам список 120 человек, которых он обязан был принять на приемных экзаменах. За них просили соответствующие начальники. А у нашего зам.начальника Главка на столе лежал список на сотню военпредов и других специалистов, которых он тоже должен был предлагать, да и брать, на освободившиеся вакансии. 

     Но, не всегда срабатывал  «закон больших персон». Так, например, я отказался взять на полковничью должность в отдел подполковника, сына известного генерала армии, зам. начальника Генштаба – бездельника, пьяницу, гуляку. Еще раз я отказал в незаконной бесплатной выдаче списанной кабины-кузова одному полковнику, сыну самого Министра. Наконец, в третий раз начальство взвалило на меня задачу отказать сыну одного важного работника особого отдела, но так, чтобы не обидеть папашу. Я целый час рассказывал этому подполковнику, как прекрасен наш труд военных бюрократов, как важна и интересна работа с нашим морем бумаг. И гонористый парень, возжелавший заниматься научной деятельностью, бежал от меня, как чорт от ладана.

    Не могу не сказать о больших начальниках. Главным управлением с 1955 по 1972 год руководил генерал-полковник авиации Герой Советского Союза Байдуков Георгий Филиппович, тот самый чкаловский товарищ. Руководил он весьма умело, прогрессивно, его очень уважали и промышленники, включая самых маститых генеральных конструкторов, и в руководящих органах Советского Союза, и уж тем более подчиненные. А вот партийное руководство Министерства и страны – не очень. Байдуков не стеснялся отстаиваить правильные мнения до конца. Мстили ему по-крысиному. Когда в 1967 г. ему исполнилось 60 лет, все ожидали, что ему дадут вторую Золотую Звезду  Героя Сов. Союза или Соцтруда, да и звание маршала авиации. Нацональный герой еще 30-х гг.; активный командир-фронтовик в войну, руководитель Главка, создавшего небывалую технику! Дали всего лишь орден Красной Звезды, как какому-нибудь капитану. И еще, в 1968 г. американцы с помпой отмечали 30-летие перелета чкаловского экипажа. Так наше правительство и Политбюро даже не дало самолета ему, Белякову и сыну Чкалова. Хорошо выручил бывший подчиненный Байдукова тогдашний Министр гражданской авиации Бугаев.

    Одним из его заместителей был генерал-лейтенант-инженер Селезнев Николай Павлович, толковый спецалист,. принимавший все разработки советской авиации еще до войны и в ее годы. В 1946 г. он был арестован вместе с наркомом авиапрома Шахуриным и другими и просидел в тюрьме 7 лет, будучи освобожден и реабилитирован лишь после смерти Сталина.

    Начальником нашего управления вооружения был генерал-майор-инженер Мишин Александр Варламович, участник войны, окончивший Академию им. Дзержинского, служил главным инженером одного из корпусов 1 АОН, потом зам. командира корпуса и с 1965 по 1980 – начальником 4 управления. Был весьма грамотный специалист и организатор, пользовался большим авторитетом у начальства и подчиненных, поддерживал новаторство. Так при нем управление перешло на электронно-машинный учет ЗИПа, создав ВЦ. Решения принимал, весьма всесторонне обдумав все варианты, но безо всяких затяжек. Я у него числился одним из доверенных специалистов, поднялся при нем от. старшего инженера до зама, а потом начальника отдела. Характерна его защита подчиненных. Однажды допустили грубую ошибку , начальники истерически орали: -«Кто этот виновный майор? Фамилию!» Мишин заявил: «Я начальник, с меня и спрашивайте! А с майором я сам разберусь». Позже я как-то воспользовался этим примером, защитив нерасторопного подчиненного подполконика Толмачева В.И., допустившего ошибку в работе. Помимо службы генерал увлекался историей России, а также садово-огородничеством на участке. Между прочим, его отец до войны был главным агрономом Крыма по яблокам. Я учил генерала водить автомобиль «Жигули», который он приобрел перед самым увольнением. Выйдя в отставку, Мишин внезапно скончался в 1982 г. в возрасте 62 лет от тромба сердца.

     Кстати, о Толмачеве. Виктор был знающий специалист по РЛС, ПРО и СПРНЭ но исполнитель со странностями. Мог три дня сидеть, что-то переваривая в мозгах, а потом за полдня выполнить большой объем работ. Он ранее служил в отделе полковника Зубкова Юрия, ведал ЗИПом. И так получилось, что оба возненавидели друг друга до последней степени, хотя Юрий Семенович был весьма прогрессивным и понимающим руководителем (Он моложе меня на 5 лет, выпускник Ростовского высшего училища). Этакая психологическая супернесовместимость. Не помогало ничего, всё могло кончиться страшнейшим конфликтом, буквально до смертоубийства. И тут у меня появилась вакансия – умер от воспаления почек в 40 лет подполковник Желтяков Виктор, отменнейший специалист, душевный товарищ, ставший мои другом. Мне предложили хорошего знатока Колю Носкова. Но я на совещании заявил, что готов взять к себе Толмачева, а Зубков пусть ставит Носкова. И делаю я это сознательно, чтобы расшить роковой узел. Зубков чуть не прослезился, такой камень с плеч. А Толмачев мне благодарен и по сей день, ведь я его спас не только от повседневной «желтой жизни», но, может и от тюрьмы за нападение на начальника! Конечно, мне пришлось повозиться с Толмачевым, а однажды я получил шишку за его промах, но в целом он прослужил хорошо. А Носков с годами стал  начальником отдела. Скажу честно, я совершил сие благодеяние, помня, как более четверти века назад меня тоже угнетали многие бесчеловечные мои начальники, когда мне хотелось вцепиться зубами и ногтями в их горло. Страшное дело – психологическая несовместимость!

   Между прочим, с подобным конфликтом я столкнулся еще ранее, в Петрозаводском полку, где офицер по вооружению капитан Юрий Гордеев, отличный специалист, верный семьянин, отец двух девочек-дошкольниц, не сработался с командиром полка, то же хорошим командиром, причем, без видимых причин.  Тот даже орал, что сгноит его на каторге. А Юра признался, что у него возникает желание застрелиться. Я ему и посоветовал, пойти к командиру и просто, по-мужски, просить его отправить Гордеева в другой полк, по-серьезному, пусть даже с понижением. Так и получилось. Юру перевели на Кольский полуостров, даже с повышением. Со временем он стал даже главным инженером полка. А я ставлю сей факт в заслугу своей душе. Как писал тюремный врач Гааз: «Спешите делать добро!» Как часто все наши конфликты ореха выеденного не стоят, а вот уперлись в них и хоть сам вешайся, хоть другому череп пробей!

      Термин «чиновник » в России является словом ругательным. Пошло это еще от Петра, потом подогревалось усилиями того же Н.В.Гоголя, а в наше время сами чиновники измазали дерьмом свое сословие. Но если вдуматься в суть работы чиновника центрального аппарата, то нужно признать, что на работе этих людей высокого профессионализма должно зиждется процветание государства. Только вот почти нет у нас таких идеальных работников. Отсюда, во многом, и все наши беды.

     Проработав в Главке 13 лет и, фактически, имея контакт со всеми другими управлениями и отделами, а также с различными структурами войск. промышленности и министерств, я осознал, какими высоки качествами должен обладать этот самый чиновник. Чтобы по настоящему выполнять свои обязанности. В дальнейшем я сам совершенствовал эти качества в себе и требовал того же от своих подчиненных.

      Хотя почти все мы,  офицеры Главка,  отличались и глубокими знаниями специальности, и высокими деловыми, моральными и дисциплинарными качествами, имели немалый опыт прежней службы, но ведь работа инженера центрального аппарата резко отличается от работы войсковика или военпреда. Конечно,  знание вверенного тебе участка работ и добросовестное выполнение своих функциональных обязанностей – без этого никуда не денешься. Но это необходимо любому работнику – от слесаря до министра. А вот в центральном аппарате что? Это целый набор специфических качеств.   

     - Прежде всего, органически  присущее чувство ответственности и самостоятельности. Никоим образом нельзя скрываться за спину начальников, ждать от них решения вопросов, входящих в твои обязанности, нужно уметь принимать самостоятельные решения. Я помню, как однажды Краснокутский засомневался, а какое же решение принять по такому-то вопросу. Лучше запросить начальство и т.п. И Щенин ему твердо заявил: « Какое еще начальство? Ты, Иван, и являешься самым старшим начальником на этом участке. Как ты решишь, так и министр подпишет! За тобой нет никого, ты тут самый главный!» А если ты при этом еще и начальник, то не стой над душой своих подчиненных, не сковывай их инициативу, но при этом  никогда не сваливай и свою работу на них, дабы самому сидеть в кресле и спокойно покуривать.  

    - Одна из важнейших деловых черт отличного чиновника центрального аппарата – масштабность в работе, умение найти важные звенья, не  погрязать в мелочах, не подменять собой нижестоящих исполнителей.   Ведь практика показывает, что для осуществления 95% какого-то мероприятия требуется, скажем, Х единиц времени. А чтобы завершить оставшиеся 5%, нужно потратить еще столько же Х часов или дней. Так вот толковый работник должен определить, а есть ли смысл «вылизывать» так каждый вопрос, а не экономичнее ли по времени и усилиям будет подать эти самые 95%?  Ведь все равно в последующем, когда к исполнению вопроса примкнут десятки других организаций и сотни людей, все равно всплывут новые особенности, отпадут некоторые данные, казавшиеся ранее важными, да и сама практика будет «огрублять» многие тонкие черты. В тоже время, он должен уметь на основе частных случаев осмысливать всю систему, всю проблему целиком. Дело в том, что на исполнителя в центральном аппарате сваливается огромная масса информации и она может завалить его поверх головы. Но в каждой проблеме есть свои немногочисленные наиболее важные точки, параметры которых могут полностью осветить всю картину. Это, примерно, так же, как врачу достаточно измерить давление и температуру, послушать сердце, посмотреть язык, попальпировать живот.  И общий характер болезни ясен. Теперь остается только углубиться в необходимом направлении исследования и лечения. Тоже самое имеется и в вопросах производства техники, ее поставок и эксплуатации. Так вот умение знать эти коренные точки и уметь пользоваться полученной от них информацией характеризует деловой талант работника центрального аппарата.

      - Огромное значение имеет установление необходимых личных связей с коллегами и исполнителями в различных организациях, и стоящих выше, и ниже, и в параллельных, и в смежных. Речь не идет о каком-то криминале, блате, взаимопокрывательстве. А имеется в виду установление деловых контактов. Ведь если вы звоните или пишете в какую-то крупную инстанцию, то по существующим правилам ваш крупный начальник подписывает письмо начальнику этой организации, скажем, Начальник Главка или Главком Генеральному конструктору. И все это требует различных докладов, виз, согласований, да и само письмо поднимается на несколько ступеней вверх, а потом спускается вниз. И на всё это уходят недели и месяцы. Но вопрос-то не принципиальный, а частный, идущий в соответствии с утвержденной концепцией. Но когда вы проработали на своем месте несколько лет, и несколько раз бывали в этой организации, и общались с тамошними исполнителями, и прониклись взаимным доверием, то вопрос решается буквально в полчаса. Звоните по телефону: - «Иван Петрович, это я. Прошу, пришли нам пять штук сейчас, а мы вам отдадим долг в следующем месяце». – «Хорошо, Сергей Сергеич, сделаем». И проблема снята.  Настоящий работник должен покрутиться в таком котле несколько лет, чтобы стать везде «своим». Ну, некоторым это удавалось быстрее, а некоторые так и не достигали таких контактов. А они – пожалуй самое важное в работе чиновника центрального аппарата. Естественно, что при этом не допустимы никакие взятки,  подарки, нарушения законов и, тем более обман и корысть. Просто нужно быть честным перед партнером и быть готовым пойти ему навстречу в его просьбе. Один раз обманул – больше никогда не поверят.

     Как пример приведу следующие случаи. При обострении международных конфликтов отдел получал высочайшую команду отправить нашим зарубежным друзьям энное количество военной техники. Срок отгрузки в порт отправки  двое суток. А у нас в наличии не хватает какого-нибудь одного заправщика, одного компрессора и нескольких такелажных приспособлений. Звоним начальнику отдела вооружения Московского округа ПВО полковнику –инженеру Чекмареву А.В. (кстати, тоже выпускнику спецнабора, студент МАИ) и просим помочь нам из его наличия. Александр Васильевич дает распоряжение на отгрузку, а мы через месяц пополняем его запас поставками с завода. 

    У нас были установлены отличные деловые, да и товарищеские связи с отделом ГОМУ ГШ ВС, которым командовали генерал Ю.П.Чуркин и его заместитель полковник Кузнецов Л.А., а также с отделом ОМУ Главного штаба полковника Шурова А.М. и полковника Котова Б.А., с Управлением капитально-восстановительного ремонта, с ЗРВ.  А уж с главными инженерами округов и армий ПВО мы вообще были на дружеской ноге. Тесные контакты были и с ГРАУ, с оргмобуправлением генерала Ходана и его офицерами. Не пугался мы иногда заглядывать и к начальнику ГРАУ маршалу артиллерии Кулешову Н.П., который когда-то командовал и 4 ГУ МО. Я уж не говорю о самых тесных связях внутри Главка. Тут я, в частности, был, как говорится, «на ты» с большинством офицеров.

     - Офицеру центрального аппарата приходится часто ездить в командировки и в войска, и на заводы. И каждый раз он обязан увидеть на месте что-то новое, интересное, полезное, что внедрили местные товарищи, и, наоборот, заметить какие-то частные недостатки. И он обязан при посещении других объектов сообщать им эту информацию. А набрав определенную статистику, суметь проанализировать ее, обобщить и издать общий информационно-руководящий документ. То есть, он должен уметь из частного делать общие выводы.

     - Он должен обладать чувством нового. Самое страшное, когда люди привыкают к определенному порядку, установленному когда-то, и не хотят замечать, что через некоторое время изменилась и обстановка, и ситуация стала другой, да и наука и техника шагнули вперед, и многие прежние каноны стали ненужными. А он всё твердит: «Так было всегда. Так и останется!» Речь не идет тут о внедрении новой техники или каких-то изобретений, а о борьбе с косностью и консерватизмом. Вот раньше, условно говоря, начиная движение, взмахивали левой рукой. Почему? Да потому что в правой была кувалда, которой пробивали отверстие. Но сейчас кувалду заменили тонким сверлом, которое кладут в карман. А в левую руку вложили коробочку с дюбелями. И все равно консерватор продолжает заставлять махать левой рукой. «Так было всегда!» Очень опасное явление!

     А уж попробуйте у чиновника, если он бюрократ, отнять такую его отраду, как бумажный документ. Вот, скажем, (тоже условно) на заре внедрения новой техники требовали составления отчетной ведомости по каждой гаечке. Это было оправдано. Почему? Да потому, что завод не освоил выпуск этих гаек, они были дефицитом, а конструктор интересовался, как часто они выходят из строя. Но прошло десять лет. Эти гайки освоила каждая артель. И выходов из строя нет. Зачем заполнять ежеквартальный отчет в 20 страниц, да еще требовать такие от каждого полка? Давно пора отменить. Но бюрократ зубами вцепится в эти бумаги – нельзя, не трогать, так было всегда, без этого жить невозможно! А то, что на эту пустую работу управленцы тратят треть рабочего времени, его не трогает.

    - Нужно развивать в себе умение соглашаться с различными стилями работы. Ведь любую задачу можно решить, любое мероприятие провести десятью различными способами для достижения одного и того же результата. Например, для составления картины по состоянию какой-то техники можно постоянно выезжать в командировки и толкаться там среди блоков и деталей, можно создать комиссии на местах и получать для анализа их акты, можно постоянно вызывать к себе товарищей с мест поодиночке или на массовые совещания; можно заставить КБ составить научно-обоснованный прогноз динамики данной проблемы; можно суметь поручить делать это другой организации. Но вот ежели какому-то руководящему работнику понравилось день ночь мотаться по командировкам или, наоборот, сидеть безвылазно на больших совещаниях, то сдвинуть его с этой привычки невозможно. Иного он не признает. Такому работнику не место в центральном аппарате.

     А сколько бумаги и труда машинисток и секретчиков перепортили консерваторы из-за привязанности только к своему вкусу написания исходящих. Приносишь первому начальнику письмо и там написано: «На объекте НН плохо обстоит с заменой блоков». Начальник морщится: «Плохо! Что вы, в школе что ли? Пишите: абсолютно не уделяется внимание замене блоков». Перепечатаешь, идешь к следующему шефу. – «Что вы их по головке поглаживаете? Не уделяется внимание! Печатайте: безобразное отношение к замене!» Наконец, следующий босс недоволен: «Товарищ исполнитель, что вы их так – безобразно! Вы представляете, как они там в мороз, при отсутствии специалистов, стараются делать замену? Нельзя так о людях. Сформулируйте проще: плохо обстоит с заменой блоков. Поняли? Можете идти». Ах, как трудно, сидя в кресле руководителя, побороть в себе чувство показать подчиненному, что твои эпитеты и прилагательные более прекрасны, чем написанные им! А ведь даже в пример ставили Толстого, который по двадцать раз переписывал листы и фразы. Ну так ведь он писал

Литературный Шедевр, а не письмо о поставке насосов.

     Я взял себе за правило  никогда не проявлять упомянутых здесь отрицательных свойств, а, наоборот, не трогал текста, сочиненного подчиненным. Разве что уж или вопрос решался неправильно, или текст вопиюще не лез в ворота .    

    Итак – ответственность, самостоятельность, масштабность, новаторство, деловые связи.

     В 1972 г. Байдукова сменил генерал-полковник Юрасов Е.С., боевой командир, командующий Белорусской армией ПВО, стоявшей на самом острие западных рубежей страны. Конечно, он был весьма способным военачальником, но командиром, и даже пытался насаждать у нас войсковые принципы. Но благодаря своему мудрому опыту понял, что ГУ МО – не штаб армии, а мозговой центр, что здешние инженеры общаются не с войсками, а с наукой и генеральными конструкторами. Он принял этот стиль. За развитие систем ПРО и ПКО его наградили званием Героя Соцтруда. Но спустя шесть лет перевели в заместители Главнокомандующего Войсками ПВО страны. Правда, при его попустительстве Главк лишили министерского статуса, а сделали Главным управлением вооружения Войск ПВО страны, тем самым подчинив его напрямую Главкому и Главному штабу. Последствия оказались плачевными.

     В 1979 г. начальником ГУВ стал главный инженер ЗРВ генерал-лейтенант-инженер Леонов Л.М. (потом генерал-полковник). Все было воспрянули. Но тот оказался таким въедливым, занудливым, любителем копания, да и ко многим подчиненным относился с этакой долей интеллигентной вредности, в том числе и ко мне.  Царствие небесное ему, он скончался в 1985 г. от рака.

      Помню крупный конфликт с ним. В 80-х гг. Главный и Генеральный штабы затеяли серию КШУ – командно-штабных учений – на картах и в таблицах развертывались целые сражения будущей войны. Наше 4-е управление, а в нем мой отдел стали главными закоперщиками на КШУ. Нас заставляли рисовать огромные карты с синими и красными стрелами, составлять различные таблицы. А главное – придумали какой-то новый бюрократический документ – План материально-технического обеспечения операции. И туда помимо ракет, наземно-стартового оборудования и радиолокаторов начали толкать и ПРО, и ПКО, и ядерные заряды, и даже какое-то фантастическое лазерное оружие. Получился нежизненный винегрет. А на КШУ дали вводную – израсходованы все зенитные ракеты на Дальневосточном ТВД. А через три дня начнется вторая волна налетов авиации противника. Нужно срочно доставить туда 1000 ракет. Железной дорогой долго. Для доставки выделили «условно» 2 гиганта самолета «Антей». Каждый совершает за сутки полет туда, на завтра обратно. После 5 пар полетов нужны два дня регламентных работ. Итого за 12 дней  будет совершено 10 грузовых рейсов. В брюхо одного самолета входит лишь 10 ракет. Чтобы перевести одну тысячу, нужно 100 рейсов или 120 суток. Я набавил коэффициент, 1,2 на энтузиазм при погрузке и разгрузке и при ремонтах, все равно надо 100 дней, о чем я и доложил Леонову. Он взъярился, как тигр: - «Вы понимаете, что говорите? Через три дня новый этап войны, а вы предлагаете три месяца!». – «Товарищ генерал-полковник, вот расчеты, элементарные, для ученика  5-го класса. Больше 10 ракет в «Антей» не впихнешь»  - «Что прикажете делать?» -Просить у Генштаба еще 50 самолетов».  – Да их во всех Вооруженных Силах всего 10 штук!»  - «Ну, тогда я не знаю!»  - «Товарищ Коновалов, я снимаю вас с учений!»  Со слезами обиды я выскочил вон.

      В кулуарах на меня злорадно смотрел начальник производственного управления генерал Альбанов И.А.,а его зам. – генерал Ларин-Фесенко Ю.И. утешал меня: - «Генрих, ну зачем ты так, да еще в присутствии Главного штаба! Ну, сказал бы там что-нибудь!» Я посмотрел на них: - «Товарищи генералы! Вот вы воевали, лучше меня знаете, что такое 41-й год. Вы хотите его повторения? Хотите докладывать начальству, что, ах, как у нас всё хорошо? Где и ставить вопросы ребром, как не на КШУ?».   Взысканий мне никто не объявил, но мой рейтинг вольнодумца возрос к неудовольствию начальников. Однако, были и умные люди. Через полгода вышла директива Генштаба  о проектировании  нового емкого арсенала на Дальнем Востоке, на БАМе. Наш отдел принял самое активное в том участие. Грянувшая перестройка через два года прервала разработку.

    Жалко я тогда не знал афоризма какого-то средневекового военачальника: «Стратегию учат любители, профессионалы же организуют снабжение армии».

    Второй раз я схлестнулся с полудюжиной генералов из ГОМУ Генштаба и ОМУ Главного штаба ВПВО. Шел третий год войны в Афганистане. Давно упал фиговый листочек «выполнения интернационального долга ограниченным контингентом советских войск». 40-я армия численностью 120 тысяч человек воевала во всю! И для обеспечения ее стрелковыми боеприпасами и снарядами и оружием службы вооружения вертелись, как белки. На эту задачу перебросили даже наш отдел МТО Ашхабадской армии ПВО. Ребята жаловались на колоссальную перегрузку. И вот, пользуясь случаем, я задал вопрос, почему службы вооружения продолжают работать  по штатам мирного  времени, которые меньше раз в пять, чем штаты военные.   – «А где мы возьмем людей?» - последовал ответ. –  «В МТО каждого  Военного округа служит 10-20 офицеров, возьмите по одному-два и отправьте их в ТуркВО. Вот и будут штаты военного времени». – «Да вы что, полковник! – возмутился какой-то генерал-лейтенант. – Какие штаты военного времени? Мы в Афганистане никакую войну не ведем. Это операция ограниченного контингента войск»  - «Но это же формализм, товарищ генерал-лейтенант!»  - «Я смотрю, вы недопонимаете, полковник. Да весь мир взовьется, узнав, что мы начали войну! Вы представляете, что произойдет?» - «Но, товарищ генерал…»  -  «Всё, полковник. Хватит дискуссий. Идите и подумайте посерьезнее». На этом обмен мнениями окончился. А ребята из службы МТО так и вертелись 48 часов в сутки все десять лет, пока генерал Громов не вывел по мосту свою армию из пределов Афганистана.

      Главный штаб ПВО, а уж тем более Генеральный Штаб ВС, вмешивались в нашу жизнь, зачастую не очень-то разбираясь в наших особенностях. Все-таки там царил принцип, очень распространенный в командирских кругах: - Чтоб завтра було! Не сделаешь – расстреляю!  - Но, товарищ командир, за сутки это сделать невозможно, не хватит людей, машин, вагонов!  - А это твои проблемы! Хоть на себе таскай, но выполнить!

    Как бы что ни говорили, но есть пределы всем возможностям. И умный командир не тот, что грозя пистолетом,

орал на подчиненных, а тот, который трезво определял свои возможности. Ведь почему мы несли в войну такие огромные потери? А потому, что с командира роты требовали – взять высоту! – Так ведь там пулеметы! – Молчать! Трус! Расстреляю! – и это вместо того. что ударить раза три по высоте огнем батареи. Конечно. понятно, что комполка не снаряды экономил или не понимал опасности пулеметов, но у него не было этих снарядов – не дали, не подвезли. А высоту взять требуют. И так до самых верхов. Разве мало писали в мемуарах маршалы и генералы: просили подбросить три дивизии из резерва, их дали, но бросали в бой прямо из вагонов, мелкими частями. В результате несли потери и не добивались успеха. А ведь есть проверенные и обоснованные нормативы – для переброски дивизии (условно) нужно 5 эшелонов для личного состава и столько же для техники  припасов. Срок переброски. Выгрузки и сосредоточения – 5 суток. И ничего тут не поделаешь. И нельзя авантюрно орать, а надо аналитически оценить свои возможности. И не ставить никому невыполнимых задач. Для переброски и равертывания армии (условно) требуется 20 суток и 100 эшелонов – так из этого и исходи, выше головы все равно не прыгнешь. Конечно, бывали случаи, когда приходилось бросать в оборону профессоров-ополченцев, да еще и без винтовок или положить под танки целое Подольское училище будущих лейтенантов, но и то, обстоятельный анализ покажет, что нужно и можно было предусмотреть необходимость обороны этого участка заранее. Так, говорят, не было резервов! Так ведь на то ты и Генштаб, чтобы заранее подготовить эти резервы. А когда выясняется, что для поставки тысяч ракет выделяют всего два самолета – то, извините, это не просто недочет, а полнейшая бездарность и неумение заранее решать задачи. Вспомните самый яркий пример войны. Жуков предлагал оставить Киев и, отойдя за Днепр, сохранить силы целого направления. Сталин отверг этот план. Спустя два месяца Киев оставили, только при этом потеряли 300 тысяч убитыми и 600 тысяч пленными. Конечно, при таких «щедротах» никаких резервов не хватит – 20% численности воюющей армии за два месяца!

     Так к чему я об этом? Конкретно вот что. В начале 1980 гг. Генштаб разработал директиву, которая обязывала руководство Войск ПВО помимо прочих оперативных планов разрабатывать План технического обеспечения театра военных действий. Теперь-то уж видно, что требования к этому документу разрабатывали люди. Не представляющие специфику МТО ПВО. В лучшем случае они «слизали» эти пункты с планов Сухопутных войск, танкистов или ВВС. Но, повторяю, ВПВО отличались от всех этих уважаемых видов и родов войск как слон от кита. В результате уже на первых учениях проявилась вся надуманность и никчемность этого документа. И в итоге он не работал и никакого реального обеспечения броевых действий так и не создалось. Эти бесплодные попытки продолжались несколько лет. И тогда было принято высокое решение в духе прежней сталинской трагедии – ликвидировать Войска ПВО, как вид ВС. «Нет человека – нет проблемы!»  Этот шаг был также пагубен для страны, как сталинские «чистки» РККА (разве немного гуманнее), как хрущевская «резка» флота или как отдельные выверты в экономике.

     Разумеется. после моего увольнения мне и в голову не приходило заниматься этими планами технического обеспечения фронтовых операций ПВО. Лишь раз в год с кем-нибудь из ветеранов поругаешь при случае бардак. Который понемногу усиливался в Вооруженных Силах. Но, видно, где-то в глубине мозга все-таки грызся червячок или даже всего вирус, который размышлял над этим. И недавно случился «синдром Менделеева». В один из дней мне стало ясно, если бы сейчас меня заставили разработать подобный план, я бы составил блестящий документ, основанный на совершенно иных принципах, нежели в нас вдалбливали. ГОУ и ГОМУ ГШ ВС и, соответственно управления Главного штаба ПВО. Здесь я не буду давать разработку этого документа, скажу только, что он базируется на строгой оценке своих сил и возможностей по количествам и срокам доставки. Кажется, ничего нового? Ан, нет, все держится на совсем другом фундаменте.

     Интересный вывод из этого случая я сделал для себя: оказывается, профессиональный опыт накапливается не только в то время, когда ты работаешь в данном направлении, но и все долгие годы спустя. Не зря так преданно содержали люди в своих племенах старых жрецов, вождей, мудрецов и т.п., хотя еще больше получается и таких, у кого уже в 50, а тем более в 60-70 лет мозги становятся набекрень. Поэтому нужен строгий, глубоко продуманный отбор в такие «аксакалы». И опять же не зря  ведь не всех стариков племени «определяли» в мудрецов.

     Вся служба в Армии ПВО и Главном управлении была довольна трудна. Мы постоянно выезжали в войска для проверок боеготовности и на учения, работали по ночам, много дежурили на КП. Я объездил и облетал всю страну – от Одессы до Комсомольска-на Амуре, от Архангельска до Таджикистана. Естественно, мы испытывали немало давления со стороны начальства, нередко конфликтовали с ним, отстаивая объективную правду. Помогало членство в КПСС, куда я вступил в 1957 г., на партсобраниях можно было выступать с критикой вышестоящих. Наконец, высокая личная ответственность за порученный участок оборонной мощи Советского Союза и стран Варшавского договора также требовали массу энергии и уменья. Немало сил пришлось положить на то, чтобы мне, студенту, преобразовать себя в настоящего офицера-специалиста, впитавшего в себя каноны военной жизни. При этом, чем выше становилась моя должность, чем дольше длился мой рабочий день, иногда до 23-24 часов, без выходных. И это не считая всяких учений, длившихся по пять дней и ночей, как в Москве, так и в командировках.

     Все это пагубно отзывалось на здоровье. Я неоднократно лежал в госпиталях по поводу неудачного удаления аппендикса и желчного пузыря, обострения гастрита, истощения нервной системы. Между прочим, почти все эти болезни пропали через пару лет после увольнения с военной службы, хотя появились и новые – стенокардия, артриты, тромбоцитопения – но это уже возрастное. И это несмотря на то, что мы в семье вели активный образ жизни – выезжали за город на небольшие «турпоходы» или собирать грибы, каждый год «дикарями» ездили в Крым, там помимо курортов Евпатории, Алушты, Мисхора, Гурзуфа и Рыбачьего были в в Бахчисарае, Чуфут-Кале и Судакской крепости, ездили в Коблево под Николаев или на Кавказское побережье – Очамчире, Гагры, Адлер, Новый Афон, Сухуми (санатории мы не любили), включая и нашу дочь, загорали на Бердянской косе, отдыхали в театрах, кино, музеях, на художественных выставках и спортивных соревнованиях, общались с друзьями, читали современные книги, того же Ремарка, крутили пластинки, а потом и магнитофонные пленки с песнями Окуджавы, Высоцкого, Галича, ездили в Бронницы на могилы Пущина и Фон-Визина, в имение Гончаровых Ярополец, на ленинскую электростанцию в селе Кашино, в музей Чайковского в Клину, на озеро Сенеж, в Марфино, в подмосковную усадьбу Баратынского-Тютчева Мураново и чеховское Мелихово, в Звенигород,  Ростов Великий, Загорск, Бородино, Волоколамск с Иосифовым монастырем,  Истру с Новым Иерусалимом, Дубосеково и Петрищево, Ржев, Калинин, Старицу, Ногинск, Дмитров, Можайск, плавали на теплоходе по каналу Москва-Волга и др. Совершили автомобильные путешествия под Николаев через Кривой Рог с остановкой у родителей Вали Щениной-Лымарь, где нас угощали настоящими «варениками з вышнями» и по маршруту Новгород Великий, Ленинград, Прибалтика, Минск, Смоленск. Причем в Эстонии видели единственный тут водопад Кейла-Йола и рядом – могилу А.Х.Бенкендорфа .А также места съемки фильма «Гамлет».  Отдыхали на реке Ворскла под Полтавой и посетили небольшой пустырь с табличкой – «Поле Полтавской битвы». Побывали на мемориалах Курской битвы под Прохоровкой и на командном пункте К.К.Рокоссовского в с. Слобода. Гостили у родителей Лили в Новосибирске и родителей моих в Грозном, Кизляре, Орджоникидзе, в станицах по Тереку, показанных Л.Толстым и Ю.Лермонтовым . проехали все Дарьяльское ущелье, Наконец, побывали по путевке Генштаба в Польше, в доме отдыха возле Варшавы, посетили и Краков с его Вавельским замком. Уже в отставке отдыхали в санатории в Пятигорске, видели и Машук, и провал, и дом Верзилиных, где произошла ссора, и место, где прозвучал роковой выстрел Мартынова. А в Кисловодске отыскали могилу Ф.А.Цандера. В последующие годы дед получил садовый участок за Истрой и мы почти все лето проводили там, все глубже вгрызаясь в глинистую землю сельского хозяйства.

      Между прочим, при всех командировках я обязательно знакомился с местными достопримечательностями, посещал все интересные места, усиленно их фотографировал. Вот перечень лишь некоторых из них – деревянные храмы в Кижах на Онежском озере, исторические здания Таллина, Риги, Вильнюса и Минска, неоднократные пребывания в Петрозаводске, Ленинграде и Одессе, старинная стена крепости, построенной Федором Конем в 1596 г. в Смоленске, обсерватория Улугбека, медресе Регистан, ханские усыпальницы Шохи-Зинда и гробница Тимура в Самарканде, Уральские места, включая Свердловск и Магнитогорск, Новосибирск, Храм Дацан – резиденция буддийского ламы России в Забайкалье и сам бескрайний Байкал, и даже место ссылки декабристов - Петровский завод; Киев, Жданов (Мариуполь) и Донецк,  Бердянск и Ильичевск, где строился в конце 70 гг. самый большой порт в Европе,  Севастополь и Феодосия, Днепропетровск и Житомир, Николаев и Очаков, Калинин (Тверь), Кишинев с его знаменитым плодовым комбинатом с пальметными яблонями и заводом хересных вин, поставляемых самой королеве Англии; Куйбышев (Самара) и Пенза, Мичуринск, Владимир и Суздаль, Тула и Рязань с монастырем Солотча и Есенинским Константиновом, Волгоград, Астрахань, Ростов, Баку и Сумгаит, Тбилиси и Рустави, Ленинабад, Хабаровск и Комсомольск с их историческими местами, ( кстати я, будучи председателем комиссии, не поехал с товарищами во Владивосток, на Тихий океан, хотя очень и хотелось. Но я отправился в Комсомольск, чтобы не только проверить их боевые порядки, но и посетить моего друга Володю Иванова. Володя инда прослезился – «Ты первый, кто за 30 дет приехал сюда ко мне!»  Я ловил натуральную кету на Амуре и сазанов из-подо льда на озере Балхаш, в Архангельске посетил музей деревянного зодчества Новые Корелы; Я уж не считаю мелких городков, рядом с которыми дислоцировались наши комплексы (кто слышал, например, про старинные русские городишки, где сейчас живет 5-8 тысяч жителей – Соблаго, Буй, Андреаполь?) – всего не перечислишь. Был на полигонах в Капустином Яре, видел райскую Ахтубу и Баскунчак,  озеро Балхаш и полигонный город Приозерск. Побывал в Варшаве и Кракове. А еще раньше я чуть ли не пешком исходил все Подмосковье, переходя из полка в полк. – от Серпухова до Переславля Залесского и от Шатуры до Малоярославца. (Машину капитану-то не давали, езжай на электричках).

     Вспоминаю всех своих коллег и подчиненных, подполковников, с которыми проработал 13 лет в Главке – ракетчики Леша Щербинин (из февральского набора), Кононенко, ветеран дальней авиации, Матавин, отличный знаток, потом я рекомендовал его на должность зам.начальника отдела, он стал полковником. Упомянутые Толмачев и покойный Желтяков. Тоже покойный Юрий Копачков, мой сподвижник еще по базе, необычайно энергичный и всепроникающий человек. Камиль Мингазимов, весьма старательный  радиоспециалист. Малозаметный мой заместитель Борис Горяйнов. Весьма исполнительный, но так и не обретший масштабности энергетик  Володя Кокташ. Еще более исполнительный Иван Стадник, но увы, про него говорили - Стадник без головы, что ж, у меня не было права подбирать личный состав отдела по моим требованиям. И женщины-экономисты, проработавшие по 40 лет в Главке – Римма Михайловна Евецкая и Танчик Надежда Федоровна, с которой я работал вместе еще в управлении 1 Армии на Таганке. Ну, другие офицеры и служащие приходили и  уходили. Как мне кажется, все они уважали меня, относились с добром, видели во мне знающего специалиста и гуманного начальника.  На всех можно было всегда положиться. А я старался не загружать их пустой работой, не сидел над ними ежечасно, предоставляя полную самостоятельность. Помню, как изумился Щербинин, когда я,  став начальником, вместо трехчасовых «пятиминуток» стал подводить итоги недели за 10-15 минут.

      Ну, и еще один мой сослуживец – Бакурский Виктор Александрович. Мой одногодок, окончил Рижское высшее училище радиоэлектроники, служил главным инженером РУБ на КП корпуса ПВО, где был и генерал Мишин. Тот его и перевел в свое управление. Далее я с ним шагал в ногу, но на ступеньку ниже – он стал начальником отдела – я его замом, он зам.начальника управления, я начальником отдела.ю Потом он стал начальникром управления, генерал-майором, но я в ту пору уволился, хотя мне и «светило» стать опять-таки его замом по управлению. Между прочим, мне всю службу нехватало лет пяти выслуги, я ведь начал службу в 23 года, как и мои сверстники по спецнабору. Бакурский был очень-очень знающий профессионал, любое дело изучал до самых мелких деталей, был необычайно толковым и энергичным организатором, всегда все доводил до конца, не лебезил перед начальством, не снимал семь шкур с подчиненных. Мы так и делили функции – он организатор, а я – «мозговой центр», у меня самого нехватало терпения «поднимать массы» на выполнение задач скрупулезно, до конца. А так наш тандем получился отличный. Мы и сейчас так работаем по ветеранским делам. А Бакурский и по сей день трудится в финансово-промышленной сфере, несмотря на свои 75 лет.   

      Поскольку я пишу некий очерк о нашем спецнаборе, то обязательно назову тех февральцев и августовцев, которые служили в разные времена в 4 ГУ МО – ГУВ. Это начальник отдела разработки ЗРК Солнцев И.А., Жестков В,В., занимавшийся системой С-300, Аленов ЮА,, курировавший С-200 и С-400; Федоров Ф.Ф., Закусин С.Д., Сальков П.В.- С-125 и Подвигалкин В.Д. – кабины ЗРК; Балтрушевич Г.П. – специалист по ракетам С-75 и С-200, к тому же один из лучших волейболистов  Главка; Анциферов Б.М. средства заправки, а потом оборудование для космоса; Бутенко В.П.- ракеты С-25; Евдочук Л.А., ведавший компрессорами и средствами воздухозаправки;  Крошкин А.В. – технологическое и транспортно-заряжающее оборудование; наш И.Г.Щенин, зам.начальника управления вооружения, участник Великой Отечественной войны; Шербинин А.Н. специалист по ракетам;  Фролов В.И. и Вистяв В.М – ЗИП; ; Королев В.П. зам.начавльника ГУВ, генерал-майор; Ефремов Е.И. –начальник отдела   ЗИП; Коновалов Г.С. – начальник отдела вооружения; генерал-майор Шабанов В.Г.; Зинин В.И. - РЛС СПРН; Иванов А.А. – полигонный отдел; Аверин М.В. – начальник научно-технического отдела., а также в ранние годы Фокин.Ю.М.,Елистратов, Назаров Н.Г., Синцов В.П., Москаленко И.А.Ущербов В.С. Миронов Н.Г., Голубев В.И. , ушедшие потом в НИИ и в адъюнктуру Академии.  И еще был «декабрист» Марченков А.М. – системы ПРО.

      Кроме этих товарищей хотелось бы отметить еще ряд спецнаборовцев в системе ПВО, с которыми Главк, управление Армии и пр. имели тесную связь, и с кем мне довелось контактировать в работе лично.  Зам.главного инженера ЗРВ Розов В.А.; зам. начальника управления ЗРВ Коломиец Л.А.; Чекмарев А.В. начальник отдела вооружения МО ПВО; Горкуненко Л.Н. начальник Инспекции Котлонадзора Министерства обороны; ПахомовВ.В. главный инженер корпуса ПВО; Фирстов В.П. главный инженер полигонов в Кап.Яре и на Балхаше и Харьковской академии; Малышев И.П. зам.начальника военной кафекдры МВТУ; Валеев Р.Г специалист иностранного отдела УКВР; зам.начальника отдела 12 ГУ МО Коновалов В.Е.; руководители военных представительств Голубев В.П., Пинаев П.С., Начученко В.П.; почти три десятка товарищей – научных сотрудников, кандидатов наук в ЦНИИ-2, доцентов и преподавателей в МВИЗРУ, Орджоникидзевском ЗРУ, Одесском ВВОКИУ, Гатчинском учебном центре, Ярославском  ВЗРКУ, на военной кафедре МВТУ и даже в Политакадемии – лауреат Государственной премии Афанасьев Ю.П.,  и И.И.Крылов, И.В.Артемьев, Ю.В.Волынкин, Ю.Н.Чебесков, В.П.Одинцов, И.Н.Лыженков, Рыбкин Е.М., Берзин В.И., Кричевский Ю.И., Воронков В.П., Толстоухов А.П., Зеленкин М.Г., Кальнов Г.И., Пелевин О.А.,Суббочев В.М., Чистов Ю.И.

     Немало наших товарищей достойно прослужили в частях 1 АОН – участники войны Волошин А.Н., Касаткин Д.П., Науменко Ю.В., Аносов К.П., Войтович А.И., а так же  ст.офицеры БП Буценко Е.П, Ляшенко А.С., Кругликов С.В.; командиры и главные инженеры частей – Коробов В.Г., Ильин В.С., Обухов Л.В., Семенов К.В., Шалев Н.С., Янчивенко В.К.; начальники отделов и ст.инженеры управлений Черепанов А.А., Балакшин Г.П., Самойлов Г.М., Левченко В.А., Рыжков В.Я., Панов Ю.Ф.,Сальников А.В., Сачков А.В., Кувинов Б.К., Якименко В.Ф., Курьянов А.В. и многие другие. К сожалению, более половины из них уже ушли из жизни, многие тяжело больны.

      Начиная с 1980-го года началось фактическое уничтожение Войск ПВО страны. Нет, это не было никакое вредительство. Просто подобное решение приняли некие недоумки в  Генштабе, военном Министерстве и Правительстве, ослепленные идеей количественного сокращения, что, мол, приведет к большой экономии. Но можно сократить, скажем, количество танковых дивизий. Было 100, станет 50. Боевая мощь снизится в два раза, но танковые войска смогут выполнять определенные задачи. Или уменьшить число бомбардировщиков втрое. Бомбить все равно сможем, но в три раза меньше. А вот из ПВО если выдрать хоть 20%, то ПВО страны перестают существовать. Не верите? А попробуйте втрое уменьшить продовольственные службы Тыла – количество солдатских столовых, кухонь, складов, даже мисок и ложек, а заодно количество хлеба, мяса, крупы, картошки, оставив то же количество личного состава.  Что произойдет? Вот-то-то и оно. Что такое Войска ПВО? Они имели сплошное радиолокационное поле, перкрывавшее просторы США, Арктики, Европы, Дальнего Востока, Юга Азиатского материка. Сократили РТВ. Теперь между РЛС появились дыры. А северный барьер вообще исчез – дыры в тысячи километров. Раньше каждый ЗРК перекрывал свою зону поражения в неколько десятков километров. Но сократили полки и дивизии. Так кто будет обстреливать эти зоны?  Например,(условно) существовала группировка Одесской дивизии Войск ПВО страны в составе Киевской армии ПВО. Полки и бригады составляли сплошной барьер – Измаил –Одесса-Очаков -Николаев -Херсон-Крым и т.д. Сократили Очаковский и Херсонский полки. Так лети хоть на велосипеде с крыльями, вроде Руста, через очаковскую и Херсонскую территории. Зачем тогда вообще нужна Одесская дивизия? Но обуреваемые пиаровской акцией сокращения недальновидные начальники пошли дальше. Они решили передать объектовые системы АВО в оперативное подчинение Командования военных округов. Ведь там есть даже зам. Командующего по ПВО, этакий шустрый генерал-лейтенант авиации. Ему подчинены все истребители округа, а заодно, между делом, установки ПВО мотострелковых и танковых полков, дивизий и т..д., все эти «Кубы», «Круги», «Торы» и мелкие пушечно-ракетные комплексы. Но что будет дальше? Предположим, в каком-нибудь Кишиневе дислоцирована танковая дивизия, ее «Круга» вполне хватит для защиты города. Но вот по каким-то нужным соображениям дивизию выдвигают в Измаил. И кто теперь станет защищать небо столицы Молдавии? Другая сторона. Началась война. Через 10 дней танковая армия, дислоцированная в Эстонии достигнет берегов Ламанша. А что будут делать ЗРК С-75 и С-125? За армией они не поспеют. Кто будет командовать ими в Таллине, Пярну, Валге и пр. А кто прикроет наши войска, ушедшие вперед7  А более широко – кто будет командовать сложнейшими системами ПРО, СПРН, ПКО? Ведь там одна РЛС стоит в одном округе,  другая в другом, а третья в третьем? Или например, летит цель, в мирное время ее не надо сбивать и из дивизии в дивизию ее передают через КП армии, а между армиями – через ЦКП. А там как, через Генштаб? Ведь именно он координирует действия округов.

     Заодно с ликвидацией подчиненности, ликвидировались наши службы вооружения и передавались в усеченном виде в аппарат службы УРСАВ ГРАУ округов. Но ведь карабин имеет десяток деталей, пушка – тысячу, танк – пусть 10 тысяч. А одна только станция наведения ракет- десятки тысяч. Общее количество номенклатур ЗИПа ЗРВ и РТВ достигает почти 2 млн единиц! Повторяю, толькот количество номенклатур, то есть названий. Ничего собенного. Знаете сколько там всяких диодов и триодов! И кто этим станет заниматься?  Но в Вооруженных силах принято не обсуждать, а выполнять приказы и директивы. Целый год все наше управление моталось по военным округам и армиям ПВО, сокращая наши органы вооружения и передавая их штаты и все многомиллионные запасы службам военных округов. В частности, я в составе комиссий произвел подобное аутодафе В Прибалтийской и Хабаровской армиях ПВО,  и лично, как председатель комиссии,  ликвидировал службы вооружения  Бакинского округа ПВО, Белорусской армии ПВО и Одесской дивизии Киевской армии ПВО. Коллеги добили остальных. Каюсь, я как и все мои коллеги, еще веровал в мудрость подобных мероприятий. Да и вообще я привык все делать старательно. Эти акции я старался провести с минимальным уроном для наших служб, с минимальным временем ввода МТО в строй в новых условиях, установил тесные личные контакты с начальниками служб вооружения  и командующими ПВО  округов. Они, конечно, были довольны – расширяются поля их деятельности, штаты, финансирование, в их подчинение переходят наши вычислительные центры, базы, склады.

      К слову, в Одессе мне пришлось решать даже один «геральдический» вопрос. Сюда ехал наш генерал-майор К.Зиханов. Командование округа поставило вопрос, кто должен его встречать на вокзале. Я рассудил так. Главком ВПВО – зам Министра обороны; Командующий войсками округа таковым не является, стало быть он на ступеньку ниже нашего Главкома. А ему равен зам.Главкома по вооружению генерал-полковник Гребенников. Зиханов же является замом Гребенникова, следовательно, ему равен зам Командующего округа. – «То есть вы, товарищ генерал-лейтенант, как зам. Командущего, начальник ПВО округа!» Генерал согласился с моей логикой и на платформе бодро рапортовал Зиханову. А тот был удивлен таким высоким приемом. – А что же, Константин Иванович, - усмехнулся я, - надо беречь наше реноме». А Зиханову выделили персональную «Волгу», номер-дюкс и все такое прочее. Заодно я провез его по самым красивым местам Одессы, рассказал легенеды и анекдоты.

     Увы, через пару лет руководство поняло, что сделало глупость и стало возвращать всю систему обратно. Возвратил. Но только не зря говорят, что два переезда равны одному пожару. Но я уже в этом не участвовал – ушел на пенсию.   А потом навалилась новая беда. Войска ПВО страны ликвидировали, как вид Вооруженных сил, и передали их в подчинение Главкома ВВС. Это, примерно, тоже самое, что скрестить ВМФ и танковые войска. Морская кавалерия! Сейчас опубликовано немало статей и научных разработок, подтверждающих абсурдность этих новаций. А результат налицо. Если в 1960-73 гг. ПВО во Вьетнаме разгромило американскую авиацию, имея налаженную систему, то  недавно в Югославии или Ираке разрозненная система ничего не могла поделать с бомбардировщиками и штурмовиками. 

      В октябре 1983 г.я уволился с военной службы, ибо, как я уже писал, не хотел служить под началом В.П.Королева.. С тех пор иногда на всяких ветеранских делах раз в год встречаю Королева, конечно, с кулаками я на него не бросаюсь, даже здороваемся, но все знают, что я считаю его подлым человеком. Но карьеру он все же сделал – стал начальником управления и даже зам. начальника Главного управления, получил чин генерал-майора.  Между прочим из, примерно, 220 человек наших спецнаборов, попавших в ПВО, генералами стали всего двое, кроме Королева еще Шабанов Виталий, много лет работавший заграницей, на Ближнем Востоке. Ему повезло, он оказался в Ливии, когда наш дальнобойный ЗРК С-200 сбил два английских суперштурмовика на дальности 80-90 км. В числе поощренных оказался и он. Увы, он умер в Москве в апреле 2004 г. А вот среди тех, кто попал в ракетные войска и их НИИ  получилось почти два десятка генералов, включая и двоих генерал-лейтенантов Рюмкина В.М. и   Захарова А.Н. 

       Как раз по увольнении меня в стране начались смутные времена – перестройка Горбачева, борьба за власть, ГКЧП, шоковая терапия Е.Гайдара, восстание Ельцина и т. д.  Наша семья непосредственно в этих делах не участвовала,  но мы все сторонники ликвидации старой партийной тирании, сторонники демократических слобод, развития рыночной экономики. Правда, жалеем о развале СССР. К сожалению, сейчас экономически страна скатилась в грязное болото дикого капитализма, приправленного густым соусом бандитизма и сплошной коррупции. Политически тоже нас тянут в усечение демократии им выборности, в логово авторитарной власти. Жаль, конечно, что Россия опять не использует свой исторический шанс. Но мы отыграли не только свой «первый тайм». Но уже и второй и даже первую половину дополнительного  времени. Ладно, мы доживем свой век. Но дочь жалко и ее поколение.

    И еще, к вопросу о «мудрецах». На днях депутаты Мосгордумы хвастались, что вносят 33 поправки в Закон о самоуправлении. Или в Думе РФ вообще гордятся, что в проект какого-то закона предлагают 600 поправок! А ведь первый Закон проработал всего 2 года. Чем же хвастаться? И что же это за проект, если там на каждой странице по 2-3 замечания? Вот я похвастаюсь действительно. За время службы в Главке в нашем отделе мы подготовили ряд коренных документов, связанных с укомплектованием войск вооружением. Если кратко – о категорировании ВВТ, о порядке списания ВВТ,  об обеспечении боевых действий войск поставками вооружения, о порядке учета и отчетности войск, о длительной консервации техники, об уничтожении боевых частей ракет, об охране ВВТ при транспортировке по железным дорогам и другие. Все они имели силу и значение, если так можно выразиться, Конституции для войск. И все они, введенные в действие приказами Министра обороны, прослужили по 30 лет, то есть, до конца жизни Войск ПВО. И все они не сковывали командиров и начальников всех рангов, позволяя им инициатьивно решать все проблемы. И все они  были признаны другими видами и родами ВС, Генштабом, ЦФУ и др., так как учитывали их интересы

     Почему так? Да потому, что мы тщательно отрабатывали эти документы в отделе, скрупулезно анализировали каждое слово, оттачивали каждую формулировку, исходя из практических нужд, согласовывали свои требования с другими заказчиками и потребителями. Вот это и есть высокий профессионализм чиновника. Боюсь, что головы наших государственных чиновников, да и многих руководителей, заняты другими интересами. Поэтому и выходят сырые, нелепые, глупые законы, верхом которых являются монстры Зурабова и др. А страдает от этого народ.А может, всё дело хитрее? Издай умный просеянный закон и тогда никто его и нарушить не сможет. А через дырки нынешних недоделок сейчас и просачивают свои черные ручьи коррупции и криминала антинародные дельцы.

    После армии я в трудные годы пару лет работал в частной фирме, занимавшейся искусственным климатом в городских овощехранилищах. В частности, я собирал электрические термометры сопротивления – монтировал, паял, настраивал. Придумал несколько технологических секретов. Иногда зарабатывал в месяц столько, сколько получал и по полковничьей пенсии (Сумму не привожу, ибо в период инфляции она возросла с 250 рублей до полутора миллионов, одновременно дважды в день понижаясь в своей покупательной мощи). Похвастаюсь, термометры изготовленные простыми бабоньками-паяльщицами жили года два, не более. Мои работают вот уже 12 лет. Вскоре фирма распалась. А времена наступали скудные. В магазинах ничего нет. За двумя пакетами молока занимали очередь в магазин с 2-х часов ночи. Когда в универсаме вывозили тележку с колбасой или сосисками ее расхватывали, как собаки, не соблюдающие никаких очередей покупатели. Все магазины Москвы осаждали «десантники» - приехавшие на электричках из ближних городов Калуги, Калинина, Ярославля и пр. голодные обыватели. У нас «десант» высаживался из Рязани. Сметали всё под метлу. Даже сахар выдавали по талонам, гречневую крупу только по справке диабетика. На водку и то выдавали талон на 2 поллитра в месяц. К тому же и денег не хватало. Я устроился работать в нашу ДЕЗ диспетчером. Что ж, работа мне была знакома – я же теплотехник. Даже учил еще всяких обходчиц и дежурных. С подчиненными слесарями-пьяницами справляться было труднее, но я все же командир! Постепенно добился послушания. Умел давать отповедь настырным чиновникам из райисполкома и райкома партии. Помню, как один  амбициозный инструктор начал отчитывать меня, а потом объявил: - «Вы понимаете, что это требование райкома партии? Партии, ясно?»  Вопрос был глупый и даже мешал работе. И я спросил его, с какого года он в партии? Чинуша гордо ответил, что с 1972! – «А я с 1957-го!» - заткнул я его. Но это так, к слову. Никогда я не ругал жильцов, не был с ними груб, хотя они орали матом в 3 часа ночи, что пятый день не греют батареи, в комнате сосульки, а у него трое детей и мать инвалид. Более того, взял под контроль такие холодные квартиры и заставил ДЕЗ в короткие сроки привести отопление в порядок. Тем более. что всего-то нужно было заменить вентиль,  или переварить полудюймовый стояк. Постепенно жители стали уважать меня. А потом я составил перечень в 120 замечаний и предложений по улучшению работы ДЕЗ по технике и организационным вопросам. Отдал все это начальнице ДЕЗ, довольно активной женщине. Сперва ее чуть обморок не хватил. Но я сказал. что никому, кроме нее слова не скажу об этом, даже если она ничего делать не будет. Но она сообразила, что к чему. Половину замечаний устранила за неделю-две и еще четверть потом. Ну. всего не переделаешь. И вскоре ее перевели в руководство районного ДЕЗ. Фамилия ее была Бубновская. Я  четыре зимы устраивался на несколько месяцев работать диспетчером. Летом же уходил на садовый участок. Платили немного, но % 35 от пенсии начислялось. Как раз нужное подспорье.

            Осенью 1983 г. наша дочь Светлана сдала экзамены и поступила во ВГИК. Она успешно проучилась, пока-зала неплохие таланты в кинематографической области и закончила факультет кинодраматургии,  стала сценари-стом. Я ей помогал писать курсовые работы по марксизму-ленинизму, по истории кино и просто по истории.

     До этого, пока она еще кончала школу, я все ломал голову. Куда же ей пойти дальше? Вопрос очень сложный. Беда была в том, что в Москве кругом большой конкурс, а у нее не было какого-то конкретного увлечения. И вот получалась такая неясная ситуация. Предположим хороший уровень хорошего ученика по данному предмету равен 100 единиц. У Светы по всем предметам, математическим и гуманитарным этот балл равнялся 120. Но чтобы поступить в вуз, нужно иметь знания по избранному предмету равные 150, и при этом по остальным хоть 80. Но у нее не было такого «пикового» предмета. Везде превосходство, но не колоссальное, хотя и по всем предметам. Как же быть? И лишь потом я понял, что с таким уровнем знаний, ей как раз и поступать в сценаристы. Здесь надо знать многое обо всем, хотя и не так глубоко, как у узких специалистов.

    По окончании ВГИКА Светлана участвовала в создании нескольких кино- и телефильмов Причем не только как сценарист, но и в качестве режиссера-постановщика в определенной степени. Так по ее сценарию поставлен фильм «Машенька» по одноименному роману Вл.Набокова про русскую эмиграцию. Кстати, это первая кинопубликация произведений этого опального писателя в РФ. Снят фильм «Графиня Шереметева» по оригинальному сценарию, про судьбу известной певицы и актрисы Прасковьи Ковалевой-Жемчуговой-Шереметевой. Режиссер обеих картин известная Тамара Павлюченко. К сожалению, в годы перестройки наступил полный упадок Российского кинематографа, включая отсутствие финансовых средств, и многие замыслы Светы остались не реализованными до конца. В те годы Светлана объединила свою семейную жизнь со своим товарищем по институту Ткаченко Андреем Георгиевичем. В совместном сотрудничестве они отсняли более десятка короткометражных фильмов документально-художественного плана, например, про театр Марка Розовского, про актера Ивана Рыжова, про путешественника Шамова, «Главная река страны» о Москве-реке, готовят фильм про следопытов-поисковиков по местам сражений войны – в Карелии, подо Ржевом, несколько игровых фильмов – «Подарок »,«Полустанок», «Случай на дороге». Но сейчас, чтобы запустить фильм в прокат или хотя бы показать его по телевидению, авторы должны заплатить прокатчикам суммы, большие, чем стоимость съемок. Поэтому ленты демонстрировались только в узких кругах. Почти все заявки отвергались Гос-кино под предлогом отсутствия денег. Оно и понятно, 99% ассигнований уходило и уходят таким «талантливым детям», как младшие Бондарчуки, Михалковы, Чухраи,  Кеосаяны, и их клевретам. Помимо кинофильмов Света написала пьесу «Страшный суд» - психологическая драма на тему об ответственности людей за свои поступки в прожитой жизни. Пьесу поставили в нескольких театрах Сибири, затем в Пекине и в Хайфе, где она имела успех.  

    Жена Лиля после рождения дочери еще года три поиграла в волейбол за московский «Буревестник», потом закончила Высшие двухгодичные курсы, что помогло ей «вспомнить» испанский язык. Затем она и преподавала его сперва в Инязе, а потом в МГИМО до 2003 г., стала доцентом кафедры испанского языка, пользовалась большим уважение у руководства и студентов, написала ряд научно-методических трудов. В 2003 г. вышла на пенсию, точнее вытеснили «на заслуженный отдых», все же ей исполнилось 70 лет. 

     В августе 2005 г. Лина с Максимом, Люда Станевская с внучкой, я, Ким Кукулянский из Израиля и мои соученики Жора Васильев и Саша Толстоухов с семьями собрались на несколько дней в Одессе. Были очень рады встречам. Ведь не виделись десятки лет! Проездили по всему городу, побывали в здании Университета и Политехнического института, купались на Каролина-Бугазе, в Дофиновке и на Ланжероне, нашли дом Леонида Утесова, Лина побывала в отцовской квартире на углу Дерибасовской, нашли на кладбище могилу бабушки Мат-рены Павловны и дяди Коли,. Максим проявил массу инициативы и заказал новую ограду и проч. много фотогра-фировались. Максим свозил нас в Очаков и Николаев. Побывали в доме Купчевских. Там и двор, и деревья стоят по-прежнему. Я повидал школу, где учился в 5-7 классах. А тамошний особнячок на Адмиральской ул. снесен, на его месте 9-этажка.                                                                               

                                *      *      *   

      Заканчивая в декабре 2006 г. свой исторический опус, добавлю лишь следующее.

      Итак, дочь работает творчески, работает успешно, применительно к той социальной обстановке, которая сейчас сложилась в стране. Конечно, Лиля и я гордимся ее успехами, хотя и тяжело приятно, что родное дитя не застряло где-то в болоте обывательщины, а пробило себе переживаем все неурядицы. Все-таки очень Генрих и Толстоуховы Маргарита и Саша.Одесса 2005 г.         определенную тропинку в искусстве России. Да и, рассуждая по-обывательски, хорошо, что не только худо-жественными достижениями она стала богата. Нет, с Андреем они достигли и неплохого материального уровня. Например, у них два автомобиля-иномарки средней стоимости, они раза два в году вылетают на пару недель на отдых в Турцию, Египет, на Кипр. Только что заканчивают строительство садового двухэтажного дома, обеспечивают себя модной одеждой и хорошим питанием. Много помогают нам родителям, в материальном плане, помимо общих расходов на жизнь, например, дважды покупали маме коммерческие путевки в лечебный санаторий под Москвой и пр. Ведь пенсии полковника и доцента вуза не так велики – моя 8 тысяч рублей и еще 200 ветеранских, жены 4 тысячи, плюс 500 р. за инвалидность, плюс 1200 за чемпионство мира от Спорткомитета.. Что это за суммы? В Москве, при доходе на каждого члена семьи в 6800 рублей и менее доплачивают компенсацию на нищету. Так что мы еще живем на 300 рублей богаче нищих.

     Единственное, что  не удалось нашим детям, так это купить квартиру в Москве. Цены сумасшедшие – 1 кв. метр стоит 4,5 тысячи $ США, или приблизительно 120 тысяч рублей. Мы живем сейчас в квартире 9-этажного панельного дома общей площадью 60 м или жилой 45 м. Так чтобы купить, скажем двухкомнатную метров на 50, требуется 6 миллионов рублей, не считая всяких дополнительных расходов, включая выплату грабительских процентов по кредитам и пресловутым ипотекам, о которых трубят правители со всех крыш. Решили ограничиться загородным домов на садовом участке.  

     Лиля уже третий год не работает. Очень переживает уход из активного коллектива испанской кафедры МГИМО и отрыв от студентов. К тому же очень докучают болезни – хроническая астма, болезни суставов конечностей и позвоночника, радикулит и проч. Инвалид 2-й группы. Летом занимается цветоводством и мелким огородничеством на садовом участке.

    Тяжко хоронить друзей, уходящих один за одним. Так за два года распрощались с полувековым нашим другом Игорем Щениным, а сейчас с его женой Валей. А буквально на днях внезапно скончалась от аневризмы аорты близкая Лилина подруга, олимпийская чемпионка по волейболу, капитан сборной страны,  Люся Булдакова. И еще одна подруга-волейболистка – Лариса Петренко, от рака.

    Я все последние годы занимался домашним хозяйством, в том числе походами по магазинам и приготовлением обедов. Летом тоже на садовом участке, хотя агроработ не люблю, да и здоровья уже не хватает. Имеем автомобиль «Святогор-Москвич 2141» с 8-летним стажем. Болезней тоже достаточно – главной была более 12 лет стенокардия. Сопутствующие – суставы, кишки, нервы. А два года назад полезли вверх лейкоциты и вниз тромбоциты. Принимаю курсы гормонального и химиотерапевтического лечения. А тут еще навалился попутно лимфостаз ног – тяжелые отеки. Подробности расписывать не буду – sapienty sat – знающий поймет

     Вместе с тем, усиленно занимаюсь литературно-исторической деятельностью. Правда, литература – это только для себя, я никому не показывал те 200 книжек, что напечатал на компьютере в одном экземпляре, кроме Лили. Это повести и рассказы детективного характера с фантастичеким уклоном. Об историческом романе я уже упоминал, лежит в диване пять папок, пылятся. Составил родословную рода Коноваловых на сотне страниц, начиная от 1800 года.Написал также несколько папок жизнеописания. А вот в последние годы включился в официальную историю нашего Академического спецнабора 1953 г. Эту тематику разрабатывают ветераны Ракетных Войск во главе с бывшим зам.Главкома генерал-лейтенантом Рюмкиным В.М. (тоже наш выпускник, августовец). По линии ПВО я разыскиваю и составляю материалы описательного и энциклопедического характера про своих коллег. Из 200 коллег уже собрал кое-какие сведения о 120-ти. К сожалению, двух третей из нас уже нет на этом свете. Кроме того, с 2003 года участвовал в съемке документального фильма Студии ФСБ и Пограничных войск о суворовцах, рассказываю там минут семь про Гену Инькова, с которым учился и дружил в институте и Академии, представил десятка три прежних фотографий. В октябре 1960 г. Геня погиб на полигоне при взрыве ракеты вместе со 120-ю другими военными и промышленниками, включая тогдашнего Главкома главного маршала артиллерии Неделина М.И. По этим же событиям снабжал материалами другого бывшего зам. Главкома РВСН генерал-полковника Ряжских А.А., который пишет мемуары.

      Наконец, 4 ГУ МО, где я прослужил вторую половину службы,  пишет свою историю. Я включен в состав Редакционной коллегии от нашего управления. Возглавляет работу бывший зам. Главкома Войск ПВО генерал-полковник Юрасов Е.С. Приходится так же разыскивать ветеранов, помогать им писать статьи, писать и самому, обсуждать организационные вопросы. Словом, работы хватает, а времени – нет. Дома компьютер не успевает остывать. Хорошо хоть у большинства моих начальников и абонентов есть электронная почта дома или на работе. Не надо часами мотаться по автобусам и метро. Набрал на компьютере, Света вставила дискету – вжик! И материал в полсотни страниц уже у получателя. Эта работа приносит удовлетворение. Все-таки «на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы!»

      Ну, а о том. какой вклад внес я., как военный инженер, в развитие зенитно-ракетной обороны страны, в развитие космической техники,. в организацию работ и главного управления, и войск – пусть об этом судят другие. Я считаю, что мне себя упрекнуть не в чем. В тисках войсковой службы я сделал всё, что мог, при этом всегда стараясь улучшать состояние дел, а не тащился в обозе, тянучи лямку в ожидании пенсии, хотя военная служба и не была моим призванием.

    Прослужил я на военной службе более 30 лет, почти три года командовал батареей в 150 солдат, был инспектором Котлонадзора и инженером отдела главного механика Армии. Пять лет трудился военпредом в космическом КБ , занимавшемся разработкой и испытаниями микро ЖРД для искусственных спутников Земли, а также космических аппаратов «Космос», «Луна» и «Венера», 13 лет прослужил в 4 ГУ МО, уволился в звании полковника-инженера с должности начальника отдела вооружения Главного Управления вооружения Войск ПВО страны. За годы службы я познакомился и подружился с еще доброй сотней выпускников наших спецнаборов – февральского и августовского. Но это уже другая история.

    Нелишне посетовать, что хотя из нас и подготовили «золотой фонд», но тогда отнощение к инженерам в армии бытовало как к второсортным товарищам по сравнению со строевыми командирами. Даже государство поддерживало эту концепцию – у строевиков погоны были золотые, а у нас серебряные, как у медиков или финансистов. Но мы своей работой доказали, что мы не какие-то «шестерки», что современная армия встала на пути насыщения сложнейшей техникой. Государство поняло. Со временем даже перестали делить училища ПВО на командные и инженерные и посчитали, что командир должен отлично знать технику. Правда, разрыв все равно остался. Например, как я уже писал, во всей Подмосковной Армии была всего одна генеральская должность для инженеров – главный инженер армии. А строевых – командование  и штаб армии и корпусов, оперативные и боевые управления, командиры ракетных баз – итого 31 должность. Вот и перспективы для роста инженеров!   

     Старался служить честно и добросовестно. Помимо ежедневной текучки провел ряд дел , которыми горжусь, особенно теми, что знаменовали гуманное отношение к людям. Пытался бороться с консерватизмом, косностью, солдафонщиной, а то и с прямой подлостью. 

     Ну, и последнее. 30 лет службы в войсках, в приемке, в центральном аппарате и потом еще почти столько же лет «мирной» жизни дает мне право судить о состоянии Вооруженных Сил и правильности пути их развития.

    Первое. Армия и флот должны поддерживать свою высокую и постоянную боевую готовность нанести сокру-шающий ответный, а то и упреждающий удар любому противнику. Наличие ракетно-ядерного оружия является, пожалуй, самым главным фактором  противодействия третьей мировой войне. О локальных я не говорю. А тут надо вспоминать не чеховский афоризм, что ежели ружье висит, то оно должно выстрелить. А другой – господь Бог создал людей, а полковник Кольт сделал их равными. И в этой связи нужны Войска ПВО страны, именно страны. а не отдельных разрозненных объектов. Причем под словом ПВО нужно понимать и противосамолетную, и противоракетную и противокосмическую оборону. Какая уж там будет организация – это второй вопрос, это не так существенно. Важно, чтобы в этом щите не было не то, что незащищенных районов, но даже мелких дырок.

И, разумеется, они должны постоянно совершенствоваться, опережая вражеские средства нападения. Только при этом нельзя считать врагами поголовно всех во всем мире.

    Второе. Нельзя ставить вопрос о том. нужна нам контрактная или неконтрактная армия. Почему мы всегда решаем вопросы только глобально – уж если в комсомол, то поголовно всю молодежь, если кукурузу – то по всей стране, от знойных пустынь до полярных льдов! Нужна и та, и другая системы. Практика показывает, что нельзя научить за два года, тем более за один,солдата умело эксплуатировать, а тем паче воевать, на современной ракет-ой, авиационной, локационной, зенитно-ракетной, космической, подводной и пр. технике. В этих войсках они, солдаты, могут выполнять лишь самые простые обязанности – расчехлять и зачехлять оборудование, подносить ящики с оборудованием или катушки с кабелями, убирать зимой снег, очищать технику от грязи, смазывать ее, ну, и охранять еще. А все функциональные обязанности – проверку, подготовку, пуск, стрельбу по целям  и т.д. могут производить только профессионалы, имеющие не только соответствующее образование, но и длительный опыт работы. То-есть профессионалы, которых сейчас называют контрактниками.

     Третье. Условия службы постоянного состава – офицеров и прапорщиков-сверхсрочников намного тяжелее и ответственнее адэкватных гражданских профессий. Скажем, если по вине железнодорожного персонала поезд опоздает на несколько часов, страна не рухнет. А если ракета будет пущена на несколько секунд позже, то… По-моему, понятно. Затем, все работники и служащие работают в отведенное время. А в остальные часы при-надлежат себе. А военнослужащие – все 24 часа на войне. Добавьте жизнь по приказу в тяжелых климатических и жилищных условиях, неустроенность семьи и пр. Так вот за это они должны иметь денежную компен-сацию. Попросту, денежное довольствие кадровых военных должно быть в три раза выше рабочих и служащих анало-гичного уровня. Это подтверждает практика. Речь идет и о военных пенсионерах. Ведь любой лейтенант, едва выпущенный из училища, уже начинает считать, сколько ему осталось до пенсии. И это закономерно.

     Между прочим, высокое материальное положение офицеров нужно не  с какой-то корыстно-меркантильной точки зрения. И даже не по тем соображениям, чтобы, как  любят писать, он не думал о своей полуголодной семье. Это само собой разумеется. Но есть еще такой фактор, как чувство собственного достоинства. Когда офицер обеспечен материально полностью, он сознает, что он – нужный государству человек, что оно о нем заботится, и он отвечает ему тем же. Он ощущает себя весомым членом общества, от которого зависит безопасность, благополучие и рост этого общества, страны, родины, в конце концов. Вот тогда и возникает чувство гордости за свою профессию – Родину защищать. А достоинство у человека пропадает от неприятных мелочей – когда заходишь в магазин и считаешь в кармане   - сможешь купить три яблока или только два для детей; а жене на день рождения флакончик духов подаришь,  а еще на пудру денег нет; а за город в этот выходной не поедем – нет денег на бензин; и в кино не пойдем – билеты дорогие. И вообще, командир полка получает столько же, сколько дворник. А разница в ответственности и напряжении у них что, одинаковая? Ведь в свое время положительную роль сыграл даже такой чисто внешний фактор, как форма одежды. Раньше старшина-сверхсрочник носил форму солдатскую. А потом прапорщики стали щеголять в офицерской. И сразу поднялся престиж службы. Пустячок – а полезно. Вот о чем надо думать тем, кто верстает военный бюджет, а не только о суперсвехсамолетах или подлодках проекта 1538!

     Четвертое. Сюда  относится и квартирный вопрос. Разве должен офицер маяться, глядя на своих беспризорных жену и детей? Каждому нужно дать квартиру! Тем более. что это вполне реально. В российской Армии 400 тысяч офицеров. Половина уже обеспечена жильем. Остаются 200 тыс.семей. То есть, 800 тысяч человек. В стране, по сообщению Правительства, ежегодно строится за последние 5 лет по 50 млн кв.метров жилой площади. Это на 5 миллионов жителей (по народным нормативам, а не по потребностям олигархов) ежегодно!

. Проблему по офицерам можно решить за 1-2-3 года, а не за 20 лет,  как обещают правители.

         Пятое. Можно, закончив ПТУ, 30-40 лет проработать токарем и слесарем и сам министр будет жать тебе руку, как опытному кадровому рабочему. А можно ли представить себе командира взвода или роты. сидящего на этой должности 30 лет? Но в мирное время вопрос движения вверх по служебной лестнице загнан в тупик. А ведь предлагают же, скажем. увеличивать зарплату офицеров в зависимости от стажа, невзирая на звания и должности. Только не на 5% раз в пять лет. А солидно, весомо, заметно.

      Вот сейчас часто твердят, что. мол, оттого, что милиционеру или чиновнику повысят вдвое зарплату, они перестанут брать взятки. Или офицер перестанет втихаря продавать боеприпасы бандитам. Нет. дело ведь не в том, что сии чины вместо 5 тысяч будут получать 10. Ведь взятки-то дают и в 50, и в 100 тысяч, а то и в милли-оны. А весь результат в том, что за плату в 5 тысяч кто пойдет в милиционеры или в офицеры? Да только лишь малограмотные, неспособные, морально неустойчивые и прочие элементы. А что прикажете делать кадровым органам? Выбирать-то ведь не из кого. Вот и берут первых явившихся. А если плата будет 10, а то и все 20 тысяч, то желающих будет поболее, да и поспособнее мужики придут. Вот тогда из них и можно будет выбрать тех, кто получше. Неужели это не понимают наши бюджетодатели?

      Шестое, хотя этот пункт, пожалуй, нужно ставить первым. В армии еще довлеют взаимоотношения между офицерами и солдатами, базирующиеся чуть ли не отношениях 30-х годов. Тогда красный командир был в десять раз образованнее, развитее, идеологичнее малограмотных бойцов. Я застал еще такие мероприятия, как громкая читка газет в батарее. А сейчас солдаты зачастую и по образованию, и, самое главное, по своему сознанию свободы, гражданственности, психологии, воспитанию, мышлению много выше своих начальников. Попробуй покомандовать такими индивидуумами. Здесь на «ать-два» уже не возьмешь. А этой проблеме уделяется ничтож-но мало внимания. Потому-то некоторые офицеры и не знают иного способа поддержания порядка в подразделе-нии, кроме как кулаками. Отсюда и многие беды в армии. Да и условия службы и быт солдат не удовлетворяют уровню развития молодежи. Еще я застал такое положение, когда для солдата были верхом культуры чистая постель, умывальники с водопроводом, даже электричество, отдельная миска в столовой. Или верхом культур-ного развлечения 2 часа телевизора в сутки  и киносеанс раз в неделю. А сейчас… А ведь еще 30-40 лет назад я сам видал в армиях Польши или ГДР комнаты в казарме на 5 человек, а не общеротные спальни, и кровати с никелированными и деревянными спинками, и в столовой столики на 4-х человек не с железными мисками, а с фаянсовыми тарелками и нормальными ложками, вилками, и даже чайнвми ложечками.  Впрочем, перечислять незачем. Скажете, мелочь? Вовсе нет, это образ жизни. А бытие все-таки так и определяет сознание. Вот почему и не нравится молодежи служба –подавление личности со стороны командиров невысокого интеллектуального уровня, стесненный быт, неудовлетворение культурных запросов – от этого нельзя отмахиваться.

     И вообще не надо повышать призывной возраст. Наоборот, парни в 17 лет податливее, чем 19-20 летние. Ими легче управлять. Да и для них вся эта служба – романтика. Не то, что в 20 лет у него уже есть невеста, а то и жена. Он избрал себе профессию, начал работать и вдруг – бац! – повестка. Да и вообще эту начальную учебу нужно проводить в школе – строевая подготовка, стрелковая,  физическая, уставы. Там это ребятам даже интересно. Только вести военную подготовку должны не случайные кустари военные пенсионеры-военруки, а  должно организовать солидные военные кафедры, может даже одну на несколько школ. Только при этом, чтобы не перегружать уж вовсе учеников – снять с других дисциплин часть нагрузки. Ну, например, зачем мы учили в наше время не только синусы, но и котангенсы или объем усеченной пирамиды, или бензольное кольцо, или парамецию-туфельку, или движение луддитов в Англии, или третий сон Софьи Павловны? Уверен, и сейчас есть много лишнего. Вот тогда можно и прогнать все население страны через армию со сроком службы в 12, а то и 8 месяцев. Тогда и никакие отсрочки не понадобятся и, тем самым, взятки. Но для участия в боевых действиях в локальных конфликтах, как в Чечне, например, нужна сугубо профессиональная, контрактная армия, вернее, ее небольшая часть. А еще лучше покаяться перед чеченцами за тот урон, что им нанесла сталинская и последую-щая политика, и жить в мире с народом..  А отдельные террористы, бандиты, убийцы – они будут всегда. И это не связано с численностью армии или сроками службы.

     Можно продолжить этот перечень и дальше. Но вывод один – пока к армии не станут относиться с учетом тех социальных, политических, экономических, психологических, юридических, даже акселеративных и прочих изменений, которые произошли и происходят в обществе. – до тех пор настоящую армию не построишь. Да, это требует колоссальных затрат труда и денежных средств, но от этого никуда не денешься. Иначе будешь тратить еще больше средств и безо всякой пользы вообще. Не хватает на это денег? Что ж, есть ведь и другой выход. Перестать рассматривать весь мир, как скопище наших врагов, направить больше усилий  наших политиков и дипломатов на развитие добрососедских отношений с другими странами, даже с теми, кого мы многими десятилетиями именуем своими противниками. Скажете, невозможно? А давайте попробуем! Гораздо полезнее видеть в каждом иностранце не солдата с ружьем, а купца с мешком товаров.

     Наконец, еще один вопрос, хотя скажу, что лично меня он не трогает, мне как-то все равно. Но общаясь с офицерами-командирами, особенно с фронтовиками (по большей части в очередях в военной поликлинике), я  слышу гневные высказывания в адрес назначения Министром обороны гражданского человека. Что ж, он может быть отличным, даже талантливым специалистом в вопросах военных заказов, развития военной промышленности и т.п.  Но Вооруженные Силы имеют еще две стороны. Одна из них решается всегда, хорошо ли, плохо ли, это другой вопрос. Я имею в виду оперативное искусство. На это есть ОУ Генштаба и т.п. Они и разрабатывают все перипетии настоящих и будущих войн. Но есть еще и третья область – строевая служба. Это ведь тоже одна из основ армии. Неспроста же командиры всех степеней борются с нарушителями и формы одежды, и дисциплины строя, и  соблюдения субординации.  И вдруг  самым главным оказывается человек в цивильном пиджаке. Как-то не смотрится, когда такому товарищу докладывает, вытянувшись в струнку, генерал с четырья звездами на погонах. Ну, приезжали раньше в войска или на корабль Хрущев или Брежнев, но они же приезжали не как командиры, а как руководители государства, партии, наконец. А тут… огромная неувязка в глазах военных. В крайнем случае нужно как-то разделить эту власть. Пусть Министр обороны занимается производственно-финансовыми функциями, а войсками на плацу командует Главнокомандующий Вооруженными Силами (не Верховный, этот титул можно оставить и за Президентом, хотя зачем он ему? Ведь никто же не дает ему чин, скажем, Самого Главного Министра здравоохранения или Еще Более Главного Министра Нефтяной промышленности. У него и так хватает власти). Между прочим, эту внешнюю сторону крепости армии осознавали даже цари – не зря все они, и Павел, и Николаи с Александрами, и даже Екатерина и Елизавета присвоили себе воинские звания и носили мундиры. У нас же как-то законодатели не поймут важность такого, в общем-то, чисто внешнего вопроса. Или уж тогда сразу запиши в Конституции, что военному Министру присваивается звание высшего генерала или даже Маршала.  И пусть в войска выезжает в мундире при погонах.

     Не зря же право ношения военной формы оговаривается в приказе об увольнении в запас или в отставку и является весьма почетной привилегией ветеранов.

    Повторяю, я не против, чтобы войсками командовал умный, толковый, хотя и невоенный специалист. Но почему-то в низах, .начиная от батареи и  дивизиона ведется другая кадровая политика. Так никого из нас, инженеров спецнабора, не поставили командиром зенитно-ракетного полка или корпуса, тем более, армии. Даже наоборот, интеллектуальный центр ПВО и ПРО – я имею в виду 4 ГУ МО – лишили самостоятельности,

подчинили Главкому и Главному штабу ПВО и поставили его руководителем командира – командующего армией ПВО. Ну, и каков результат? Конечно, были и исключения. Например, Д.Ф.Устинов оказался толковым Министром и в вопросах развития вооружения, и в командовании войсками, и даже звание Маршала получил. Или наш Г.Ф.Байдуков. Но это, повторяю, исключение, это были просто таланты, гениальные люди. А на одних гениях систему строить нельзя. Так вот получается, что от дивизиона до армии нельзя ставить командиром инженера, а Министром – можно либо сотрудника ФСБ, либо финансиста. Почему? История советских лет показала порочность системы, когда кадры ставили по принципу партийной преданности:  сегодня он – завсельхозотделом, завтра директор областного театра, послезавтра директор мебельного комбината, а потом –начальник строительства шоссейной магистрали. Повторяю – были и таланты, но в целом – это порочная практика.

     И, похоже, помимо принципа личной преданности, здесь действует подражание Западу, тем же США, которое в некоторых направлениях уже перехлестывает через край. Там военный Министр – гражданское лицо, у иных даже женщина, давай и мы у себя так сделаем. Но при этом не учитывают наше вековое сознание, традиции, настроения, общественные взгляды. Ну, назначили у нас главным военным начфином женщину, наверняка, отличного специалиста, а что толку? Коррупция в армии возросла, обнищание офицеров и пенсионеров увеличивается, денег не платят даже за участие в боях, дисциплина в армии падает из-за низкой материальной и квартирной обеспеченности, контрактная система развивается со скоростью улитки. Я не говорю, что женщина неспособна решить все эти проблемы. Но только надо женщину-то такую, как Екатерина Великая, не меньше. Да и мужчина нужен с неменьшим талантом и опытом военной жизни. А простая смена вывески, точнее портрета, вряд ли обеспечит успех.

     Неужели за 10 лет правления Президент не смог вырастить отличного Министра из числа полутора тысяч генералов или пяти тысяч полковников? Если там нет достойного кандидата, так какова им всем цена? Как же тогда доверяют служить Главкомам или Командующим войсками военных округов ли в том же Генеральном штабе? Правда, прежний Президент нашел было себе Министра обороны, «самого лучшего в истории», но и опозорился вместе с ним, поднявшимся в своем уровне лишь до ступеньки командира мотострелкового полка или дивизии, да и то бездарного..

     Завершая свое повествование, хочу отметить, что все мы, спецнаборовцы, честно и добросовестно прослужили всю жизнь нашему Отечеству. Многие стали начальниками управлений, генералами, докторами наук, руководителями различных войсковых, промышленных и научных коллективов, орденоносцами, лауреатами различных почетных премий, есть даже Герой Социалистического Труда. Мы гордимся тем, что стали первыми

инженерами, которые основали новые виды Вооруженных Сил – Ракетные Войска Стратегического Назначения и зенитные ракетные Войска ПВО страны, противоракетные и противокосмические войска, участвовали в запусках обитаемых космических кораблей. Именно через наши головы и руки прошли многие образцы этого вооружения

и техники, начиная с самых первых моделей. И, как написал один из нас, из МАИ, ныне покойный, полковник Виктор Фролов :                          

                             Мы прощальную песню «Славянки»                                    Стали вид наш и голос негромки,

                          Помним с детства, как символ войны.                                Но по-прежнему делу верны,

                          Лет полсотни назад у Солянки                                             Мы Петровской России потомки

                          Здесь собрали студентов страны.                                         И ракетчики первой волны.

 

                                                                   На этом и завершаю свою летопись.

       

                                                                                    *        *        *

                          Г.Коновалов. Труд закончен в мае 2007 г.