В первых числах февраля 1953 года я возвращался в Ленинград из Ижевска, где проводил зимние студенческие каникулы. В то время я был студентом 5-го курса Ленинградского института авиационного приборостроения. Хотя каникулы заканчивались, настроение было хорошее: впереди ждала встреча с институтскими друзьями, беззаботная студенческая жизнь, которая, казалось, будет ещё долгой. В общем, ничто не омрачало будущего. Однако серьёзные перемены судьба приготовила мне уже в ближайшие дни.

В Москве мне предстояла пересадка. На Ленинградском вокзале в толпе пассажиров, штурмующих транзитные кассы, я неожиданно встретил моего институтского приятеля Вадима Малькова. После обычных взаимных приветствий и ничего не значащих вопросов он вдруг спросил меня: «Ты знаешь, что с нами произошло?» и показал телеграмму с «зашифрованным» текстом, полученную им из Ленинграда. Текст телеграммы гласил: «Тобой, Павлом история, аналогичная Володе Николаеву. Масса». Для непосвящённого человека смысл этой фразы был, вероятно, не яснее китайской грамоты, но мы с Вадимом поняли его с одного взгляда.

Эту телеграмму прислал наш с Вадимом однокурсник и сосед по комнате в общежитии Володя Зотов. У него была привычка шутливо обращаться к близким ему товарищам и друзьям словом «масса», как это делали когда-то негры-рабы, обращаясь к своим хозяевам («О, масса Вадим! О, масса Павел!»). Это слово прилипло к нему и превратилось в прозвище. Как он потом рассказывал, на телеграфе сомневались, можно ли такую телеграмму посылать. А обозначала она следующее. За год до этого школьный товарищ Вадима Малькова, а в то время студент Ленинградского политехнического института был призван со студенческой скамьи в армию. Слова «аналогичная история» говорили о том, что нас постигла та же участь.

Кроме этой телеграммы у нас не было никакой другой информации. Сутки, проведённые в поезде до Ленинграда, прошли в мрачных сомнениях: где мы окажемся завтра? Вроде бы нам должны дать возможность завершить учёбу и получить высшее образование. По крайней мере, все известные нам случаи призыва студентов в армию приводили их в военный вуз. Но с другой стороны, в то время кто и что мог нам гарантировать?

Наконец приезжаем в Ленинград, добираемся до общежития и начинаем прояснять обстановку. Совершенно точно становится известно только то, что в институте вывешен список студентов, которые в назначенный день и час должны явиться к директору. Для чего – в объявлении ни слова. Чтобы получить хоть какую-то информацию усиленно обмениваемся слухами. Постепенно вырисовывается такая картина. Призовут в армию и отправят доучиваться в артиллерийскую академию в Москву. Но брать будут не всех, а лишь тех, у кого в биографии нет «компромата» (пребывание в период войны на временно оккупированной территории, наличие в родне репрессированных и т. п.). И конечно имел значение пресловутый пятый пункт анкеты – ведь громкое дело о врачах-вредителях ещё не было закрыто. Забегая вперёд, скажу, что все эти слухи в основном оправдались, по-видимому, информация исходила от секретарей деканатов, которые готовили необходимые документы.

В указанный срок мы собрались в одной из аудиторий института. Нас встретили два полковника, один из которых представлял Академию им. Дзержинского, другой – ЦК КПСС. Кратко, двумя-тремя фразами они объявили, что нам предлагается продолжить обучение в Москве, в Артиллерийской академии. Мы тотчас же засыпали полковников вопросами: «Значит ли это, что нас призывают в армию?», «Присвоят ли нам воинские звания?», «Какие инженерные специальности мы получим?», «Где мы будем служить после окончания Академии?» и т. д. И, конечно, всех волновал вопрос, будут ли спрашивать наше согласие. На все вопросы наши собеседники отвечали достаточно ясно и благожелательно. Что касается последнего, то они предложили нам заполнить анкеты и написать краткие автобиографии. После этого пояснили, что наши документы будут рассмотрены и тем, кто им подойдёт, будет предложено дальнейшее обучение в академии. Вопрос так и остался открытым, но у большинства возникли подозрения, что нас заберут в армию, не спрашивая нашего согласия.

Около месяца мы ждали, что же последует дальше. Те, кто не хотел идти в армию и надеялся остаться в институте, продолжали занятия, посещали лекции, выполняли задания. Другая часть наших студентов, пользуясь некоторой неопределённостью положения, откровенно «сачковала». Деканат не обращал на это внимания, по-видимому, администрации института всё было известно заранее.

И вот, в последних числах февраля наступил «момент истины». На доске объявлений появился список студентов, из числа тех, что вызывались месяцем раньше, которым предлагалось явиться на встречу с представителем военкомата. К моему большому огорчению, в этом списке я обнаружил свою фамилию. Немолодой и не очень подтянутый, какой-то усталый майор прочёл нам приказ о призыве на военную службу и объявил день отъезда в Москву.

Внутри сразу что-то оборвалось. Конечно, весь этот месяц я понимал, что вероятность попасть в армию велика, но где-то в глубине души теплилась надежда, что, может быть, пронесёт, и я останусь в институте. Неожиданно для себя почувствовал, что наше не слишком обустроенное, неуютное общежитие притягивает к себе, а тесные помещения института стали близкими, как родной дом. Накануне отъезда в нашей комнате в общежитии, где мы жили вчетвером, царило подавленное настроение. Из нас четверых уезжали двое: я и мой самый близкий друг Вадим Мальков. То обстоятельство, что мы едем в Москву вместе с ним, несколько смягчало горечь расставания с институтскими друзьями. В последний вечер мы обменивались необязательными напутствиями, обещали не забывать студенческих лет, писать друг другу. Было грустно, на сердце скреблись кошки!

Учиться в институт мы приехали из Ижевска вчетвером. И вот трое из нас – Коля Лаврентьев, Эрик Чупин и я уезжаем в Москву. В Ленинграде остался наш четвёртый товарищ – Эрик Игнатьев. После завершения учёбы судьба развела нас в разные стороны и, если не считать нескольких кратковременных встреч, больше вместе не сводила. Двоих – Коли Лаврентьева и Эрика Чупина уже нет в живых, Эрик Игнатьев живёт в далёком Новосибирске, и связи у нас с ним нет.

 Нас отправили в Москву почтово-пассажирским поездом, который вёз нас целые сутки. Размещались мы в плацкартном вагоне, до предела забитом: кроме нас – лиаповцев в вагоне ехали такие же бедолаги-студенты из других вузов Ленинграда. Настроение у всех было не самое лучшее, но никто не подавал вида, старались шутить, фантазировали по поводу нашего будущего. Некоторые пытались выглядеть "бывалыми парнями", дескать, нам всё это «до фени». Но у всех чувствовалось какое-то внутреннее напряжение.

Кроме этого, наша поездка была омрачена тревожным сообщением по радио: было объявлено о тяжёлой болезни товарища Сталина. Сразу же наши разговоры переключились на обсуждение этой темы и, по-видимому, не прекращались до Москвы. С Вадимом Мальковым произошёл небольшой казус. Из-за плохой работы вагонного радио Вадим не расслышал некоторых оборотов речи диктора и слова «о болезни товарища Сталина» воспринял как «об аресте товарища Сталина». Это так его поразило, что на некоторое время он отключился от общей беседы, переживая внутри себя эту новость. Как потом он рассказывал, его мозги крутились вокруг одной мысли: «значит, вся наша жизнь за последние десятилетия была неверной?». Всего лишь через три года его сомнения подтвердил Н.С. Хрущёв.

В Москве нас встретили представители академии, посадили в грузовые машины и повезли в новую жизнь. По Москве ехали уже в темноте, нашу столицу мы знали плохо, ориентировались по очертаниям отдельных знакомых зданий. Когда оказались на территории академии, то по силуэту высотного здания на Котельнической набережной, хорошо видного из внутреннего двора академии, поняли, что находимся где-то в центре Москвы.

В тот же вечер нас частично обмундировали, – выдали полевую хлопчатобумажную форму, сапоги, бушлаты, шапки. На ночлег разместили в большой комнате человек на 70. На следующий день нам предстояло знакомство с нашим начальником курса.

Так началась моя военная служба.

  А К А Д Е М И Я

Некоторое представление об армейской службе у меня было. В институте мы проходили военную подготовку и дважды, после окончания 2-го и 4-го курсов, выезжали на кратковременные сборы в авиационные части.

Первый раз это было в июле 1950 года. Авиационный полк, в котором мы проходили практику, дислоцировался на Карельском перешейке. Стояла чудесная солнечная погода, вокруг удивительная по красоте северная природа – огромные каменные глыбы, поросшие мхом, стройные сосны с яркими красно-коричневыми стволами и зелёными кронами. Всё это прекрасно выглядело на фоне голубого неба. А мы, с утра повесив на плечи тяжёлые винтовки, отправлялись в поле изучать военную премудрость. Учились окапываться, маскироваться, наблюдать за передвижениями «противника». Обучали нас и владению автоматом ППШ (пистолет-пулемёт Шпагина). «Калашникова» в то время в армии ещё не было. В общем, мы проходили «курс молодого бойца».

Среди всех этих занятий немалую долю времени уделяли строевой подготовке. Занимался с нами старшина нашей роты сержант Тюменцев. Это был не очень развитой человек, который тем не менее старался показать свою «образованность». Объясняя нам строевые приёмы, он иногда не к месту употреблял «умные» слова, а нам приходилось тактично скрывать улыбки. Вот образцы его «перлов». «По команде «Смирно» стоять, как перпендикулятор!» или «Винтовку держать горизонтально самому себе!» После всего этого поневоле вспомнишь старшину из анекдота, который приказывал рыть канаву от забора до обеда.

Наш старшина не оставлял нас в покое и вне строя. Остановив кого-нибудь из бойцов-студентов и делая ему замечания за плохо вычищенные сапоги, небрежно заправленную за ремень гимнастёрку или просто за нестроевой вид (например, руки в карманах), он обычно заканчивал свои нотации глубокомысленной фразой: «Это вам не с девками по Ленинграду гулять!». Своими нескончаемыми придирками он довёл нас до того, что перед завершением сборов кто-то из наших студентов зло над ним пошутил. Ночью дежурная смена спрятала его сапоги в топку дровяной печи. Когда утром в расположение роты прибыл командир, дежурный встретил его таким рапортом: «Происшествий не случилось, только у сержанта Тюменцева спёрли сапоги!». Вместо слова «спёрли» дежурный употребил более крепкое выражение. Командир роты, сам недолюбливавший своего старшину, понял шутку, приказал немедленно вернуть сапоги и не стал наказывать дежурную смену.

Второй раз мы проходили армейскую стажировку в 1952 году в полку штурмовиков Ил-2. Теперь наше обучение армейскому ремеслу проходило непосредственно на аэродроме воинской части. Нас, студентов, небольшими группами по 2-3 человека прикрепили к техникам, обслуживавшим самолёты. Предполагалось, что, участвуя в подготовке самолётов к полётам, мы на практике будем изучать авиационную технику. Однако, техники самолётов не слишком-то доверяли нам свои машины. Наша работа в основном заключалась в элементарных подсобных действиях: что-то принести, подать, подержать. Правда, кое-какие несложные работы нам всё-таки доверяли. Мне довелось заниматься проверкой и при необходимости устранением неисправностей «металлизации» самолёта. Все подвижные части оперения самолёта (руль поворота, рули высоты, элероны) для снятия статического электричества были соединены с фюзеляжем тонкими гибкими медными ленточками. Довольно часто они обрывались, и их нужно было заменять новыми. Вот эта работа была возложена на меня.

Во время полётов техники, а вместе с ними и мы, собирались на краю лётного поля и наблюдали за полётами. При этом каждый болел за «своего» лётчика: как он взлетает и садится. В те дни, когда полётов не было, закончив работы, все собирались в курилке, и начинались, как говорилось, «авиационные будни» – травля анекдотов, описание различных курьёзных случаев, рассказы о невероятных историях, происходивших с лётчиками. Некоторые из таких историй в разные годы жизни мне приходилось слышать в нескольких вариантах, и при этом рассказчик с пеной у рта утверждал, что этот случай произошёл у них в части, в крайнем случае, в соседнем полку.

Конечно, такое знакомство с военной службой было весьма поверхностным и не давало полного представления об армии. Теперь предстояло его получить.

На следующий день мы познакомились с начальником нашего курса подполковником Лошмановым (к сожалению, я забыл его имя и отчество). Это был немолодой (с моей тогдашней точки зрения), спокойный, рассудительный тактичный офицер. Он редко кого-нибудь хвалил, а когда ему приходилось делать замечания слушателям или делать им выговор за какие-нибудь провинности, никогда не срывался на грубость. Но в то же время не пропускал никаких, даже мелких проступков. У него была заведена толстая тетрадь, в которую он записывал все наши «плюсы» и «минусы». Через год на основании этих записей он составил на каждого из нас аттестации в наши «личные дела». К нему, как нельзя лучше, подходило избитое выражение «строг, но справедлив».

Первые дни нашего пребывания в Академии проходили в бытовых заботах. Нас отвезли в ателье, где с нас сняли мерки для шитья офицерских кителей и брюк, а кое-кто подобрал себе подходящую одежду из уже готового обмундирования. Однако прошло некоторое время, прежде чем кителя стали сидеть на нас не как мешки, а пуговицы на мундирах заблестели. Надо было научиться наматывать портянки на ноги так, чтобы сапоги не тёрли ноги. Во всём этом нам помогали бывалые слушатели Академии, с которыми мы общались. Постепенно мы начали привыкать к армейскому быту, к распорядкам военного вуза, но не могли выйти за ограду Академии, так как находились в «карантине» до принятия присяги.

6 марта рано утром мы услышали сообщение о смерти Сталина.

Сейчас в печати появилось множество публикаций, в которых авторы утверждают, что они уже в то время знали о преступлениях Сталина и известие о его смерти встретили если не с торжеством, то, по крайней мере, с облегчением. Мы все бывшие студенты, а в тот момент уже слушатели Академии находились в состоянии горя и растерянности. Мы искренне переживали смерть вождя и с тревогой думали о будущем. Вопрос «как будем жить дальше?» в те дни безмолвно витал над нами. В наших разговорах всё время прорывалось возмущение нашей медициной, которая, по нашему мнению, не смогла спасти великого человека. И если сейчас я соглашаюсь со многими авторами по поводу негативных сторон деятельности Сталина, то в те дни я искренне переживал его смерть.

С 6-го марта началось прощание со Сталиным в Колонном зале Дома союзов. Нам тоже довелось посетить Колонный зал. Поздно вечером 7-го марта мы строем прошли от академии до площади Свердлова. Когда выходили из ворот академии, нас приветствовали криками наши ленинградские студенты-сокурсники, приехавшие в Москву попрощаться со Сталиным и не сумевшие попасть в Колонный зал. «Попрощайтесь за нас!» – кричали они нам вслед.

В Колонном зале мимо гроба Сталина мы шли вероятно с полминуты, а может быть и того меньше. В конце хотелось остановиться, обернуться, но у выхода стояли молодые люди в гражданских костюмах, которые всех поторапливали: «Проходите, не задерживайтесь».

Сталин лежал в гробу в мундире генералиссимуса. Бросилось в глаза, что у него довольно редкие волосы с сильной сединой, а не такие густые и чёрные, какие мы привыкли видеть на портретах.

На следующий день 8-го марта рано утром нас привезли на Пушкинскую площадь. Мы должны были стоять в оцеплении и сдерживать толпы народа, стремящегося прорваться к Дому союзов и как-нибудь проникнуть в Колонный зал. В то время на месте нынешнего нового углового здания редакции «Известий» находился кинотеатр «Центральный». От стены этого кинотеатра поперёк улицы Горького до противоположной её стороны стояли впритык друг к другу грузовики ЗИЛ-130. Оставалась только небольшая узкая щель у стены кинотеатра, которая охранялась нарядом милиции, пропускавшей жителей близлежащих домов по предъявлению паспорта с пропиской.

Нас поставили сплошной цепью поперёк улицы Горького. Впереди нас метрах в 50-ти стояла такая же цепь курсантов-моряков, а ещё дальше цепь солдат. Нам приходилось сдерживать толпу, которая постепенно увеличивалась, бурлила, стремилась проникнуть на Пушкинскую площадь. Казалось, что в этот день, а это был последний день прощания со Сталиным – 9-го числа состоялись похороны, не только вся Москва, а вся страна стремилась в Дом союзов. Несмотря на то, что впереди стояли ещё две цепи, постепенно перед нами образовывалась толпа людей, упрашивающих пропустить их дальше. Среди них были приезжие из самых разных городов, были даже женщины с маленькими детьми. Постепенно эта толпа увеличивалась настолько, что нас почти прижимали спинами к грузовикам. Тогда из кинотеатра, где находились наши отдыхающие товарищи, вызывалась новая смена, они проходили вперёд по улице Горького, цепью рассекали толпу и, соединившись друг с другом локтями, шаг за шагом начинали отжимать людей. То же самое проделывали солдаты и курсанты. На некоторое время удавалось разредить толпу, а затем повторялось всё сначала. И так несколько раз в течение всего дня. Позднее в нашей печати писалось о трагических случаях, происходивших в дни прощания со Сталиным. В тот день – 8-го марта, когда мне пришлось участвовать в событиях, связанных со смертью Сталина, на улице Горького в районе Пушкинской площади и на соседней улице Чехова, где также находились наши товарищи, никаких несчастных случаев не происходило.

В те дни мы, молодые слушатели Академии ещё не имели шинелей, не носили погон, внутри Академии ходили в бушлатах. Для поездки на Пушкинскую площадь нам разрешили надеть запасные шинели офицеров-старослужащих. Большинство было одето в лейтенантские шинели, некоторые «стали» старшими лейтенантами, а мне досталась шинель с капитанскими погонами. Это вызвало целый шквал шуток и розыгрышей со стороны моих друзей. Когда мы стояли в оцеплении, они по всякому пустяку подчёркнуто вежливо обращались ко мне по званию, а Вадим Мальков, когда кто-нибудь из толпы упрашивал его пропустить, с важным видом кивал в мою сторону – вот, мол, наш начальник, он может всё разрешить.

Мы находились в тот день в оцеплении часов до 11-ти вечера, потом нас снова посадили на машины и отвезли в Академию. А на следующий день с 9-ти часов утра начались обычные занятия.

Методика обучения слушателей в Академии заметно отличалась от институтской. Если в институте преподаватели стремились научить нас самостоятельному мышлению, то в Академии нас просто натаскивали. На мой взгляд, это было вызвано двумя причинами. Во-первых, за сравнительно короткий срок – мы обучались в Академии всего один год и три месяца – нам надо было познакомиться с военной техникой Ракетных войск, а, во-вторых, Академия готовила военных инженеров, которым предстояло в основном заниматься эксплуатацией техники в войсках.

Одним из основных курсов было устройство баллистической ракеты. Здесь не нужно было ничего понимать, в чём-то разбираться, а просто запоминать десятки наименований различных деталей ракеты и порядок работы различных её механизмов. Не стоило спрашивать преподавателя, почему-то или иное устройство сделано именно так, а не иначе. Нужно было просто запомнить, как оно функционирует. Последовательность работы элементов системы автоматики ракеты мы откровенно зазубривали, так как уловить какую-то логическую связь между ними было трудно.

Подобная же методика применялась при изучении радиоэлектронных средств, принятых в то время на вооружение в Ракетных войсках. Нам давалось описание устройства и эксплуатации различных радиолокационных станций, которые мы должны были дотошно вызубрить. При этом из-за необходимости соблюдения режима секретности некоторые радиотехнические средства приходилось изучать по наставлениям, заменяющим подлинные документы. Так, принятую в то время на вооружение станцию орудийной наводки (СОН-4) приходилось изучать по описанию американского радиолокатора SCR-586, с которого она была скопирована. Мне всегда казалось нелепым досконально изучать аппаратуру, с которой возможно и не придётся работать. Достаточно было знать её основные характеристики, чтобы понимать, где и как она может использоваться. А глубокое знание придёт, когда будешь непосредственно работать с этой аппаратурой, особенно, если она часто выходит из строя, и её приходится ремонтировать. Так оно всегда и бывало.

Но были в Академии и серьёзные дисциплины, построенные на глубокой научной основе. Прежде всего, это курс «Теория полёта ракеты». Дисциплина была для меня совершенно новой и, хотя нам – радистам она была нужна только для общего развития, я с интересом слушал лекции по этой тематике. Привлекала строгая логика изложения материала, чёткий математический аппарат. И закончились эти лекции интересной практической работой – курсовым заданием по расчёту траектории полёта ракеты.

Другим интересным курсом была «Теория стрельбы». Тоже предмет не слишком нужный радистам. Большая часть лекций была посвящена теории вероятностей, а затем на этой основе проводилось решение задач артиллерийской стрельбы. Но лектор настолько увлекательно излагал основы теории и возможности её применения на практике, что вроде бы сухая математическая наука вызывала интерес.

Наконец, в Академии довелось познакомиться с новыми для меня автономными системами управления, построенными на основе использования гироскопических приборов. В институте мы не изучали гироскопов, принципы работы таких систем приходилось осваивать буквально с азов, возможно, что именно новизна и привлекала внимание к данному курсу лекций.

Параллельно со всеми этими лекциями, нужными и ненужными будущим инженерам, нам преподносились основы военных наук, среди которых, судя по затрачиваемому времени, главное место занимала строевая подготовка. Ею мы занимались ежедневно перед началом лекций. Каждому отделению был выделен офицер из слушателей Академии, которые обучали нас премудростям шагистики. Надо сказать, что строевой подготовкой мне приходилось заниматься и раньше (на военной кафедре в институте), и в дальнейшей службе, но только однажды посчастливилось маршировать в парадной колонне в городе Камышине. Строевая подготовка продолжалась в течение двух месяцев – срока нашего карантина и закончилась торжественным прохождением перед командованием Академии во время приёма присяги.

На занятиях по изучению уставов мы осваивали главные положения этих документов, в том числе взаимоотношения военнослужащих. В соответствии с уставом внутренней службы подчинённый, обращаясь к начальнику, должен назвать своё звание и фамилию. В Академии это уставное положение расширили, и теперь при обращении к старшим мы должны были, как заклинание, произносить такую фразу: «Слушатель такого-то отделения Военной ордена Ленина и ордена Суворова первой степени инженерной артиллерийской Академии имени Дзержинского техник-лейтенант такой-то».

В течение двухмесячного карантина мы безотлучно жили в общежитии Академии. Наш курс (радисты) размещался в большой комнате человек на 70. Кормились мы в столовой и буфетах, по вечерам занимались самоподготовкой в специально выделенных для этого аудиториях. В общем, были полностью отрезаны от внешнего мира. А так хотелось вырваться хоть не надолго за стены Академии. Нашлись активисты, которые стали убеждать начальство, что пользование академическим душем недостаточно для поддержания чистоты тела – надо попариться в бане. Командиры согласились с этими доводами и стали поочерёдно, по отделениям отправлять слушателей на машине в Центральные бани. Считалось, что все мы вместе после помывки должны вернуться на машине в Академию. Но мы каким-то образом договаривались с сопровождающими и задерживались в городе на 1,5-2 часа.

Наконец дошла очередь и до нашего отделения. Собираясь в баню, мы все предвкушали, как, хоть не надолго, вырвемся из‑под опеки командиров, почувствуем свободу. Но как это часто бывает, ожидание праздника оказалось лучше самого праздника. После бани мы с Вадимом Мальковым вышли на улицу Горького и двинулись по ней к Пушкинской площади. Мы совершенно не представляли, что же нам делать с нашим свободным временем. Его было так мало, что нельзя было сходить в кино или посидеть в кафе. Так в бесцельном шатании по улицам Москвы и прошли полтора часа. Единственная польза от нашей прогулки заключалась в том, что мы заприметили на улице Горького фотоателье, в котором два месяца спустя впервые сфотографировались в военной форме.

В конце апреля для нас закончился «курс молодого бойца». В торжественной обстановке мы принимали присягу. Какого-то особенного волнения или душевного подъёма я не испытывал. Заботило только, чтобы всё прошло гладко – не сбиться с ноги, не поперхнуться при чтении текста присяги. Наконец, всё позади, нам вручили пропуска, и мы обрели долгожданную свободу. Теперь можно ходить в театры, музеи, на стадионы, на танцы. Но для живущих в общежитии свобода в некоторой степени всё таки была ограничена. Мы должны были являться к определённому часу в Академию. Если необходимо было задержаться или провести ночь вне Академии, нужно было предварительно записаться у дежурного, а по возвращении отметиться. У нарушителей отбирались пропуска, и они на некоторое время вновь становились «узниками» Академии. Был случай, когда группа офицеров после организованного посещения театра опоздала к сроку возвращения из-за затянувшегося спектакля. Несмотря на то, что причина задержки вроде бы была уважительной, все они лишились на неделю пропусков. Среди этих офицеров оказался и я.

11 мая у Вадима был день рождения. Поскольку день моего появления на свет мы провели взаперти, то праздник Вадима решили отметить по-человечески – посидеть в ресторане. Нам запрещалось посещать питейные заведения, кроме ресторана в Доме Советской Армии, и мы дисциплинированно направились туда. Вадим в то время уже покуривал, и я решил подарить ему трубку и пачку табака «Золотое руно». Вадим был доволен этим подарком, особенно ему нравился запах трубочного табака. Но теперь, когда Вадим стал заядлым курильщиком, я испытываю некоторые угрызения совести, что косвенно виноват в этом.

Для некоторых наших офицеров – любителей выпить посещение злачных мест не всегда заканчивалось благополучно. Запрет – запретом, а покутить хочется, и наши подвыпившие слушатели стали попадаться в руки бдительных патрулей. Разумеется, в таких случаях следовало разбирательство, и в назидание всем остальным его результаты объявлялись на общем собрании офицеров. Занимался этим подполковник Предко – заместитель начальника факультета по нашему набору.

Чаще всего виновницей наших пьяных похождений была пельменная, расположенная буквально в пяти минутах ходьбы от проходной Академии на проезде Серова. Обычно подполковник Предко начинал свою речь такой фразой: «Такого-то числа слушатели такого-то отделения лейтенанты такие-то зашли в пельменную, что на проезде Серова, и употребили по столько-то грамм водки босяцким методом». Далее следовало описание проступков виновников происшествия. Слова «босяцкий метод» означали, что они запивали водку пивом. Именно это почему-то выводило подполковника из себя, и провинившимся этим методом полагались особо строгие кары. Одного из слушателей нашего отделения дважды предавали офицерскому суду. Сначала разжаловали до младшего лейтенанта, а потом уволили из армии.

Мы с Вадимом Мальковым не были любителями возлияний. Лишь изредка при встречах со школьным приятелем Вадима заходили втроём в какой-нибудь ресторанчик или кафе скоротать вечер. Вадим разыскал в подмосковном городе Пушкино каких-то дальних родственников, они жили в собственном доме. В этой семье была молодая девушка нашего возраста, с которой у Вадима завязался лёгкий роман. В течение лета 1953 года мы с Вадимом несколько раз бывали у них и даже встречали там новый 1954-ый год.

В середине лета 53-го года мы сдали экзамены за первый семестр, а точнее за первый период нашего обучения в Академии и в августе отправились на стажировку на полигон в город Капустин Яр Астраханской области.

Капустин Яр или в офицерском обиходе просто Кап. Яр был первым и в то время единственным полигоном Ракетных войск. Ракетных войск как вида вооружённых сил ещё не существовало – их предстояло создать, и в Кап.Яре происходила «обкатка» всего, что создавалось, испытывалось и принималось на вооружение, начиная от ракет и кончая радиоэлектронными средствами управления и контроля.

Кап.Яр встретил нас жарой и пылью. Жили мы в палатках, слушали какие-то лекции, знакомились с техникой. От тех трёх недель, проведённых на полигоне, в памяти осталось мало. Но одно впечатление сохранилось на всю жизнь – это запуск баллистической ракеты. Это была находившаяся в то время на вооружении ракета 8Ж38. Ещё в темноте нас привезли на стартовую площадку. Ракета уже стояла на пусковом столе. Она была освещена прожекторами и окружена группой солдат и офицеров – проводилась заправка ракеты топливом и предпусковая проверка различных механизмов. Вид ракеты – выхваченная из темноты прожекторами огромная сигара, окутанная дымкой испаряющегося кислорода, вызывал в воображении картины из каких-то фантастических романов о межпланетных путешествиях.

Когда подготовка к пуску подходила к завершению, нас увезли от стартовой позиции на 2-3 км. Там, где мы находились, в земле была вырыта траншея глубиной примерно в рост человека. В случае аварийного пуска ракеты и возможного её падения в нашем районе все мы должны были укрыться в этой траншее. Но всё обошлось благополучно, и пользоваться укрытием нам не пришлось.

Начало светать. Ракета была чётко видна на фоне ясного неба. В установленный момент времени из сопла ракеты вырвалось пламя, и до нас донёсся рёв работающего двигателя. Мы ожидали, что ракета вот-вот начнёт движение, но это был запуск двигателя по предварительной команде, когда тяга ещё не достигает максимальной величины. Через несколько секунд факел двигателя увеличился, вся стартовая позиция окуталась клубами дыма и пыли, которые подсвечивались изнутри, и из верхней части этого облака медленно, но уверенно выплыла ракета. Постепенно ускоряясь, она становилась всё меньше, и, наконец, превратившись в яркую звёздочку, незаметно исчезла из глаз.

Когда прошло первое впечатление от увиденного, послышались возбуждённые возгласы: «Фантастика!», «Волшебное зрелище!» и т. п. Все мы впервые видели картину реального пуска ракеты. Для меня это тоже был первый и в то же время последний раз. В дальнейшем я наблюдал стартующие ракеты только в кино или по телевизору. Чтобы сохранить подольше память об этом событии, я занёс в свою записную книжку дату запуска – 29 августа 1953 года.

После завершения полигонной стажировки все мы разъехались в отпуска и вернулись в академию уже слушателями 6-го курса. Программа нашего обучения не предусматривала подготовки и защиты дипломного проекта. Мы должны были сдать два выпускных экзамена: один по специальности, другой по марксизму-ленинизму. К нашей всеобщей радости последний был отменён. Поэтому с октября 1953 года у нас продолжались лекции и другие занятия.

Осенью мы с Вадимом приспособились ходить на спектакли филиала Большого театра. Он размещался тогда в здании, где сейчас находится театр Оперетты. Обычно мы в будний день подходили к театру и, если узнавали, что в этот вечер идёт интересующий нас спектакль, то начинали шнырять в толпе в поисках продавцов билетов, в кассе в этот момент билетов конечно не было. Со временем мы так приноровились, что проблемы купить билеты для нас не было. Правда, приходилось переплачивать. Самый дешевый билет на галерку стоил 7 рублей, а мы его брали за двадцать.

Конечно, в филиале выступали не самые лучшие певцы, иногда пели стажёры из провинциальных театров, но для меня это не имело значения. Вадим с его тонким музыкальным слухом пытался обращать моё внимание на какие-то исполнительские особенности, но мои уши этого не различали, и я просто наслаждался знакомыми мелодиями.

В это время мы уже полностью освоились с условностями армейской жизни, нас перестал тяготить строго регламентированный распорядок дня с докладами и рапортами начальникам, с режимом секретности, необходимостью возвращаться в общежитие к установленному сроку. Наше отделение размещалось теперь в отдельной комнате. По вечерам обычно шла игра в домино. Начали даже сочинять шутливые песенки на популярные мелодии, высмеивая в них друг друга. Наиболее часто объектом этих шуток выступал наш однокашник Рудольф Крутов, к которому, не знаю почему, прилипло прозвище Рудя-Мерседес.

В нашей комнате была радиоточка. В один из праздничных ноябрьских дней по радио передавался концерт в грамзаписи. Все мы с удивлением обратили внимание на то, что по радио звучали произведения лёгкой музыки, которые до этого были чуть ли не запрещёнными, а диктор, объявляя очередной концертный номер, произносил давно вышедшие из официального употребления слова «фокстрот», «танго» и т.п. Мы даже предугадывали исполнение некоторых произведений, так как ещё со студенческих пор помнили, на каких пластинках они записаны. В общем, жизнь налаживалась. И никто не догадывался, какие события обрушатся на нас буквально через несколько дней.

В первый послепраздничный день не явился к началу занятий Эрик Чупин – наш однокурсник по институту. В предыдущую ночь его не было в общежитии, но нас это не беспокоило, так как он зафиксировал своё отсутствие до утра у дежурного. Но утром о его отсутствии нужно было доложить начальнику курса. Надеясь, что он просто опоздал на лекцию и появится после перерыва, мы как то замяли этот факт, но когда его не оказалось и после второго лекционного часа, пришлось во всём признаться нашему начальнику подполковнику Лошманову.

На занятиях Эрик так и не появился, а к концу дня стало известно, что он находится на гарнизонной гауптвахте – арестован на пять суток комендантом города. Что произошло, мы не знали, поэтому, когда он вернулся с «губы» в общежитие, стали дотошно его расспрашивать. Он отвечал неохотно и изложил нам такую историю. В последний праздничный день он побывал у каких-то знакомых, с которыми общался ещё в Ижевске. Сели за стол. У хозяев не оказалось водки, но был спирт. Его начали разводить в стаканах прямо за столом, и Эрик якобы по ошибке выпил стакан чистого спирта. Опасаясь, что, если задержится, то не сможет добраться до Академии, он сразу же выехал, но по дороге свалился и очнулся только на следующее утро на гауптвахте. Версия, конечно, не слишком убедительная, но частично она подтверждалась документами, присланными из комендатуры: Чупина обнаружил патруль в мертвецки пьяном состоянии в Столешниковом переулке. Сомнительным казалось то, как он оказался в Столешниках, если ехал в Академию из Сокольников, где, по его словам, был в гостях. Но мы не старались его разоблачить и оставили в покое, а вот командование и комсомольская организация провели тщательное расследование и предложили рассмотреть его персональное дело на заседании курсового комсомольского бюро.

Я был членом бюро ВЛКСМ курса, и мне поручили съездить в Сокольники и поговорить со знакомыми Эрика. Они подтвердили рассказанную им историю. А накануне заседания бюро ко мне за ужином подсел начальник курса и мягко, но настойчиво начал убеждать меня, что Чупина надо исключить из комсомола. Я ничего не пообещал, но сам считал, что это чересчур строгая мера. Позднее я узнал, что указание об исключении поступило из парткома, а подполковник Лошманов, стремясь его выполнить, переговорил об этом с каждым членом бюро по отдельности.

На заседании курсового бюро начали в подробностях выяснять, как всё это произошло. Чупин по-прежнему сухо и кратко излагал произошедшее с ним и совершенно не выражал никакого раскаяния. Это больше всего «бесило» присутствующих. Обычно в таких случаях провинившиеся, стремясь смягчить свою участь, как-то оправдываются, изворачиваются. Дескать, выпил не много, но плохо закусил и т.п. Чупин совершенно не прибегал ни к каким уловкам – выпил вместо водки спирт и всё тут.

По заранее разработанному сценарию было предложено исключить его из комсомола. Я один из всех членов бюро стоял за строгий выговор. Возможно, на моё мнение повлияли наши прежние дружеские отношения, хотя к тому времени они значительно охладели. А скорее всего я просто не считал его конченым человеком, не достойным быть членом комсомола. Но один мой голос ничего не решал. Эрика исключили из комсомола, а со мной на следующий день довольно жёстко побеседовал начальник нашего студенческого набора подполковник Предко. Он пытался внушить мне мысль, что нельзя отрываться от коллектива и все решения комсомольской организации следует принимать единодушно.

В тот же вечер Эрик исчез. На следующий день, когда он вновь не появился на занятиях, все – от его товарищей до командования факультета начали проявлять беспокойство. Кое-кто вспоминал, что он как-то необычно попрощался. Начальник курса Лошманов организовал поиски беглеца – на вокзалы, аэропорты и другие места возможного его обнаружения были направлены наши офицеры, но поиски не дали результата. Да разве найдёшь скрывающегося человека в многомиллионном городе? А через три дня начальник курса вызвал к себе в кабинет несколько человек – командира нашего отделения, секретаря комсомольской организации и других. Среди них были и мы с Колей Лаврентьевым, земляки Чупина, знавшие его со школьных лет. Подполковник Лошманов объявил: «Поиски Чупина прекратить. Он найден повесившимся в лесу в Раменском».

Это известие всех сразу как-то придавило, особенно нас с Колей Лаврентьевым – ведь мы знали Эрика со школьных лет. А затем командиры разных рангов начали с некоторыми из нас вести душеспасительные беседы. Мне довелось разговаривать с подполковником Предко. Тональность разговора существенно отличалась от той беседы, которую он проводил со мной за несколько дней до этого. Его доводы были направлены на то, чтобы снять с себя всякую ответственность за случившееся. В его интонациях, как мне показалось, звучали даже извинительные нотки.

В течение довольно длительного времени мне приходилось объяснять своим товарищам, знавшим Эрика Чупина по школе и институту, почему он совершил такой поступок. Чтобы побыстрее отделаться от докучливых вопросов, я коротко говорил: «Спился», но сам понимал, что не в этом причина, точнее не только в этом.

Я знал Чупина со школьных лет, мы учились с ним вместе с седьмого класса. Он обладал хорошими способностями, буквально всё схватывал налету. Круглым отличником не был, но в его дневнике преобладали пятёрки. Не будучи в физическом отношении особенно крепким, он тем не менее успешно занимался различными видами спорта, был одним из лидеров нашей школьной футбольной команды, прекрасно бегал на коньках и лыжах. Прекрасная спортивная реакция и собранность позволяли ему быстро осваивать сложные элементы в гимнастике и акробатике. Несомненно он мог бы стать хорошим волейболистом или баскетболистом, но ему мешал его маленький рост – он был вероятно не выше 160 см.

В старших классах школы мы сдружились с Эриком, вместе проводили свободное время – зимой катались на лыжах, летом совершали загородные велосипедные прогулки. Отец Эрика был работником обкома партии. Точно не помню, какая у него была должность, но она позволяла пользоваться некоторыми привилегиями. В частности, у них в семье был пропуск на двоих для бесплатного посещения цирка. В одном из сезонов, когда в ижевском цирке выступали борцы-профессионалы, мы с Эриком пользовались пропуском и довольно часто ходили на последнее отделение циркового представления посмотреть на соревнования этих спортсменов.

Родители воспитывали Эрика в большой строгости. Если в школе он получал двойки, что случалось крайне редко, его наказывали. Отец, будучи партийным работником, воспитывал сына в духе коммунистической морали, требовал от него активной работы в комсомоле. Когда мы поступили в институт, Эрик по-прежнему был одним из первых в учёбе. Однако уже на первом курсе у него стало появляться какое-то снисходительно-пренебрежительное отношение к товарищам. Хорошо осваивая сложные разделы математики, он бывало отказывался объяснять трудные для понимания места, ссылаясь на то, что мол сам в этом не разобрался, хотя на семинарах прекрасно отвечал на все вопросы. Он мог заключить пари на месячную стипендию, что сдаст сразу несколько зачётов или отчитается за все лабораторные работы, а проиграв отказаться платить, так как не может же он жить без денег. Разумеется, такие поступки не нравились его товарищам.

Курсе на третьем он получил тройку на экзамене. Это означало, что в следующем семестре он останется без стипендии. Староста курса добился через деканат разрешения на пересдачу, а он без каких-либо объяснений не явился на повторный экзамен. При этом совершенно не чувствовал себя виноватым перед теми, кто за него хлопотал.

В институте он начал выпивать, причём частенько превышал меру. Для него стало признаком какой-то лихости одним духом выпить стакан водки и «занюхать» его корочкой хлеба. Он начал всерьёз курить, хотя в школе никогда не притрагивался к папиросам. Создавалось впечатление, что он, вырвавшись из-под родительского надзора, стремился наверстать «упущенное». Всё это продолжалось и в Академии и усугубилось знакомствами со случайными женщинами.

Возможно он сам, если не понимал, то подсознательно чувствовал, что скатывается вниз. Исключение из комсомола стало для него по-видимому отрезвляющим душем, но он сделал из этого совершенно неверные выводы. Потерю комсомола Эрик воспринял трагически, вероятно сработало отцовское воспитание, и переступил последнюю черту.

Дознание, проведённое следователем военной прокуратуры, выявило такую картину. Последние дни, а может быть и недели перед смертью Чупин проводил в компаниях людей, с которыми знакомился в различных кафе, ресторанах. В его записной книжке были обнаружены телефоны лиц, которые не могли сказать, кто такой Чупин. В последний праздничный день он напился в одной из таких компаний, а когда очутился на гауптвахте, сочинил историю со спиртом. Чтобы не попасться, он позвонил своим знакомым в Сокольники и попросил при необходимости подтвердить выдуманную им версию.

После ухода из общежития Академии он три дня провёл в ресторанах, растрачивая только что полученную зарплату, ночевал у случайных знакомых. Вечером последнего дня привёз на такси в Раменское какую-то женщину, а потом в лесу покончил с собой.

В один из этих трёх дней он послал в Ленинград своим друзьям из общежития прощальную телеграмму, которую те не поняли. Его сосед по комнате Толя Дудников написал письмо, которое мы получили уже после смерти Эрика. В этом письме Толя очень тактично убеждал его бросить пить. Ещё одно тревожное письмо мы получили от тех знакомых Эрика, у которых он якобы побывал в праздничные дни.

Из Ижевска на похороны Чупина приехали его родители. Мы с Колей Лаврентьевым встречались с ними, но на их настойчивые просьбы объяснить, что же произошло с Эриком, не могли в то время сказать ничего вразумительного – сами были придавлены тяжестью случившегося.

 Первое время поступок Эрика отбрасывал на нас какую то тень, заставлял всё воспринимать в мрачном свете, но постепенно мы стали приходить в себя. Жизнь вошла в привычную колею, приближались новогодние праздники, а за ними экзаменационная сессия. В конце декабря из Ленинграда в Москву приехала студентка нашего института Зоя Полехина – моя будущая жена, только что защитившая дипломный проект. Приятные предпраздничные хлопоты отодвинули на второй план недавние трагические события, а позднее все мы стали воспринимать их достаточно спокойно.

После завершения зимней экзаменационной сессии время стремительно покатилось к выпускному государственному экзамену, который был назначен на июнь. Лишь на три недели этот бег времени был прерван поездкой на заводскую практику в город Ульяновск. Уезжали мы туда самостоятельно, без командиров. Вероятно поэтому начальник курса проинструктировал нас особенно тщательно. При этом он не забыл упомянуть, что в один из выходных дней мы должны посетить дом-музей В.И. Ленина. По-видимому, без этой экскурсии наша практика не была бы полноценной.

Вернувшись в Москву, мы вновь окунулись в учёбу и вынырнули из неё через месяц, непосредственно перед госэкзаменом. За этот месяц произошло лишь одно значительное событие – мы получили назначения на служебные должности. Ещё зимой, сразу же после сдачи экзаменов, начальник курса спросил у меня, не хочу ли я остаться в Академии, в адъюнктуре (аспирантуре). Я согласился и как-то позабыл об этом, считая, что окончательный разговор состоится позже. Но когда о распределении начали говорить конкретно, вопрос об адъюнктуре больше не поднимался. Никто из наших слушателей не хотел служить в строевых частях. Практически все стремились осесть в крупных городах. Большинство пугала перспектива попасть на полигон Капустин Яр, но именно там и оказались многие из наших выпускников.

Мне предложили должность преподавателя в техническом артиллерийском училище в городе Камышине. В то время я не представлял, что в армии я могу не соглашаться, выдвигать какие-то свои просьбы. Тогда мне казалось, что если я начну по каким-то причинам отказываться, то могу «загреметь» в какую-нибудь Тьмутаракань, поэтому я не стал возражать. Вместе со мной назначения в Камышин получили офицеры нашего отделения Станислав Касьянов и Борис Захаров.

Никто из нас троих практически ничего не знал о Камышине. По карте установили, что он находится на берегу Волги приблизительно посредине между Саратовом и Сталинградом, вспомнили ходячее словосочетание «камышинские арбузы». Слушая по радио прогнозы метеобюро, стали обращать внимание на сообщения о погоде на нижней Волге. В то лето температура там достигала 40 градусов. Но почему-то мы ничего не пытались узнать об училище, куда были назначены. Вот с таким запасом знаний о месте нашей будущей службы мы готовились отправиться в новую жизнь.

Наконец наступило время нашей последней экзаменационной сессии. Правда, сессией её можно было назвать с натяжкой, так как состояла она всего из одного экзамена, но его сдача всеми слушателями нашего курса была распланирована на 10 дней. Очерёдность сдачи была строго расписана, и получилось так, что я сдавал экзамен первым в первый же день. Возможно, из-за этого я излишне волновался и отвечал не очень чётко. А чёткость в армии нужна не только на строевых занятиях, но и на экзамене. В результате я получил «четвёрку». Это меня не расстроило, так как на «красный» диплом я не рассчитывал.

У меня и у всех, кто сдавал экзамен в первый день, получились самые длинные дополнительные каникулы – время завершения сдачи экзамена остальными слушателями. После завершения экзаменов нам объявили приказ о присвоении воинского звания «инженер-лейтенант», вручили дипломы об окончании Академии и академические значки. Это мероприятие происходило во дворе Академии. Весь наш студенческий набор – 500 молодых офицеров построили на плацу и после торжественных речей стали вызывать по одному к столу, где маршал артиллерии Чистяков, произнося одно и то же слово «Поздравляю», вручал каждому диплом и значок. Сначала нам казалось, что «посвящение в инженеры» займёт много времени, но всё было организовано чётко, как на конвейере: один стоит у стола и принимает из рук маршала атрибуты высшего образования, второй уже приближается к столу, третий выходит из строя, а в это время один из помощников Чистякова вызывает следующего. При такой организации на каждого слушателя тратилось всего несколько секунд, и всё торжество закончилось довольно быстро.

Наступило время расставания с Академией. Само это событие не вызывало у меня каких-то сожалений. За менее чем 1,5 года, проведённых в стенах Академии, я не прикипел к ней душой, как это было в институте, не завёл новых приятелей. Единственное, что огорчало меня, было вынужденное расставание с моим другом Вадимом Мальковым – мы получили назначения в разные города.

С Вадимом мы познакомились в институте. Приехав в Ленинград из разных городов (он из Арзамаса, я из Ижевска), мы волею судеб оказались в одном вузе и даже в одной группе. Первые два года учёбы мы оставались только однокурсниками. На третьем курсе мы с ним включились в группу студентов, взявшихся осваивать полёты на планере на одном из аэродромов ДОСАВ. Во время еженедельных воскресных поездок на занятия начала зарождаться наша дружба. По-видимому, у нас с Вадимом были какие-то схожие черты характера, которые повлияли на возникновение взаимных симпатий.

Эти симпатии укрепились и переросли в дружбу, когда мы на четвёртом курсе поселились в одной комнате общежития вместе с нашими однокурсниками Володей Зотовым и Эриком Игнатьевым. А после того, как нас против нашей воли вырвали из привычной институтской среды и пересадили в казарменную обстановку Академии, дружба ещё больше укрепилась, и нам стало казаться, что мы уже не можем обходиться друг без друга.

Вадим был очень способным студентом и слушателем. Довольно легко он усваивал все сложности точных наук. То, над чем я ломал голову, для него не представляло никаких трудностей. Единственное, что он не мог преодолеть, – это тупое заучивание каких-нибудь логически не связанных друг с другом фактов. Для него было тяжелейшей мукой зазубрить порядок срабатывания элементов системы автоматики ракеты. Вадим всегда хорошо учился, в институте он получал повышенную стипендию, а Академию окончил с отличием. Несмотря на это, ему не предложили поступить в адъюнктуру Академии, а направили на полигон в Капустин Яр.

Вадим никогда не стремился к каким-либо командным должностям и, насколько я помню, не любил участвовать в общественной работе. Будучи от природы весёлым и остроумным человеком, он всё время подшучивал надо мной, устраивал разные каверзы. В пластилин, которым мы опечатывали наши рабочие папки, он подсовывал мне пуговицы; под одеяло приготовленной ко сну постели засовывал какие-нибудь предметы, на которые я, не заметив их, ложился. Во время занятий прятал мою ручку, а когда я после безуспешных поисков «заводился», неожиданно «обнаруживал» её у себя и разыгрывал недоумение – как это она к нему попала. На все эти мелкие вадимовы пакости я не обижался, и они нисколько не омрачали нашу дружбу.

Но вот пришло время нашего расставания. Оно было окрашено грустными тонами. Правда, нам казалось, что расстаёмся мы не надолго, будем переписываться, встречаться, возможно когда-то снова будем служить вместе. Договорились обменяться новыми адресами через родителей, условились о закодированных словах, которыми мы будем сообщать друг другу в письмах, с чем нам придётся работать. Но всё в жизни сложилось далеко не так, как мы рассчитывали.

Расставались мы с Вадимом на Пушкинской площади. При прощании обнялись, расцеловались (чего никогда до этого не делали) и разошлись, помахав друг другу руками. А следующая наша встреча произошла лишь через 10 лет.

Я тогда жил в Подмосковье, в Болшеве. Вадим, оказавшись в Москве, заехал к нам, порассказал о своём житье-бытье. Через четыре года он вновь посетил нас в Болшеве. На этот раз он был в военном мундире с подполковничьими погонами. Меня слегка кольнула зависть – я тогда был ещё майором без ясной перспективы на будущее. А потом наступил перерыв в наших встречах, растянувшийся на долгие 35 лет.

Вадим был неохотлив писать. На мои письма отвечал редко, при смене местожительства долго не сообщал нового адреса, и иногда мои письма к нему возвращались, не найдя адресата. С какого-то момента я стал получать о Вадиме больше информации не от него самого, а от наших общих знакомых. Это меня обижало, я стал реже писать ему, и в конце концов наша переписка оборвалась.

В апреле 2003 года в нашей Академии в связи с 50-тилетием призыва студентов на военную службу была организована встреча выпускников этого спецнабора. При подготовке этого мероприятия я узнал, что из Кап. Яра должен приехать Вадим, и очень обрадовался этому, так как надеялся, что наше общение возобновится.

Я знал, что Вадим внешне сильно изменился, но не ожидал, что при встрече не узнаю его. Передо мной стоял сильно постаревший, облысевший, ссутулившийся человек с не очень аккуратной седой бородой. Он опирался на палочку, ходил медленно, с некоторым трудом. Даже его голос показался мне незнакомым. И только постепенно я стал узнавать в нём черты прежнего Вадима, и вместе с этим стали улетучиваться все прежние обиды.

Через год мы встретились с ним в Санкт-Петербурге на юбилейной встрече выпускников ЛИАПа 1954 года. Вадим стал строже, от него уже не услышишь прежнего потока шуток. Рассказывает он о себе с некоторой грустью, возможно на него наложило отпечаток трагическое обстоятельство – смерть жены. Сейчас он живёт в городе Самаре с дочерью, зятем и внучкой-школьницей. Пишет мне по-прежнему редко, иногда звонит по телефону. Я приглашаю его приехать летом в Москву на традиционный летний сбор лиаповцев-москвичей. Он обещает подумать, но я понимаю, что ему это трудно осуществить. А жаль, ведь время уходит. Когда ещё доведётся встретиться?

  К А М Ы Ш И Н

Быстро пролетел отпуск, который я частично провёл в Киеве с Зоей, а потом съездил к родителям в Ижевск. Наступило время отправляться в неизведанный путь. Итак, я еду к первому в моей жизни месту службы – в Камышинское артиллерийское техническое училище.

В поезде встретился ещё с несколькими выпускниками других курсов нашего же студенческого набора, назначенных, как и я, преподавателями училища. Некоторые из них ехали уже с молодыми жёнами.

Камышин – старый уездный город – расположен на правом высоком берегу Волги. Две главные улицы – Советская и Пролетарская, пересекаясь, образуют центральную часть города. На этих улицах сохранилось несколько старинных каменных двухэтажных купеческих особняков, в которых размещались городские учреждения и магазины. А остальную часть города составляли частные одноэтажные деревянные дома с огородами и садами. Только две центральные улицы были вымощены булыжником, а остальные представляли собой пыльные просёлочные дороги.

Впадающая в Волгу небольшая речка Камышинка делит город на две части. Основная застройка города расположена в его южной (нижней) стороне. На северной стороне находился железнодорожный вокзал с прилегающими к нему зданиями и строящийся текстильный комбинат, о котором местная пресса с присущей ей гордостью писала, что это второй по величине комбинат в Европе. Через обе части города проходил автобусный маршрут, соединявший железнодорожный вокзал с рынком. Это был единственный, не считая такси, общественный транспорт в Камышине. В то время население Камышина насчитывало 40000 человек.

Камышин встретил нас одуряющей жарой и пылью. Сдав свои вещи в камеру хранения, мы отправились разыскивать наше училище. Оно находилось на противоположной стороне города, в самом конце Гороховской улицы. Жара заставила нас выйти на берег Волги. После весеннего разлива река не вошла ещё в своё обычное русло, и перед нами открылась широкая водная гладь, уходящая к горизонту. На противоположном берегу виднелись далёкие дома посёлка Николаевский. С воды веяло свежестью, но стоило подняться на крутой берег и углубиться немного в город, как тут же перестало чувствоваться влажное дыхание Волги.

Решение о создании в городе Камышине артиллерийского технического училища было принято в 1953 году. В те годы в Советской Армии зарождались ракетные войска. Как вид Вооружённых сил они тогда ещё не существовали, но в артиллерийских частях уже появились ракетные бригады. С целью подготовки офицерских кадров для нового рода войск и было образовано камышинское училище.

Формирование училища происходило на базе полигона в городе Капустин Яр Астраханской области. Одновременно с этим началось строительство в Камышине училищных зданий и сооружений. Когда мы приехали к месту службы, строительство было в самом разгаре. Корпус основного технического здания был возведён, но в нём продолжались работы по его отделке. Полностью была закончена лишь казарма для солдат и курсантов, да несколько вспомогательных зданий. Все учебные подразделения и другие службы размещались в различных, неприспособленных помещениях, к тому же заваленных всяким оборудованием.

После оформления в отделе кадров я представился начальнику 5-го цикла майору Гросману Борису Феликсовичу. Он когда-то служил в одном из подразделений Министерства обороны в Москве, но в начале 1953 года, когда началось известное «дело врачей», был отправлен на полигон в Кап. Яр. При формировании училища его назначили начальником цикла, и он перебрался в Камышин. Кроме него в тот момент в составе цикла находились три старших преподавателя: майор Беспалов, майор Балашкин и капитан Байбаков. За техническое состояние оборудования цикла отвечали техники-лейтенанты Саша Баранов и Лёва Васильков. Я оказался пока единственным младшим преподавателем на цикле. Однако вскоре приехали мои коллеги по академии, а потом стали прибывать офицеры, окончившие другие военные вузы. К началу учебного года наш цикл был полностью укомплектован.

Учебной специализацией 5-го цикла были системы радиоуправления полётом баллистических ракет. В то время в войсках применялась система боковой радиокоррекции полёта ракеты (БРК) и система радиоконтроля траектории (РКТ). Эти радиоэлектронные средства были в училище, но находились на консервации. Предстояло привести их в работоспособное состояние. Кроме того, полностью отсутствовали наглядные пособия (схемы, плакаты), очень слаба была лабораторная база. Всё это предстояло создавать, разворачивать. Рабочих рук не хватало, приходилось привлекать курсантов.

Параллельно со служебными делами приходилось заниматься бытовыми вопросами. Во время учёбы в Академии об этом не задумывались – были общежитие, столовая. В Камышине прежде всего возникла проблема с жильём. При первом разговоре с начальником цикла я поинтересовался квартирным вопросом. Оказалось, что жилые дома для офицеров ещё не начинали строить. Семейные снимают жильё в городе, а холостяки могут получить место в общежитии училища. Мы – несколько холостяков ухватились за эту идею, пошли, посмотрели, что это за общежитие, и отправились искать себе кров в городе. Общежитие представляло собой довольно большую комнату, заставленную железными кроватями с ватными матрасами. Всё остальное – постельное бельё, бытовые удобства нужно было обеспечивать самому. Мой начальник, хоть и был женатым человеком, но в Камышине жил без жены. У него был автомобиль «Победа». В те жаркие дни он спал в машине, а позднее, когда похолодало, расстилал матрас на полу в служебной комнате нашего цикла и там устраивался на ночлег.

Наши однокурсники, приехавшие раньше нас, устроились в городской гостинице и посоветовали то же самое сделать нам. Администрация гостиницы знала положение молодых офицеров и шла нам навстречу: при ограниченном количестве мест в номера вселяли дополнительных постояльцев, расставляя между кроватями раскладушки. Гостинице это было выгодно – за раскладушки брали ту же плату, что и за обычные места.

Так мы прожили несколько дней, а потом начали подыскивать себе жильё в городе. Снял небольшую (метров 10) комнатушку и я. Из хозяйской мебели в комнате был только какой-то старинный буфет с замысловатой резьбой. Так как кормился я в сфере общественного питания, то этим буфетом не пользовался. Спал сначала на полу, на матрасе, потом купил себе раскладушку. Все мои вещи помещались в двух чемоданах.

В училище нашему циклу была выделена комната примерно 30 кв.м. Вдоль её стен стояли какие-то ящики, коробки, чертёжные доски, кипы бумаг и другие вещи. Середину комнаты занимал стол (а может быть несколько сдвинутых вместе столов), за которым мы все размещались. Только начальник цикла отгородил себе канцелярским шкафом угол, где у него был стол и где он спал по ночам.

Первое время нам пришлось заниматься обустройством нашего помещения, перетаскивать мебель, складывать в аккуратные штабеля все эти ящики и коробки, а потом ещё составлять подробные описи всего нашего имущества. Наконец, эта «эпопея» закончилась, и мы приступили к нашей преподавательской работе.

До начала учебного года было ещё далеко, но и дел предстояло немало. Начали с разработки учебных программ по различным системам управления. Мне было поручено проведение занятий по системе БРК. Кем-то свыше было определено количество учебных часов, отводимых на этот курс, а мне предстояло детально распределить это время по конкретным темам. Аналогичную работу проводили и другие преподаватели, а руководил всем этим мероприятием наш начальник Борис Феликсович. Он то и вносил самую большую путаницу в наши дела.

Борис Феликсович Гросман принадлежал к тому типу евреев, которые считают, что без них никто ничего сделать не сможет. Будучи далеко не старым человеком (ему в то время было года 32-34) он отличался значительной полнотой и в то же время удивительной подвижностью. Он буквально не мог спокойно усидеть на месте, всё время крутился, вскакивал. Если ему приходилось говорить стоя, то он непрерывно перемещался туда-сюда. Взявшись за какое-нибудь дело, он довольно быстро охладевал к нему и перепоручал кому-нибудь из подчинённых. Если техник в его присутствии брался за ремонт учебного прибора, он тут же влезал в это дело, давал советы, даже сам хватался за инструменты, но, в конце концов, бросал работу, не завершив её. В дни чистки нашего личного оружия – пистолетов ПМ он вместе с нами садился за стол со своим пистолетом, разбирал его и тут же перепоручал дальнейшую работу технику-лейтенанту Василькову. Благо, что Лёва Васильков окончил Тульское оружейное училище и мог разобрать и собрать пистолет почти вслепую, наощупь.

Начальник цикла имел небольшую учебную нагрузку, но всё-таки он должен был проводить некоторые занятия с курсантами, а, значит, и готовиться к ним. Но у Гросмана, конечно, не хватало терпения усидчиво корпеть над конспектами. Тогда он начал включать темы своих занятий в план командирской подготовки офицеров нашего цикла, а преподавателям поочерёдно поручал проводить эти занятия. Этим он убивал сразу двух зайцев: офицеры цикла совершенствовали знания по учебной тематике, а Борис Феликсович получал готовый конспект занятия.

Справедливости ради надо сказать, что он был опытным и хорошо ориентирующимся в различных ситуациях офицером, у него всегда можно было проконсультироваться, но только по каким-то общим вопросам, так как в частности он не всегда вникал. Он всегда защищал своих офицеров перед командованием, интересовался их жизнью. Позднее, в Москве мне приходилось встречаться с Борисом Феликсовичем по службе, и он всегда помогал мне своими советами.

У меня, как и у большинства наших офицеров, не было никакого понятия, как нужно распределять учебное время по темам. Я постарался вспомнить, как мы изучали станцию БРК в Академии, и приблизительно прикинул программу. Начальник, взглянув на моё творение, тут же его забраковал, всё перечёркал, где-то учебные часы сократил, где-то добавил и, как всегда, не закончив дело, занялся чем-то другим. Когда я постарался пригладить его замечания, то обнаружил, что общая сумма часов не сходится с той, что выделена на весь курс. Надо что-то исправлять. Но так как Борис Феликсович не посвятил меня в свои замыслы, я опять сделал всё по своему разумению. Снова оказалось не то, начался новый цикл исправлений, и так несколько раз. Наконец, вроде всё обсудили, всё сверили, программу отпечатали, передали в учебный отдел, а там вновь обнаружили нестыковку.

Несколько легче пошла работа над «предметным планом». В этом документе нужно было расписать, какие конкретно вопросы будут изучаться на каждом двухчасовом занятии. Поскольку Борис Феликсович не имел привычки углубляться в детали, при этой работе путаницы было меньше.

И, наконец, для каждого занятия нужно было составить конспект. Здесь каждый мог проявить индивидуальное творчество. Начальство требовало только наличие конспекта, не утруждая себя его чтением. Я не помню ни единого случая, чтобы у меня кто-нибудь проверил содержание конспекта.

Кроме чисто бумажной работы при подготовке учебного процесса требовалось подготовить материальную базу – начертить различные схемы и плакаты, оформить стенды для лабораторных работ, развернуть в учебном классе блоки станций и привести их в работоспособное состояние.

Для черчения схем привлекли курсантов, аппаратурой станций занимались два наших техника, а подготовку лабораторной базы дали на откуп младшим преподавателям по принципу: «вам проводить занятия – вы и готовьте». Последнюю работу возглавил капитан Уткин.

Вскоре после моего приезда в Камышин на нашем цикле появились два офицера – выпускники Рижского высшего авиационного училища – капитан Уткин Василий Иванович и старший лейтенант Ольховцев Анатолий Иванович. Оба были постарше нас, к этому времени они уже послужили в армии, один лет 10, а другой – 15. Василий Иванович даже захватил войну, хотя на фронт и не попал. Оба были не довольны тем, что из военно-воздушных сил они попали в ракетную артиллерию. Позже к ним присоединился ещё один авиатор – выпускник Харьковского авиационного училища лейтенант Асташев Василий Васильевич.

Сначала они держались как-то особняком, даже вынашивали планы, как им вернуться в авиацию. Недовольство усилилось, когда пошли разговоры, что их, возможно, переоденут в артиллерийскую форму. По этому случаю они написали письмо-запрос в газету «Красная Звезда» и получили оттуда успокоительный ответ. Наше училище находилось тогда в подчинении Управления заместителя командующего артиллерией (УЗКА). В шутку они расшифровывали эту аббревиатуру – «Управление по захвату красных авиаторов».

Опыт армейской службы позволял им относиться к нам несколько свысока. В.И.Уткин подмечал у нас все промахи и подтрунивал над нами. Мы – молодые, «зелёные» лейтенанты не обижались на него, тем более, что он действительно много знал, у него было чему поучиться. К тому же сам он работал наравне со всеми, не гнушаясь никакого труда. В дальнейшем, когда мы поближе узнали друг друга, у нас со всеми установились нормальные дружеские отношения.

Все мы взялись за разработку и изготовление лабораторных стендов с большим энтузиазмом: пилили, строгали, паяли. Как всегда, в новом деле было много нестыковок, приходилось разбирать и переделывать уже готовые макеты. Мы ревниво критиковали друг друга даже за то, что стенды получались некрасивые, невыразительные. В конце концов, и эта работа была завершена.

В эту подготовительную пору свободного времени у нас было немного. В те жаркие дни режим работы в училище был установлен таким образом, чтобы по возможности скрыться от полуденного пекла. Начинали работу в 9 часов утра, приблизительно в 13 часов, когда наступало самое знойное время, делали перерыв и возобновляли свою деятельность около 17 часов. Завершали работу в 7-8 часов вечера – точное время окончания рабочего дня не устанавливалось. 4-хчасовой дневной перерыв офицеры училища использовали по-разному. Мы, молодёжь, наскоро пообедав, отправлялись на Волгу и часа два проводили на берегу, купаясь и загорая.

В августе ко мне в Камышин приехала Зоя. Она взяла на заводе в Киеве, где в это время работала, короткий отпуск. Мы подали заявление в ЗАГС и уговорили сотрудницу этого учреждения по возможности сократить срок ожидания. Она пошла нам навстречу, и уже через неделю мы с Зоей зарегистрировали наш брак. Это произошло 15 августа 1954 года. С тех пор мы ежегодно отмечаем эту дату, сначала вдвоём, а теперь вместе с сыновьями и внуками.

После возвращения Зои в Киев (она должна была оформить увольнение с завода) я занялся поисками нового жилья. Прежняя маленькая комнатка казалась мне теперь недостаточной для семейной жизни. С этим местом моего обитания связан один забавный эпизод. Однажды, возвращаясь домой со службы в обеденное время, застаю в комнате моего коллегу Бориса Захарова и . . . своего двоюродного брата Сергея Давыдова из Ленинграда. После непродолжительных восторженных восклицаний Сергей рассказал, каким образом он оказался в Камышине. Двумя годами ранее он закончил Ленинградский институт инженеров водного транспорта и в то время учился в аспирантуре. Его институтские друзья, работавшие в Куйбышеве в какой-то речной инспекции, пригласили Сергея принять участие в служебной поездке по Волге на катере. Среди мест, которые они должны были посетить, значился и Камышин. Сергей, не зная моего адреса, решил всё-таки попытаться разыскать меня. Для этого он остановил на улице первого попавшегося ему лейтенанта и спросил, не знает ли тот Федотова. Этим лейтенантом оказался Борис Захаров, который тут же привёл его ко мне на квартиру. В таком небольшом городе, каким был Камышин в ту пору, найти нужного человека оказалось пустяковым делом. Остаток дня мы провели вместе с Сергеем и его друзьями. На память об этой встрече у меня сохранилась фотография.

Наконец, с большой задержкой, только в середине октября наступило время занятий. Мне предстояло в течение трёх или четырёх месяцев проводить занятия по системе боковой радиокоррекции в двух курсантских отделениях. В первый же учебный день у меня оказалось два занятия по два часа. Накануне я тщательно подготовился к первой встрече с курсантами, нагладился, начистился, с вечера побрился, не оставляя эту процедуру на утро – не опоздать бы. Конечно, волновался, спал плохо.

Перед занятием начальник цикла напутствовал меня коротким и совершенно бесполезным инструктажем – я слушал и не слышал его, весь я уже был в учебном классе, но как же в армии можно обойтись без указаний. Как я провёл эти два занятия, сейчас не помню, но по окончании их почувствовал определённое удовлетворение от того, что всё прошло без каких-либо срывов. Однако четыре часа почти непрерывного говорения привели к тому, что у меня заболело горло.

В дальнейшем по мере углубления в учебный материал прошло волнение первых дней, начал накапливаться опыт, я стал пытаться вносить в занятия что-то своё. Дело в том, что курсанты на самостоятельных занятиях могли изучать работу станции БРК только по служебным инструкциям – каких-либо учебников не было. Поэтому начальники разных рангов от командиров учебных взводов до офицеров учебного отдела настаивали на том, чтобы преподаватели во время занятий диктовали курсантам основные положения рассматриваемой темы. Мы – молодые офицеры, вспоминая, как мы записывали лекции в институте и академии, пытались сломать этот порядок, но встретили официальное требование со стороны начальника цикла и начальника учебного отдела сохранить прежний порядок проведения занятий. Понятно, что они были заинтересованы в том, чтобы у курсантов имелись материалы, по которым можно готовиться к экзаменам. Все наши попытки ни к чему не привели, и мы постепенно вернулись в накатанное русло.

В течение всего учебного года наши занятия регулярно посещали различные проверяющие. В основном это были старшие преподаватели и начальник цикла. Кроме них иногда на занятиях бывали офицеры учебного отдела, изредка приходил начальник учебного отдела. В большинстве случаев все эти посещения были плановыми, мы знали о них заранее и особо тщательно к ним готовились. А вот наш начальник цикла Борис Феликсович Гросман мог в любой день без предупреждения явиться в класс в середине учебного часа, побыть там минут 10 – 15 (больше он не выдерживал), а потом сделать «обстоятельный» разбор занятия.

Проверяющие не делали мне каких-либо серьёзных замечаний по изложению учебного материала, но почти всегда критиковали за само проведение занятия. Чаще всего меня упрекали в излишнем «либерализме» по отношению к курсантам. Дескать, я допускаю на занятиях непредусмотренные взаимоотношения с курсантами, не делаю им замечания за мелкие нарушения дисциплины, а если и делаю, то в очень мягкой форме. В течение всей моей преподавательской деятельности я пытался перебороть в себе эти недостатки, но так ничего и не получилось. Видно характер не переделаешь.

Свободное от службы время мы использовали по-разному. По воскресеньям можно было на пароме переправиться на левый берег Волги и загорать на песчаном пляже. Пробовали мы ловить рыбу на удочки, но на первых порах особых уловов у нас не было – мы не знали хороших мест, да и рыбацкая сноровка оставляла желать лучшего.

В середине августа открылся охотничий сезон. Я привёз в Камышин из Ижевска охотничье ружьё и понемножку начал приобщаться к охоте. В этом мне помог один из офицеров нашего цикла Валерьян Михайлович Беспалов – страстный охотник, использовавший для этого любую возможность. До охотничьих угодий было рукой подать – стоило переехать Волгу на пароме и мы попадали в царство пернатой болотной дичи. Многочисленные протоки, заросшие камышом, и небольшие бочажины, оставшиеся от половодья, представляли прекрасное место обитания для уток, куликов, бекасов и прочей живности. Иногда, если у нас с Беспаловым выпадало в будний день свободное время, мы просили разрешения у начальника цикла и после обеда отправлялись за Волгу. Возвращались уже в темноте и обычно с добычей.

В субботние дни проводились выезды на охоту на машине. Заместитель начальника училища полковник Рождественский был активным охотником и рыбаком, поэтому проблем с организацией таких выездов не было. Обычно в субботу, во второй половине дня на грузовой машине переправлялись на пароме через Волгу и к вечерней зорьке успевали добраться до реки Еруслан. Эта небольшая река впадала в Волгу в 30 – 40 км выше Камышина. Сильно заросшая, с большим количеством заболоченных проток, стариц и мелких озёр она была отличным местом для охоты. Отстояв вечернюю зорьку, собирались все вместе у костра на ужин. Выкладывали свои припасы, среди которых, разумеется, были и горячительные напитки, и после одной-двух чарок начинали, перебивая друг друга, рассказывать охотничьи истории. За этими разговорами засиживались допоздна, но вставать приходилось рано – нельзя упустить утреннюю зарю. После этого почти на целый день разбредались в разные стороны и к условленному сроку собирались у машины. Похваставшись своими охотничьими трофеями, отправлялись домой. За прошедшие сутки так уставали, что некоторые засыпали в кузове прямо на полу, на охапке сена или травы, не обращая внимания на ухабы просёлочной дороги.

Иногда, не переправляясь за Волгу, мы пешком уходили за несколько километров от города, добирались до небольших болотистых речек и там искали свою охотничью удачу. В первый год моей службы в Камышине чаще всего моим спутником был В.М.Беспалов. Осенью 1955 года он стал начальником цикла, и я оказался его подчинённым. Он, по-видимому, считал неудобным проводить своё свободное время в обществе подчинённого и стал ходить на охоту с другими офицерами училища, а мне пришлось искать новых напарников. Несколько раз мне довелось побывать на охоте с преподавателем нашего цикла Владимиром Устиновичем Авсеевым.

Лейтенант Авсеев оказался в коллективе нашего цикла в известной степени случайно. Он был самым старшим среди нас, прошёл фронт, после войны закончил педагогический институт и преподавал математику в школе. В начале 50-ых годов его призвали в армию, присвоили звание лейтенанта и направили преподавать математику в наше училище. Однако вакантного места преподавателя математики не оказалось. Кадровики обнаружили, что на фронте он был радистом, и сделали его преподавателем нашего цикла.

Владимир Устинович техники ракетных войск не знал, ему приходилось всё осваивать с нуля. Так как ему были поручены занятия по системе БРК, то мне предложили помочь ему освоить новое для него дело. И хотя он был на 10-12 лет старше меня, я оказался его наставником. Авсеев был очень приятным, спокойным, рассудительным человеком. Сам к себе он относился с лёгкой иронией. Если рассказывал какие-то случаи из фронтовой жизни, то часто с юмором изображал себя в далеко не героических ситуациях. Мы с ним как-то сблизились, стали вместе ездить на охоту. Стрелял он не очень метко и, когда ему удавалось подстрелить утку, он рассказывал об этом с гордостью и присущим ему юмором.

У него было два сына-близнеца 10-11 лет, настолько похожих друг на друга, что сам отец их путал, хотя не признавался в этом. Однажды он невольно продемонстрировал нам неотличимость его сыновей. Мы занимались строевой подготовкой. Плац, где проходили занятия, располагался рядом с жилой зоной, и вокруг нас вертелись мальчишки. Один из сыновей Авсеева пристроился к нашей колонне и начал карикатурно копировать движения отца. Владимир Устинович несколько раз жестами пытался отогнать его, наконец, не выдержал и цикнул: «Женька, уходи!», на что тот обиженно ответил «Я не Женька, а Витька».

После отъезда из Камышина я потерял Владимира Устиновича из вида, считал, что он куда-то переведён. В середине 60-х годов училище сменило профиль, стало готовить военных строителей. Большинство офицеров разъехалось. В 1977 году мы с Зоей вновь побывали в Камышине, вспомнили места, где проходила наша молодость. И вдруг я узнаю, что Авсеев в Камышине. Он не захотел срываться с насиженного места и попросил оставить его в училище на должности преподавателя математики. Мы встретились с Владимиром Устиновичем, с удовольствием побеседовали, вспомнили наши совместные охотничьи походы. Он заметно постарел, ему в то время было около 60 лет, но прежние увлечения сохранились. Правда, он сделал крен в сторону рыбалки и даже купил моторную лодку.

Это была последняя наша встреча с Владимиром Устиновичем. Через несколько лет его не стало.

Наряду с охотой свободное время использовали и для рыбной ловли. Пробовали мы ловить рыбу на удочки, но на первых порах особых уловов у нас не было. Мы не знали мест, где лучше ловить, да и рыбацкая сноровка была слабовата. Лишь связавшись с более опытными училищными рыбаками, стали кое- что привозить домой. С какого-то момента времени у нас образовалась «бригада» из 7-8 человек, в составе которой мы регулярно выезжали на лодке за пределы городской черты и ловили рыбу бреднем. Обычно это происходило в будние дни рано утром до начала работы. Одно крыло бредня заводили на лодке на глубину, со вторым шли по пояс в воде вдоль берега. Через несколько метров сводили крылья вместе и выбирали из мотни плескавшуюся там рыбу. За 3-4 захода получался приличный улов. Мы раскладывали рыбу на несколько (по числу участников) кучек и по жребию распределяли их между собой.

Ездили мы с бреднем и за Волгу. Там находили узкую протоку, перегораживали её бреднем от берега до берега, проходили из конца в конец и вытаскивали улов. Вместе с рыбой там вылавливали раков, застревавших в ячейках бредня. Если уезжали на целый день, то на костре варили уху и раков и домой возвращались весёлыми.

Осенью 1954 года в Камышин окончательно приехала Зоя. К этому времени я снял для жилья более приличную комнату площадью метров18. В той части дома кроме нас в маленькой комнате жила хозяйка Анна Степановна (фамилию забыл) с дочкой-школьницей. Платить за комнату нужно было 200 рублей в месяц и на зиму купить для отопления тонну угля и кубометр дров. Большинство наших офицеров снимали жильё на таких же условиях. Углём нас обеспечивало училище, а дрова покупали на городском дровяном складе.

Неподалеку от нас был рынок, которым мы активно пользовались. Кое-что из продуктов покупали в магазинах. В продаже совершенно не было сахара, сливочного масла, мясных продуктов, поэтому при любых поездках в более крупные города старались закупать всё это в больших количествах. Для Зои в Камышине не было работы. Я попытался устроить её в наше училище, но для гражданских инженеров там не было должностей. На некоторое время – до рождения сына – эта проблема отпала. Через год я вновь попытался куда-нибудь её трудоустроить, но опять потерпел неудачу. В течение двух лет, что мы жили в Камышине, Зоя не работала. Первое время она тяготилась этим. Сначала у нас в Камышине не было близких знакомых. Борис Захаров приехал к месту службы с женой – сразу же после окончания учёбы он женился на лаборантке Академии, звали её Нина. Она тоже не работала, но у Зои не наладились с ней отношения, и близкого знакомства не получилось. Станислав Касьянов первый год оставался холостяком, и у него были другие интересы. Правда, вместе с другим холостяком Анатолием Ивановичем Ольховцевым они иногда по вечерам навещали нас, и мы вчетвером играли в карты, в примитивную «девятку». До преферанса мы тогда ещё не доросли.

Некоторое общение у нас было с семьёй Василия Ивановича Уткина. У них было двое детей, и его жена Тася в основном была занята ими. Но она была женщина активная, находила время для соседского общения и даже занималась кой-какой общественной работой. Василий Иванович был деятельным офицером и во многих служебных вопросах являлся для меня авторитетом. Его ценили и в училище и поручали различные ответственные дела. В августе 1955 года мы вместе с ним ездили в командировку в Харьков. Предстояло принять на заводе станцию БРК, которая была выделена нам для учебных целей. Во время этой командировки я понял, насколько Василий Иванович лучше меня ориентируется в различных жизненных ситуациях. Мы осмотрели всю станцию, проверили её работоспособность, по документам сверили комплектность. Мне казалось, что всё в порядке – надо подписывать акт сдачи-приёмки и отправляться домой. Но Василий Иванович всё выискивал какие то недочёты и выставлял всё новые и новые требования. Наконец, работа закончена. Но руководство цеха обратилось к нам с обычной для советских времён просьбой – подписать бумаги задним числом, у них «горел» план. Вот тут-то Василий Иванович развернулся в полную силу. За эту «услугу» он потребовал загрузить кузова машин некондиционными и ненужными заводу блоками и узлами, которые мы в училище использовали как наглядные пособия. На завершающем этапе при подписании документов произошёл забавный казус. Подписанный обеими сторонами акт должен был утвердить главный инженер завода. И вдруг акт возвращается неподписанным. Оказалось, что на акте со стороны завода стояла подпись работницы ОТК Уткиной, а с нашей – подпись В.И.Уткина. Это показалось начальству подозрительным, и акт был возвращён. Вот какими бдительными были воспитаны наши люди! К счастью, чтобы разобраться, много сил и времени не понадобилось.

В училище была создана группа военных дознавателей. Задача дознавателя разбираться в мелких нарушениях, совершаемых военнослужащими, и находить виновного. В эту группу входил и Василий Иванович Уткин. Благодаря своим деловым качествам он выделялся из общей массы дознавателей, и ему поручались наиболее ответственные дела. Так как все преподаватели нашего цикла размещались в одной комнате, то мы всегда были в курсе расследовательской деятельности Василия Ивановича. Некоторые из распутанных им дел были настолько увлекательны, что могли бы лечь в основу сюжета детективного рассказа или повести. Вот одно из таких дел.

Летом 1955 года в Камышин из Крыма было переведено училище морской авиации. В городе появились морские офицеры и курсанты, щеголявшие флотским обмундированием к большой зависти наших курсантов. В городе была создана гарнизонная комендатура, которая следила за поведением военнослужащих в общественных местах. В один прекрасный день в наше училище из комендатуры пересылается рапорт одного из офицеров-моряков, в котором он просит разобраться в нападении на него неизвестных лиц. Расследование было поручено В.И.Уткину.

При встрече Василия Ивановича с моряком последний поведал ему такую историю. Приехав в Камышин без семьи (жена и дети пока ещё оставались в Крыму на прежнем месте службы), этот офицер снял для жилья небольшое помещение. Многие дома в Камышине помимо основного жилища имели полуподвальные нижние этажи. В обиходе они назывались «низы». Пол такого этажа на 1-1,5 метра заглублён в землю, а небольшие подслеповатые окна находятся чуть выше уровня тротуара. Вот такой низ и снял для жилья этот офицер. Однажды вечером, когда он уже готовился ко сну, в ставни окон с улицы кто-то постучал. Хозяин не ждал гостей и потому спросил, кто стучит и что ему нужно. В ответ на это с улицы раздалась грубая брань, а затем удары ногами в ставни окон. Все попытки уговорами предотвратить хулиганство ни к чему не привели, и тогда хозяин выстрелил сквозь окно и закрытый ставень из охотничьего ружья. Взломщики на какое-то время притихли, а потом, по словам жильца, попытались его отравить, так как он почувствовал запах хлороформа. Тогда он выскочил из своего полуподвала на двор (на свежий воздух) и произвёл ещё один выстрел в воздух. После этого злоумышленники скрылись.

С самого начала у Василия Ивановича возникли сомнения: этот моряк жил в Камышине всего несколько дней, у него не только врагов, просто знакомых в городе не было. Уткин переговорил с хозяйкой этого дома и от неё узнал, что до этого полуподвал снимала одинокая женщина, которая не отличалась строгостью поведения. Разыскав эту женщину (в небольшом городе это оказалось не сложно) и переговорив с ней, он вычислил, кто из её знакомых мог в тот вечер ломиться в дом к моряку. Вся история свелась к банальному недоразумению.

В Камышин, свой родной город вернулся после службы в армии молодой парень. Встретив товарища своего детства, он решил отметить это событие. Приятели хорошо посидели за столом, после чего у них взыграли молодые силы. Отправились к знакомой одного из них, а когда в ответ на стук в окно услышали мужской голос, возмутились: «У неё уже кто-то есть!» Не отдавая отчёта в своих действиях, попытались выломать окно, и только выстрел из ружья их несколько отрезвил. Поняв, что здесь они ничего не добьются, со злости помочились в окно (вот откуда запах «хлороформа») и после второго выстрела убежали. Когда Василий Иванович завершил работу по этому делу, мы – его коллеги ещё долго с юмором вспоминали «раскрытие загадочного преступления» и в шутку называли Уткина «наш Шерлок Холмс».

Вскоре В.И.Уткин был переведён на работу в учебный отдел, а позднее, когда училище переформировалось, его назначили начальником учебного отдела Саратовского военного училища. С тех пор связь с ним прервалась, и его дальнейшей судьбы я не знаю.

Анатолий Иванович Ольховцев, как старый холостяк, долгое время жил в гостинице. При этом он иногда пользовался гостеприимством Касьянова, ночуя у него, или, когда я оставался один, проводил несколько ночей у меня. Наконец, он снял небольшую комнатушку, но долго в ней жить ему не пришлось – Толя женился. В первую же осень он познакомился с местной девушкой Женей (Евгенией Давыдовной Шиукашвили). Она закончила Камышинское медицинское училище и работала фельдшером. Толя и Женя сыграли свадьбу в майские праздники 1955 года, и Толя переехал жить в дом своей тёщи. Отец Жени в то время уже умер. Мы с Зоей не были у них на свадьбе – находились в это время в отпуске. Но с момента их женитьбы у нас постепенно начали завязываться дружеские отношения.

В конце июня у нас родился наш первенец – сын Сергей. Женя, как медицинский работник, давала Зое советы по уходу за ребёнком. Мы начали бывать у них дома, познакомились с матерью Жени – Амалией Романовной. Она была родом из поволжских немцев. Очень приятная, добродушная и приветливая женщина, она сама предложила нам оставлять с ней нашего грудного сына, если нам нужно было пойти куда-то вдвоём. Через год в семействе Ольховцевых появилась дочка Ира, и теперь интересы Зои и Жени ещё больше сблизились. У нас с Толей Ольховцевым также установились близкие отношения. Правда, он больше увлекался рыбалкой, особенно зимним ловом рыбы, а я охотой. Частенько встречались с ним за шахматной доской – здесь у Толи было заметное преимущество. Когда мы с Зоей в конце 1956 года уезжали из Камышина, то с большим сожалением расставались с семейством Ольховцевых. Прошло 15 лет, и мы вновь встретились с ними в Подмосковье.

Конец 1955 года и начало 1956 остаются в моей памяти окрашенными в мрачные тона – 26 января 1956 года умер мой отец. Эта была первая в моей жизни смерть близкого мне человека. Перед войной в Ижевске умерла моя бабушка, но я тогда был слишком мал, чтобы глубоко прочувствовать эту утрату.

Отца уже несколько лет мучили различные болезни. Ещё с военных времён он страдал от язвы желудка, позднее заболела печень. Осенью 1955 года у него началась желтуха. Мама написала нам об этом, но в письме успокоила, что через какое-то время болезнь должна пройти. Однако миновали все сроки, а болезнь не отступала. Мама повезла отца в Москву на операцию. Результат оказался самым печальным – у папы обнаружили рак поджелудочной железы. Какое-то время мама скрывала от нас с Зоей этот диагноз, а после Нового года мы получили письмо – если хотите застать отца живым, приезжайте. Я попросил у начальника цикла отпуск, начали с Зоей собираться, но так и не успели. Телеграмма о смерти папы застала нас в Москве, в Ижевск мы приехали только к похоронам. Папа так и не увидел своего внука.

Летом 1956 года пришло время первого выпуска курсантов. Дело в том, что первые годы наше училище работало по какому-то промежуточному плану. Нормальный срок обучения составлял три года. Но из-за высокой потребности в офицерских кадрах было принято решение первый выпуск произвести через два года. В связи с этим все курсанты, поступившие в училище в 1954 году, были разделены на два потока: те, кто обучались по сокращённой программе, и те, кто проходили нормальный курс. Первых называли «двухгодичниками», вторых – «трёхгодичниками». Летом 1956 года состоялся выпуск «двухгодичников».

Начальником училища в то время был генерал-майор Арефьев. Он был строгим, требовательным командиром, но, на мой взгляд, не очень глубоко вникал в технику Ракетных войск, а больше внимания уделял общим вопросам: выполнению требований различных инструкций, чёткому взаимодействию подразделений, дисциплине. Когда у нас проходили учения в полевых условиях, то при разборе результатов учений доклад поручался кому-то из его заместителей, а сам Арефьев в заключительном слове делал выводы и давал общую оценку проведённому мероприятию. Когда ему приходилось непосредственно общаться с курсантами, он напускал на себя особую строгость, но в то же время изображал заботливого отца-командира. Однажды произошёл такой случай. В поле была развёрнута какая-то матчасть. Проверить, как происходит учёба, на позицию должен был приехать Арефьев. Для демонстрации учебного процесса начальнику училища был подготовлен сценарий нападения на объект «диверсионной группы» и его отражения личным составом объекта. Появившись на объекте, генерал начал расспрашивать курсанта, игравшего роль часового, о его задачах и действиях. В это время появилась «диверсионная группа». Курсант выхватил взрыв-пакет, поджёг его и собрался, как это было предписано сценарием, швырнуть его в диверсантов. Но начальник училища мановением руки остановил нападавших: «Не видите я разговариваю!» Курсант растерялся, не знал, что делать с пакетом, и он взорвался в его руке, опалив ему ладонь. Арефьев тут же прекратил инспектирование, посадил курсанта в свою машину и отправил в санчасть, а мы все присутсвовавшие при этом остались обсуждать несостоявшийся спектакль. Несмотря на строгость начальника училища, курсанты относились к нему с уважением, меж собой называли его «батька Арефьев» и считали, что при нём они обязательно успешно закончат училище.

Для приёма выпускных экзаменов из Ростовского Высшего Артиллерийского училища приехала комиссия. По различным специальностям создавались подкомиссии, в которые наряду с офицерами из Ростова включались преподаватели нашего училища. В одну из таких комиссий попал я.

Накануне работы комиссии я волновался, как будто сам должен был сдавать экзамен. Перед этим нас проинструктировали, как вести себя. Задача заключалась в том, чтобы не «топить» своих курсантов, а при возможности вытягивать их, соблюдая при этом видимость объективности. Экзамены прошли нормально, все курсанты более или менее успешно сдали экзамены, и через некоторое время им были присвоены звания лейтенантов.

Окончание училища было отмечено банкетом в курсантской столовой. «Руководил» банкетом генерал Арефьев. Подвыпив, он начал выкрикивать в микрофон патриотические тосты: «За будущих покорителей космических пространств» и другие.

В 1956 году генерала Арефьева на должности начальника училища заменил полковник Бойчук Ефим Васильевич. Стиль его руководства училищем заметно отличался от того, как это делал Арефьев. Бойчук во всё вникал сам. Он посещал курсантские казармы, учебные классы, следил за работой всех подразделений училища, при обнаружении каких либо недостатков решительно требовал их устранения. Когда прошли очередные полевые учения, он сам провёл их разбор, и при этом было понятно, насколько глубоко он знает технику Ракетных войск. Всем было совершенно ясно, что долго на должности начальника училища он не задержится, ему предстоит путь к более высоким вершинам.

С самого начала моего пребывания в Камышине, я стремился выбраться из этой «дыры». Сейчас по прошествии многих лет два года, проведённые в этом городе, вспоминаются только с лучшей стороны. В Камышине началась моя самостоятельная жизнь, там у меня появилась семья, родился сын, там я познакомился со многими хорошими людьми. Но тогда я всеми силами стремился выбраться оттуда.

В конце лета или начале осени 1954 года Ростовское высшее училище проводило набор в адъюнктуру. Как только об этом было объявлено, от многих молодых офицеров, в числе которых находился и я, были поданы рапорта с ходатайствами о допуске к экзаменам. Командование училища, увидев такую активность, спохватилось – учебный год на носу, а молодые преподаватели нацелились уезжать, и под каким-то благовидным предлогом рапортам не дали хода.

Попробовал я обратиться к начальнику цикла с просьбой помочь в этом вопросе. Ссылался я на то, что моя жена не может найти в Камышине для себя работу по специальности. Но Борис Феликсович Гросман в это время сам искал пути, каким образом перебраться в Москву, поэтому он оставил мою просьбу без внимания. Отчаявшись, я сгоряча написал письмо в газету «Красная звезда». Я почти не рассчитывал на какой-либо результат, как вдруг получаю из редакции ответ, что моё письмо переправлено в Главное управление кадров. А через некоторое время и из ГУКа пришёл ответ, что моё письмо будет рассмотрено. Во время выпускных экзаменов у курсантов (1955 год) в Камышин приехал представитель ГУКа для подготовки приказа о назначении выпускников училища в места службы. Он пригласил меня для разговора по поводу моего письма. Во время этой беседы он не обещал мне ничего конкретного, но меня обрадовало хотя бы то, что обо мне в ГУКе помнят.

Параллельно со мной перевода из Камышина добивался Станислав Касьянов. Он действовал через свою жену – нашу бывшую студентку Тамару Басистову. Она, работая в Москве, сама обращалась в нужные инстанции. Станислава даже приглашали в Москву, в ГУК, где ему пообещали в течение года решить его вопрос. Мы с Касьяновым стали обмениваться информацией по нашим хлопотам.

Наконец, в начале 1956 года в училище пришёл запрос о возможности нашего перевода в Научно-исследовательский институт № 4 Министерства обороны в посёлке Болшево Московской области. Меня вызвал к себе начальник училища полковник Бойчук, сообщил о полученном запросе и спросил моё согласие. Я, не раздумывая, согласился. Это был мой первый и последний непосредственный разговор с Ефимом Васильевичем. В дальнейшем мне не пришлось с ним встречаться, но слышать о нём доводилось. Бойчук стал начальником одного из Главных управлений Министерства обороны, маршалом артиллерии.

И вот, осенью 1956 года пришёл приказ о переводе меня и Касьянова в НИИ‑4. Приказ нам объявили, но при этом сообщили, что отпустят только после того, как нам на замену прибудут офицеры, назначенные вместо нас на преподавательские должности.

Началось томительное ожидание. Первым из Камышина в октябре уехал Станислав, а мы с Зоей продолжали мучительно ждать. Уже упакованы и подготовлены к отправке малой скоростью почти все вещи. Начались холода, а мы не закупаем дрова, топим печку каким-то случайным мусором. Наконец, настал день, когда меня вызвали в отдел кадров и вручили предписание вступить в новую должность. Было начало ноября 1956 года.

  Б О Л Ш Е В О

Я был назначен научным сотрудником 64‑ой лаборатории Научно-исследовательского института № 4 Министерства обороны. Ни название института, ни должность мне ничего не говорили. Некоторую информацию я получил от офицеров училища: НИИ‑4 – это институт, занимающийся исследованием технических задач, относящихся к Ракетным войскам. Я совершенно не представлял характера моей будущей работы и потому собирался в дорогу с некоторым беспокойством – справлюсь ли?

Наши сборы в дорогу прошли в обычной предотъездной суете. Хотя всё у нас уже было собрано заранее, билеты куплены, вещи для отправки малой скоростью упакованы, но, как всегда, что-то не туда сунули, детские вещи, необходимые в дороге, оказались не там, где надо. В общем, сплошные хлопоты. Утром в день отъезда я должен был отвезти вещи, отправляемые малой скоростью, на вокзал. Я не догадался, а может быть постеснялся попросить для этого машину в училище и потратил пару часов, чтобы раздобыть транспорт. Наконец мне удалось найти «полуторку», водитель которой не только согласился довезти мой багаж до вокзала, но и помог с погрузкой-выгрузкой. Приёмщица багажного отделения конечно обнаружила какие-то недостатки в упаковке вещей и не хотела кое-что принимать, но после некоторой дополнительной оплаты милостиво согласилась.

Наконец, всё отправлено. Мы с Зоей обошли с последними визитами наших близких знакомых, я зашёл в училище, последний раз попрощался с офицерами цикла. Подхватив наш ручной багаж и годовалого сына, мы с Зоей погрузились в поезд Камышин-Москва и поехали навстречу нашей новой жизни.

В Москве нас встретила моя тётя Федотова Нина Павловна и на несколько дней приютила в своей 10-метровой комнате в Козихинском переулке. На следующий день я отправил Зою с сыном в Тулу к её матери, а сам поехал разыскивать место моей новой службы.

И вот я на станционной площади посёлка Болшево. Вся она окружена небольшими торговыми палатками и магазинчиками. Есть маленький базарчик. Стоят один или два автобуса, но куда мне ехать – не знаю. Приученный к сохранению военной тайны решил расспросить дорогу у представителя власти – милиционера. Начинаю осторожно, не называя института, говорить, что мне надо попасть в одну воинскую часть, да вот не знаю как. «В НИИ‑4 что ли?» – спрашивает сержант и после моего утвердительного кивка останавливает грузовик, выясняет у водителя, куда тот едет и сажает меня в кабину. Водитель ехал в нужном мне направлении, и я «с шиком» подъехал на авто прямо к бюро пропусков. На этом моё везение не кончилось. Я думал, что сейчас придётся куда-то звонить, заказывать пропуск, долго ждать, когда закончится вся эта волокита. Но, к моему удивлению, солдат, сидевший в окошечке бюро пропусков, заглянул в моё предписание и тут же вручил мне заранее заготовленный постоянный пропуск. После посещения отдела кадров и выполнения некоторых бюрократических формальностей я прибыл в кабинет начальника 6‑го отдела полковника Снедкова Якова Акимовича.

Начальник отдела, как это всегда бывает, начал знакомство с новым офицером с расспросов: «Где учился? Какой факультет заканчивал? Тема дипломного проекта (а я диплом не защищал). Где служил? Семейное положение» и т.п. Посетовал, что институт не может в ближайшее время обеспечить жилплощадью, и посоветовал поискать жильё в частном секторе. В общем, вроде бы проявил кое-какое участие. И вдруг после всех этих вопросов, обращаясь к присутствовавшему здесь же майору, сказал: «Ну, что, Иван Фомич, по моему подходящая кандидатура для командировки». Я оторопел. Не зная ещё, чем мне здесь придётся заниматься, я угодил в какую-то поездку.

Постепенно, в течение нескольких ближайших дней обстановка прояснилась. В те годы в Казахстане в районе озера Балхаш создавался новый военный полигон. Его строительство находилось в самом начале. Многие его объекты существовали лишь в планах. Для выбора площадок под будущие сооружения полигона в Казахстан должна была выехать рекогносцировочная комиссия. В состав этой комиссии был включён и я.

Перед поездкой члены комиссии были приглашены в 4 Главное управление Министерства обороны (заказчик работы), чтобы обсудить задачи командировки и выработать примерный план работы. Первый, кого я там встретил, был мой старый знакомый, бывший начальник 5-го цикла в Камышинском училище Борис Феликсович Гросман. Он организовывал нашу поездку и на том совещании докладывал подготовленные документы. Проводил совещание полковник Валиев (не помню сейчас его должности, позднее я встречал его в звании генерал-майора). Он со свойственной восточным людям горячностью критиковал чуть ли не все предложения Гросмана и часто в своей речи переходил допустимые границы. В какой-то момент он гаркнул на Гросмана «Молчи, м---к!», но, поняв, что переборщил, тут же добавил более спокойным тоном: «Я тоже м---к, все мы тут м---ки. Продолжай!» Всё это было для меня очень странным и удивительным. Я был в этой компании офицеров самым младшим по званию, и поэтому помалкивал и слушал.

Председателем рекогносцировочной комиссии был назначен офицер 4 ГУ МО подполковник Комаров, частично комиссия должна была пополниться офицерами полигона. А из Москвы в составе комиссии был ещё один офицер – капитан Соколов. Он представлял Центральный институт проектирования специального строительства (ЦИПСС), осуществлявший разработку документации на объекты полигона. Тогда я ещё не знал, что на ближайшие два года судьба тесно свяжет меня со Славой (Вячеславом) Соколовым.

Из Москвы мы вылетели рейсовым самолётом до Алма-Аты. Оттуда нам предстояло добираться до места назначения – станции Сары-Шаган поездом. До отправления поезда оставалось несколько часов, и мы принялись бродить по городу. Я впервые в жизни попал в азиатскую часть нашей страны, поэтому на всё смотрел с большим интересом. Сам город не произвёл на меня большого впечатления, мы гуляли где-то в районе вокзала, по-видимому, вдали от центральной части города. Но когда мы зашли на рынок, то я был удивлён изобилием фруктов и овощей. Стоял ноябрь, а прилавки были завалены свежайшими яблоками, виноградом, персиками, дынями, помидорами и другими вкусными и соблазнительными дарами садов и огородов.

На рынке у меня произошла неожиданная встреча с моим школьным товарищем Лёвой Боришанским. В 1954 году он закончил МВТУ и был направлен по распределению главным инженером вновь создаваемого целинного совхоза в Казахстане. В Алма-Ате он находился в командировке и перед отъездом зашёл на рынок. Вот и оказалось, чтобы увидеться со школьным приятелем, надо было уехать за тридевять земель.

Наконец мы добрались до цели нашей командировки. Полигон, на котором нам предстояло работать, состоял из нескольких площадок, разбросанных на расстояниях в несколько сот километров. Основная база полигона находилась на берегу озера Балхаш, а где-то в степи надо было готовить места под будущие объекты. Пока эти сооружения существовали лишь в планах. На карте были отмечены районы, где нам предстояло выбирать, отвечающие всем требованиям площадки.

В состав рекогносцировочной комиссии входило несколько офицеров различных специальностей, каждый из которых предъявлял выбираемой площадке свои требования. Строитель прикидывал, как размещать здания, хозяйственник – как снабжать объекты водой и другими припасами и материалами, офицер полигона думал о будущих испытаниях техники. Моя задача заключалась в том, чтобы площадка отвечала требованиям, размещаемых на ней радиолокационных станций – допустимые уклоны, углы закрытия и прочее.

Два-три дня ушло на подготовку нашей «экспедиции». Нам выделили несколько грузовых машин, группу солдат, офицеров-топографов, снабдили провиантом, топливом, горючим, и на несколько дней мы отправились в зимнюю морозную степь. Казахстанская степь Бет-Пак-Дала (в переводе «голодная степь) представляла собой ровную унылую равнину, однообразие которой лишь изредка нарушалось небольшими пологими холмиками. Никаких деревьев или кустов, кое-где в ложбинках сквозь тонкий слой снега пробиваются сухие стебли бурьяна. Полное отсутствие дорог и почти полное отсутствие каких-либо ориентиров существенно затрудняло выход на заданные пункты. Во время движения мы всё время сверяли наш маршрут с картой, и, тем не менее, приходилось петлять в поисках нужного района. Даже опытные офицеры-топографы не всегда с первого раза указывали точное направление. Как это ни странно, но лучше всех ориентировался Слава Соколов. Про него говорили, что он всю степь «исползал на брюхе». Когда у нас возникали разногласия в выборе дальнейшего маршрута, мы доверяли его интуиции.

Зато собственно выбор площадок в заданном районе не представлял особых трудностей. На плоской равнине размещать будущие объекты было просто. Площадку отмечали реперами (колышками), геодезисты проводили топографическую съёмку участка, «привязывали» его к государственной триангуляционной сети, и на этом работа заканчивалась. В составе комиссии был геолог, которому полагалось определять геологические характеристики площадки, но попытки вырыть хотя бы неглубокие шурфы ни к чему не привели. Эту работу оставили до лета. После завершения работы в трёх точках мы вернулись на основную базу полигона и несколько дней занимались составлением отчётной документации.

Полевая часть экспедиции заняла у нас 7-8 дней. Сюда входили переезды между точками и работа на каждой из площадок. Бытовую часть нашей экспедиции обеспечивали приданные нам солдаты. У них была небольшая полевая переносная печка для приготовления пищи. Некоторые сложности были с ночлегом. Водители перед сном прогревали кабины машин и спали в них сидя по два-три человека. Мы же приспособились спать на земле. Разводили костёр, пытаясь прогреть им землю, затем закидывали кострище ветками бурьяна, сверху расстилали брезент и укладывались на него, забравшись в тёплые спальные мешки. Так как за ужином «подогревались» ещё и изнутри, то ночь проходила спокойно. Самым трудным было вылезать ночью из мешка. Но всё у нас прошло благополучно, все вернулись на базу здоровыми.

Надо сказать, что работа в этой командировке понравилась мне своей практической полезностью (сразу был виден результат), заинтересованностью в ней руководства полигона (за нашей работой внимательно следил главный инженер). Я не думал, что мне в дальнейшем придётся ещё раз побывать в таких поездках. А ближайшая из них состоялась уже летом следующего 1957 года, когда я почти три месяца провёл на полигоне, возглавляя подобную рекогносцировочную комиссию. Но обо всём по порядку.

Научно-исследовательский институт № 4 Министерства обороны является видовым институтом Ракетных войск. Сотрудники института должны были принимать участие в подготовке технических заданий на те или иные работы, определять военно-технические требования, предъявляемые к разрабатываемой аппаратуре, контролировать разработки в процессе проектно-конструкторских работ, участвовать в испытаниях различных уровней и, наконец, давать заключения по результатам работ (участвовать в работе приёмочных комиссий). Для этого институт проводил научно-исследовательские работы, позволяющие ответить на все эти вопросы. Но здесь примешиваются два момента. Существовали сильные и авторитетные заказчики, которые могли в какой-то степени диктовать промышленности свои требования. В институте они опирались на опытных учёных. Такими были научные сотрудники, занимавшиеся исследованиями баллистики полёта ракеты. Благодаря этой группе учёных были произведены расчёты траекторий полёта баллистических ракет (запуски спутников, полёты космонавтов), а в институте был создан крупный вычислительный центр.

В то же время крупные генеральные конструкторы (Королёв, Пилюгин и др.) обладали в правительстве таким авторитетом, что могли делать то, что считали нужным. Поэтому сопровождение работ в ряде направлений (в частности, по системам радиоуправления) производилось на основании данных, получаемых от соответствующих промышленных КБ, и превращались по существу в какую-то запоздалую оценку технических характеристик.

Административный состав института среднего уровня – это начальники отделов и их заместители были озабочены в основном тем, чтобы успешно отчитаться за выполнение планов отдельных тем и за выполнение квартального плана в целом. А поскольку планирование находилось в их же руках, то в план включались заведомо выполнимые темы. Эти руководители особенно стремились участвовать в так называемых правительственных работах, то есть работах, заданных постановлением правительства. К таким темам всегда было повышенное внимание, да и премиальные по результатам выполнения работы были существенно выше.

Плановый отдел, призванный контролировать выполнение планов, проводил эту работу формально, сверяя запланированные трудозатраты на тему с фактическими. Отчётный материал мог и не содержать серьёзных научных предложений, но должен был быть пригодным для проверки плановым отделом. Мне приходилось работать под руководством начальника отдела, девизом которого было: «Надо работать на КГБ». Это означало, что отчётный материал должен быть оформлен так, чтобы никто, в том числе и секретный отдел не мог ни к чему придраться.

После возвращения из командировки мне пришлось заниматься «сопровождением» одного из заказов. Проектированием строительства на вновь создаваемом полигоне занимался Центральный институт проектирования специального строительства (ЦИПСС). Среди всех сооружений он проектировал три объекта, в которых должна была размещаться аппаратура, относящаяся к компетенции нашего отдела. Когда у проектантов возникали какие-то затруднения, я ехал в ЦИПСС и, если мог, разбирался с этими вопросами. Иногда приходилось консультироваться по этим проблемам в отделе. Работа, на мой взгляд, была плохо организована. В ряде случаев проектирование велось без чётко сформулированных требований по тому или иному вопросу, поэтому часто приходилось переделывать уже готовые расчёты, чертежи и т. п. Мне такая работа была не по душе, и я обрадовался, когда мне вновь предложили поехать в командировку.

В мае 1957 года 4 Главное управление предложило нашему отделу выделить в очередную рекогносцировочную комиссию одного человека. Начальник отдела, видимо считая меня «опытным рекогносцировщиком», остановился на моей кандидатуре. Кроме меня в состав комиссии был включён уже знакомый мне капитан Соколов из ЦИПССа, а остальными членами комиссия должна была пополниться на полигоне. Так как я оказался единственным специалистом по радиооборудованию, для которого должны были выбираться площадки, то меня тут же назначили председателем комиссии. Я тогда был старшим лейтенантом, а в комиссию, как потом оказалось, в основном вошли офицеры старше меня по званию. Слава Соколов тут же начал шутливо издеваться надо мной, дескать, я карьерист, рвусь к власти и т. п. А я оказался в положении, из которого не знал, как выбраться, – никогда мне ещё не приходилось командовать такими «силами».

В этот раз рекогносцировочной комиссии предстояло проделать гораздо большую работу. Хотя выезд, как и в предыдущий раз, предполагался в три точки, но, во-первых, они были удалены от полуострова на значительно большие расстояния, во-вторых, увеличилось количество площадок, которые необходимо было выбрать в каждом районе, и, в-третьих, на каждом месте нужно было провести подробную топографическую съёмку и геологическую разведку. В соответствии с этим и состав нашей экспедиции был существенно больше зимнего.

По приказу начальника 4 ГУ МО полигон должен был выделить в состав нашей экспедиции несколько грузовых машин, в том числе два бензовоза, один из которых был приспособлен для перевозки воды, и радиостанцию. Нам придавалось около 40 солдат во главе с лейтенантом. В состав комиссии вошло также несколько офицеров с полигона. В основном это были топографы и строители. Кроме того, нам был выделен гражданский геолог и даже лейтенант-фельдшер. Подготовка экспедиции к выезду в поле заняла несколько дней, и так как полигонные работники были заняты своими текущими делами, то все хлопоты по сборам в дорогу легли на нас с Соколовым.

Когда главный инженер полигона полковник Трофимчук перед выездом напутствовал нас, он понял мою неопытность в таких делах и своей властью назначил Соколова начальником всей нашей экспедиции. Это существенно облегчило мне жизнь, так как сняло с меня часть административных забот. Я теперь отвечал только за техническую сторону нашей работы. Но во время сборов приходилось заниматься всем.

В приказе по организации работы рекогносцировочной комиссии было чётко сказано, что должен выделить полигон. Но одно дело то, что написано на бумаге, и совсем другое в реальности. Начальники различных служб, ответственные за снабжение нас всем необходимым, находились в чинах не ниже майора. Некоторые из них просто не хотели со мной, старшим лейтенантом разговаривать.

Начальником связи полигона был подполковник-казах. Он, как многие представители малых народов, заняв более или менее высокий пост, считал себя важной персоной и не снисходил до разговоров с теми, от кого не зависел. Прихожу я к нему в кабинет, чтобы договориться о выделении нам полагающейся радиостанции. «Разрешите войти, товарищ подполковник?». Он сидит за столом, уставившись в какую-то бумагу, и совершенно не реагирует на мой вопрос. Так проходит с минуту. Наконец, он поднимает голову: «Вы ко мне?». Вопрос звучит более чем странно – мы в кабинете вдвоём, и сам кабинетик такой маленький, что, перешагнув порог, я оказался непосредственно у единственного стола. После этого он начинает имитировать сильнейшую занятость. Открывает ящик стола и вынимает из него какие-то тетради, кладёт их на угол стола. Открывает другой ящик, засовывает туда какой-то документ. Перекладывает тетради с одного угла стола на другой. Снова вынимает что-то из ящика. Я всё это время стою и терпеливо жду, когда он закончит «работать». Наконец, он спрашивает: «Вам что?». Объясняю ему, что мне надо. Вновь начинается перекладывание бумаг на столе. После нескольких таких заходов он уясняет, что от него требуется и тут же во всём отказывает: «Машина с радиостанцией в ремонте, экипаж в отъезде, ресурсы выработаны . . .». В общем ухожу я ни с чем.

Подобная картина повторяется и в других службах. Начальник автослужбы, как только услыхал о потребностях в автотранспорте, тут же заявил, что машин у него нет. А когда я робко заикнулся, что главный инженер приказал . . ., он тотчас же оборвал меня: «Вот у главного инженера и требуйте машины!». Короче говоря, я нигде ничего не добился и совсем упал духом. Но тут меня выручил Слава Соколов. Он имел большой опыт общения с начальниками разных уровней и к каждому искал свой подход. Например, получив отказ у начальника связи, он «пригрозил» ему такой фразой: «Тогда мне придётся доложить начальнику полигона, что Вы срываете правительственное задание». Казах перепугался и начал разговор по существу.

Слава умел мастерски оборачивать различные ситуации в свою пользу. Когда ему нужно было что-то выбить у очередного начальника, он мог заявить: «Нам придётся тащиться по голой степи с таким количеством машин и людей целых 150 километров». И почти трагическим голосом добавлял: «А если что случится, кто будет отвечать?», подразумевая, что виноватым окажется этот начальник. В другом случае, чтобы отвязаться от назойливого проверяющего, он мог небрежно упомянуть ту же дистанцию совсем иначе: «Да нам надо проскочить какие-то 150 километров, к обеду будем на месте, стоит ли из-за этого возиться с проверкой?». И так он действовал во многих скользких ситуациях и чаще всего добивался своей цели.

Наконец, всё собрано, машины загружены, водители проинструктированы. Доложили о своей готовности главному инженеру полигона полковнику Трофимчуку. Осмотрев наш «караван» и задав несколько вопросов, он неожиданно разрешил нам при необходимости вызывать самолёт АН-2.

На следующий день рано утром, пока ещё прохладно, трогаемся в путь. Нам предстояло проводить рекогносцировочные работы в трёх точках (районах), разбросанных по территории полигона на расстояниях в 150-200 км. В первый же день пути начались неполадки. К середине дня, когда солнце поднялось высоко, двигатели машин стали перегреваться и закипать. Приходилось останавливать всю колонну и ждать, когда моторы остынут. А под палящим солнцем это происходило медленно. В общем, в первый же день мы серьёзно выбились из намеченного графика движения и поняли, что в запланированные сроки нужной точки не достигнем. Правда, сроки мы намечали себе сами и ни перед кем за них не отчитывались, но тащиться по жаре не хотелось, и мы приняли решение в дальнейшем передвигаться по ночам, когда спадает дневная жара. Но и ночью приходилось делать остановки для охлаждения двигателей. Однажды это привело к довольно курьёзному случаю. Водитель последней в колонне машины, чтобы побыстрее охладить мотор, решил поставить её радиатором против ветра, для чего развернулся на 180 градусов. В ожидании движения водитель и находившийся вместе с ним в кабине машины фельдшер, утомлённые дорогой задремали и проспали отъезд колонны, а когда проснулись, то кинулись догонять колонну, забыв, что они стоят носом в обратную сторону. Хорошо, что Слава Соколов, находясь в головном ГАЗ-69, пропустил мимо себя все машины и, не обнаружив последней, помчался её догонять. Незадачливым «беглецам» далеко уйти не удалось.

И вот мы добираемся до первой стоянки на нашем пути. Солдаты обустраивают палаточный городок, разворачивают походную кухню и отправляются к ближайшему источнику для пополнения запасов воды. А мы со Славой Соколовым и старшим топографом садимся в ГАЗ-69 и едем на первую визуальную рекогносцировку. А со следующего дня начинается будничная работа.

Сам выбор площадок не занимает много времени. На плоской равнине выполнить требования, предъявляемые к площадкам, сравнительно просто. А когда площадка выбрана и отмечена реперами, начинается работа топографов, геологов и строителей. Топографы проводят необходимую съёмку местности, геологи копают шурфы, строители ходят по площадке со своими планами и «мешают» тем и другим своими указаниями. Для работы топографам и геологам выделялись в помощь солдаты. При топографической съёмке они перетаскивали с места на место теодолиты и топографические рейки – работа не слишком трудная. А вот помощникам геологов приходилось тяжело – они долбили ломами и кирками засохшую, твёрдую как камень глинистую землю. Всё это происходило под палящими лучами солнца. Солдаты изматывались, а работа продвигалась медленно. Они попросили перенести их работу на вечер, когда становилось прохладнее, и занимались рытьём даже в темноте при свете автомобильных фар. Чтобы ускорить работу, они решили для размягчения грунта на ночь заливать шурфы водой. Однажды водовозная машина отправилась в темноте к шурфам, чтобы проделать эту процедуру и не вернулась. Утром часовой доложил, что ночью слышал гул работающего мотора, который постепенно стал удаляться от нашего лагеря.

Мы со Славой Соколовым, как самые незанятые во всех этих работах, сели в ГАЗ-69 и по следам, оставленным на росистой траве, отправились на поиски пропавшей машины. Попетляв по степи, мы обнаружили её в двух-трёх километрах от нашего лагеря. Оказалось, что водитель, переезжая от шурфа к шурфу, потерял ориентировку и в темноте взял не то направление. Потеряв надежду найти лагерь, они решили остановиться на небольшом бугорке, а утром сориентироваться. Там мы их и обнаружили.

Работа геологов не доставляла мне каких-либо трудностей. Они сами занимались своими делами и просили только солдат для рытья шурфов. А вот с топографами то и дело возникали какие-то проблемы. Они обращались ко мне с вопросами, которые я сам не мог решить и оставлял на их усмотрение. Кроме того, особая пикантность моих отношений с ними заключалась в том, что старшим у них был майор, который считал зазорным выслушивать мои указания, хотя я старался облекать их в форму просьбы. Выход из этого положения я пытался находить в контакте с другими офицерами-топографами и им объяснять мои пожелания.

Особо строгого распорядка дня у нас не было. Мы установили лишь время завтрака, обеда и ужина, чтобы солдаты-повара знали, когда готовить пищу. Рацион у нас был не скудный, но довольно однообразный. Главным образом это крупы, макароны, сушёная картошка и консервы, в основном рыбные, мясной тушёнки было маловато. У всех участников экспедиции – и у солдат, и у офицеров стол был одинаковый. Во время завтрака жары ещё не было, к ужину она спадала, а во время обеда деться от неё было некуда. В палатках атмосфера как в бане, днём там лежать было просто невозможно. Для обеда устраивали перерыв в работе часа на три. В это время хотелось как-то избавиться от палящего пекла, но тень была только под грузовиками. И мы заползали под них и лежали по 1-1,5 часа, иногда даже засыпали тяжёлым «чугунным» сном. Слава Соколов, имевший большой опыт работы на полигоне, советовал после обеда выпить 1-2 стакана горячего чая. Конечно, во время такого чаепития сидишь мокрый от пота, но зато потом жара легче переносится. Или это только казалось.

Работа во всех точках проходила примерно одинаково. Переезды из одного пункта в другой на расстояния в 150-200 километров совершали по-прежнему по ночам. Не обходилось без небольших поломок автотранспорта, но никаких серьёзных происшествий не случалось.

Работали мы в этой экспедиции без выходных, но несколько раз устраивали дни отдыха. Солдаты обычно загорали, играли в футбол, а офицеры в эти дни занимались дикой браконьерской охотой на сайгаков (степных антилоп). Тогда я участвовал в этой охоте с азартом, а сейчас вспоминаю с несколько неприятным чувством.

Группа охотников, вооружённых карабинами, забиралась в кузов грузовика и отправлялась на поиски стада. При обнаружении сайгаков сближались с ними на расстояние выстрела и открывали стрельбу. На ходу такая стрельба обычно результата не давала, надо было останавливаться и стрелять с неподвижной машины. Но для этого нужно достаточно близко подобраться к стаду. Степь хоть и ровная как тарелка, но кочковатая – высокой скорости на грузовике не разовьёшь, поэтому не всегда удавалось догнать антилоп. Наиболее удачной охота была в тех случаях, когда сайгаков выгоняли на ровные площадки – такыры. Весной во время таяния снега образовывались большие по площади, но мелкие озёра, лучше даже назвать их огромными лужами. Летом высыхая, они обнажали дно, которое под лучами солнца достигало твёрдости асфальта. Вот на этих обнажениях, тянувшихся иногда на несколько километров, и устраивалась охота на сайгаков. После обстрела стада на земле оставалось лежать несколько туш сайгаков, некоторые из них ещё бились, а сколько подранков уходило вместе со стадом и возможно в дальнейшем погибало... .Вспоминая всё это, я думаю, что сейчас не стал бы участвовать в такой охоте. Но в то время охотничий азарт делал своё дело, да и свежее сайгачье мясо, вкусом напоминающее баранину, вносило разнообразие в наш рацион.

Во время нашей экспедиции к нам два или три раза прилетал самолёт АН-2 с экипажем из трёх человек: два офицера и старшина. Они привозили нам лесоматериалы и бензин в бочках. Один раз я даже слетал с ними на полуостров, чтобы доложить руководству полигона, как у нас идут дела.

В один из прилётов мы решили показать лётчикам сайгачью охоту. Сели в грузовик – Соколов в кабине с водителем, а я вместе с охотниками в кузове. Каждому из них вручили десятизарядные карабины с полностью снаряженными магазинами. Через некоторое время после выезда заметили стадо сайгаков и начали с ним сближаться. Наши охотники, как только заметили антилоп, прямо на ходу начали по ним стрелять. Конечно, на большом расстоянии да при тряске их стрельба не дала никакого результата. После трёх-четырёх выстрелов они прислушались к моим увещеваниям и решили выждать, но как только мы сблизились со стадом так, что стали различимы отдельные животные, горе-охотники не выдержали и опять открыли беспорядочную стрельбу. Как ни убеждал я их подождать, они расстреляли весь боезапас. Слава Соколов, понимая, что охота закончилась ничем, тем не менее, велел водителю продолжать преследовать сайгаков. При приближении машины стадо стало распадаться на отдельные группы. Когда мы устремились за одной из таких групп, от неё начали отставать две антилопы – самка и её детёныш. Когда расстояние сократилось практически до нуля – сайгаки бежали прямо перед бампером машины, – лётчики не выдержали и в охотничьем пылу стали швырять в антилоп какие-то обломки досок, валявшиеся на дне грузовика. Наступил момент, когда детёныш уже не мог бежать и остановился. Вместе с ним остановилась и самка и тут же была сбита машиной. Это была уже не охота, а какая-то бойня, изуверство. Сайгачёнка лётчики поймали и живым увезли на самолёте на полуостров, а взрослая антилопа попала в котёл нашей экспедиции.

Ещё одна встреча с охотниками у нас произошла во время переезда из одного района в другой. К нашей колонне, остановившейся для охлаждения двигателей, подъехала автомашина «Победа». Из неё вышли два незнакомых нам человека с охотничьими ружьями. Под откинутой крышкой багажника их машины лежала двухсотлитровая бочка. Они спросили, где у нас находится начальник, и, разыскав Славу Соколова, обратились к нему с неожиданной просьбой. Они охотятся в степи на волков, но их машина сильно перегружена бочкой с бензином. Охотники попросили разрешения оставить эту бочку у нас, а когда им понадобится заправиться горючим, они нас найдут. Слава согласился, но при этом проявил бдительность: во-первых, проверил у них паспорта, а, во-вторых, маршрут нашего движения указал приблизительно. Несмотря на это, через день или два эти искатели приключений нас действительно нашли, заправили бензобак из своей бочки по самую горловину и отправились в степь, чтобы больше с нами не встретиться. Что с ними произошло, мы так и не узнали, но за бочкой они не вернулись. После возвращения на полуостров мы рассказали об этой встрече, но никто ничего о них не слышал.

Работа нашей экспедиции подошла к концу. Завершив всё необходимое в последней точке, мы погрузились в наш автотранспорт и с чувством, которое испытываешь накануне выходного дня, двинулись к озеру. Наши мысли были о том, как мы отмоем полуторамесячную грязь, отоспимся на чистом белье, наедимся вкусной пищи. Нам со Славой ещё предстояла работа над отчётной документацией, но это по сравнению с тем, что мы проделали, казалось не работой, а отдыхом. Но основная площадка встретила нас директивой из Москвы – нашей комиссии поручалась дополнительная работа того же характера ещё в двух точках. Все наши мечты рухнули: надо снова организовывать экспедицию в степь.

Правда, объём работы в новой экспедиции был существенно меньше, и состав команды поэтому значительно сократился. Возможно, по этой причине Слава Соколов не поехал в степь, доверив всю полевую работу мне, а сам занялся, как он говорил, «камеральной обработкой материалов». А скорей всего, просто воспользовавшись своим начальственным положением, решил отдохнуть от утомительной езды. Надо сказать, что отправлялся я в «самостоятельный полёт» с некоторым опасением – справлюсь ли? Но, по-видимому, опыт, полученный в предыдущей поездке, помог мне благополучно справиться со стоящими задачами. Подчинённые мне офицеры относились ко мне благожелательно, и никаких особых проблем не возникало. Экспедиция заняла две-три недели, и когда мы вернулись на полуостров, то первым нас встретил всё тот же Слава Соколов. Ещё какое то время заняла работа с документами, и вот в середине августа мы со Славой прилетаем в Москву, где в самом разгаре бушует Московский фестиваль молодёжи и студентов.

В последующие годы мне ещё 2-3 раза довелось работать в рекогносцировочных комиссиях, и каждый раз в поездке на полигон или в её подготовке участвовал Слава Соколов. Последняя такая командировка состоялась в декабре 1963 года. Соколов в то время уже стал начальником отдела, сам в поездке не участвовал, но обеспечивал работу нашей комиссии по строительным вопросам. Та комиссия работала в интересах Ракетных войск стратегического назначения, возглавлял её генерал Васендин из Главного штаба. Ездили мы по нескольким пунктам в Казахстане. Командиры воинских частей, которые мы посещали, были заранее оповещены о нашем приезде, и нас встречали как самых желанных гостей – не знали, куда посадить, чем накормить. При таком отношении работа проходила быстро, и мы управились за две недели. Способствовало этому и чёткое руководство работой комиссии генералом Васендиным. До этого мне редко приходилось работать в непосредственном контакте с генералами, и эти встречи не оставили хорошего впечатления от крупных начальников. А вот Васендин выделялся из всех их своей решительностью, чёткостью принимаемых решений, ясностью отдаваемых распоряжений. Ему был совершенно чужд формализм, он не подавлял своим авторитетом инициативы подчинённых, а в неясных ситуациях быстро находил нужное решение. Позднее я узнал, что он был членом редколлегии журнала «Военная мысль». Думаю, что он являлся одним из знающих сотрудников этого издания.

После командировки 1963 года я, побывав в ЦИПССе, встретился с Соколовым. Тогда мы с ним не думали, что эта встреча окажется последней. Не скажу, что у нас со Славой завязалась дружба, просто мы испытывали друг к другу симпатии, и я сожалею, что наше знакомство довольно быстро оборвалось. Позднее я услышал от общих знакомых, что он стал полковником, перенёс инфаркт, но о дальнейшей его судьбе ничего не знаю.

Спустя несколько лет после завершения моих рекогносцировочных командировок мне попалась в руки книга очерков журналиста Анатолия Аграновского «Репортаж из будущего», в которой автор описывает работу группы специалистов, выбирающих площадку для строительства промышленного предприятия. Я нашёл в ней много общего с теми впечатлениями, что я вынес из моих поездок.

Когда в августе 1957 года я возвратился из почти трёхмесячной командировки, в Москве проходил фестиваль молодёжи и студентов. Я уже предвкушал посещение различных концертных и спортивных мероприятий фестиваля, но моим планам не суждено было сбыться. На работе мои коллеги оглушили меня новостью: «Ты переведён в другую часть». Кое-какие слухи об этом доходили до меня ещё на полигоне. Приехавший туда начальник моего отдела при встрече довольно туманно сообщил мне, что в нашем же институте формируется новая часть, куда предполагают перевести меня с повышением – на подполковничью должность. На все мои вопросы, что за часть, чем мне придётся заниматься, он отвечал неопределённо, уклончиво или вовсе уходил от ответов. Тогда я считал, что перед назначением со мной переговорят, поинтересуются моим мнением. А оказалось, что я уже назначен инженером-испытателем научно-исследовательского испытательного пункта (НИИП). Вот так!

В то время (лето-осень 1957 года) шла подготовка к запускам первых искусственных спутников Земли, и на всей территории страны создавались средства слежения за их полётом – научно-исследовательские испытательные пункты. Тот НИИП, на который я был назначен, предполагалось разместить в посёлке Гижига Магаданской области на берегу Охотского моря. Настроение у меня в то время было хуже некуда – ехать в такую Тьмутаракань конечно не хотелось.

Пока же наша часть формировалась в Болшеве на территории НИИ‑4. Техники и оборудования у нас ещё не было, всё это должно было поступить непосредственно к месту дислокации части. Поэтому в Болшеве офицеры в основном занимались строевой подготовкой с личным составом, проведением политзанятий, изучением уставов Советской Армии, а также различными хозяйственными работами. Начальником НИИПа был назначен полковник Дроздов Борис Николаевич. До этого назначения он возглавлял один из отделов в НИИ‑4. Химик по образованию, он, тем не менее, показал себя хорошим строевым офицером, командовал нашей частью решительно, строго придерживаясь требований уставов. Из-за временной неукомплектованности нашей части офицерскими кадрами инженерному составу НИИПа приходилось работать на командных должностях. Мне некоторое время пришлось исполнять обязанности командира роты. Вот когда пригодился опыт работы с личным составом, приобретённый в командировках на полигоне.

Весной 1958 года группу офицеров нашей части привлекли для работы на центральном узле связи Министерства обороны. Узел связи находился в одном из зданий этого министерства, причём он располагался в подземных помещениях, уходя на три или четыре этажа ниже поверхности земли. С помощью телеграфных линий связи НИИПы передавали информацию о параметрах движения ИСЗ в центр. Около каждого телетайпа (буквопечатающего аппарата) рядом с телеграфисткой находился офицер-направленец и при получении телеграммы докладывал руководству по внутренней громкоговорящей связи поступившее сообщение. На одной из линий связи обязанности офицера‑направленца выполнял я.

Спутник делал оборот вокруг Земли приблизительно за полтора часа, находясь при этом в зоне видимости НИИПа несколько минут. В течение этого времени и поступали данные о параметрах орбиты спутника. Через полтора часа всё повторялось. Но орбита спутника постепенно смещалась, и наступал момент, когда спутник переставал проходить через зону данного НИИПа. Для телеграфистки и направленца наступал перерыв на несколько часов. В таком режиме мы работали 16‑17 часов подряд, не выходя из подземелья. Затем на дежурство заступала другая смена, а освободившиеся офицеры, выходя на поверхность, иногда с удивлением обнаруживали, что светит яркое солнце – находясь по много часов при электрическом освещении, мы подчас теряли ощущение времени.

Летом того же 1958 года я получил задание, связанное с визуальным наблюдением за полётом спутника. С помощью оптических приборов (сейчас я совершенно забыл, как они называются) нужно было следить за определённым участком звёздного неба и при прохождении спутника через какую-то точку зафиксировать его астрономические координаты и время. Для выполнения этой работы мне пришлось изучить звёздное небо и научиться определять координаты звёзд. Мне была придана группа солдат из 3-4-х человек. Вечером минут за 20-30 они расставляли аппаратуру, ориентировали приборы (их было три), выбирая какую-нибудь заметную звезду вблизи траектории спутника. Оптическое поле прибора было покрыто градусной сеткой. При прохождении спутника через какую-то точку этой сетки включали секундомеры. Координаты спутника определяли по координатам звезды, на которую ориентировался прибор, а показания секундомеров сравнивали с данными хронометра. Всю эту информацию передавали в координационный центр, располагающийся здесь же, в НИИ-4. Работники этого центра по совокупности данных, поступающих из различных мест, рассчитывали параметры орбиты спутника (эфемериды), которые публиковались в открытой печати. Так что в этих публикациях была частичка и моей работы.

Последней моей работой в этой части была поездка в город Иваново за новым пополнением для нашего НИИПа. Я привёз оттуда команду молодых, ничего не видавших юнцов, передал их командиру роты, а на следующий день узнал, что наш НИИП расформирован, и все офицеры выведены за штат.

Ещё месяца за два до этого события до нас стали доходить слухи, что где-то в верхах обсуждается вопрос о закрытии нашего НИИПа, так как проектирование показало, что строительство в районе вечной мерзлоты обходится слишком дорого. Командир части полковник Дроздов, чтобы сохранить наш пункт как уже сформировавшееся воинское подразделение, предложил не ликвидировать его, а разместить где-нибудь в Подмосковье. Он мотивировал это тем, что такой пункт наряду со своими прямыми функциями будет выполнять роль показательной части, куда можно будет привозить больших генералов и демонстрировать им возможности аппаратуры. В конце концов, эта идея обрела реальное воплощение. Наш НИИП был построен неподалеку от города Щёлково. Если ехать на машине по Щёлковскому шоссе, то в районе станции Воронок можно видеть выглядывающие из-за забора антенны радиолокационных станций этого пункта. Но всё это произошло позднее, а пока мне приходилось заботиться о своём «трудоустройстве».

В это время в НИИ-4 был объявлен приём в адъюнктуру. Борис Николаевич Дроздов посоветовал мне подать рапорт для допуска к вступительным экзаменам. Пока, дескать, кадровики будут решать нашу судьбу, ты уже определишься со своей дальнейшей службой. Я прислушался к его совету, сравнительно легко сдал экзамены и был зачислен в адъюнктуру. В тот момент мне казалось, что я сделал правильный выбор, но в дальнейшем понял, что я поспешил с этим решением, так как был не готов к учёбе в адъюнктуре.

За тот год, что я провёл в составе НИИПа, я отошёл от научных вопросов моего бывшего отдела, я не представлял тех проблем, которыми занимаются мои коллеги, у меня не было представления, в каком направлении мне придётся работать. Научным руководителем моей диссертационной работы стал начальник лаборатории полковник Смирнов Иван Васильевич. Это был очень осторожный и нерешительный человек. Решая любые вопросы – служебные или научные, он каждый раз осматривался, оглядывался, как бы чего не вышло. При обсуждении отчётных материалов он основное внимание уделял формулировке научных выводов по работе. Эти выводы должны были быть написаны так, чтобы могли удовлетворить любого проверяющего. Он даже призывал сотрудников начинать работу с обдумывания выводов, то есть фактически подгонять материалы под заранее известные предложения. Свои мысли он выражал очень неконкретно, при этом избегал формулировать их в письменном виде.

Вот он и стал моим научным руководителем. Он же предложил мне в общем виде тему диссертации. Так как у меня самого не было научного задела, я согласился. Начиная работу, я не очень чётко представлял себе её конечную цель. Постепенно углубляясь в материал, я пытался сформулировать её и проконсультироваться по этому вопросу с научным руководителем, но Иван Васильевич ни разу не высказал какого-нибудь конкретного мнения. За всё время моей работы над диссертацией он не только не читал моих материалов, но ни разу даже не просмотрел их. Обращаться к нему с какими-то конкретными вопросами было бесполезно. Когда я представил свою работу на «предзащиту» в отделе, мои товарищи раскритиковали её, сочли, что она ещё сыровата для защиты и предложили её доработать. Больше всех критиковал меня мой научный руководитель.

Работа над диссертацией затянулась. Тематика моей работы в отделе не совпадала с темой диссертации. Сроки выслуги в звании майора у меня прошли, а очередное воинское звание я мог получить только заняв должность старшего научного сотрудника. Поэтому я начал думать о переходе на другое место службы. Конечно, мне надо было проявить побольше упорства, настойчивости в подготовке диссертации к защите, но с этим у меня всегда было слабовато.

В ноябре 1958 года после пяти с половиной лет службы в армии я наконец то получил жильё – небольшую, всего 15 м² комнату в коммунальной квартире. После скитаний по частным квартирам мы с Зоей были рады и такому «гнёздышку». Даже несмотря на тесноту находили в нашем жилье определённые положительные качества. Квартира была двухкомнатной – значит всего один сосед. В нашей комнате балкон – есть где сушить бельё. Правда, живём высоковато, 5-ый этаж, а лифта в доме нет. Есть ванна, но горячую воду дают только раз в неделю. Газ привозной, и периодически наступали моменты, когда он заканчивался, и горелки на кухне едва теплились. Но всё это были мелочи по сравнению с тем, что у нас теперь есть своё жильё.

В этой комнате мы прожили четыре года. Первые два года нашими соседями была семья офицера нашей части капитана Барабанова Николая Михайловича. Его жена была врачом-рентгенологом, работала в каком-то медицинском учреждении Министерства внутренних дел и имела офицерское звание. Правда, ходила она всегда в гражданской одежде, в военной форме я видел её всего один или два раза. Их дочка Таня лет 7‑8 училась в первом классе. У нас сложились с соседями нормальные отношения, особо тесной дружбы не было, но и ссориться не приходилось. Иногда мы даже вместе отмечали некоторые праздники. Стычки с соседом у нас происходили только на почве футбола: мы болели за разные команды.

Через два года Н.М. Барабанов получил однокомнатную квартиру, и у нас появились новые соседи. Он был офицером строительной части, которая возводила наши дома. Семья его тоже состояла из жены и маленькой дочки. Но с этим семейством отношения у нас были прохладными. С главой семьи у меня не было ни служебных, ни житейских точек соприкосновения, а его жена – домохозяйка частенько делала нам мелкие кухонные замечания. Через два года мы с Зоей получили двухкомнатную квартиру и с радостью уехали от этих соседей. Сейчас я даже не могу вспомнить их фамилию, не помню имени его жены, запомнилось только, что его, так же как и первого соседа, звали Николаем.

После того, как у меня появилась собственная комната, я стал обдумывать, как мне решить одну проблему. Дело в том, что у моего отца был автомобиль «Победа». После смерти отца в 1956 году машина юридически стала собственностью матери, но она фактически ей не пользовалась. Изредка просила знакомых автовладельцев свозить её куда-нибудь, а остальное время машина простаивала в гараже. Теперь я решил забрать «Победу» себе. Мать не возражала, даже была рада этому, так как машина была для неё обузой. При очередном отпуске я поехал в Ижевск, и там довольно просто, без проволочек переоформили в ГАИ машину на своё имя.

После этого возник вопрос, как перегнать машину из Ижевска в Москву (в Болшево). В своё время, ещё будучи студентом, я получил водительское удостоверение, но никакого практического опыта вождения машины у меня не было. Выручил меня старый знакомый отца, работник мединститута, заядлый охотник и автомобилист Аркадий Иванович Соковнин. Он имел опыт перегонки автомобиля из Горького в Ижевск и предложил мне проделать теперь уже обратную дорогу из Ижевска через Казань и Горький в Москву вместе с ним. Я с радостью согласился, так как в одиночку на такое путешествие не решился бы. Эту дорогу (приблизительно 1000 км) мы осилили за три дня с двумя ночёвками в Казани и Горьком у родственников или знакомых Аркадия Ивановича. Это была моя первая дальняя, хотя и не самостоятельная поездка. За эти три дня я заметно улучшил своё умение управлять машиной, а главное, с помощью Аркадия Ивановича преодолел некоторый психологический барьер – перестал опасаться, что с машиной может что-то случиться, а я не буду знать, что делать. Советы А.И. в пути и его благожелательная оценка моего «шофёрского мастерства» во многом помогли мне при дальнейшей, самостоятельной эксплуатации машины. Так в сентябре 1959 года я стал автовладельцем.

Начался период освоения машины. Первое время я проделывал небольшие поездки по Ярославскому шоссе. Затем стал выезжать на ближайшие участки так называемой «бетонки» – дороги вокруг Москвы. Понемногу, робко начал наведываться в Москву. Во время первых таких поездок мысленно составлял маршрут движения и строго его придерживался. Лишь спустя год я настолько освоился с Москвой, что начал смело ездить по незнакомым улицам. А осенью 1959 года поездка в Тулу, где жила мать Зои, была для меня серьёзным испытанием.

Гаража у меня не было, машина стояла на улице около дома. С приближением зимы надо было подумать, как укрыть машину от непогоды. Помог мне в этом деле тесть. Он тогда работал заместителем директора завода в Щёкино (пригород Тулы). Узнав о наших проблемах, он предложил на зиму поставить «Победу» в его служебный гараж. Так как я не предполагал ездить зимой, то с благодарностью принял его предложение, снимавшее с меня заботы о зимнем хранении машины.

С того момента, как появился автомобиль, у меня подспудно начала вызревать мысль: «А не совершить ли автопробег на юг, к морю?». Самостоятельно отправляться в дальний путь было страшновато, поэтому я предложил своему приятелю Юрию Яковлевичу Ващилко поехать вместе.

С Юрой Ващилко я познакомился осенью 1956 года, когда мы с ним оказались в одном отделе в НИИ‑4. Он был таким же офицером, как и я, призванным в Советскую Армию со студенческой скамьи. Окончив Академию, он год прослужил в войсках ПВО под Москвой, а затем перебрался в Болшево. Первые два года мы были только коллегами по работе. Осенью 1958 года, получив комнаты в одном доме и даже в одном подъезде (я – на пятом этаже, он – на втором), мы начали общаться и вне службы, познакомили друг с другом наших жён и детей, в общем, как говорится, стали дружить семьями.

Юра оказался очень общительным, никогда не унывающим человеком с большим чувством юмора. Я не могу припомнить ситуации, когда бы он был мрачным неулыбчивым. В любых самых сложных положениях он старается шутить, причём никогда не обижается на шутки в свой адрес и часто подсмеивается над самим собой. В общениях с женщинами любит пофлиртовать. Иногда любит прихвастнуть, сочиняя о себе всякие небылицы. Всё это он проделывает с таким артистизмом, что зачастую не понимаешь, шутит он или говорит всерьёз. При всём этом он очень деловой человек. Обладая изрядной долей нахальства и имея «пробивной характер», Юра умеет быстро находить выход из тупиковых ситуаций. Несмотря на то, что он не слишком стремился утруждать себя работой, Юра успешно продвигался по службе и завершил её в звании полковника. Поскольку я сам не обладаю ни одной чертой характера Юры, то вот уже 50 лет удивляюсь, как мы могли сдружиться. Когда мы жили в Болшеве, то практически все праздники – общие и семейные отмечали вместе. Со временем мы переехали в Москву, Ващилки по-прежнему живут в Болшеве. И мы, и они обзавелись внуками, встречаться стали редко, но прежние симпатии сохранились. Вот этому Юре Ващилко весной 1960 года я и предложил совершить совместную поездку на юг.

Он сразу же загорелся этой идеей, опасался только, что будет возражать его жена Тамара, но она неожиданно, не высказывая никаких сомнений, согласилась. Ехать предстояло на одной (нашей) машине – у Юры тогда ещё своего транспорта не было. Права он имел, но у него совершенно отсутствовал водительский опыт, у меня он исчислялся годичным стажем, и оба мы очень мало разбирались в машине. Тем не менее, отважно начали готовиться к поездке.

Ехать нам предстояло вшестером – четверо взрослых и двое пятилетних детей. Не зная, что нас ожидает в дороге, мы постарались застраховаться от всяких случайностей и набрали с собой много всяких вещей: дополнительные инструменты (например, ручную дрель, мало ли какой ремонт придётся делать в дороге), запасные детали (даже коренной лист рессоры, который мешал нам всю дорогу), малокалиберную винтовку (вдруг придётся отстреливаться), кучу личных вещей (по чемодану на каждую семью). В общем, загрузились так, что у нас из вещей торчали только головы.

За два-три дня до выезда поездом отправили в город Купянск Харьковской области жену Юры Тамару с двумя дочками – младшей только-только исполнился год, и её оставляли на попечение юриных родителей.

Маршрут нашего путешествия пролегал на Кавказ с остановкой в городе Адлере. Почему мы выбрали именно этот пункт, трудно сказать. Возможно потому, что приблизительно в это же время в Адлер ехали в отпуск два наших сослуживца и начальник отдела Иван Фомич Бабич. По пути мы должны были заехать в Купянск, взять с собой Тамару со старшей дочкой.

Выехали рано утром. Дорога до Тулы мне была знакома, а дальше начиналась «терра инкогнита». Всё нам казалось интересным, удивительным, увлекательным. Въезжаем в Орловскую область. На обочинах дороги вблизи населённых пунктов сидят женщины, торгуют яблоками. Остановились, прицениваемся – ведро яблок стоит 30 рублей. Решили взять. Так как машина загружена, яблоки высыпали прямо на пол машины под ноги Зое. Проезжаем ещё некоторое расстояние, количество торговок с яблоками увеличивается. Любопытно, а здесь какая цена? Оказывается 25 рублей, ну как тут не взять ещё ведро. А дальше цена упала до 20 рублей, мы не смогли преодолеть соблазна, и третье ведро яблок оказалось на дне нашей машины. Загруженные яблоками чуть ли не до колен въезжаем в Орёл.

Наступило время обеда. Зашли в какую-то общепитовскую харчевню. Съели обычный в таких заведениях невкусный обед (в то время мы ещё не освоили приготовления в дороге собственного питания). После обеда собираемся в путь, и вдруг я замечаю, что из ступицы заднего колеса подтекает масло. В самой ступице масло густое, течь не может, значит, пробивается из заднего моста. Осмотрели мост, вроде всё в порядке, поехали дальше, не задумываясь, что это может быть какая-нибудь неисправность. Спустя какое-то время течь масла прекратилась, и мы забыли об этом. Значительно позднее я разобрался, в чём было дело. Готовясь к поездке, мы заменили масло в заднем мосту, но залили его многовато, и на ходу излишек масла стал пробиваться через сальники. Это была первая, пока ещё незначительная неисправность, а сколько всего нас ещё ждало впереди.

На ночёвку мы остановились в Курске, в кемпинге. Перед сном на походной газовой плите приготовили себе ужин. Газовая плита с запасом баллонов казалась нам тогда лучшим приспособлением для приготовления пищи в походных условиях. Позднее мы поняли, что более удобной оказывается бензиновая плита – горючее для неё всегда при себе.

На следующий день, когда мы двигались к Харькову, после одной из заправок машина не завелась. Автозаправочная станция располагалась на бугорке. Мы толкнули машину под горку и с ходу запустили двигатель. Это вроде бы незначительное происшествие нас ничему не научило, и мы беспечно двинулись дальше. А через два дня начались более серьёзные неприятности.

После Курска мы заехали в Харьков к сестре Юры, а затем, добравшись до Купянска, провели сутки в доме его родителей. Там наш экипаж пополнился женой Юры Тамарой и его старшей дочкой Таней. Младшая годовалая дочка Ира осталась у бабки с дедом. Теперь наша экспедиция была в полном составе, и можно было строить планы относительно нашего дальнейшего путешествия.

Полные приятных ожиданий от предстоящего отдыха у моря мы двинулись к Ростову. Во второй половине дня, когда мы уже были ближе к Ростову, чем к Харькову, начались новые приключения. Неожиданно, без видимых причин прямо на ходу заглох двигатель. Все наши попытки вдохнуть жизнь в машину ни к чему не привели. Пришлось обращаться за помощью к водителю попутного грузовика, который завёл нашу «Победу», протащив её на буксире (трос у нас, конечно, был припасён). Двинулись дальше, двигатель работает только на больших оборотах, совершенно не держит холостой ход. Приходилось мчаться на большой скорости, а при замедлениях сразу же переходить на низшие передачи. Около 11 часов вечера с тревожным чувством – «что же делать дальше?» – въезжаем в Ростов-на-Дону и, к счастью, тут же на окраине обнаруживаем станцию технического обслуживания. Конечно, на станции ни души, всё заперто. Мы уже решили, что нам придётся торчать перед воротами до утра. Но ведь мы же находились в цивилизованной стране: обнаружился заспанный сторож, который после наших настойчивых просьб разбудил спавшего где-то поблизости слесаря-алкаша, согласившегося за бутылку посмотреть нашу машину. Всё дело оказалось в карбюраторе – засорился. Мастер снял карбюратор, на наших глазах разобрал его, продул жиклёры, и после сборки машина завелась, как новенькая, даже рокот работающего мотора изменился – стал «сухим». Кстати сказать, при последующих отпускных поездках на «Победе» меня всегда мучил карбюратор, но я так наловчился его разбирать и промывать, что делал это буквально на обочине дороги.

Мы переночевали в Ростове, в кемпинге, а на следующее утро радостные рванулись к морю. Оказавшись на побережье Чёрного моря, мы направились к конечной точке нашего путешествия – Адлеру. Ехали не спеша, останавливались в различных местах, купались, загорали. Не имея опыта кочевой жизни, мы стремились останавливаться в кемпингах, хотя у нас с собой была небольшая палатка. И добравшись до Адлера также поселились в кемпинге.

Хотя мы были автопутешественниками, наш отпуск проходил как у обычных курортников: пляж – еда – сон. Время отдыха быстро подходило к концу, и вот, полные впечатлений, до предела загрузив машину дарами юга, мы отправились в обратный путь, не предвидя никаких неприятностей. А они начались почти сразу же. Несмотря на то, что был конец сентября, стояли жаркие дни, машина была чрезмерно перегружена, а мы ехали, не обращая на такие «пустяки» внимания, со скоростью 90-100 км/час (ведь известно, чем меньше стаж, тем больше скорость). И вот в середине второго дня пути прямо на ходу у нас взрывается заднее, правое колесо. Проскрежетав метров 30 по асфальту, останавливаемся и видим такую картину: позади нас асфальт усеян рваными кусками покрышки, а машина перекособочившись опирается голым ободом на дорогу. Делать нечего, ставим запаску и едем дальше. Теперь движемся более осторожно, не свыше 60 км/час. Но не тут то было! То же самое произошло и со вторым колесом, правда, с меньшими, но тоже невосполнимыми последствиями – покрышка не развалилась на куски, но для использования была непригодна. Имея запасные камеры, мы не могли двинуться дальше и вынуждены были ночевать в домике дорожного мастера на хуторе Тихоньком, неподалеку от станицы Павловской Краснодарского края. В последующие годы нам с Зоей ещё дважды приходилось бывать в тех краях на автомашине и, проезжая мимо этого хутора, мы каждый раз не без удовольствия и даже с юмором вспоминали наши давнишние приключения. А в тот вечер мы не знали, как нам выходить из этой ситуации. Но с Юрой Ващилкой не пропадёшь. В тот же вечер он пошатался по окрестностям и привёз откуда-то «тёплую» компанию ремонтников. У них была покрышка меньшего размера (от «Волги» ГАЗ-21), но они с энтузиазмом взялись натягивать её на обод «Победы». Эта операция не удалась, но, судя по возгласам работяг, для «успеха предприятия» им не хватило всего лишь одной бутылки.

На следующее утро мы с Юрой на попутных машинах стали объезжать различные предприятия, где находились в эксплуатации автомашины. После нескольких неудачных попыток мы наткнулись на гараж геологической экспедиции, занимавшейся разведкой нефти. В небольшом, на две-три машины гараже обнаруживаем двух парней – то ли шофера, то ли слесари-ремонтники. Спрашиваем, не найдётся ли покрышка для «Победы». Они что-то мнутся, отвечают как-то неопределённо. И тут начала действовать «дипломатия». Юра взял инициативу на себя и в свойственном ему стиле начал хвастать, что вот в Москве он что хочешь раздобудет, а тут, понимаете, такое дело. Поможете, мы вас отблагодарим. Парни начали «оттаивать» – есть у нас одно колесо в сборе (то есть вместе с ободом), да не знаем, как быть, самим нужно. Ну, уж если вы нас с Васей не обидите, уступим. Обе стороны не называют цену, боятся продешевить, продолжается обмен дипломатическими высказываниями. В то время в Москве новая покрышка для «Победы» на чёрном рынке стоила 800 рублей. Наконец, Юра решается сделать первый шаг навстречу и называет нашу цену – 200 рублей. И тут происходит удивительная сцена. Один из парней кидается к стене, на которой висит новая камера, буквально срывает её с какого то крючка и кладёт перед нами, а второй в это время шарит глазами по помещению гаража – что бы ещё нам дать впридачу. Как выяснилось, ребята хотели получить от нас по две бутылки на брата. Сколько тогда стоила водка, я не помню, но конечно значительно меньше 50 рублей. Как же мы промахнулись, но отступать было поздно.

Дальнейшая дорога домой обошлась без происшествий. Наученные горьким опытом мы теперь внимательно следили за давлением в колёсах. Ехали осторожно, памятуя пословицу «тише едешь – дальше будешь». В то же время мы так устали от наших приключений, что стремились как можно быстрее добраться до дому (кто-то из великих путешественников справедливо заметил, что самое приятное в любой экспедиции – возвращение домой). Сделав короткую остановку на одну ночь в Купянске, мы с Юрой сменяя друг друга за рулём, ехали, почти не останавливаясь, и за сутки добрались до Болшева. Разгрузив машину, кинулись отсыпаться. Мне кажется, что я в первый день после приезда спал непрерывно целые сутки.

После такого отпуска много дней, а может быть недель, мы рассказывали о своих впечатлениях друзьям, родственникам, коллегам, заражая всех автовладельцев желанием съездить в такое же путешествие. В последующие годы мы неоднократно совершали отпускные поездки в различные места (в основном к Чёрному морю). В 1962 году Юра Ващилко купил «Волгу» (ГАЗ-21), и теперь мы отправлялись в совместные поездки на двух машинах. Со временем у нас появился опыт и автомобильный, и отпускной. Серьёзных поломок в дороге у нас не случалось, а те мелкие неизбежные неисправности, которые происходили в дороге, мы научились устранять. Теперь мы не мчались, сломя голову, к морю, а посвящали первые несколько дней пути осмотру достопримечательностей в городах, через которые проезжали. Иногда специально съезжали с трассы в сторону, чтобы познакомиться с каким-нибудь историческим памятником. Приехав к морю, не селились в кемпинги, а расставляли палатки и жили совершенно самостоятельно. Время проводили в основном на пляже, купались, загорали, но старались этим не злоупотреблять – двух недель нам вполне хватало. А потом за два-три дня добирались до дому – на обратном пути заезжать никуда не хотелось. Все такие поездки у нас проходили благополучно, даже дети никогда не болели. И лишь однажды в августе 1970 года, возвращаясь из-под Одессы, на границе Московской области (в районе Серпухова) попали в холерный карантин и вместе с группой таких же горе-путешественников провели пять дней на территории пустующего пионерского лагеря. Но всё обошлось благополучно, холера нас миновала.

В 1964 году мне предложили в составе группы сотрудников нашего отдела заняться вопросами электромагнитной совместимости радиоэлектронных средств (ЭМС РЭС). Передающие устройства радиостанций создают неумышленные помехи работе радиоприёмников. Одним из способов уменьшения этих помех является введение ограничений на уровни «вредных» излучений. Работа по установлению норм на эти излучения проводилась во всех Видах Вооружённых сил. Наш институт отрабатывал вопросы электромагнитной совместимости в части радиоэлектронных средств Ракетных войск. С этого времени и до конца моей службы в армии мне довелось в той или иной степени заниматься проблемами ЭМС.

Головным исполнителем по электромагнитной совместимости в Министерстве обороны был 21 Научно-исследовательский испытательный центр, расположенный в городе Воронеже. Он находился в подчинении 5 Главного управления Министерства обороны. По работе мне приходилось общаться с офицерами этого управления, с некоторыми из них у меня установились доверительные служебные отношения. Встречаясь с ними, я узнал, что 21 центру задана крупная исследовательская работа по ЭМС, для которой требуется сбор информации о тактико-технических характеристиках радиоэлектронных средств военного назначения. Объём этой информации оказался настолько большим, что решили не сосредоточивать её в Воронеже, а организовать хранение в Москве. С этой целью 5 ГУ МО было предложено создать за счёт штатов 21 Центра отдел, который бы занимался сбором и систематизацией этой информации.

В то время я уже задумывался о смене места службы. Срок выслуги в звании майора у меня подходил к концу, а получить очередное воинское звание я не мог из-за несоответствия моей должности штатной категории подполковника. Поэтому, узнав о формировании в Москве нового подразделения, я заинтересовался этим и навёл необходимые справки. Начальник отдела был уже назначен, но находился ещё в Воронеже. В Москве один из офицеров 5 ГУ МО составлял список возможных кандидатов на должности в этом отделе. Чуть ли не самым главным требованием было наличие у претендента жилья. У меня квартира была, поэтому меня без особых проблем включили в кандидатский список.

Так как представителей Воронежа в Москве не было и интересоваться о состоянии формирования нового подразделения было не у кого, то я забыл и думать об этом. Однако, спустя какое-то время раздался телефонный звонок, и меня пригласили на переговоры в 5 ГУ МО. Это был начальник вновь образованного отдела подполковник Чуднов Пётр Иосифович. Он побеседовал со мной, задал обычные в таких случаях вопросы об учёбе, службе и т. п., и тут же сказал мне, что я его устраиваю и что он сделает запрос в управление кадров о моём переводе. Такое быстрое развитие событий меня несколько удивило и, конечно, обрадовало. Я ожидал, что начнутся длительные переговоры, сомнения, возможно отказ. Но я рано радовался – всё это ещё ждало меня впереди.

Начальник отдела подполковник Меньшиков Василий Васильевич не возражал против моего ухода, но, зная, что в Управление кадров пошёл запрос, осторожничал, выжидал. Видимо он знал, что из кадров может придти отказ. Так оно и получилось. Я попытался убедить Василия Васильевича, чтобы он через наших кадровиков попробовал решить этот вопрос. Он обещал, но ничего не делал. Параллельно с этим через знакомых офицеров из Штаба Ракетных войск я узнал, что моим делом занимается бывший начальник огневой подготовки Камышинского училища. В Камышине мы не были близко знакомы: я – лейтенант, он – подполковник. Но в Болшеве жил бывший начальник училища генерал-майор Рождественский. Сам я не решился к нему обратиться, но нашёл общих знакомых и один из них Женя Казмичев объяснил Рождественскому обстановку, и тот позвонил в кадры Ракетных войск. До последнего момента я сомневался в успехе предприятия, но звонок подействовал – Управление кадров Ракетных войск согласилось отпустить меня из НИИ‑4. Прошло ещё какое-то время, пока бумаги ходили по инстанциям, и вот летом 1968 года я был назначен старшим научным сотрудником 47 отдела 21 НИИЦ. Начался новый этап моей военной службы.

СНОВА В МОСКВЕ

Отдел, в котором мне предстояло работать, находился в стадии формирования. В тот момент он состоял из начальника отдела подполковника Чуднова Петра Иосифовича, заместителя начальника отдела подполковника Абсалямова Фарида Ханяфовича, начальника лаборатории майора Саши Куликова и машинистки Гали Локтевой. Я оказался пятым по счёту сотрудником, прибывшим в расположение отдела. Своего помещения отдел ещё не имел. Сначала мы ютились в комнатах 5 Главного управления, не имея даже своих постоянных мест, пристраивались кто где мог, находя временно пустующие столы. Наконец, приблизительно месяц спустя после моего прихода в отдел нам выделили три небольшие комнаты в НИИ, находившемся в подчинении 5 ГУ МО (район метро «Беговая»). Мы смогли более или менее сносно разместиться на своих рабочих местах и даже установили принадлежавшую нам небольшую вычислительную машину МИР (Машина для Инженерных Расчётов). Вскоре в отделе появился лейтенант Колесников Александр Михайлович – молодой офицер, призванный на службу в армию после окончания МИФИ. Его специальностью было программирование, и он первым из нас начал осваивать работу на ЭВМ МИР.

Задача отдела заключалась в сборе и систематизации данных о радиоэлектронных средствах, размещённых в московском экономическом районе. Под этим условным термином понималась территория, ограниченная довольно большой окружностью с центром в Москве. 21 НИИЦ была запланирована работа по оценке ЭМС в этом районе. В Воронеже под руководством начальника управления полковника Григория Степановича Сафронова разрабатывалась методика этой работы и программа для её реализации на ЭВМ. А наш отдел должен был обеспечивать проведение этих исследований исходными данными.

Работа эта, как оказалось, была неподъёмной. Во-первых, воронежский центр не смог в установленные сроки полностью подготовить методику, а, во-вторых, объём исходных данных оказался столь большим, что сбор этой информации занял значительно больше времени, чем предполагалось. В этих условиях проведение расчётов могло растянуться на неопределённый срок. В общем, работа до конца не была выполнена, в результате чего Г.С.Сафронов был понижен в должности до заместителя начальника управления, а в дальнейшем он перебрался из Воронежа в Харьков. Но в период организации отдела мы, разумеется, не предполагали такого оборота и с энтузиазмом, свойственным вновь образованному коллективу, взялись за дело.

Используя служебные и неофициальные связи офицеров 5 ГУ МО, мы посещали различные учреждения и организации как Министерства обороны, так и других министерств и ведомств, стремясь получить нужную нам информацию о радиоэлектронных средствах. В тех организациях, которые были заинтересованы в работе 21 центра, нам довольно охотно шли навстречу, и получение необходимых данных происходило без затруднений. Но гораздо чаще наши попытки получения информации наталкивались на различные отказы. Прежде всего, это было связано с необходимостью преодолеть препоны секретных служб. Подавляющее большинство радиоэлектронных средств военного назначения были секретными, и приходилось тратить много времени и сил на служебную переписку, чтобы получить доступ к секретным данным. А в ряде случаев какое-то непонятное упрямство начальников различных степеней не позволяло, несмотря на все разрешения, получить необходимые технические характеристики РЭС. В последнем случае затруднения нередко удавалось преодолеть с помощью личных знакомств офицеров 5 ГУ МО.

В конце концов, у нас в отделе стала накапливаться информация, которая требовала систематизации, классификации и кодирования. Как это делать, мы пока не знали и чтобы в этом разобраться провели небольшую, занявшую всего три первых квартала 1969 года, работу. Возглавлял эту работу начальник нашего отдела подполковник Чуднов.

Пётр Иосифович Чуднов был специалистом по программированию. Задачу нашего отдела он видел не только в сборе необходимой информации о РЭС, но, главным образом, в строгой её классификации и создания на этой основе программного обеспечения проводимых в 21 Центре работ. С этой целью он начал проводить с сотрудниками отдела занятия по программированию, стремясь всех приобщить к этому делу. Но Пётр Иосифович имел, на мой взгляд, один существенный недостаток – он был упёртым педантом. Возможно, этот педантизм существенно помогал ему в работе над программами, но в обучении нас он невероятно мешал. Всю систему программирования он засушил в виде каких-то абстрактных схем и правил, что-то разрешающих и что-то запрещающих. Я никак не мог понять сути программирования в его изложении, а зазубривать все эти правила было выше моих сил. Позднее мне пришлось неоднократно вместе с Колесниковым бывать в Воронеже и работать с ним на ЭВМ. Саша Колесников, объясняя мне принципы программирования без всяких заумных правил, исподволь познакомил меня с основами этого процесса. Конечно, самостоятельно я работать не мог, но в качестве помощника исполнял кое-какие обязанности.

Педантизм, а точнее упрямство Петра Иосифовича проявлялось и в служебной деятельности. Приняв какое-нибудь решение, он отстаивал его, даже когда сам убеждался в своих ошибках. Подготавливая служебные документы, он настолько дотошно следовал различным инструкциям, что зачастую вступал в конфликты с руководством управления, утвердившим эти инструкции, но отступить от своих принципов не мог. Возможно, такое поведение послужило одной из причин его увольнения из Вооружённых сил.

Научно-исследовательская работа, которую мы затеяли, чтобы разобраться с накопившейся информацией, не только не прояснила ситуацию, а ещё больше напустила тумана. Чуднов с его педантичным подходом к делу, всё настолько запутал, что в Воронеже никто не мог понять, как же использовать имеющиеся данные. В конце концов было решено переправить информацию небольшими порциями в 21 НИИЦ, а там уж сами исполнители решат, что с ней делать. Наша неудачная работа не особенно повлияла на проведение исследований в Воронежском Центре, так как Г.С. Сафронов со своей стороны не сумел довести разработку методики до завершения в установленные сроки. Он попросил у начальника Центра генерала Кузнецова В.И. продлить работу ещё на год, но Кузнецов отказал и снял Сафронова с его должности. Новый начальник управления полковник Елизаров Фёдор Васильевич начал продвигать новые НИРы, а прежняя сафроновская работа была забыта и тихо умерла. Пётр Иосифович Чуднов получил от нового руководства взыскание и заявил, что больше подобных работ брать на себя не будет, а фактически старался не брать никаких работ.

На Чуднова свалилась ещё одна неприятность. При формировании отдела Пётр Иосифович пригласил на работу двух своих сотрудников по прежнему месту службы в Москве – подполковников Ананьева и Литвиненко. Через год у Литвиненко начались проблемы в семье, дело дошло до развода. Никакой начальник не будет держать у себя потенциального кандидата на персональное дело. Поэтому Чуднов в 1971 году, когда Литвиненко исполнилось 45 лет, представил его к увольнению из армии. Кадровики удивились, предложили продлить Литвиненко срок службы на пять лет, до 50-ти, но Чуднов, как всегда, упёрся и ни в какую не отступал от своего решения. Пока шли все эти пересуды Литвиненко через своего отца – отставного генерала вышел на Главное управление кадров, и там приняли решение оставить его на службе и перевести в другую часть. Не знаю, было ли начальнику 21 Центра дано какое-либо указание о дальнейшей судьбе Петра Иосифовича Чуднова или руководство Центра самостоятельно приняло решение о необходимости его увольнения, но только летом 1972 года к нам нагрянула комиссия с проверкой работы отдела.

Проверки нашего отдела устраивались и раньше, но обычно это был контроль выполнения запланированных работ. Конечно, попутно с производственной тематикой затрагивались и другие вопросы – секретное делопроизводство, партийно-комсомольская работа и прочее, но все такие проверки проводились двумя проверяющими и завершались за 1-1,5 рабочих дня. На этот раз к нам прибыла комиссия из пяти человек во главе с заместителем начальника управления полковником Савиным А.С. Каждому члену комиссии было поручено ознакомиться с определённым участком нашей работы. Я в то время был секретарём первичной партийной организации, и мне пришлось отдуваться за партийную работу. Проверявший мою работу подполковник Бродский влезал во всякие мелочи, придирался к любому пустяку. Остальные члены комиссии тоже старались накопать побольше компромата. Деятельность комиссии продолжалась пять рабочих дней. В результате этой работы появился акт, из которого можно было заключить, что мы не только не делали какой-то полезной работы, но были чуть ли не вредителями. Вся эта «титаническая» работа комиссии была предпринята с одной единственной целью – показать, что полковник Чуднов не соответствует своей должности. Год или два спустя мне довелось встретиться с подполковником Бродским в Воронеже в неофициальной обстановке – на банкете, посвящённом получению очередного воинского звания кем-то из офицеров. Бродский сам завёл разговор о работе той комиссии и даже выразил сожаление о том, что пришлось так грубо копаться в «грязном белье». Он рассказал, что накануне отъезда комиссии в Москву их собрал начальник управления и поставил задачу буквально «вывернуть всех наизнанку». Они не могли уволить Чуднова в соответствии с приказом о достижении предельного возраста – Петру Иосифовичу ещё не исполнилось 50-ти лет и поэтому пошли таким путём. В результате всего этого в конце 1972 или начале 1973 года Чуднов был уволен из Вооружённых сил, а обязанности начальника отдела стал исполнять подполковник Абсалямов.

В 1973 году нашему отделу запланировали две новые научно-исследовательские работы. На одну из этих работ ответственным исполнителем назначили меня. Как и все наши тогдашние работы тема состояла из двух частей: подготовка методики и разработка на её основе программы для ЭВМ. Первая часть работы не внушала мне никаких опасений, как её проводить, я себе представлял. А вот программированием, несмотря на попытки Петра Иосифовича Чуднова нас обучить, я заниматься не мог. Вся эта часть работы была поручена младшему научному сотруднику нашего отдела лейтенанту Колесникову Александру Михайловичу.

Александр Михайлович (я его стал называть просто Саша – он был лет на 15 моложе меня) по специальности был программист и, придя в наш отдел, по существу взял на себя всю работу по программированию. Опыта этой работы у него было мало, поэтому первое время работа шла медленно. У нас в отделе была небольшая вычислительная машина МИР, но вся работа строилась в расчёте на ЭВМ М-6, которой располагал воронежский центр. Саше приходилось нередко ездить в командировки в Воронеж, иногда вместе с ним ездил я. В этих поездках наши служебные отношения из чисто официальных перешли в более товарищеские, и всю работу мы стремились планировать совместно: я занимался методикой, он – программным обеспечением.

Колесников был активным и, самое главное, творческим работником. Получив очередное задание, он тут же начинал генерировать различные идеи и стремился убедить остальных в необходимости внедрения их в практику. Бывало, что одни его идеи противоречили другим, но это его нисколько не смущало, а побуждало к дальнейшему творчеству. Но у него был один существенный недостаток: он испытывал полное неприятие рутинной, черновой работы. А такой работой приходится заниматься в любом деле. Саша мог упорно заниматься разработкой программы – дело то творческое, мог настойчиво разъяснять все её нюансы и доказывать её практическую необходимость. Но дальше требовалось доводить программу до работоспособного состояния, кропотливо выискивать и устранять ошибки, ещё и ещё раз проверять её в работе на ЭВМ, а у него на это не хватало терпения. Он начинал отвлекаться на другие дела или занимался переработкой этой же программы. Иногда дело доходило до того, что он сам начинал критиковать свою программу, заявлял, что в таком виде она не нужна, что он разработает другую, более совершенную программу (очередная идея!), а по сути он хотел избавиться от надоевшей ему рутины. Но ведь был план проведения исследований, существовали сроки выполнения работ. Мне приходилось буквально заставлять его доводить работу до конца. В таких условиях программы не всегда получались качественными, их приходилось дорабатывать и совершенствовать в ходе дальнейших исследований. Саша вновь с энтузиазмом брался за творческую работу и вновь остывал, когда дело доходило до черновой работы. И хотя с приобретением опыта он стал работать более вдумчиво, от этого своего недостатка так и не избавился. Саше вполне хватило бы знаний и идей для подготовки и защиты кандидатской диссертации, но отсутствие усидчивости по-видимому не позволило ему взяться за эту задачу. Не смотря на всё это, Александр Михайлович своей активностью, оптимизмом оставил о себе самое хорошее впечатление. Таким же он оставался и вне работы. Он обладал прекрасным музыкальным слухом, хорошо играл на музыкальных инструментах, был очень коммуникабельным, легко сходился с людьми, в любой даже мало знакомой компании сразу же становился душой коллектива.

Со временем Саша стал в нашем отделе старшим научным сотрудником, получил звание подполковника. В дальнейшем он был переведён в одно из управлений Генерального штаба и службу в армии закончил полковником. Но к этому времени я потерял с ним связь и о дальнейшей его жизни ничего не знаю.

До 1974 года 21 НИИЦ МО находился в подчинении 5 Главного управления. Поскольку мы территориально размещались в отрыве от своих начальников, в Москве нашу деятельность контролировал один из отделов этого управления. Руководил им полковник Тупицин Юрий Петрович. Офицеры этого отдела занимались вопросами выделения рабочих частот вновь разрабатываемым радиоэлектронным средствам военного назначения. Они давали заключения на заявки промышленных предприятий – разработчиков аппаратуры о возможности использования рассматриваемых РЭС в заданных диапазонах частот. Для подготовки обоснованного заключения нужно было провести техническую экспертизу заявки, то есть убедиться, что новое РЭС сможет работать в существующей электромагнитной обстановке. Однако офицеры этого отдела не располагали методикой проведения экспертизы, оценки проводили приближённо, с помощью простейших технических расчётов. Юрий Петрович Тупицин предложил нам включиться в работу его отдела с тем, чтобы разобраться, какая методика им нужна. Сначала мы просто знакомились с тем, как офицеры тупицинского отдела проводят необходимые им оценки, а затем начали думать, как разработать нужную им методику. Позднее эти разработки проводились в рамках специальной темы.

Однако эта тема не дала нужного результата. И дело не в том, что мы не сумели разработать методику. В 1974 году 5 ГУ МО было ликвидировано, 21 НИИЦ был переподчинён Управлению РЭБ Генерального штаба, а «шефом» нашего отдела стал 4‑й отдел этого управления, которым командовал полковник Богданов.

Методика, которую мы разрабатывали, новому руководству оказалась не нужна. Единственным полезным выходом нашей работы оказалась специальная форма учёта информации, в которую заносились технические характеристики вновь разрабатываемых РЭС. Наш отдел в определённом смысле остался без той работы, для которой он создавался. Сбор информации прекратился, а новых задач нам пока ещё не поставили. Руководство 21 НИИЦ подыскивало кандидата на должность начальника отдела, а пока обязанности начальника исполнял подполковник Абсалямов Фарид Ханяфович.

Наконец, на исходе 1974 года к нам в отдел из Воронежа прибыл новый начальник подполковник Макаров Владимир Александрович. С приходом Макарова жизнь нашего отдела существенно изменилась. До сих пор мы были каким-то придатком 21 НИИЦ, выполнявшим вспомогательную работу. Прежний начальник отдела Чуднов всячески избегал любых сколько-нибудь ответственных тем. Владимир Александрович начал перестраивать работу отдела с уклоном в науку. При нём заметно активизировалась научно-исследовательская работа, расширилась и углубилась тематика отдела. Теперь мы стали участвовать в проведении НИР со всеми подразделениями воронежского центра. Больше того, Макаров стал планировать работу отдельных сотрудников так, чтобы у них постепенно накапливался научный задел для подготовки в будущем кандидатских диссертаций.

У меня сложились с Владимиром Александровичем хорошие деловые отношения. Оглядываясь на свою службу в армии, я прихожу к мысли, что он был одним из лучших моих начальников. Вероятно, и я, как сотрудник отдела, удовлетворял его требованиям. Во всяком случае, он неоднократно направлял меня в командировки в Воронеж для обсуждения с руководством управления научных и административных вопросов. А когда возник вопрос о замене подполковника Абсалямова, увольняющегося из рядов Вооружённых сил, Владимир Александрович предложил мне занять должность заместителя начальника отдела. Однако я отклонил это предложение, так как у меня закончился срок выслуги в звании подполковника, и я стремился в то время перейти на должность со штатной категорией полковника. Мой отказ никак не повлиял на наши служебные отношения, они продолжали оставаться в строгих деловых рамках. В обращении друг к другу мы были на «вы» и только несколько лет спустя, когда мы оба уже находились на «гражданке», встретившись на каком-то ветеранском банкете перешли на «ты».

В ходе нашей работы мы постоянно общались с офицерами 4-го отдела Управления РЭБ по служебным вопросам и были в курсе их дел. Один из офицеров 4-го отдела подполковник Лютов Владимир Сергеевич собрался переходить заместителем к Макарову. Лютов был кандидатом технических наук, стремился заниматься научной работой и ради этого даже оставил полковничью должность, не получив соответствующего звания. Вероятно, он рассчитывал со временем стать начальником отдела. Узнав, что в отделе Богданова освобождается должность, я решил сделать попытку перейти на это место. Мне не хотелось сразу обращаться к начальнику отдела – Богданов был непредсказуемым человеком и мог отказаться разговаривать, не объясняя причин. Поэтому для начала я переговорил с полковником Беспаловым Геннадием Александровичем. Он был таким же офицером, как и я, призванным в армию из института. Мы с ним вместе учились в Академии и были в довольно близких отношениях. Геннадий Александрович понимал моё стремление перейти в Управление РЭБ и пообещал переговорить с Богдановым. После разговора Беспалов сообщил мне, что моя кандидатура вызывает у Богданова сомнения, так как я мало служил в войсках. Однако в мою пользу сработало то обстоятельство, что я должен был работать на направлении, связанном с промышленностью, где у меня к тому времени уже были хорошие служебные контакты. Через какое-то время меня пригласил на переговоры заместитель Богданова полковник Антонов. После обычных вопросов о прежней службе, он сказал, что мне предлагается должность старшего офицера 4-го отдела, но дальнейшие переговоры могут проходить только в том случае, если мой тогдашний начальник Макаров не будет возражать. В тот момент я ещё не заручился согласием Владимира Александровича, но, понимая, что прекращение разговора с Антоновым будет иметь для меня отрицательные последствия, взял на себя смелость заявить, что он не возражает. И не ошибся!

Началось оформление документов. Длилось оно довольно долго, несколько месяцев. Я всё ждал, что мой будущий начальник Пётр Алексеевич Богданов переговорит со мной, расскажет, чем мне придётся заниматься, но этого не происходило. Я уже начал подумывать, что всё сорвалось, пытался что-нибудь прояснить о моём будущем, но ни офицеры отдела, ни кадровики ничего мне не говорили. Так, ничего не зная о своей судьбе, в августе 1977 года я уехал в отпуск.

На этот раз мы поехали на машине в места нашей молодости – в Камышин. В своё время в Камышине мы сдружились с семьёй офицера нашего училища Анатолия Ивановича Ольховцева. Анатолий Иванович приехал в Камышин холостым. Через год, он женился на местной девушке Жене, а когда мы с Зоей уезжали оттуда, у Ольховцевых уже была новорожденная дочь. Мы расставались с ними с некоторой грустью. Первое время мы переписывались с ними, потом они уехали на Дальний Восток, где Анатолий Иванович стал начальником цикла в среднем военном училище, и наша связь на несколько лет оборвалась. Мы лишь изредка, через общих знакомых узнавали кое-что друг о друге. Неожиданно осенью 1971 года мы получаем письмо от Ольховцевых из Серпухова. Оказывается Толя стал преподавателем этого училища, получил жильё и пригласил нас к себе в гости. С этого момента возобновились наши близкие отношения, мы стали часто навещать друг друга. Со временем Ольховцевы обзавелись машиной, и мы стали совершать совместные поездки за грибами и по памятным местам Подмосковья. В начале 1977 года у нас возникла идея совершить автомобильное путешествие в Камышин. Тогда ещё была жива тёща Анатолия Ивановича, и у нас там было пристанище, где можно было провести несколько дней.

Маршрут нашего путешествия мы определили, исходя из того, что нам надо побывать в Камышине, посетить Волгоград с его памятниками войны и отдохнуть, занявшись где-нибудь рыбалкой. Так как Толя и Женя значительно лучше нас ориентировались в тех краях, они взяли на себя роль ведущих, а мы – Зоя, я, наш младший сын Юра и наша невестка Наташа (жена старшего сына) составили экипаж ведомой машины – «Жигули»-2101. Старший сын Сергей не смог поехать с нами, так как в это время находился на студенческих военных сборах.

Благополучно добравшись до Камышина, мы провели в этом городе дня три-четыре, побывали в знакомых местах, в том числе в частном доме, где мы с Зоей когда-то снимали комнату, повидались с нашими бывшими коллегами, ещё остававшимися там. Дальше наш путь лежал в Волгоград. В этом городе жила школьная подруга Жени Ольховцевой. Её муж был заместителем начальника крупного строительного треста, жил с семьёй в просторной пятикомнатной квартире, и мы все шестеро свободно разместились в их хоромах.

Главной достопримечательностью Волгограда остаётся мемориальный комплекс на Мамаевом кургане, посвящённый обороне Сталинграда. Мы обошли его весь, потратив на осмотр почти целый день. Комплекс производит огромное впечатление своей грандиозностью. В то время я считал его вершиной монументального искусства, но со временем мнение о нём изменилось, он стал казаться слишком пафосным, чересчур заидеологизированным. Правда, до сих пор в воспоминаниях сохраняются глубокие чувства, вызванные зданием, в центре которого установлен памятник павшим – рука, держащая факел, а на стенах выбиты имена павших воинов. Осмотр этого памятника сопровождался торжественно-траурной музыкой, что вызывало особенно глубокие эмоции. Большое впечатление произвёл «дом Павлова» – сохраняющееся в разрушенном виде здание времён войны.

Закончив знакомство с достопримечательностями Волгограда, мы отправились к конечной цели нашего путешествия. Волгоградский строительный трест имел на берегу Дона пансионат для своих сотрудников. Вот туда мы и двинулись, чтобы провести последние две недели отпуска на лоне природы. Пансионат представлял собой несколько одноэтажных домов. Часть из них предназначалась для постояльцев, был отдельный дом-кухня с оборудованием для приготовления пищи и посудой, была парная баня. Отдыхающие могли всем этим пользоваться за небольшую, почти символическую плату. Для любителей рыбалки и речных прогулок имелись вёсельные лодки. В общем, имелось всё для спокойного, безмятежного времяпрепровождения. И было у этого пансионата ещё одно замечательное качество – он располагался на острове, отделённом от берега Дона речной протокой шириной 12-15 метров. Попасть на этот остров можно было только переправившись через протоку на пароме, который вручную перетягивался с одного берега на другой канатом. Эта паромная переправа была очень похожа на такой же паром, показанный в фильме «Родная кровь». Переправившись на остров, постояльцы оказывались отрезанными от остального мира водой. Пансионат становился похожим на феодальный замок, окружённый рвом.

В пансионате мы разместились в двух комнатах – каждый экипаж в своей. Женщины погрузились в заботы о приготовлении обеда, а мужчины под руководством Анатолия Ивановича отправились осматривать остров. В тот момент в пансионате кроме нас размещалась всего одна семья, а из штатных сотрудников был только сторож. Ольховцевы бывали в этих местах раньше, Толя знал обстановку на острове и обещал нам хорошую рыбалку. Буквально со следующего дня мы начали ловить рыбу и занимались этим до самого последнего момента, периодически привлекая к этому делу даже женщин. Когда-то Толя успешно ловил здесь спиннингом судаков и рассчитывал на такую же рыбалку в этот раз. Но год на год не приходится. Судаки нас проигнорировали, зато окуни в протоке клевали безотказно. После завтрака мы выходили на берег, закидывали удочки и начинали таскать окуньков. Закончив дела, к нам присоединялись и женщины. Зоя тоже приохотилась к этому занятию, но чисто по-женски. Червяка насадить на крючок она не могла из-за брезгливости, а снять окуня с крючка из-за жалости. Поэтому мне приходилось выполнять роль её «оруженосца» – всё проделывал я, а она только выдёргивала удочку с пойманной рыбой из воды. Как известно, новичкам везёт: однажды ей на крючок попалась небольшая щучка.

Семья, которая жила в пансионате до нас, уехала, и мы остались в одиночестве. Единственный работник пансионата – сторож по вечерам уезжал куда-то на рыбалку и возвращался утром. А однажды он предупредил нас, что будет отсутствовать дня три и проинструктировал, как перекрывать на ночь газ и выключать электричество, как включать ночное освещение, какие меры предпринимать по предупреждению пожара. Это нас несколько обеспокоило, так как теперь нам приходилось нести ответственность за весь пансионат. Но всё обошлось.

За всё время пребывания на этом острове лишь однажды в день строителя (15 августа) в пансионат приехали работники треста со своими семьями. Они провели с нами два выходных дня. Мужчины занимались рыбалкой, женщины оставались с детьми. И только когда мы собирались домой, в пансионат приехала ещё одна семья. Те две недели, что мы провели в прекрасном уединении и общении с природой, мы ещё долго вспоминали с семейством Ольховцевых.

Возвращение домой прошло благополучно, за исключением одной детали. На первой же заправочной станции не оказалось бензина. То есть бензин-то был, но нам - частникам его не продавали. Горючим заправляли только государственные машины – шла уборочная кампания, и бензин экономили для сельскохозяйственных нужд. Мы начали метаться от одной станции к другой, но всюду была та же картина. На бензозаправках встречали таких же, как мы автомобилистов и от них получали ту же безрадостную информацию. Наконец, кто-то сообщил, что частников заправляют в Тамбове, а это довольно большой крюк в сторону. Но делать нечего, на последних остатках горючего отправляемся в Тамбов. По дороге сверлила мысль: «Если в Тамбове не окажется бензина, то обратно мы не выберемся». Но нам, наконец-то, повезло. Хотя пришлось отстоять большую очередь, бензобак и канистру залили полностью. Настроение улучшилось – теперь мы обеспечены горючим до самого дома.

Оставшаяся часть пути прошла без всяких неприятностей, и на следующий день мы усталые, но довольные добрались до дома. До выхода на службу у меня оставалось два или три дня. Я решил выяснить обстановку в своём отделе, но, страхуясь от преждевременного вызова на работу, предусмотрительно позвонил не в отдел, а домой Саше Колесникову. И правильно сделал! Саша первым из наших сотрудников поздравил меня с назначением на должность старшего офицера 4 отдела Управления РЭБ, но при этом сказал, что я должен немедленно явиться на службу. Пользуясь нашими дружескими отношениями, я убедил Сашу не «выдавать» меня и догулял отпуск до конца. А выйдя на работу в положенный срок, представился моему новому начальнику полковнику Богданову Петру Алексеевичу.

 ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ

На новом месте службы мне предстояло заниматься вопросами стандартизации радиоэлектронных средств. Головной организацией – 21 НИИЦ – совместно с видовыми институтами Министерства обороны и организациями промышленности был подготовлен план разработки и внедрения стандартов, направленных на обеспечение электромагнитной совместимости радиоэлектронных средств. Работы в соответствии с этим планом начинались с января 1978 года и должны были завершиться через семь лет.

Никто из руководителей отдела не давал мне каких то конкретных указаний по моей работе. Дело было новое, никто толком не знал, как за него браться, а общая установка была такова: отвечаешь за это направление работы – разбирайся в ней, поддерживай связи с разработчиками отдельных стандартов, отстаивай в промышленности интересы Министерства обороны. До этого мне не приходилось заниматься такой работой. С чего начать?

До знакомства с работой офицеров Управления слова «Генеральный штаб» вызывали у меня уважение и даже трепет. Мне казалось, что там служат особые, облечённые высокими государственными заботами люди. И вот теперь я мог наблюдать жизнь Генерального штаба так сказать «изнутри».

Первое, что бросилось в глаза, низкая занятость офицеров служебными делами. Часть времени уходила на различные второстепенные дела – марксистско-ленинская учёба, командирская подготовка, различные лекции, общественные мероприятия. Но даже с учётом этих обстоятельств многие не были полностью заняты работой. Кроме того, определённая часть офицеров считала, что Генштаб не должен заниматься «мелочёвкой», а призван решать стратегические задачи. Этими «лозунгами» они прикрывали своё нежелание заниматься кропотливой черновой работой.

К сожалению, такую же позицию занимал и начальник моего отдела полковник Богданов Пётр Алексеевич. Не желая вникать в детали работы, решение всех текущих вопросов он доверял своим подчинённым, а сам занимался, как он считал, стратегическими проблемами. Одной из таких проблем были отношения с Государственной комиссией по радиочастотам (ГКРЧ). Эта комиссия ведала распределением радиочастотного спектра между различными министерствами и ведомствами. Наша страна присоединилась к Международной конвенции по распределению частот и стала участвовать в работе международных конференций. Наши делегации обычно возглавлял заместитель Министра связи, а в их состав включались и представители Министерства обороны. При подготовке очередного выезда делегации за рубеж полковник Богданов прилагал все силы, чтобы оказаться в составе делегации. Надо сказать, чаще всего это ему удавалось.

Участие П.А. Богданова в работе международных конференций было не слишком активным. Как всегда, текущую работу он возлагал на сопровождавших его подчинённых, а себе оставлял представительские функции. Ездившие вместе с ним рассказывали, что зачастую им приходилось выпутываться из ситуаций, в которые они попадали в результате «ляпов» Петра Алексеевича. Аналогичные проблемы возникали и у меня, когда приходилось тактично объяснять представителям промышленности, что моего командира неправильно поняли. Через год после моего прихода в отдел полковник Богданов стал генералом, и все его качества только усилились: он стал ещё более самоуверенным, спесивым, совершенно не считался с мнением подчинённых, руководил ими в основном с помощью ненормативной лексики. Последняя вообще была широко распространена в Генштабе. Иногда мне казалось, что неумение ругаться является самым крупным недостатком офицера Генштаба.

Возвращаюсь к началу моей работы в Генштабе. Так как все стандарты утверждались Государственным комитетом СССР по стандартизации, то этот комитет был головным заказчиком по нашей работе. Мне назвали фамилию Главного специалиста Управления, с которым предстояло работать, дали его служебный телефон – дальше действуй сам.

Некоторое время я не решался позвонить по этому телефону – мне казалось, что я со своими незначительными вопросами буду отвлекать ГЛАВНОГО специалиста от важных государственных дел. Но вопросы накапливались, и настал момент, когда я с замиранием сердца позвонил в Госстандарт и задал свои вопросы. Мой собеседник согласился меня принять, но когда мы с ним встретились, то я с удивлением обнаружил, что он совершенно не знает наших проблем. Больше того, он стремился отделаться от своих задач и переложить их на кого-то другого. В частности, предложил снять с Госстандарта функции заказчика по некоторым согласованным и утверждённым темам. Разумеется, я ничего не мог ответить по существу его предложений, но понял, что больше к нему обращаться не стоит. Что же делать?

В то время я находился в положении человека, не умеющего плавать, но тем не менее брошенного в воду. Начальник отдела направлял мне документы со своими резолюциями, которые первое время я не только не мог выполнить, но иногда даже понять. А обратиться к нему за разъяснением было делом бесполезным – только нарвёшься на грубость. Хорошо, что в это время надо мной взял шефство заместитель начальника отдела полковник Степанов Юлий Александрович. Наверное, прошло с полгода, прежде, чем я начал полностью разбираться в своих служебных делах, но понадобилось ещё 1,5‑2 года для того, чтобы стать полноценным офицером Генштаба, приобрести определённый авторитет, как в нашем Управлении, так и в других штабах и промышленных предприятиях. Со временем установились прочные служебные контакты практически во всех организациях, с которыми мне приходилось сотрудничать. Даже «мой генерал» стал относиться ко мне по-другому, доверяя решение моих проблем, без особого контроля со своей стороны.

В конце февраля 1978 года в составе комиссии по приёмке работы, выполненной 21 НИИЦ, я отправился в свою первую командировку в Воронеж в качестве представителя Генерального штаба. С тематикой работы я не был знаком, перед поездкой лишь просмотрел отчёт, чтобы иметь общее представление об этой теме. В комиссии я должен был выполнять обязанности заместителя председателя комиссии, но в чём они заключаются, не имел представления. Моё положение ещё усугублялось тем, что председатель комиссии полковник Степанов должен был приехать только на третий день, а первые два дня работу комиссии должен был организовывать я. Всё это привело к тому, что я растерялся, не знал, как провести первое организационное заседание комиссии, что можно требовать от членов комиссии. Вероятно, со стороны я выглядел совершенно неумелым, неопытным работником. Хорошо, что на помощь мне пришли сотрудники 21 НИИЦ – исполнители этой темы. Они посоветовали мне предложить членам комиссии начать самостоятельное ознакомление с отчётом и подготовку предложений в проект акта о приёмке, чтобы с приездом Степанова начать их обсуждение.

15 февраля 1978 года приказом Министра обороны мне было присвоено звание полковника. Объявили мне этот приказ накануне военного праздника – 23 февраля, а через несколько дней я уехал в Воронеж. И хотя в эти дни стояла довольно тёплая погода, я не смог преодолеть искушения покрасоваться перед моими бывшими воронежскими коллегами в полковничьей папахе. Появившись в Воронеже в новом головном уборе, я с удивлением и большим смущением обнаружил, что я наверное единственный такой «щёголь» во всём городе. Мы возвращались в Москву накануне 8 марта, было совсем тепло, и моя папаха сидела у меня на голове, как знак моего самодовольства.

Когда на третий день работы комиссии приехал её председатель Юлий Александрович Степанов, характер наших заседаний существенно изменился. Имея большой опыт работы в Управлениях Министерства обороны и обладая твёрдым характером, Степанов решительно пресекал попытки промышленников ввязаться в длительные обсуждения всей комиссией каких-то частных вопросов. Если между представителями различных министерств возникали какие-то противоречия, то он заставлял их самих разрешать все проблемы. Сам же сосредоточился на подготовке проекта акта приёмки. Однако, несмотря на все его усилия, к пятнице – дню отъезда акт ещё не был готов. Пора уже печатать и подписывать акт, а полного согласия всё ещё нет. Тогда Юлий Александрович делает хитроумный ход. Он громогласно, так, чтобы слышали все члены комиссии, обращается к представителю 21 НИИЦ, обеспечивающему нашу работу, с просьбой вызвать на завтра, на субботу машинистку, так как нам придётся задержаться ещё на один день. Буквально через час все сомнительные вопросы были согласованы, акт своевременно отпечатан и подписан, и мы в установленный срок благополучно отбыли домой.

Работа в комиссии под руководством Ю.А. Степанова много дала мне в приобретении опыта такой деятельности, особенно в части служебных отношений с представителями промышленности. Уроки, полученные в этой моей первой серьёзной работе, помогали мне впоследствии преодолевать сложные ситуации. В дальнейшем мне неоднократно приходилось работать в комиссиях по приёмке выполненных работ, несколько раз я был председателем в таких комиссиях и, на мой взгляд, достаточно успешно справлялся с этими обязанностями.

Непосредственной разработкой проектов стандартов занимался 21 НИИЦ. Головным разработчиком был отдел, возглавляемый полковником Решетниковым Владимиром Васильевичем. Через непродолжительное время после начала совместной работы у нас с ним установились нормальные деловые отношения, мы понимали друг друга буквально с полуслова. Владимир Васильевич с сотрудниками своего отдела обеспечивал научно-техническую часть работы, на меня ложилась административная сторона нашей общей деятельности.

Работа над проектами стандартов состояла из нескольких этапов. Сначала нужно было собрать предложения заинтересованных организаций, затем на основании этих предложений подготовить первую редакцию стандарта и разослать её на согласование. Получив замечания от соисполнителей, учесть их в окончательной редакции и представить её в Госстандарт на утверждение. Все эти этапы были расписаны в наших планах, и, казалось бы, что работы должны выполняться в соответствии с этими планами. Но не тут-то было!

Одно из самых сложных препятствий для плавного течения всего процесса заключалось в противоречивости требований к характеристикам стандартов у различных предприятий. Проект стандарта должен представляться на утверждение, согласованным со всеми без исключения, а два исполнителя могли упереться друг в друга как бараны, с места не сдвинешь. Приходилось тратить много усилий, чтобы примирить противостоящие стороны. Ещё хуже обстояло дело, когда в противоречиях увязали сразу несколько исполнителей. При этом ситуация так запутывалась, что приходилось созывать специальные совещания, на которых мы с Решетниковым пытались примирить противников.

Очень часто работники различных НИИ, не желая брать на себя лишние хлопоты, под различными, нередко надуманными предлогами отказывались от проведения уже согласованных тем. Чаще всего заявляли, что у них ушли опытные специалисты, нет нужного оборудования для проведения исследований и т.п. А куда же вы смотрели, когда согласовывали планы проведения работ? Задавать такие вопросы было бесполезно. Но ведь нам нужно было выполнять план. Приходилось прибегать к различным ухищрениям в виде кнута и пряника, то есть грозить какими-то карами со стороны вышестоящих организаций или обещать какие-то поблажки, если привередливые исполнители возьмутся за дело. Однажды мы с Решетниковым вынуждены были «запустить дурочку», как говорил Райкин. Одно из предприятий-соисполнителей наотрез отказалось представить нам предложения в проект стандарта. Мы, конечно, примерно представляли, какие показатели можно включить в проект, но нам нужно было иметь от них официальный документ. Тогда мы отправили им письмо с заведомо искажёнными параметрами и сообщили, что именно эти характеристики будут использованы при подготовке первой редакции стандарта. Довольно быстро мы получили «возмущённый» ответ, в котором в пух и прах разбивались наши предложения и указывалось, какие значения на самом деле должны иметь нужные им характеристики. Вот этого-то мы и ждали. Теперь на все упрёки в наш адрес, мы могли ссылаться на их письмо, а сами параметры в процессе согласования приобретали устраивающий всех вид.

Вся эта бюрократическая переписка поглощала много дней и недель, и поэтому нередко работа над очередным стандартом завершалась в режиме острого дефицита времени. Однажды Владимир Васильевич позвонил мне из Воронежа и сообщил тревожную весть: они не успевают к сроку подготовить всю необходимую документацию для представления в Госстандарт. Что делать?

К этому времени у меня уже были деловые связи с сотрудниками низовых структур Госстандарта. Я связался по телефону с госстандартовским куратором нашего проекта и честно изложил ему наше положение. Владимир Иванович Романов – так звали этого специалиста – с пониманием отнёсся к сложившейся у нас ситуации. Он сам иногда испытывал определённые сложности и в ряде случаев просил у нас поддержки. Романов предложил такой путь выхода из создавшегося положения. Мы должны направить ему пусть и незавершённый экземпляр окончательной редакции стандарта со всем (хотя и неполным) пакетом сопровождающей документации. По госстандартовским законам перед представлением стандарта на утверждение давался месячный срок для проведения экспертизы полученных документов. На практике эта процедура занимала меньше времени, но Владимир Иванович пообещал нам, что он полностью использует предоставленное ему время, а потом официальным письмом сообщит, что нам дополнительно надо представить некоторые недостающие второстепенные документы. В это время воронежцы завершат работу над проектом стандарта и вышлют его вместе с требуемыми бумагами. Таким образом у Решетникова будет дополнительный месяц для работы над стандартом. Так мы и сделали, и всё прошло благополучно. Только мой начальник отдела, когда направлял мне письмо из Госстандарта с требованием дополнительных документов, сделал мне замечание за небрежность при отправке нужных бумаг.

Когда руководство Управления принимало решение о проведении работ по стандартизации в области РЭБ, предполагалось, что будет задействован только один отдел. Но постепенно заинтересованность в этом деле стали проявлять и другие отделы. Мне приходилось обращаться к начальникам отделов с просьбами, рассмотреть какие-то вопросы в части разрабатываемых стандартов. Каждый раз кто-то из офицеров отвлекался на такую работу, и, в конце концов, было принято решение о создании нештатной группы стандартизации. Возглавив эту группу, я получил некоторую самостоятельность в работе. Начальник отдела П.А.Богданов требовал от меня докладов лишь по документам, касающимся нашего отдела, а остальные вопросы я должен был решать сам. Сначала такая свобода действий вызвала у меня некоторую озабоченность – справлюсь ли? Но к тому времени я уже приобрёл достаточный опыт работы, довольно быстро освоился со своим новым положением, и теперь сам ходил на подпись с документами к Руководству Управления. Это привело к большей оперативности в работе.

Большинство вопросов я решал с заместителем начальника Управления моим однофамильцем контр-адмиралом Федотовым Евгением Степановичем. Он глубоко не вникал в проблемы стандартизации, полностью доверяя моему опыту и служебным контактам, и у нас с ним никогда не возникало недоразумений. Путаница происходила только из-за совпадения наших фамилий – два-три раза мне звонили по вопросам, находящимся в компетенции Евгения Степановича.

Два года продолжалась моя деятельность в качестве начальника нештатной группы. Это, пожалуй, был самый активный период моей работы в Генеральном штабе. Но вот наступило время, когда начальство решило, что пора нештатную группу превратить в нормальное подразделение. Приказом была создана группа стандартизации в составе трёх единиц: начальника группы и двух старших офицеров. Сразу же на должность начальника группы появилось несколько кандидатов. Мне разумеется тоже хотелось занять эту должность, но никаких действий для этого я не предпринимал. Тем не менее без каких-либо усилий с моей стороны я стал начальником группы без досадного слова «нештатной». По-видимому командование Управления учло мой двухлетний стаж «руководящей» работы.

В связи с некоторой штатной реорганизацией я со своей группой оказался в другом отделе. Начальник этого отдела генерал-майор Воронин Михаил Григорьевич не решился сохранить прежнее положение в группе, и от моей самостоятельности в работе ничего не осталось. Теперь любые проблемы стандартизации я должен был докладывать Михаилу Григорьевичу, а он в свою очередь ходил с документами к начальству на подпись. Кроме того, он предупредил меня, что будет загружать мою группу и другими делами, не относящимися к специфике работы этого подразделения.

Но группы-то пока ещё не было. Мне нужно было подобрать кандидатов на две вакантные должности. Я предложил одному из наших офицеров занять одну из них, но он отказался, так как эта должность ничего ему не сулила. Тогда я обратил свои взоры на сотрудников 21 НИИЦ, которых хорошо знал по совместной работе. Один из них подполковник Ларионов Сергей Владимирович был заместителем Решетникова, хорошо ориентировался во всех проблемах стандартизации и, кроме того, сам стремился перебраться в Москву, где у него жила одинокая мать. Взвесив все эти моменты, я начал служебные хлопоты по переводу Ларионова в Генштаб.

Прежде всего, я созвонился с Решетниковым и заручился его согласием отпустить Ларионова в Москву. Конечно, ему не хотелось расставаться с опытным сотрудником, но он понимал, что его заместитель стремится к повышению, и не стал ему в этом препятствовать. Теперь нужно было добиться решения руководства Управления перевести Ларионова в Генштаб. Моя первая попытка переговорить по этому вопросу с Ворониным ни к чему не привела – Михаил Григорьевич отложил этот разговор на неопределённое время. Тогда я напросился на аудиенцию к заместителю начальника Управления Е.С. Федотову. Но и этот разговор не дал результата – Федотов лично не знал Ларионова и не захотел обсуждать его кандидатуру. При очередной командировке Сергея Владимировича в Москву я представил его Федотову, и снова ничего не получилось. Я уже начал терять надежду на успех, но тут мне помог сам Ларионов. Он предложил действовать через бывшего заместителя начальника 21 НИИЦ полковника Царькова Николая Матвеевича. Царьков когда-то был научным руководителем Ларионова и в то же время по службе хорошо знал Евгения Степановича. Тогда он был уже в отставке и жил в Москве. Ларионов обратился к Царькову и попросил замолвить за него слово перед Федотовым. Прошло некоторое время, и вот меня вызывает к себе в кабинет Евгений Степанович и без лишних разговоров предлагает запросить из Воронежа личное дело Сергея Владимировича: «Будем рассматривать кандидатуру Ларионова». Так в этой эпопее мне удалось одержать маленькую победу.

По прошествии некоторого времени (кажется это было в конце 1984 года) Сергей Владимирович появился в нашем Управлении. Мы разделили с ним работу пополам, и, хотя я номинально был его начальником, я никаких особых задач ему не ставил и не контролировал его работу, понимая, что в наших делах он разбирается не хуже меня. Если у кого-то из нас возникали по работе проблемы, то мы обычно обсуждали их вместе и находили нужное решение. Формально существовал и третий сотрудник нашей группы, но начальник отдела полностью загрузил его работой, не связанной с проблемами стандартизации, и мы с Ларионовым остались вдвоём.

Сергей Владимирович был весьма разносторонним человеком. Он прекрасно разбирался в нашей работе, лично знал ведущих сотрудников различных промышленных НИИ и, главное, умел с ними ладить. При возникновении разногласий почти всегда находил нужные аргументы, чтобы склонить оппонента на свою сторону.

Помимо служебной деятельности он был, как говорится, мастер на все руки. Имея личный автомобиль (сначала у него был «Запорожец», а потом он купил «Москвича»), он никогда не обращался на станции техобслуживания, а весь ремонт своих машин производил самостоятельно. Однажды, когда Сергей ещё служил в Воронеже, я побывал у него в гараже. Этот гараж представлял собой небольшую авторемонтную мастерскую, напичканную многообразными инструментами и приспособлениями, включая электрическую и газовую сварку. В Москве у Сергея произошёл небольшой случай, когда он, маневрируя на тесной стоянке, слегка поцарапал чужую машину. Хозяин потребовал за ремонт какую-то довольно значительную сумму, но Сергей Владимирович взялся самостоятельно восстановить окраску повреждённой машины. Сделал он это настолько хорошо, что владелец авто попросил устранить кое-какие другие неисправности. Сергей сделал и это, но уже не безвозмездно. Наши офицеры, в том числе и я, иногда пользовались услугами Серёжи для мелкого ремонта наших автомобилей. Ларионов уволился из армии в 1992 году, когда с устройством на работу существовали известные трудности. В течение года, пока он подыскивал себе место, он подрабатывал, ремонтируя автомобили частных владельцев. Занимался Сергей и радиолюбительством. Он, например, собрал и установил на свою машину сигнальное устройство, которое оповещало его радиосигналом о том, что с машиной что-то происходит, на расстояниях 100-200 метров.

Чем Сергей не интересовался? Это театр и литература. Он практически не покупал и не читал книг, не любил ходить по театрам. Из музыки предпочитал только лёгкую, хотя сам играл на баяне, и в его репертуаре были и классические произведения. Изредка жена вытаскивала его в кино, а сам он предпочитал проводить свободное время в гараже. В молодости он увлекался классической борьбой, но во времена нашего знакомства был совершенно равнодушен к спорту и избегал обязательных физкультурных занятий.

Осенью 1985 года наше Управление переехало в новое здание, и мы с Сергеем Ларионовым получили на двоих отдельный кабинет. Когда об этом узнали бывшие воронежские коллеги Сергея Владимировича, его авторитет заметно вырос. Многие приезжавшие из Воронежа в Управление в командировки обязательно заглядывали к нам, чтобы посмотреть, как он устроился в Москве.

После того, как я стал гражданским человеком, наше общение с Сергеем свелось к телефонным звонкам и редким встречам. Последние происходили в основном по печальным поводам – на похоронах наших коллег. К великому сожалению, мне пришлось хоронить Сергея Владимировича. Он рано ушёл из жизни – подвело сердце, инфаркт. Смерть настигла его 6 ноября 1998 года, когда ему не было ещё 60-ти лет.

Начальником Управления в течение почти всей моей службы в Генштабе был генерал-майор (а затем генерал-лейтенант) Макаренков Николай Андреевич. Мне редко приходилось с ним общаться по делам – я далековато от него стоял на служебной лестнице, но, несмотря на это, у меня сложилось мнение о нём, как о человеке, который по достоинству занимает свой пост. Это знающий своё дело генерал, умеющий вежливо вести себя с подчинёнными даже в те моменты, когда ему приходилось их «распекать». Никогда я не слышал от него нецензурной брани, а его выступления на различных собраниях и совещаниях отличались высокой культурой речи. Моё редкое общение с Макаренковым всегда ограничивалось служебными вопросами и лишь однажды, когда он уже ушёл из Управления РЭБ, при нашей случайной встрече в коридоре Николай Андреевич неожиданно заговорил со мной о чём-то, совершенно не связанном с работой.

Время шло, постепенно один за другим увольнялись мои ровесники. Наконец, наступила пора и мне распрощаться с армией. Как ни удивительно, поводом к моему увольнению (а также и других «стариков») послужил скандал, связанный с полётом и посадкой на Красной площади в конце мая 1987 года немецкого лётчика-любителя Руста. Этот случай, по-видимому, так разгневал тогдашнего генсека Михаила Горбачёва, что он тут же отправил в отставку Министра обороны маршала Советского Союза Соколова. А за этой отставкой, как лавина, покатилась по армии череда увольнений. Целью этой операции было омоложение офицерского корпуса Вооружённых сил.

В сентябре мне было предложено срочно сходить в очередной отпуск, а после возвращения из него началась процедура моего расставания с армией. Из моего 6-го отдела вместе со мной увольнялся полковник Антипкин. Завершив все кадровые действия, мы с ним обратились к начальнику отдела, чтобы решить, как попрощаться с нашими коллегами. Дело в том, что в этот момент в стране проходила антиалкогольная кампания, и Михаил Григорьевич разрешил нам провести в отделе только прощальное чаепитие. Вот так в декабре 1987 года завершилась моя почти 35-тилетняя служба в армии.

Что мне дала армия? Когда меня призвали в ряды Вооружённых сил, я был «зелёным» юнцом, ничего толком не повидавшим, практически не представлявшим армейской службы, знал её только по двум кратковременным институтским военным сборам. Военная служба показала мне жизнь во всём её разнообразии, со всеми белыми и чёрными полосами, научила не вешать голову в самых сложных ситуациях, познакомила со многими хорошими людьми. В первые дни армейской службы мне казалось, что моя жизнь пройдёт впустую, но сейчас, оглядываясь назад, мне кажется, что армия меня многому научила и выработала во мне качества, которых я не приобрёл бы в гражданской жизни.